– Ни один из превосходно сконструированных механизмов, изделий самых умелых изобретателей, не сможет заменить цыганской музыки крестьянина, играющего на пыльных дорогах Венгрии. Один венгерский музыкант-цыган стоит всех граммофонов в мире.
Глава 11
Прекрасный город Будапешт словно взорвался цветением. За рекой на холмах в каждом саду цвела сирень. Каждый вечер темпераментная венгерская публика бурно приветствовала меня, бросая шапки на сцену и крича: «Eljen!»[47]
Однажды вечером, находясь под впечатлением от быстро текущей, сверкающей на солнце реки, какой видела ее этим утром, я послала записочку дирижеру и в конце представления сымпровизировала «Голубой Дунай» Штрауса. Эффект был словно от электрического разряда. Все зрители вскочили, охваченные таким исступленным восторгом, что мне пришлось повторить вальс множество раз, прежде чем они перестали безумствовать.
В тот вечер среди публики, громко вызывающей меня, присутствовал один молодой венгр божественной наружности; именно ему было суждено превратить целомудренную нимфу, какой я тогда была, в необузданную, беспечную вакханку. Все благоприятствовало переменам – весна, нежные лунные ночи, а когда мы покидали театр – разлитый в воздухе густой аромат сирени. Бурный восторг публики, ужины, которые я впервые проводила в обществе абсолютно беззаботных и чувственных людей, музыка цыган; венгерский гуляш, приправленный паприкой, крепкие венгерские вина – я действительно впервые в жизни была накормлена, даже перекормлена и возбуждена таким обилием пищи. Все это привело к тому, что я впервые осознала мое тело не только инструментом, призванным выражать священную гармонию музыки. Моя грудь, до этого едва заметная, стала постепенно набухать и вселяла в меня изумление приятными, но способными смутить ощущениями. Мои бедра, похожие на бедра мальчика, приняли иные, округлые формы; и всем своим существом я ощущала волнение, страстное желание, легко узнаваемое побуждение, так что я больше не могла спать ночами, а беспокойно металась и переворачивалась с боку на бок в лихорадочном волнении.
Однажды днем во время дружеской вечеринки за стаканом золотистого токайского я встретилась с взглядом больших черных горячих глаз, взиравших на меня с таким пылким обожанием и венгерской страстью, что казалось, будто один этот взгляд вместил в себя весь смысл весны в Будапеште. Обладатель этих глаз был высоким, прекрасно сложенным человеком, голову его покрывали роскошные черные кудри с пурпурными проблесками. Он вполне мог бы позировать для Давида самого Микеланджело. Когда он улыбался, между его красных чувственных губ сверкали крепкие белые зубы. Как только мы увидели друг друга, в нас вспыхнуло непреодолимое страстное влечение. С первого же взгляда мы оказались в объятиях друг друга, и никакая сила на земле не могла этому воспрепятствовать.
«Ваше лицо похоже на цветок. Вы мой цветок, – сказал он и снова и снова повторял: – Мой цветок, мой цветок», что по-венгерски означает «ангел».
Он дал мне небольшой квадратик бумаги, на котором было написано: «Ложа Королевского национального театра». В этот вечер мы с матерью пошли туда, чтобы увидеть его в роли Ромео. Он был превосходным артистом и стал величайшим актером Венгрии. Интерпретация юного горения Ромео завершила его победу надо мной. Потом я зашла к нему в уборную, чтобы увидеть его. Все следили за мной с улыбками, исполненными любопытства. Казалось, все уже знали и радовались за нас. Лишь одна актриса выглядела недовольной. Он проводил нас до отеля, где мы слегка перекусили, так как актеры никогда не обедают перед спектаклем.
Затем, когда мать думала, что я уже сплю, я вернулась и встретилась со своим Ромео в гостиной наших апартаментов, отделенной от спальни длинным коридором. Он сказал мне, что этим вечером изменил свою интерпретацию роли Ромео. «Обычно я перепрыгивал через стену и сразу же начинал привычно декламировать:
Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.
Но тише! Что за свет блеснул в окне?
О, там восток! Джульетта – это солнце[48].
Но сегодня вечером, помнишь, я шептал слова, словно они душили меня, так как с тех пор, как встретил тебя, я знаю, что сделала бы любовь с голосом Ромео. Только теперь знаю. Айседора, это ты заставила меня понять, что собой представляла любовь Ромео. Теперь я всю роль буду играть по-иному». Он встал и исполнил передо мной сцену за сценой всю роль, часто останавливаясь для того, чтобы сказать: «Да, теперь я вижу, что если Ромео по-настоящему любил, то он сказал бы так-то и так-то, а совсем не так, как я воображал, когда раньше играл эту роль. Теперь я знаю. Ах… обожаемая девушка с лицом похожим на цветок, ты вдохновляешь меня. С помощью этой любви я действительно стану великим актером». Так он декламировал мне роль Ромео до тех пор, пока в окне не забрезжил свет зари.
