Между Дамрошем и мной возникло удивительное чувство симпатии, на каждый его жест я тотчас отвечала соответствующей вибрацией. Когда он усиливал крещендо, жизненные силы поднимались и переполняли меня, так как каждая музыкальная фраза, переведенная в музыкальное движение, заставляла все мое существо вибрировать в гармонии с ним.
Порой, когда я смотрела вниз со сцены и видела большой лоб Дамроша, склоненный над партитурой, я ощущала, что мой танец действительно напоминает рождение Афины, вышедшей в полном военном облачении из головы Зевса.
Это турне по Америке было, пожалуй, самым счастливым временем моей жизни, я только страдала от тоски по дому, а когда исполняла Седьмую симфонию, представляла своих учениц, достигших уже того возраста, когда они смогут исполнять ее вместе со мной. Так что радость моя была неполной, скорее надеждой на будущую еще большую радость. Возможно, в жизни вообще не бывает совершенной радости, а только надежда на нее. Последняя нота песни любви Изольды кажется совершенной, но она означает смерть.
В Вашингтоне меня встретила настоящая буря. Некоторые из министров в самых яростных выражениях протестовали против моих танцев.
Но внезапно во время одного из утренников в ложе у сцены, ко всеобщему изумлению, появился не кто иной, как сам президент Рузвельт. Он, похоже, наслаждался представлением и после каждого номера начинал аплодировать первым. Впоследствии он написал одному из своих друзей: «Какой вред находят эти министры в танцах Айседоры? Она кажется мне столь же невинной, как дитя, танцующее в саду в утреннем сиянии солнца, собирая прекрасные цветы своей фантазии».
Это высказывание Рузвельта, которое процитировали все газеты, привело проповедников морали в большое смущение и помогло осуществлению нашего турне. В целом турне было самым счастливым и благоприятным во всех смыслах этого слова, и невозможно было пожелать более доброжелательного импресарио и очаровательного спутника, чем Вальтер Дамрош, обладавший темпераментом по-настоящему великого художника. В минуты отдыха он мог насладиться хорошим ужином и часами неустанно играть на пианино, всегда оставаясь веселым, сердечным, очаровательным.
Когда мы вернулись в Нью-Йорк, я с удовлетворением узнала в своем банке, что на мой счет поступил значительный вклад. Если бы я всем сердцем не стремилась увидеть своего ребенка и школу, я никогда не уехала бы из Америки. Но однажды утром я покинула на пристани небольшую группу друзей – Мэри и Билли Робертс, своих поэтов, художников – и вернулась в Европу.
Глава 22
Элизабет привезла в Париж встречать меня двадцать учениц школы и моего ребенка. Представьте себе мою радость – ведь я не видела своей дочери шесть месяцев! Она удивленно посмотрела на меня и разразилась слезами. Естественно, я тоже заплакала – было так странно и замечательно снова держать ее в своих объятиях. И другое мое детище – школа. Все девочки так выросли. Это была такая великолепная встреча, целый день мы танцевали и пели.
Великий артист Люнье-По[106] принял на себя заботы по организации моих представлений в Париже. Он должен был привезти в Париж Элеонору Дузе, Сюзан Депре[107] и Ибсена. Он заметил, что мое творчество нуждается в определенном обрамлении, и нанял для меня театр «Гэте-Лирик» и оркестр Колонна с самим Колонном[108] в качестве дирижера. В результате мы взяли Париж штурмом. Такие поэты, как Анри Лаведан, Пьер Милль, Анри де Ренье, восторженно писали обо мне.
Париж повернулся ко мне своей улыбающейся стороной.
Каждый мой концерт собирал сливки артистического и интеллектуального мира. Я, казалось, приблизилась к осуществлению своей мечты, и желанная школа рисовалась в пределах легкой досягаемости.
Я наняла две большие квартиры в доме номер 5 на рю Дантон. Я жила на первом этаже, а на втором разместила всех учениц школы с их воспитательницами.
Однажды как раз перед началом дневного спектакля мне довелось испытать сильное потрясение – моя девочка внезапно стала задыхаться и кашлять. С ужасом подумав, что у нее, возможно, круп, я наняла такси и помчалась по Парижу в поисках врача, наконец, нашла знаменитого специалиста по детским болезням, который любезно согласился поехать со мной; он заверил меня, что у ребенка нет ничего серьезного, просто кашель.
Я приехала на спектакль с опозданием на полчаса. Колонн заполнил это время музыкой. В тот день я танцевала, дрожа от мрачных предчувствий. Я обожала свою дочь и чувствовала, что, если с ней что-нибудь случится, я не переживу ее.
Какая сильная, эгоистичная и ужасно собственническая материнская любовь! Не думаю, что ею стоит восхищаться. Значительно больше достойна восхищения способность любить всех детей.
