У него была странная мрачная квартира на плас де Вогез. Он отвез меня туда, в постель времен Людовика XIV, где чуть не задушил своими ласками. Там я впервые открыла для себя, что нервы и чувства тоже можно преобразовывать. Мне казалось, что я вернулась к жизни в новой, более жизнерадостной манере, которой я никогда не знала прежде.
Он преображался, словно Зевс, принимая различные образы и формы. Я знала его то как Быка, то как Лебедя, то как Золотой дождь, и эта любовь уносила меня на волнах, нежно лаская белыми крыльями и странно соблазняя и почитая в Золотом облаке.
К тому же я узнала все хорошие рестораны Парижа, где Лоэнгрина принимали почтительно, словно короля. Все метрдотели и повара соперничали друг с другом, чтобы угодить ему, и неудивительно, ибо он раздавал деньги действительно по-королевски. Также впервые я узнала разницу между poulet cocotte[113] и poulet simple[114], различную ценность садовой овсянки, трюфелей и грибов. Нервные окончания, дремавшие в моем языке, и вкусовые ощущения пробудились, и я узнала, что представляет собой вино из сбора определенного года, и какой год и cru[115] придают наиболее изысканные ощущения запаху и вкусу, и, кроме того, много прочих вещей, которые я до этих пор игнорировала.
Я впервые посетила модного портного и впала в гибельный соблазн различных материй, цветов и фасонов, меня привлекли даже шляпки. Я, всегда носившая короткую белую тунику, шерстяную зимой, льняную летом, поддалась искушению заказать красивые платья и стала носить их. У меня только одно оправдание – портной был не обычный, а гениальный мастер своего дела. Поль Пуаре, одевая женщину, создавал своего рода произведение искусства. И все же для меня это был переход от священного к светскому искусству.
Все эти удовольствия имели обратное действие, и бывали дни, когда мы заговаривали об этой странной болезни, неврастении.
Помню, как во время приятной утренней прогулки по Булонскому лесу с Лоэнгрином, увидев отрешенное, трагическое выражение (которого я со временем стала бояться), я спросила о причине, и он ответил:
– Всегда лицо моей матери в гробу; я постоянно вижу ее мертвое лицо. Какой смысл жить, если все закончится смертью?
И я тогда поняла, что богатство и роскошь не всегда дают удовлетворение! Богатым людям, безусловно, намного труднее совершить что-нибудь серьезное в жизни. У них всегда наготове яхта в гавани, приглашающая пуститься в плавание в лазурные моря.
Глава 23
То лето мы провели у берегов Бретани. Море часто так бушевало, что мне приходилось сходить на берег и следовать за яхтой на автомобиле. Лоэнгрин оставался на судне, но он был не слишком хорошим моряком, и часто лицо его приобретало темно-зеленый оттенок. Таковы удовольствия богачей!
В сентябре я поехала в Венецию с няней и ребенком и несколько недель провела с ними наедине. Однажды я отправилась в собор Святого Марка, и, пока сидела там в одиночестве, глядя на сине-золотой купол, мне вдруг показалось, будто я вижу лицо маленького мальчика или ангела с большими голубыми глазами и ореолом золотистых волос.
Я отправилась в Лидо и, сидя там рядом с маленькой Дейрдре, игравшей в песок, проводила целые дни в размышлениях. Видение, пригрезившееся мне в соборе Святого Марка, наполнило меня одновременно радостью и тревогой. Я любила, но теперь кое-что знала о непостоянстве и эгоистической изменчивости того чувства, которое мужчины называют любовью, знала и о том, что мне придется принести в жертву искусство, и это жертвоприношение, возможно, станет фатальным для моего искусства, для моей работы. И я вдруг почувствовала острую тоску по своему искусству, по работе, по своей школе. Человеческая жизнь казалась такой тяжелой по сравнению с моими мечтами об искусстве.
Я верю, что в жизни каждого существует духовная линия, некая устремленная ввысь кривая, и то, что придерживается этой линии и ее укрепляет, и есть наша реальная жизнь – все остальное всего лишь шелуха, спадающая с нас, по мере того как душа развивается. Такой духовной линией для меня стало мое искусство. В моей жизни существовало только две движущих силы: Любовь и Искусство, и часто Любовь уничтожала Искусство, а порой властный призыв Искусства приводил к трагическому концу Любви, ибо между ними не было согласия, только постоянная битва.
