Из этих троих молодых людей моим ближайшим другом суждено было стать не высокому и приятному Шарлю Нуфлару и не симпатичному Жаку Бони, но довольно низкорослому Андре Бонье. Он был бледным и круглолицым, носил очки, но что за ум! Я всегда руководствовалась в большей мере рассудком, и хотя мне, может быть, не поверят, но те из моих романов, которые определялись рассудком (а их было множество), мне столь же дороги, как и мои сердечные склонности. Андре, писавший в тот период времени свои первые книги «Петрарка» и «Симон», приходил ко мне каждый день, и с его помощью я познакомилась с лучшими образцами французской литературы.
К тому времени я научилась читать и довольно бегло говорить по-французски, и Андре Бонье подолгу читал мне в нашей студии вслух. Обладая необыкновенно приятным тембром голоса, он читал мне произведения Мольера, Флобера, Теофиля Готье, Мопассана, он первым прочел мне «Пелеаса и Мелисанду» Метерлинка и все современные французские книги тех дней.
Каждый день раздавался робкий стук в дверь студии. Это был Андре Бонье, всегда с новой книгой или журналом под мышкой. Моя мать не могла понять причины моего восторженного отношения к этому человеку, столь далекому от образа идеального возлюбленного, ведь, как я уже говорила прежде, он был невысоким, толстым, с маленькими глазками, и надо было обладать особой проницательностью, чтобы разглядеть, что эти глаза искрились острым умом и интеллектом. Часто после того, как он читал мне два или три часа, мы отправлялись на прогулку по Сене на верхней палубе речного трамвайчика, приезжали на Иль-де-ла-Сите, чтобы полюбоваться Нотр-Дамом при лунном свете. Он знал каждую фигуру фасада и мог рассказать мне историю каждого камня. Когда мы возвращались домой, я время от времени ощущала своей рукой робкое пожатие пальцев Андре. По воскресеньям мы садились на поезд и ехали в Марли. В одной из книг Бонье есть сцена, где он описывает эти прогулки в лесу и то, как я танцевала перед ним на тропинках, маня его, словно нимфа или дриада, и заливаясь смехом. Он поверял мне все свои впечатления, делился литературными замыслами, которые никогда не могли превратиться в «бестселлеры», но я верю, что Андре Бонье войдет в историю как один из самых изысканных писателей своего времени. Дважды я видела Андре Бонье в состоянии глубокого душевного волнения. Первый раз это произошло после смерти Оскара Уайльда. Андре пришел ко мне бледный и дрожащий, пребывая в ужасно подавленном состоянии. Я немного читала и слышала об Оскаре Уайльде, но знала о нем мало, была знакома с его поэзией и любила ее, а Андре рассказал мне кое-какие детали из его жизни, но, когда я спросила его, за что Оскара Уайльда заключили в тюрьму, он вспыхнул до корней волос и отказался отвечать.
Он сжимал мои руки и дрожал. Андре оставался со мной до позднего вечера, постоянно повторяя: «Только тебе я могу довериться». У меня осталось странное впечатление от этой встречи, будто на мир обрушилось какое-то жуткое бедствие. Вскоре после этого однажды утром он снова явился с лицом, напоминающим бледную трагическую маску. Он не открыл мне причину своего волнения, но оставался молчаливым, с застывшим лицом и взглядом, устремленным в пространство, уходя, поцеловал меня в лоб с таким выражением, что у меня возникло чувство, будто он собирается на смерть, и я пребывала в тревоге до тех пор, пока три дня спустя он не вернулся в приподнятом настроении и не признался мне, что дрался на дуэли и ранил противника. Я так никогда и не узнала, по какой причине состоялась дуэль. По правде говоря, я вообще ничего не знала о его личной жизни. Обычно он появлялся часов в пять или шесть, читал мне или приглашал на прогулку, в зависимости от погоды и нашего настроения. Однажды мы сидели на опушке в Буа-де-Медон. Он стал говорить мне названия дорог: справа Судьба, слева Мир, впереди Вечность… «А та, на которой мы сидим?» – спросила я. «Любовь», – тихо ответил он. «Тогда я предпочитаю остаться здесь!» – радостно воскликнула я, но он возразил: «Мы не можем остаться здесь», встал и быстро пошел вперед по дороге.
Весьма разочарованная и озадаченная, я бежала за ним по дороге, восклицая: «Но почему, почему, почему ты оставил меня?» Но он всю дорогу домой хранил молчание и у двери студии покинул меня.
Эта странная и пылкая дружба продолжалась уже более года, когда я по своей наивности решила придать ей иной оборот. Однажды вечером я решила отослать маму и Реймонда в Оперу и остаться одной, а днем тайком купила бутылку шампанского. Вечером я украсила маленький столик цветами, поставила на него шампанское и два бокала, надела прозрачную тунику, вплела в волосы розы и стала ждать Андре, ощущая себя Таис. Он пришел и, похоже, чрезвычайно удивился и ужасно смутился. Едва притронулся к шампанскому. Я стала танцевать перед ним, но он смотрел с рассеянным видом и, наконец, внезапно ушел, сказав, что должен этим вечером еще много написать. Я осталась одна с розами и шампанским и горько разрыдалась.
