– Да, – продолжала я с уверенностью, присущей экстремизму юности, – der Grosse Meister hat einen grossen fehler gemacht. Die Musik-Drama, das ist doch ein unsinn[80].
Молчание становилось все более тревожным. Я принялась объяснять, что драма – это произнесенное слово. Произнесенное слово рождено разумом человека, а музыка – это лирический экстаз. Надеяться на их союз немыслимо.
Я изрекла подобное святотатство, и дальнейшее общение стало невозможно. С невинным видом оглядела окружающих и увидела на лицах выражение испуга и оцепенения. Мои слова оказались неприемлемы, но я продолжала:
– Человек должен сначала говорить, потом петь, потом танцевать. Но речь – это разум, думающий человек. Пение – это эмоция. Танец – дионисийский экстаз, увлекающий за собой. Никоим образом невозможно смешивать их. Music-Drama kann nie sein[81].
Я рада, что моя молодость пришлась на ту пору, когда люди были не такими эгоистичными, как теперь; они не относились с ненавистью к жизни и к удовольствиям. В антрактах «Парсифаля» они спокойно попивали пиво, но это нисколько не влияло на их интеллектуальную и духовную жизнь. Я часто видела, как великий Ханс Рихтер пил пиво и ел сосиски, но это не препятствовало ему дирижировать как полубогу и не мешало окружающим вести с ним высокоинтеллектуальные беседы на духовные темы.
К тому же в те дни худоба не считалась эквивалентом духовности. Люди понимали, что человеческий дух есть нечто, что работает вверх и раскрывается посредством огромной энергии и жизненной силы. В конце концов, мозг всего лишь чрезмерная энергия всего тела. Тело, словно спрут, впитывает все, что встречает, и передает мозгу то, что считает ненужным для себя.
Многие певцы, выступавшие в Байрейте, обладали необъятными фигурами, но, стоило им только открыть рот, их голоса проливались в мир духовности и красоты, где обитали вечные боги. По этой причине я утверждала, что эти люди не осознают своих тел, вполне возможно, что они для них всего лишь маски огромной энергии и силы, чтобы выразить свою божественную музыку.
Глава 16
В бытность мою в Лондоне я прочитала в Британском музее произведения Эрнста Геккеля в английском переводе. На меня произвело огромное впечатление ясное и доступное изложение им различных феноменов вселенной. Я написала ему письмо с благодарностью и описала свое впечатление от книги. Наверное, в том письме было нечто, что привлекло его внимание, так как впоследствии, когда я танцевала в Берлине, он прислал мне ответ.
В то время Эрнст Геккель за свои вольные речи был сослан кайзером и не мог приехать в Берлин. Но наша переписка продолжалась, и когда я приехала в Байрейт, то написала ему и попросила навестить меня и посетить фестиваль.
В одно дождливое утро я наняла открытую карету, запряженную двумя лошадьми, так как автомобилей в те дни не было, и поехала на вокзал встречать Эрнста Геккеля. Великий человек сошел с поезда. Несмотря на то что ему перевалило за шестьдесят, он обладал великолепной атлетической фигурой. Борода и волосы были у него седыми. Одежда сидела на нем мешковато, в руках он нес саквояж. Мы никогда не встречались, но сразу же узнали друг друга. Я тотчас же оказалась в его мощных объятиях и уткнулась лицом в его бороду. Все его существо издавало превосходный аромат здоровья, силы и ума, если только можно говорить об аромате ума.
Он приехал со мной в охотничий домик, где его комната была украшена цветами. Затем я поспешила на виллу Ванфрид, чтобы сообщить фрау Козиме хорошие новости о том, что Эрнст Геккель приехал, остановился у меня и придет слушать «Парсифаля». К моему величайшему удивлению, эта новость была встречена чрезвычайно холодно. Я не знала, что распятие над кроватью фрау Козимы и четки, свисавшие с ее ночного столика, не были всего лишь украшениями. Она была подлинно верующей католичкой. Человек, написавший «Загадку вселенной» и бывший самым великим борцом с традиционными предрассудками после Чарлза Дарвина, теории которого он поддерживал, не мог встретить теплого приема на вилле Ванфрид. Наивно и простодушно я распространялась о величии Геккеля и о своем восхищении перед ним. Фрау Козима неохотно предоставила мне для него место в вагнеровской ложе, которого я так домогалась; она не могла мне отказать, поскольку я была ее близким другом.
В тот день на глазах у изумленной публики я прогуливалась во время антракта в своей греческой тунике, с обнаженными ногами, рука об руку с Геккелем, седая голова которого возвышалась над толпой.
Геккель сидел очень тихо во время постановки, и только во время третьего акта я поняла, что все эти мистические страсти абсолютно не интересовали его. Он обладал научным складом ума, и ему было совершенно чуждо очарование легенд.
Поскольку он не получил приглашения на обед на виллу Ванфрид и приезд его не был там отмечен, я решила сама устроить праздник в честь Эрнста Геккеля. Мне удалось собрать изумительное общество людей, начиная от посетившего Байрейт болгарского короля Фердинанда и принцессы Саксен-Мейнингенской, сестры кайзера, отличавшейся необычайной широтой ума, и кончая княгиней Анри Рейс, Хумпердинком, Генрихом Тоде и т. д.