Я в упоении смотрела и слушала, время от времени осмеливаясь подать ему реплику или подыграть жестом, а в сцене с монахом мы оба преклонили колени и поклялись в верности до гроба. Ах, молодость и весна, Будапешт и Ромео! Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, будто все произошло не давно, а всего лишь вчера.
Однажды вечером по окончании наших спектаклей мы тайком от матери, считавшей, будто я спокойно сплю, прошли в гостиную. Поначалу Ромео довольствовался декламацией ролей и беседой о своем искусстве, о театре, и я была счастлива, слушая его, но постепенно стала замечать, что он чем-то обеспокоен, а порой совершенно терялся и утрачивал дар речи. Он сжимал руки и казался совершенно больным, и в такие мгновения я замечала, что его лицо наливалось кровью, глаза загорались, губы припухали, и он кусал их до крови.
Я же испытывала слабость и головокружение, в то время как в груди разрасталось непреодолимое желание прижимать его к себе все крепче и крепче, и это продолжалось до тех пор, пока, потеряв над собой контроль и впав в неистовство, он не отнес меня в комнату. Испуганная и в то же время испытывающая исступленный восторг, я поняла, что все свершилось. Должна признаться, что моим первым впечатлением был ужасный испуг, и только жалость к нему из-за испытанных им страданий не позволила мне бежать от того, что поначалу показалось настоящей пыткой.
Этим утром на заре мы вышли из отеля вместе и, наняв запоздавшего извозчика, которого отыскали на улице, уехали за много миль от города. Мы остановились в хижине крестьянина, жена которого предоставила нам комнату со старомодной кроватью с балдахином. Весь этот день мы провели в деревне, и Ромео неоднократно пришлось успокаивать меня и осушать мои слезы, когда я принималась плакать.
Боюсь, что в тот вечер я плохо выступила перед зрителями, так как чувствовала себя ужасно несчастной. Однако потом, когда я встретилась в гостиной с Ромео, он пребывал в таком радостном и приподнятом настроении, что я почувствовала себя вознагражденной за все свои страдания и желала только одного – начать все сначала, особенно когда он с нежностью заверил меня, будто я наконец-то узнаю, что значит рай на земле. Пророчество, которое вскоре исполнилось. У Ромео был прекрасный голос, и он часто исполнял мне песни своей страны и цыганские песни, разучивал со мной слова и объяснял их смысл. Однажды вечером, когда Александр Гросс организовал мой гала-концерт в Будапештском оперном театре, у меня возникла идея – после программы на музыку Глюка вывести на сцену простой оркестр венгерских цыган и танцевать под цыганские песни. Одна из них была песней любви. Звучала она так:
Csak egy kis lány
van a világon
Az is az éi draga
galabom
A jó Isten de nagyon
Zerethet
Hogy en nekem adott tégedett.
Что означало:
Я танцую, я ликую!
Ах, голубушка-душа,
До чего ты хороша!
Видно, любит меня Бог,
Раз красавицу такую
На земле найти помог[49].
Нежная мелодия, полная страсти, желания, слез, обожания. Я танцевала с таким чувством, что вызвала у многочисленных зрителей слезы. А закончила я маршем Раковского, который исполняла в красной тунике как революционный гимн героям Венгрии.
Гала-спектакль завершал будапештский сезон, и на следующий день мы с Ромео бежали на несколько дней в деревню и поселились в крестьянской хижине. Здесь мы впервые познали наслаждение проводить всю ночь в объятиях друг друга, и я испытала непревзойденную радость, проснувшись на заре, видеть, как мои волосы перепутались с его черными душистыми кудрями. Мы вернулись в Будапешт, и первым облаком на нашем небосклоне стала боль моей матери и возвращение из Нью-Йорка Элизабет, которая, казалось, считала, будто я совершила какое-то преступление. Их душевное беспокойство было для меня настолько невыносимым, что я убедила их отправиться в небольшое путешествие по Тиролю.
Так было тогда и остается поныне: опыт моего темперамента таков, что независимо от того, какое бы неистовое чувство или страсть я ни испытывала, разум в то же время работал с быстротой молнии. Поэтому я никогда не теряла голову; напротив, чем острее чувственное наслаждение, тем живее мысль, в результате достигается такое состояние, когда разум становится прямым критиком чувств, разочаровывая и даже унижая наслаждение, которого настойчиво требует жажда жизни. Конфликт таков, что приводит к страстному желанию воли обрести какое-то усыпляющее средство, которое притупило бы постоянные нежеланные комментарии рассудка. Как я завидую тем натурам, которые могут всецело отдаться чувственному наслаждению момента, не опасаясь критика, который сидит где-то наверху и настойчиво навязывает свое абсолютно нежеланное мнение чувствам, находящимся внизу.
И все же всегда наступает момент, когда разум, капитулируя, кричит: «Да! Признаю, все остальное в жизни, включая твое искусство, просто чепуха и пустые фантазии по сравнению с великолепием этого момента, и ради этого момента я охотно соглашаюсь принять разрушение и смерть». И это поражение разума есть последняя конвульсия и начало погружения в небытие, что часто приводит к величайшим бедствиям для разума и духа.