Так пришел конец ее намерению посвятить свою карьеру гению Гордона Крэга.
Когда я приехала в Ниццу, была так слаба, что меня пришлось вынести из поезда. Был первый вечер карнавала, и по дороге в отель мой открытый экипаж атаковала орава всевозможных масок Пьеро, чьи гримасы показались мне похожими на танец смерти перед лицом неотвратимой гибели.
В гостинице, находившейся неподалеку от моей, лежала тоже больная Элеонора Дузе. Она прислала мне множество нежных записок и предоставила мне своего врача Эмиля Боссона, который не только преданно обо мне заботился, но с тех пор и на всю жизнь стал одним из моих лучших друзей. Мое выздоровление длилось долго, меня словно оплела сеть боли.
Ко мне присоединились мать и мой преданный друг Мэри Кист с ребенком. Девочка была здоровой и крепкой и с каждым днем становилась все красивее. Мы переехали на Монт-Борон, где с одной стороны перед нами открывался вид на море, а с другой – на вершину горы, где когда-то предавался размышлениям Заратустра со своими змеей и орлом. На солнечной террасе, где мы жили, я постепенно возвращалась к жизни. Но наша жизнь оказалась сильнее, чем обычно, обременена финансовыми затруднениями, и, чтобы уладить их, я, как только оказалась в состоянии, вернулась к своему голландскому турне, но была еще очень слаба и подавленна.
Я обожала Крэга – любила его со всем пылом своей артистической души, но понимала, что наш разрыв неизбежен. Я дошла до такого безумного состояния, что не могла жить ни с ним, ни без него. Жить с ним означало отречься от своего искусства, от своей личности, более того, от собственной жизни, от собственного рассудка. Жить без него означало постоянно пребывать в состоянии депрессии и испытывать муки ревности, для которой у меня теперь, увы, были все основания. Образ Крэга во всей его красоте в объятиях других женщин преследовал меня по ночам, и я больше не могла спать. Образ Крэга, объясняющего свое искусство женщинам, смотрящим на него с обожанием; образ Крэга, получающего удовольствие от общения с другими женщинами и глядящего на них со своей обаятельной улыбкой – улыбкой Эллен Терри; он интересуется этими женщинами, ласкает их и говорит себе: «Эта женщина мне приятна. В конце концов, Айседора просто невыносима».
Все это приводило меня то в ярость, то в отчаяние. Я не могла работать, не могла танцевать. Мне было абсолютно безразлично, нравлюсь ли я публике или нет.
Я поняла, что подобное положение вещей пора прекращать. Или искусство Крэга, или мое, а я знала, что отказаться от моего искусства невозможно: я зачахну, умру от огорчения. Я должна найти лекарство. Я подумала о мудрости гомеопатов, и средство нашлось.
Однажды днем вошел он, красивый, жизнерадостный, молодой, белокурый, безукоризненно одетый. Он сказал:
– Друзья называют меня Пимом.
Я заметила:
– Пим, какое очаровательное имя. Вы художник?
– О нет! – возразил он так решительно, словно я обвинила его в каком-то преступлении.
– Тогда что у вас есть? Великая идея?
– Боже упаси. У меня вообще нет идей, – сказал он.
– Ну а цель в жизни?
– Никакой цели.
– Но что же вы делаете?
– Ничего.
– Но вы же должны хоть что-нибудь делать.
– Ну, – задумчиво протянул он, – у меня прелестная коллекция табакерок восемнадцатого века.
И это было мое исцеление. Я подписала контракт на турне по России – длительное и трудное турне не только по северу, но и по югу России, включая Кавказ, а мне внушали ужас длительные путешествия в одиночестве.
– Вы поедете со мной в Россию, Пим?
– О, мне очень хотелось бы, – поспешно ответил он. – Но моя матушка… Нужно уговорить ее, но есть кое-кто еще… – И Пим вспыхнул: – Тот, кто очень любит меня и, возможно, не захочет отпустить.
– Но мы можем поехать тайком.
И мы решили, что после моего последнего выступления в Амстердаме, у служебного входа, нас будет ждать автомобиль, который увезет нас за город. Моя горничная доставит багаж к экспрессу, на который мы сядем на следующей станции после Амстердама.
Была туманная холодная ночь, и над полями повисла густая мгла. Шофер не хотел ехать быстрее, поскольку дорога проходила вдоль канала.
– Это очень опасно, – предостерегал он нас.
Но эта опасность казалась нам ничтожной по сравнению с погоней, и внезапно Пим оглянулся и воскликнул:
– Боже, она преследует нас!
Мне не нужно было объяснений.
– Возможно, у нее есть пистолет, – предположил Пим.
– Schnell, schneller![97] – торопила я шофера, но он лишь указал туда, где сквозь туман поблескивали воды канала. Все это было весьма романтично. Наконец он перехитрил преследователей, и мы прибыли на станцию, где и остановились в отеле.
Было два часа ночи. Старый ночной портье направил фонарь прямо на наши лица.
– Ein zimmer[98], – сказали мы в один голос.