Я произнесла речь, восхваляя величие Геккеля, затем станцевала в его честь. Геккель прокомментировал мой танец, сравнив его с всеобщими истинами природы, сказал, что он является выражением монизма, происходит из одного с ним источника и эволюционирует в одном направлении. Затем пел знаменитый тенор фон Барри. Мы поужинали, при этом Геккель веселился, как мальчишка. Мы пировали, пили и пели до утра.
Тем не менее на следующий день, как и каждое утро своего пребывания в охотничьем домике, Геккель встал с восходом солнца. Он обычно приходил ко мне в комнату и приглашал прогуляться на вершину горы, чего, должна признаться, я не желала так страстно, как он. Но прогулки эти были замечательными: он рассказывал о каждом камне, встреченном на дороге, о каждом дереве и каждом геологическом пласте.
Добравшись до вершины, он останавливался и стоял словно полубог, одобрительно осматривая творения природы. Он нес на спине мольберт и коробку с красками и делал множество набросков с лесных деревьев и каменных наслоений. Хотя он очень хорошо рисовал, его работам не хватало воображения истинного художника. Они представляли собой скорее умелые наблюдения ученого. Не хочу сказать, будто Эрнст Геккель не ценил искусство, но для него оно являлось всего лишь еще одним проявлением эволюции. Когда я пыталась описать ему наш восторг перед Парфеноном, его больше интересовало качество мрамора, из какого пласта и с какого склона горы Пентеликон он был добыт, чем мои похвалы шедевру Фидия.
Однажды вечером на вилле Ванфрид объявили о приходе короля Болгарии Фердинанда. Все встали и шептали мне, чтобы и я поднялась, но я была ярой демократкой и осталась сидеть, грациозно откинувшись, на кушетке в стиле мадам Рекамье. Вскоре Фердинанд поинтересовался, кто я, и подошел ко мне, дав повод для злословия всем присутствовавшим кокеткам. Он просто присел рядом со мной на кушетку и принялся с большим интересом говорить о своей любви к греческим древностям. Я рассказала ему о своей мечте создать школу, которая будет способствовать возрождению античного мира, и он достаточно громко, так что все могли услышать, сказал: «Превосходная идея. Вы должны приехать и создать свою школу в моем дворце на Черном море».
Кульминация наших взаимоотношений наступила, когда за обедом я попросила его как-нибудь после спектакля прийти ко мне в охотничий домик на ужин, чтобы я смогла поподробнее рассказать ему о своих идеях. Он любезно принял мое приглашение. Он сдержал слово, и мы провели прелестный вечер в охотничьем домике, и я узнала ближе и оценила этого замечательного человека, поэта, художника, мечтателя и обладателя воистину королевского интеллекта.
У меня был дворецкий с усами как у кайзера. На него произвел большое впечатление визит короля Фердинанда. Когда он принес поднос с шампанским и сандвичами, Фердинанд сказал: «Нет, я никогда не прикасаюсь к шампанскому». Но когда он увидел этикетку, то согласился. «О, Moet et Chandon! Да, французское шампанское с удовольствием. Дело в том, что я здесь отравился немецким шампанским».
Посещения Фердинандом охотничьего домика, хотя мы самым невинным образом сидели и разговаривали об искусстве, также вызвали пересуды в Байрейте, поскольку происходили ночью. По правде говоря, все мои поступки казались экстравагантными, отличными от поступков других людей, и поэтому шокировали окружающих. В охотничьем домике было множество кушеток, подушек, розовых ламп, но совсем не было стульев. Некоторые считали его храмом порока. Особенно с тех пор, как великий тенор фон Барри стал петь там порой всю ночь напролет, а я – танцевать, деревенские жители стали считать мое жилище настоящим домом ведьм и описывали наши невинные праздники как «ужасные оргии».
Причем в Байрейте было артистическое кабаре «Сова», где посетители часто пели и пили всю ночь, но к этому окружающие относились абсолютно спокойно, потому что их поведение было всем понятно и носили они обычную одежду.
На вилле Ванфрид я познакомилась с несколькими молодыми офицерами, пригласившими меня совершать с ними по утрам прогулки верхом. Я садилась на лошадь в своей греческой тунике и сандалиях, с непокрытой головой и кудрями, развевающимися по ветру. Я была похожа на Брунгильду. Поскольку охотничий домик находился довольно далеко от Фестшпиль-Хаус, я купила у одного из офицеров лошадь и приезжала на репетиции ̀а la Брунгильда. Это была офицерская лошадь, привыкшая к шпорам, и ею было трудно управлять. Когда я оказывалась один на один с нею, она пускалась на различные каверзы. Между прочим, она останавливалась у каждого кабака, стоявшего вдоль дороги, где обычно пьянствовали офицеры, и стояла как вкопанная, отказываясь двигаться до тех пор, пока из кабака не выходили смеющиеся товарищи ее бывшего владельца и не сопровождали меня. Можете себе представить, какое впечатление производило мое появление на театральную публику.