Глава 19
Однажды вечером в 1905 году я танцевала в Берлине. Хотя обычно я никогда не вижу публики – она кажется мне одним огромным божеством, представляющим собой все человечество, – но на этот раз я ощущала присутствие какого-то человека, сидящего в первом ряду. Не то чтобы я смотрела туда или видела, кто это был, но просто физически ощущала присутствие, а когда спектакль окончился, в мою ложу явилось прекрасное существо. Но этот человек был разгневан.
– Вы необыкновенная! – воскликнул он. – Вы изумительная! Но почему вы украли мои идеи? Откуда вы взяли мои декорации?
– О чем вы говорите? Это мои собственные голубые занавесы. Я придумала их, когда мне было пять лет, и с тех пор танцую на их фоне!
– Нет! Это мои декорации и мои идеи! Но вы именно то существо, которое я воображал в них. Вы живое воплощение всех моих мечтаний.
– Но кто вы?
И с его уст сорвались эти изумительные слова:
– Я сын Эллен Терри.
Эллен Терри, мой самый совершенный идеал женщины! Эллен Терри!..
– Вы непременно должны поехать к нам домой и поужинать с нами, – предложила моя ничего не подозревающая мать. – Раз вы так заинтересовались искусством Айседоры, вы должны прийти к нам и поужинать с нами.
И Крэг отправился с нами ужинать.
Он был страшно взволнован. Он хотел объяснить нам свои идеи по поводу искусства, свои честолюбивые мечты…
Меня все это очень заинтересовало.
Но моя мать и все остальные под различными предлогами один за другим уходили, отправляясь спать, и, наконец, мы остались наедине. Крэг продолжал говорить об искусстве театра, сопровождая рассказ жестами.
Внезапно в середине разговора он сказал:
– Но что вы здесь делаете? Вы, великая актриса, живете с этой семьей? Но это же абсурдно! Именно я видел и придумал вас. Вы часть моих декораций.
Крэг был высоким, стройным и очень похожим на свою удивительную мать, но обладал еще более тонкими чертами лица. Несмотря на высокий рост, в нем было что-то женственное, особенно в его рте, чувственном и тонкогубом. Золотистые кудри с его детских портретов – золотоволосый малыш Эллен Терри, столь знакомый лондонской публике, – теперь немного потемнели. Его глаза, очень близорукие, светились стальным светом за стеклами очков. Он производил впечатление утонченности и женственной слабости. Только его руки с похожими на обезьяньи большими квадратными пальцами и слишком широкими ногтями свидетельствовали о силе. Он часто, смеясь, говорил о них как об орудиях убийства: «Вполне подойдут, чтобы задушить тебя, дорогуша!»
Я, словно загипнотизированная, позволила ему надеть накидку поверх моей короткой белой туники. Он взял меня за руку, и мы сбежали по ступеням на улицу. Он окликнул такси и сказал на своем превосходном немецком:
– Meine Frau und mich, wir wollen nach Potsdam gehen[91].
Несколько водителей такси отказалось взять нас, но, наконец, мы нашли одного, который согласился, и отправились в Потсдам. Мы прибыли туда на заре, остановились в маленьком, только что открывшемся отеле и выпили кофе. Затем, когда солнце поднялось уже достаточно высоко, отправились обратно в Берлин.
Мы приехали в Берлин около девяти часов и подумали: «Что же нам теперь делать?» Вернуться к моей матери мы не могли и пошли к приятельнице по имени Элси де Брюгер. Она была «богемкой». Элси де Брюгер приняла нас с большой симпатией и накормила завтраком: яичницей-болтуньей и кофе. Она уложила меня спать в своей спальне. Я заснула и проспала до вечера.
Потом Крэг отвез меня в свою студию, находившуюся на верхнем этаже высокого здания в Берлине. Там был черный вощеный пол, усыпанный искусственными розовыми лепестками.
Передо мной стоял блестящий, юный, прекрасный гений, и, воспламененная внезапной любовью, я с готовностью бросилась в его объятия, и вся сила моего темперамента, казалось спавшего в течение двух лет, устремилась наружу. Здесь я нашла ответный темперамент, равный моему. В нем я нашла плоть моей плоти, кровь моей крови. Часто он восклицал: «Ты моя сестра!» И я ощущала, что в нашей любви было какое-то преступное кровосмешение.
Не знаю, как другие женщины вспоминают своих возлюбленных. Думаю, будет правильно остановиться на голове мужчины, его плечах, руках и т. д., а затем описать его одежду, но я всегда вижу его таким, каким он предстал передо мной в ту первую ночь в студии, когда его белое, гибкое, светящееся тело, возникшее из кокона одежд, засияло перед моими ослепленными глазами во всем своем великолепии.
Так, наверное, выглядели высокий, стройный, белокожий Эндимион, впервые представший перед сияющим взором Дианы, Гиацинт, Нарцисс и блистательный храбрый Персей. Он явился передо мной скорее ангелом Блейка, чем простым смертным юношей. Едва мои глаза успели насладиться его красотой, как он привлек меня к себе, тела наши переплелись, растворяясь друг в друге. Словно пламя встречало пламя, мы горели в одном ярком огне. Наконец-то я встретила свою пару, свою любовь, самое себя, ибо мы были не вдвоем, но одно целое, то изумительное существо, о котором Платон говорил в своем «Федре», – две половины одной души.