– Ein zimmer? Nein, nein. Sind sie verheirathet?[99]
– Ja, ja[100], – ответили мы.
– Oh, nein, nein, – проворчал он. – Sie sind nicht verheirathet. Ich weiss. Sie sehen aus viele zu glucklich[101].
И, невзирая на все наши протесты, он поселил нас в две комнаты, находившиеся в противоположных концах длинного коридора, и, похоже, испытывал злорадное удовольствие, просидев всю ночь в коридоре с фонарем на коленях, и стоило Пиму или мне высунуть голову, как он поднимал фонарь и говорил:
– Nein, nein: nicht verheirathet – nicht moglich – nein, nein[102].
Утром, немного усталые после этой игры в прятки, мы сели в скорый поезд на Петербург. Никогда я не испытывала более приятного путешествия.
Когда мы приехали в Петербург, я была ошеломлена, увидев, как носильщик выгружает из поезда восемнадцать чемоданов, помеченных инициалами Пима.
– Что это? – изумленно спросила я.
– Всего лишь мой багаж, – ответил Пим. – Этот чемодан с галстуками, эти два с бельем; эти с моими complets[103], а эти с обувью. В этом чемодане лежат дополнительные подбитые мехом жилеты, подходящая вещь для России.
В гостинице «Европейская» была широкая лестница, и вот по этой лестнице сбегал Пим каждый час в новом цветном костюме, с новым галстуком, к восхищению всех присутствующих. Он был всегда изысканно одет и представлял собой образец гаагской моды. Великий голландский художник Ван Влей написал его портрет на фоне тюльпанов – золотистых, пурпурных, розовых; и действительно, всем своим свежим и привлекательным видом он напоминал собой клумбу весенних тюльпанов. Его золотые волосы походили на золотистые тюльпаны, губы – на розовые; когда он обнимал меня, мне казалось, будто я куда-то плыву на клумбе из тысячи тюльпанов по весенней Голландии весенним днем.
Пим был очень хорошенький: белокурый, голубоглазый, лишенный каких-либо интеллектуальных комплексов. Роман с ним подтверждал для меня высказывание Оскара Уайльда: «Лучше радость, которая длится мгновение, чем скорбь, которая длится вечно». Пим дарил радость на мгновение. Прежде любовь приносила мне романтизм, идеалы и страдания. Пим подарил мне наслаждение, чистое восхитительное наслаждение, и как раз в тот момент, когда я особенно нуждалась в нем. Без его помощи я, наверное, погрузилась бы в безнадежную неврастению. Присутствие Пима вдохнуло в меня новую жизнь, новую энергию. Пожалуй, впервые я познала радость простой и легкомысленной молодости, что значит просто быть молодой и легкомысленной. Он над всем смеялся, подпрыгивал и пританцовывал. Я забыла свои огорчения, жила настоящей минутой, стала беззаботной и счастливой. В результате на моих представлениях забила ключом вновь обретенная жизненная сила и радость.
Именно тогда я сочинила «Музыкальное мгновение», которое пользовалось таким успехом у русских, что мне приходилось повторять его каждый вечер по пять-шесть раз. «Музыкальное мгновение» было танцем Пима – «радостью на мгновение».
Глава 21
Если бы я представляла танец как исполнение соло, мой жизненный путь был бы совершенно прост. Достигшая славы, получавшая приглашения из всех стран, я могла просто продолжать свою триумфальную карьеру. Но, увы! Я была одержима идеей школы, большого ансамбля, исполняющего Девятую симфонию Бетховена. По ночам, стоило мне лишь закрыть глаза, эти фигуры принимались танцевать перед моим мысленным взором мощными рядами, взывая ко мне, чтобы я воплотила их в жизнь. «Мы здесь. Ты та, от чьего прикосновения мы сможем ожить!» (Девятая симфония: «Millionen Umschlingen»[104].)
Я была просто одержима мечтой о создании прометеева огня, который по моему сигналу может возникнуть из земли, спуститься с небес, о танцующих фигурах, которых мир доселе еще не видел. Ах, гордая соблазнительная мечта, которая влекла мою жизнь от одной катастрофы к другой! Почему ты завладела мной? Ведя, словно Танталов свет, только во тьму и к отчаянию. Но нет! Все еще мерцая, этот свет во тьме должен в конце концов привести меня к воплощению великолепного видения. Маленький мерцающий огонек чуть впереди моих спотыкающихся шагов, я все еще верю и по-прежнему следую за тобой, чтобы найти сверхчеловеческие создания, исполненные гармонической любви, они станцуют великое видение красоты, которого ждет мир.
С этими мечтами я вернулась в Грюнвальд, чтобы обучать небольшую группу учеников, которые уже учились танцевать и были столь прекрасны, что укрепили мою веру в предельное совершенство оркестра, состоящего из танцовщиков, – оркестра, который воплотил бы для зрения великие симфонии, созданные для слуха.
Я учила их соединяться и сплетаться, расходиться и вновь соединяться в бесконечных кругах и процессиях, и они напоминали то купидонов с помпейского фриза, то юных граций Донателло, то воздушных крылатых созданий из свиты Титании.