С каждым днем они становились все более сильными и гибкими, и свет вдохновения от божественной музыки сиял на их юных лицах. Вид этих танцующих детей был настолько прекрасен, что пробуждал восхищение во всех артистах и поэтах.
Тем не менее становилось все труднее и труднее оплачивать расходы школы, и у меня возникла идея брать с собой детей в разные страны в надежде, что найдется хоть одно какое-нибудь правительство, которое признает красоту подобного образования для детей и предоставит мне возможность осуществить мой эксперимент в более широком масштабе.
В конце каждого представления я обращалась к публике с призывом помочь найти какой-то способ, который помог бы мне поделиться своим открытием с другими, а оно могло раскрепостить и украсить жизнь тысяч людей.
Мне становилось все более и более ясно, что в Германии я не найду поддержки, необходимой для моей школы. Супруга кайзера придерживалась столь пуританских взглядов, что когда собиралась посетить мастерскую скульптора, то посылала вперед мажордома с приказом прикрыть все обнаженные фигуры простынями. Тяжелый прусский режим сделал для меня невозможной мысль о Германии как о стране, подходящей для моей работы. Тогда я подумала о России, поскольку встречала там столь восторженный прием, что нажила там целое состояние. Имея в виду возможность основания в Петербурге школы, я снова отправилась туда в январе 1907 года в сопровождении Элизабет и группы из двадцати маленьких учениц. Этот эксперимент не удался. Хотя публика с сочувствием встречала мои призывы к возрождению подлинного танца, но императорский балет слишком прочно укоренился в России, чтобы сделать возможным какие-то изменения.
Я привела своих маленьких учениц посмотреть, как обучают детей в балетной школе. Последние смотрели на них, как канарейки в клетке могут смотреть на кружащихся в воздухе ласточек. Но в России еще не пришло время для школы свободного человеческого движения. Увы, здесь по-прежнему существовал балет как неотъемлемая часть царского этикета. Единственную надежду на создание моей школы в России, школы более свободного самовыражения человека, вселяли усилия Станиславского. Но, хотя он и делал все, что в его силах, чтобы помочь мне, у него не было возможности разместить нас в своем великом Художественном театре, чего мне очень хотелось бы.
Итак, потерпев неудачу найти поддержку для своей школы в Германии и России, я решила попытать счастье в Англии. Летом 1908 года я повезла своих питомцев в Лондон. Под руководством знаменитых импресарио Джозефа Шумана и Чарльза Фромана мы танцевали несколько недель в театре «Дьюк оф Йорк» герцога Йоркского. Лондонская публика смотрела на меня и мою школу как на какое-то очаровательное развлечение, но я не смогла найти реальной помощи для основания будущей школы.
Семь лет прошло с тех пор, как я впервые танцевала в Новой галерее. Мне довелось испытать удовольствие возобновить прежнюю дружбу с Чарлзом Халле и поэтом Дугласом Эйнзли. Великая и прекрасная Эллен Терри часто приходила в театр. Она любила детей. Однажды, к их огромной радости, она взяла всех детей в зоологический сад. Милостивая любезная королева Александра дважды почтила наши представления своим присутствием, и многие представительницы английской аристократии, среди которых знаменитая леди де Грей, ставшая впоследствии леди Рипон, запросто приходили за кулисы, чтобы поприветствовать меня самым сердечным образом.
Герцогиня Манчестерская предположила, что моя идея сможет укорениться в Лондоне и что я смогу найти здесь поддержку для своей школы. Чтобы достичь этой цели, она пригласила нас в свой загородный дом на Темзе, где мы снова танцевали перед королевой Александрой и королем Эдуардом. В течение некоторого времени я лелеяла мечту и питала надежду на школу в Англии, но в конце концов меня снова постигло разочарование! Где было найти здание, страну или доход, достаточный для того, чтобы осуществить мои мечты в полной мере?
Расходы на мою маленькую паству были огромными. Мой банковский счет опять иссяк, и моей школе пришлось вернуться в Грюнвальд, а я подписала контракт с Чарльзом Фроманом на американское турне. Расставание с моей школой, Элизабет и Крэгом стоило мне больших страданий, но труднее всего было пережить разрыв крепких уз между мной и моей девочкой, Дейрдре, которой уже почти исполнился год и которая превратилась в белокурого розовощекого ребенка с голубыми глазами.
И так случилось, что одним июльским днем я очутилась совершенно одна на большом пароходе, направлявшемся в Нью-Йорк, как раз восемь лет спустя после того, как я покинула его на судне для перевозки скота. Я уже прославилась в Европе. Я успела создать свое искусство, школу, ребенка. Не так уж плохо. Но в финансовом отношении я стала ненамного богаче, чем прежде.
Чарльз Фроман был великим импресарио, но он не понял, что мое искусство по своей природе отличалось от обычного театрального предприятия. Оно могло найти отклик среди определенного ограниченного круга зрителей. Он выпустил меня в разгар августовской жары в качестве бродвейской приманки с маленьким, совершенно неудовлетворительным оркестром, пытавшимся исполнять «Ифигению» Глюка и Седьмую симфонию Бетховена. В результате, как и следовало ожидать, полный провал. Немногочисленные зрители, забредавшие в театр в эти знойные вечера, когда температура поднималась до девяноста градусов и более, приходили в недоумение и в большинстве случаев оставались недовольными тем, что увидели. Отзывы немногочисленных рецензентов носили отрицательный характер. В общем, я не могла не чувствовать, что мое возвращение на родину было большой ошибкой.