Это не было любовью молодого человека к девушке, но встречей родственных душ. Свет, покрывающий плоть, был настолько преобразован экстазом, что земная страсть превратилась в небесное объятие белого жгучего пламени.
Бывает радость настолько полная, настолько совершенная, что человек не может пережить ее. Ах, почему моя пылающая душа не нашла выхода той ночью и не улетела, подобно ангелу Блейка, сквозь окутывающие землю облака в иные сферы?
Его любовь была молодой, свежей и сильной, он не был ни наглецом, ни сластолюбцем. Он предпочитал оторваться от возлюбленной, прежде чем наступит пресыщение, и претворить огненную энергию своей юности в магию искусства.
В его студии не было ни дивана, ни кресла, ни обеда. В ту ночь мы спали на полу. У него не было ни гроша, а я не смела пойти домой за деньгами. Я прожила там две недели. Когда мы хотели есть, он заказывал обед в кредит, и я пряталась на балконе, когда его приносили, затем возвращалась, и мы его делили.
Моя бедная мама обошла все полицейские участки и все посольства, утверждая, будто какой-то подлый соблазнитель бежал с ее дочерью, а мой импресарио обезумел от беспокойства при моем внезапном исчезновении. Концерты отменяли, и никто не знал, что произошло. Однако в газетах предусмотрительно опубликовали объявление, будто мисс Айседора Дункан серьезно заболела воспалением миндалин.
Через две недели мы вернулись в дом моей матери; по правде говоря, несмотря на свою безумную страсть, я немного устала спать на жестком полу и не есть ничего, кроме того, что Крэг добывал в гастрономическом магазине, или когда мы предпринимали вылазки после наступления темноты.
Завидев Крэга, мать воскликнула:
– Подлый соблазнитель, вон из нашего дома!
Она ужасно ревновала к нему.
Гордон Крэг принадлежит к числу экстраординарных гениев нашей эпохи, создание, сотворенное, подобно Шелли, из огня и молнии. Он стал вдохновителем целого направления в современном театре. В действительности он никогда не принимал активного участия в практической жизни сцены. Он оставался в стороне, предаваясь мечтам, и его мечты вызвали все то прекрасное, что сегодня существует в современном театре. Без него у нас не было бы ни Рейнгардта, ни Жака Копо, ни Станиславского. Без него мы все еще пребывали бы в старых реалистических декорациях, с каждым листочком, трепещущим на деревьях, с открывающимися и закрывающимися дверями в домах.
Крэг был блестящим спутником. Он принадлежал к числу немногих знакомых мне людей, которые с утра до вечера пребывали в состоянии экзальтации. Уже с первой чашкой утреннего кофе его воображение вспыхивало и начинало сверкать и искриться. Обычная прогулка с ним по улицам походила на прогулку по Фивам по Древнему Египту с верховным жрецом.
Возможно, из-за своей необычайно большой близорукости, а может, и нет, он иногда останавливался, доставал карандаш и блокнот и, глядя на какой-нибудь ужасный образец современной немецкой архитектуры neuer kunst praktisch[92] – многоквартирный дом, принимался объяснять, насколько он прекрасен. Затем лихорадочно начинал делать с него набросок, который в законченном виде напоминал храм Дендеры в Египте.
Он всегда приходил в состояние необузданного волнения при виде встреченных по пути дерева, птицы или ребенка. С ним невозможно было скучать ни минуты. Он всегда пребывал либо в состоянии величайшего подъема, либо, напротив, за подъемом следовало такое настроение, когда небо казалось потемневшим, и его охватывали внезапные мрачные предчувствия. Дыхание медленно покидало тело, и не оставалось ничего, кроме гнетущего мрака.
К несчастью, с течением времени подобные мрачные настроения приходили все чаще и чаще. Почему? Главным образом потому, что всякий раз, когда он говорил: «Моя работа, моя работа», что он часто делал, я мягко возражала: «О да, твоя работа. Замечательно. Ты гений, но, знаешь ли, существует и моя школа».
Его кулак опускался на стол.
– Да, но моя работа!
И я отвечала:
– Безусловно, она очень важна. Твоя работа – художественное оформление, но на первом месте стоит живое существо, поскольку все исходит от души. В первую очередь моя школа, лучезарное человеческое существо, движения которого исполнены совершенной красоты, затем твоя работа – совершенная оправа для этого существа.
Эти споры часто заканчивались мрачным и грозным молчанием. Затем во мне пробуждалась встревоженная женщина.
– О дорогой, я обидела тебя?
А он:
– Обидела? О нет. Все женщины чертовски надоедливые. И ты тоже чертовски надоедаешь мне, когда вмешиваешься в мою работу. Моя работа! Моя работа!!
Он уходил, хлопнув дверью. Только звук захлопывающейся двери пробуждал меня, возвещая об ужасной катастрофе. Я ждала его возвращения, а когда он не возвращался, проводила всю ночь в бурных рыданиях. Вот такая трагедия. Подобные сцены часто повторялись и в конце концов привели к тому, что наша жизнь совершенно утратила гармонию и стала просто невозможной.