Если вспомнить, что в то время я была молода и очень миловидна, трудно найти объяснение подобному эпизоду, и я не находила его, могла лишь думать в отчаянии: «Он не любит меня». Пытаясь заглушить обиду и муки задетого самолюбия, я принялась отчаянно флиртовать с другим из трех моих поклонников, высоким и красивым блондином, столь же смелым и решительным, когда дело касалось объятий и поцелуев, сколь робким был Андре. Но и этот эксперимент плохо закончился: однажды вечером после обеда с шампанским в отдельной комнате он отвез меня в отель, где снял номер на имя мистера и миссис Х. Я вся дрожала, но была счастлива. Наконец-то я узнаю, что такое любовь. Я оказалась в его объятиях, охваченная бурей ласк, сердце бешено билось, каждый нерв купался в наслаждении, все мое существо охватила исступленная радость – я, наконец, пробуждалась к жизни, я ликовала, но внезапно он вскочил и, упав на колени перед кроватью, в неописуемом волнении воскликнул: «О, почему же ты не сказала мне? Какое преступление я чуть не совершил… Нет, нет, ты должна оставаться непорочной. Оденься, оденься поскорее!»
И, глухой к моим мольбам, накинул на меня пальто, отвел к экипажу и всю дорогу домой осыпал себя столь страшными проклятиями, что мне стало жутко.
Какое преступление он чуть не совершил, спрашивала я себя. У меня кружилась голова, я чувствовала себя совершенно больной и расстроенной, снова брошенная у двери студии и совершенно обескураженная. Мой молодой белокурый друг больше не приходил, вскоре после этого он уехал в колонии, а когда я встретила его много лет спустя, он спросил: «Вы простили меня?» – «За что?» – ответила я вопросом на вопрос…
Такими были мои первые юношеские приключения на границах причудливой страны по имени Любовь, в которую я жаждала вступить и которая на много лет оказалась для меня под запретом из-за слишком благоговейного отношения ко мне моих возлюбленных, но это последнее потрясение оказало решающее воздействие на мою эмоциональную природу, направив все мои внутренние силы на искусство, которое давало радость, в чем отказала мне любовь.
Я проводила долгие дни и ночи в поисках танца, который мог бы стать божественным отражением человеческого духа посредством движений тела. Часами я стояла неподвижно, скрестив руки на груди, прикрыв солнечное сплетение. Мою мать часто охватывала тревога, когда она видела, что я подолгу стою неподвижно, словно в трансе, но я искала и, наконец, нашла главную пружину всякого движения, источник движущей силы, единство, из которого рождаются все разнообразные движения, зеркало, отражающее создание танца, – из этого открытия родилась теория, на которой я основала свою школу. Балетная школа наставляла своих учащихся, что эта пружина находится в середине спины, у основания позвоночника. Вокруг этой оси, говорит преподаватель балета, руки, ноги и туловище должны двигаться свободно, создавая впечатление движущейся на шарнирах марионетки. Этот метод порождает искусственное механическое движение, не передающее движения души. Я же, напротив, искала источник духовного выражения, который пролился бы в телесные каналы, наполняя их вибрирующим светом – центробежной силой, отражающей видение души. Через много месяцев, когда я научилась концентрировать все свои силы на этом едином центре, я обнаружила, что с тех пор, когда я слушала музыку, лучи и вибрации музыки струились по направлению к этому источнику света внутри меня, где преображались в духовное видение, зеркало не разума, но души; и с помощью этого видения я могла отобразить их в танце. Я часто пыталась объяснить артистам эту основную теорию своего искусства. Станиславский упомянул об этом в своей книге «Моя жизнь в искусстве».
Кажется, будто это трудно объяснить словами, но когда я стояла перед своим классом, даже если он состоял из самых маленьких и самых бедных детей, и говорила: «Слушайте музыку своей душой. И когда вы слушаете, неужели вы не ощущаете, как где-то в глубине пробуждается ваша внутренняя суть, и с помощью этой силы поднимаются ваши головы, поднимаются руки, вы медленно продвигаетесь к свету?» – они понимали. Это пробуждение – первый шаг в танце. Как я его задумала.
Даже самые маленькие дети понимают с этого момента, даже когда они просто идут, во всех своих движениях они обладают духовной силой и грацией, которых нет в любых движениях, обусловленных физическим телосложением или порожденных разумом. В этом причина того, что довольно маленькие дети, ученицы моей школы, выступая в «Трокадеро» или «Метрополитен-опера» перед огромными залами, были способны удерживать внимание публики посредством магнетизма, которым обычно обладают только великие артисты. Но когда эти дети вырастали, противодействующее влияние нашей материалистической цивилизации забирало у них эту силу, и они лишались своего вдохновения.
Своеобразная окружающая обстановка моего детства и юности в значительной мере развила во мне эту силу, и в различные периоды своей жизни это дало мне возможность не допустить все внешние влияния и жить только за счет этой силы. Так что после своих плачевных попыток обрести любовь земную я внезапно почувствовала отвращение и вернулась к этой силе.