[11].
Мы просто обезумели от красоты Лондона. Теперь я могла вволю впитывать все те сокровища культуры и прекрасной архитектуры, которых мне так не хватало в Америке.
В последний раз, за год до нашего отъезда из Нью-Йорка, я видела Ивана Мироцкого, и вот однажды получила письмо от чикагского друга, где сообщалось, что Иван пошел добровольцем на испанскую войну, добрался до лагеря во Флориде, заболел там брюшным тифом и умер. Это письмо стало для меня ужасным потрясением, я не могла поверить, что это правда. Однажды днем я отправилась в Куперовский институт, чтобы просмотреть подшивки старых газет, и там среди сотен имен погибших нашла его имя, напечатанное мелким шрифтом.
В письме сообщалось также имя и адрес его жены, проживавшей в Лондоне, так что однажды я наняла кеб и отправилась к мадам Мироцкой. Она жила далеко, где-то в Хаммерсмите. Я все еще более или менее находилась под пуританским влиянием Америки и считала ужасным, что Иван Мироцкий оставил в Лондоне жену, о которой никогда не рассказывал мне, поэтому я никому не обмолвилась о своем намерении. Дав кебмену адрес, я проехала, как мне показалось, много миль, почти до окраины Лондона. Здесь стояли рядами маленькие серые домишки, один похожий на другой, с наводящими уныние темными воротами, однако на каждом из них висела табличка с названием, старавшимся перещеголять соседей. То были Шервуд-Коттедж, Глен-Хаус, Эллзмир, Эннисмор и другие совершенно неуместные имена и, наконец, Стелла-Хаус, где я позвонила и мне открыла дверь на редкость мрачная горничная. Я спросила мадам Мироцкую, и меня провели в душную гостиную. На мне было белое муслиновое платье с голубым поясом от Кейт Гринауэй, на голове – большая соломенная шляпа, а волосы локонами падали на плечи.
Я слышала над головой топот ног и резкий голос, четко произносивший: «К порядку, девочки, к порядку!» Стелла-Хаус был школой для девочек. Меня угнетало сильное чувство, представлявшее собой смесь страха и, несмотря на трагическую смерть Ивана, мучительной ревности. Вдруг в комнату вошла самая странная фигура, какую я когда-либо в жизни видела: не более четырех футов росту, худая до истощения, с сияющими серыми глазами и редкими седыми волосами, с маленьким белым личиком, с тонкими, крепко сжатыми бледными губами.
Она поздоровалась со мной не слишком доброжелательно. Я попыталась объяснить, кто я.
– Я знаю, вы Айседора, – отозвалась она. – Иван писал мне о вас во многих письмах.
– Мне так жаль, – запинаясь, пробормотала я. – Он никогда не говорил мне о вас.
– Нет, – продолжала она, – он и не стал бы говорить, но я должна была приехать к нему, а теперь… он умер.
Она произнесла это с таким выражением, что я заплакала. Затем заплакала и она, и тогда у нас возникло такое чувство, словно мы были старыми друзьями.
Она провела меня в свою комнату, где все стены были увешаны портретами Ивана Мироцкого. Здесь были портреты его в молодости – лицо необыкновенной красоты и силы – и последний присланный им портрет, где он был изображен в солдатской форме; она обвила этот портрет траурной лентой. Она поведала мне историю их жизни, рассказала, как он отправился искать удачу в Америку, но у них не было денег, чтобы поехать вместе.
– Я должна была присоединиться к нему, – сказала она. – Он все время писал: «Очень скоро у меня будут деньги, и ты приедешь».
Проходили годы, а она по-прежнему оставалась гувернанткой в школе для девочек, волосы ее побелели, а Иван так и не прислал ей денег на поездку в Америку.
Я сравнивала судьбу этой терпеливой старой женщины (ибо она тогда казалась мне очень старой) со своими смелыми путешествиями и не могла понять всего этого. Если она была женой Ивана Мироцкого и хотела поехать к нему, почему она этого не сделала? Пусть даже четвертым классом. Я никогда не могла понять ни тогда, ни впоследствии, почему, если человек что-то хотел, не делал этого. Я же никогда не ждала, а делала то, что хотела. Это часто приводило меня к каким-то несчастьям и бедствиям, но по крайней мере я испытывала моральное удовлетворение оттого, что шла своим путем. Как могло это несчастное, терпеливое создание год за годом ждать, пока муж пошлет за ней?
Я сидела в ее комнате в окружении портретов Ивана, а она крепко сжимала мои руки и все говорила и говорила о нем до тех пор, пока я не заметила, что темнеет.
Она взяла с меня обещание, что я снова приду, а я пригласила ее непременно прийти навестить нас, но она отговорилась тем, что у нее нет ни одной свободной минуты – она работает с самого раннего утра до позднего вечера, обучая девочек и исправляя их упражнения.
Поскольку я отпустила кеб, возвращалась домой на крышах омнибусов. Помню, как проплакала всю дорогу над судьбой Ивана Мироцкого и его бедной жены, но в то же время у меня возникло какое-то странное торжествующее чувство превосходства и пренебрежения по отношению к неудачникам или же по отношению к тем людям, которые всю жизнь проводят в ожидании. Такова жестокость, присущая юности.