Дейрдре уже бегала и танцевала. Она была исключительно привлекательной и казалась совершенной миниатюрой с Эллен Терри, – это произошло, несомненно, благодаря моему преклонению перед Эллен. Когда человечество достигнет более высокого уровня развития, всех будущих матерей незадолго до рождения ребенка будут отвозить в какое-то защищенное место, где они окажутся в окружении статуй, картин и музыки.
Событием сезона стал бал Бриссона, на который были приглашены все художники и литературные светила Парижа. Каждый должен был представлять какое-нибудь литературное произведение. Я изображала вакханку Еврипида и, будучи вакханкой, встретила Муне-Сюлли в греческом одеянии, который мог бы олицетворять самого Диониса. Я танцевала с ним весь вечер, точнее говоря, танцевала перед ним, поскольку великий Муне презирал современные танцы. Поползли слухи, будто наше поведение было чрезвычайно скандальным, но в действительности оно было вполне невинным, я просто подарила этому великому артисту несколько часов развлечения, чего он вполне заслуживал. Так странно, что со своей американской невинностью я так шокировала в тот вечер Париж!
Новейшие открытия в области телепатии показали, что исходящие от мозга волны проходят по определенным воздушным переходам и достигают места назначения порой даже без ведома пославшего его.
Я приблизилась к такой точке, когда наметился полный крах. Моих средств не хватало, чтобы оплачивать расходы все разраставшейся школы. На деньги, которые заработала сама, я удочерила, заботилась и воспитывала сорок детей, двадцать из которых находились в Германии и двадцать в Париже, кроме того, я помогала и другим людям. Однажды я сказала в шутку сестре Элизабет:
– Так больше не может продолжаться. Я превысила свой счет в банке. Если мы хотим, чтобы школа продолжала свое существование, нам нужно найти миллионера.
С тех пор как я произнесла вслух свое пожелание, оно завладело мной.
– Я должна найти миллионера! – повторяла я по сто раз в день сначала в шутку, а затем, согласно системе Ку, всерьез.
Однажды утром после особенно успешного выступления в «Гэте-Лирик» я сидела в своей уборной перед зеркалом. Помню, что волосы у меня были накручены на папильотки для дневного спектакля и прикрыты маленьким кружевным чепчиком. Вошла моя горничная с визитной карточкой, на которой я прочла известное имя, и внезапно в моем мозгу что-то пропело: «Вот он, мой миллионер!»
– Пусть войдет!
Вошел высокий блондин с вьющимися волосами и бородой. Моей первой мыслью было: Лоэнгрин[109]. Wer will mein Ritter sein?[110] Он обладал чарующим голосом, но сам казался застенчивым. Мне подумалось: «Он похож на большого мальчика, привязавшего себе бороду».
– Вы не знаете меня, но я часто аплодировал вашему изумительному искусству, – сказал он.
Тогда какое-то странное чувство овладело мной – я встречала прежде этого человека. Но где? Как во сне я припомнила похороны князя Полиньяка: себя, молоденькую девушку, не привыкшую к французским похоронам и горько плачущую; длинный ряд родственников в боковом приделе церкви. Кто-то подтолкнул меня вперед. Зашептали: «Il faut serrer la main!»[111] И я, охваченная искренним горем по моему дорогому умершему другу, принялась пожимать руки всем родственникам, одному за другим. Я внезапно вспомнила, как посмотрела в глаза одному из них. Это был высокий человек, стоявший сейчас передо мной.
Впервые мы встретились в церкви перед гробом, что не предвещало счастья. Тем не менее с этого мгновения я поняла, что это и есть мой миллионер, которого я искала, посылая ему волны из своего мозга; это была судьба.
– Я восхищаюсь вашим искусством, вашим мужеством в борьбе за осуществление идеалов вашей школы. Я пришел, чтобы помочь вам. Что я могу для вас сделать? Не хотели бы вы, например, поехать со всеми вашими танцующими детьми на Ривьеру, поселиться в небольшой вилле у моря и создавать там новые танцы? О расходах не беспокойтесь, я беру их все на себя. Вы проделали огромную работу и, должно быть, устали. А теперь возложите все на мои плечи.
Через неделю вся моя маленькая труппа сидела в вагоне первого класса, уносясь навстречу морю и солнечному свету. Лоэнгрин встретил нас на станции, одетый во все белое, он так и сиял. Он отвез нас на прелестную виллу у моря, с террасы которой показал нам свою белокрылую яхту.
– Она называется «Леди Алисия», – сказал он. – Но возможно, теперь мы переименуем ее в «Айрис».
Дети танцевали под апельсиновыми деревьями в своих легких голубых туниках, в руках они держали цветы и фрукты. Лоэнгрин был чрезвычайно добр и очарователен с детьми и заботился об удобствах каждого из них. Благодаря его преданности детям к чувству признательности, которое я уже испытывала к нему, добавилось и доверие. В ходе ежедневного общения с этим очаровательным человеком мое чувство вскоре углубилось, превратившись в нечто более сильное. Однако тогда я относилась к нему как к рыцарю, которому следовало поклоняться на расстоянии с почти религиозным благоговением.