Однажды вечером, когда я сидела в своей уборной, чувствуя себя особенно обескураженной, я услышала приятный задушевный голос, приветствовавший меня, и увидела стоящего в дверях человека, невысокого, но прекрасно сложенного, с копной темных вьющихся волос и обаятельной улыбкой. Он протянул мне руку непринужденным, полным доброжелательности жестом и наговорил мне столько приятных слов о том, какое впечатление произвело на него мое искусство, что я почувствовала себя вознагражденной за все, что я претерпела со дня своего приезда в Нью-Йорк. Это был Джордж Грей Барнард, великий американский скульптор. С тех пор он каждый вечер приходил на мои представления и часто приводил с собой художников, поэтов и других своих друзей, среди которых были Дэвид Беласко, гениальный театральный режиссер, художники Роберт Генри и Джордж Беллоуз, Перси Мак-Кей, Макс Истмен – практически все молодые революционеры Гринвич-Виллиджа. Помню также трех неразлучных поэтов, которые жили вместе в башне у Вашингтон-сквер, – Е.А. Робинсона, Риджли Торренса и Уильяма ван Муди.
Эти дружеские приветствия и восторженное отношение поэтов и художников очень меня обрадовали, в какой-то мере компенсировав равнодушие и холодность нью-йоркской публики.
Тогда у Джорджа Грея Барнарда возникла идея вылепить с меня танцующую статую под названием «Америка танцует». Уолт Уитмен сказал: «Я слышу, как Америка поет»; а в один прекрасный октябрьский день, когда стояла такая погода, какая бывает осенью лишь в Нью-Йорке, мы с Барнардом, выйдя из его студии на Вашингтон-Хейтс, стояли на холме, с которого открывался вид на окрестности, и, раскинув руки, я произнесла: «Я вижу, как Америка танцует». Вот так Барнард и задумал свою статую.
Каждое утро я приходила в его студию, принося с собой корзинку с ленчем. Мы провели много восхитительных часов, строя планы на новые вдохновляющие идеи в искусстве Америки.
В его студии я увидела прелестный торс юной девушки, для которого, как мне сказал Барнард, позировала Эвелин Незбит еще до того, как познакомилась с Гарри К. Тау, и была простой девушкой. Ее красота приводила в восторг всех художников.
Естественно, все эти разговоры в студии, это совместное восхищение красотой возымели свои последствия. Я со своей стороны была готова предоставить свое тело и душу делу создания великой статуи «Америка танцует», но Джордж Грей Барнард принадлежал к числу тех мужчин, добродетель которых доходила до фанатизма. Ни одна из моих юных нежных фантазий не могла повлиять на его религиозную верность. Мрамор его статуй не был ни холоднее, ни суровее его самого. Я была эфемерной, он вечным. Что удивительного тогда в моем желании быть отлитой и увековеченной его гением? Каждой частицей своего существа я стремилась стать мягкой глиной в руках скульптора.
Ах, Джордж Грей Барнард, мы состаримся, мы умрем, но только не эти волшебные минуты, которые мы провели вместе. Я танцовщица, ты волшебник, который мог поймать танец в его текучем отражении, ты обладал силой, способной запечатлеть мгновенный удар молнии в вечности. Но где же мой шедевр «Америка танцует»? Я поднимаю глаза и встречаю взгляд Человеческой Жалости, колоссальной статуи Авраама Линкольна, посвященной Америке, – высокий лоб, изрезанные глубокими складками щеки; они прорезаны складками из-за пролитых слез Человеческой Жалости и Великого Мученичества, а я всего лишь тонкая, незначительная фигурка, танцующая перед этим идеалом сверхчеловеческой веры и добродетели.
Но по крайней мере, я не была Саломеей и не желала ничьей головы, я никогда не была вампиром, но всегда Вдохновительницей. Если ты откажешь мне дать «твои губы, Иоанн» и твою любовь, я с разумным милосердием «молодой Америки» пожелаю тебе «счастливого пути» в твоем путешествии навстречу добродетели. «Счастливого пути», но не «прощай», потому что твоя дружба стала одним из самых прекрасных и священных событий в моей жизни. Так что уроженец Запада, возможно, мудрее своей Восточной сестры. «Я хочу твой рот, Иоанн, твой рот», а не твою голову на блюде, иначе я была бы вампиром, а не Вдохновительницей. «Возьми меня! Ах, не хочешь? Тогда прощай и думай обо мне, а из этих мыслей обо мне в будущем великие работы могут родиться».
Работа над статуей «Америка танцует» началась великолепно, но, увы, не имела продолжения. Из-за внезапной болезни жены Барнарда сеансы позирования вскоре пришлось прекратить. Я надеялась стать его шедевром, но в итоге не я вдохновила шедевр Барнарда для Америки, а Авраам Линкольн, статуя которого сейчас стоит в мрачном саду перед Вестминстерским аббатством.