До этого времени я спала с фотографией и письмами Ивана Мироцкого под подушкой, но с того дня я запечатала их в пакет и положила в чемодан.
Когда закончился первый месяц нашей аренды студии в Челси, наступила жара, и мы наняли меблированную студию в Кенсингтоне. Здесь у меня было пианино и больше места для работы. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и нам предстояло каким-то образом провести август, имея очень мало денег, сэкономленных за сезон. Почти весь август мы провели в Кенсингтонском музее и библиотеке Британского музея и часто после закрытия библиотеки шли домой пешком от Британского музея до нашей студии в Кенсингтоне.
Однажды вечером, к моему величайшему изумлению, появилась мадам Мироцкая и пригласила меня на обед. Она была чрезвычайно взволнована. Этот визит оказался для нее целым приключением. Она даже заказала к обеду бутылку бургундского, затем попросила рассказать ей, как Иван выглядел в Чикаго и что говорил. Я рассказала ей о том, как он любил собирать золотарник в лесу и как мне особенно запомнился момент, когда однажды солнце сияло в его рыжих волосах, а в руках он держал охапку золотарника, и с тех пор для меня всегда ассоциировался с этим цветком. Она заплакала, и у меня тоже по щекам покатились слезы. Мы выпили еще одну бутылку бургундского и предались настоящей оргии воспоминаний. Затем, покинув меня, она пустилась в обратный путь в Стелла-Хаус, пытаясь разобраться в лабиринте омнибусов.
Пришел сентябрь, и Элизабет, переписывавшаяся с матерями некоторых наших бывших учениц в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на обратный билет и решила вернуться в Америку, чтобы немного заработать.
– Если я заработаю, то смогу посылать вам часть денег, – сказала она. – А как только вы разбогатеете, я к вам вернусь.
Помню, как мы отправились в магазин на Кенсингтон-Хай-стрит, купили ей теплое дорожное пальто и проводили на поезд, согласованный с пароходным расписанием, а затем вернулись втроем в свою студию, где провели несколько дней в полной депрессии.
Уехала веселая и добрая Элизабет. Наступил холодный и мрачный октябрь. Мы впервые испытали, что собой представляет лондонский туман, а режим питания из дешевых похлебок привел нас к анемии. Даже Британский музей потерял для нас свое прежнее очарование. Порой нам не хватало мужества выйти на улицу, и мы весь день просиживали в студии, закутанные в одеяла, играя в шашки кусочками картона на самодельной шахматной доске.
Так же как меня порой изумляет наша обычная чрезвычайная жизнерадостность, когда я оглядываюсь на тот период жизни, меня столь же поражает полнейший упадок духа, охвативший нас тогда. Бывали дни, когда у нас не хватало сил вставать по утрам, и мы целый день спали.
Наконец пришло письмо от Элизабет, содержащее и денежный перевод. Она приехала в Нью-Йорк, остановилась в «Букингемском отеле» на Пятой авеню, открыла школу, и дела ее шли хорошо. Это придало нам мужества. Когда срок аренды студии истек, мы сняли небольшой меблированный домик на Кенсингтон-сквер, что дало нам право пользоваться садом.
Однажды вечером во время бабьего лета мы с Реймон-дом танцевали в саду, перед нами вдруг предстала изумительно красивая женщина в большой черной шляпе и спросила:
– Из какого уголка земли вы появились?
– Мы вовсе не с земли, – ответила я. – А с луны.
– Что ж, – сказала она. – С земли или с луны, но вы очень милые. Не хотите ли зайти ко мне?
Мы последовали за ней в прелестный дом на Кенсингтон-сквер, где висели ее портреты работы Берн-Джонса, Россетти и Уильяма Морриса.
Это была миссис Патрик Кэмпбелл[12]. Она села за пианино и стала играть нам и петь старые английские песни, а затем продекламировала стихи, а в заключение я станцевала перед ней. Она была потрясающе красива, с роскошными черными волосами, большими черными глазами, молочным цветом лица и шеей богини.
Она заставила всех нас влюбиться в себя, и встреча с ней определенно спасла нас от состояния мрачной депрессии, в которую мы впали. К тому же миссис Патрик Кэмпбелл открыла собой эпоху перемен в нашей судьбе, так как ей настолько понравились мои танцы, что она дала мне рекомендательное письмо к миссис Джордж Уиндем. Она рассказала, что молоденькой девушкой сама дебютировала в доме миссис Уиндем, исполнив Джульетту. Миссис Уиндем приняла меня очень приветливо, и я впервые приняла участие в настоящем английском послеполуденном чаепитии перед камином.
Открытый огонь камина, хлеб с маслом, очень крепкий чай, желтоватый туман за окном и звуки культурной речи англичан делают Лондон особенно привлекательным. Если я и раньше была очарована им, то теперь особенно нежно полюбила. В этом доме царила волшебная атмосфера безопасности, удобства, культуры и простоты, и должна сказать, что я чувствовала себя там как рыба в воде. Меня привлекала и прекрасная библиотека.