Пребывая в состоянии нерешительности и душевной муки, я отправилась в Милан встретиться с другом-врачом, которого вызвала туда, чтобы поделиться с ним своими проблемами.
– Но это же абсурдно! – воскликнул он. – Вы же уникальная актриса, нельзя подвергать мир риску лишиться навсегда вашего искусства. Это совершенно невозможно. Умоляю, последуйте моему совету и предотвратите подобное преступление против человечества.
Я слушала его в нерешительности, охваченная мучительными колебаниями – то меня охватывало отвращение при мысли о той деформации, которой опять подвергнется мое тело, являвшееся инструментом моего искусства; то приходили воспоминания о том призыве, исполненном надежды, о видении того ангельского лица, лица моего сына.
Я попросила своего друга оставить меня на час, чтобы принять решение. Я помню спальню в отеле – довольно мрачную комнату, я вдруг обратила внимание на портрет странной женщины в платье XVIII века, красивые, но жестокие глаза которой были обращены прямо на меня. Я смотрела в эти глаза, а они, казалось, насмехались надо мной. «Что бы ты ни решила, – говорили они мне, – результат один и тот же. Ты только посмотри на мою красоту, сиявшую много лет назад. Смерть поглотила все, все. Так зачем же тебе снова страдать, чтобы принести в мир новую жизнь, только для того, чтобы ее поглотила смерть?»
Ее взгляд стал еще более жестоким, еще более зловещим, а моя боль усилилась. Я прикрыла глаза руками, чтобы не видеть ее. Я пыталась все обдумать и на что-то решиться. Затуманенными от слез глазами я умоляюще посмотрела в те глаза, но в них не было сострадания, они безжалостно высмеивали меня. Жизнь или Смерть, бедное создание, ты в западне, из которой нет выхода.
Наконец я встала и произнесла, глядя прямо в эти глаза:
– Нет, ты не нарушишь мой душевный покой. Я верю в Жизнь, в Любовь и в святость законов Природы.
Была ли то игра воображения, или в этих жестоких глазах действительно мелькнул проблеск ужасного издевательского смеха?
Когда мой друг вернулся, я сообщила ему о своем решении, и после этого ничто уже не могло изменить его.
Я вернулась в Венецию и, заключив Дейрдре в объятия, прошептала:
– У тебя будет маленький братик.
– О, – засмеялась Дейрдре и от радости захлопала в ладоши. – Как хорошо, как хорошо!
– Да, да, будет очень хорошо.
Я послала телеграмму Лоэнгрину, и он поспешно приехал в Венецию. Он казался очень довольным, переполненным радостью, любовью, нежностью. Демон неврастении на некоторое время полностью исчез.
Я подписала второй контракт с Вальтером Дамрошем и в октябре отправилась в Америку.
Лоэнгрин никогда не видел Америки и пребывал в состоянии необузданного волнения, помня о том, что в его жилах течет американская кровь. Разумеется, он снял самые большие на пароходе апартаменты, каждый вечер нам печатали особое меню, и мы путешествовали словно особы королевской крови. Путешествие с миллионером все упрощает, у нас были самые великолепные апартаменты в «Плазе», и все направо и налево склонялись перед нами.
Кажется, в Америке есть какой-то закон, запрещающий любовникам путешествовать вместе. Бедному Горькому и женщине, с которой он прожил семнадцать лет, создавали одну трудность за другой и превратили их жизнь в сплошное мучение, но, если человек очень богат, подобные мелкие неприятности легко сглаживаются.
Это турне по Америке оказалось в высшей степени счастливым, успешным и выгодным, ибо деньги идут к деньгам. Но однажды в январе ко мне в уборную вошла какая-то чрезвычайно нервная дама и воскликнула:
– Однако, дорогая мисс Дункан, ваше положение отчетливо видно из первого ряда! Вы не можете так дальше продолжать!
На что я ответила:
– Но, моя дорогая миссис Х., именно это я и хочу выразить своим танцем: Любовь – Женщина – Созидание – Весна. Знаете, как на картине Боттичелли: плодородная земля – три танцующие грации enceinte[116] – Мадонна – зефиры, тоже enceinte. Все шелестит, обещая новую жизнь. Вот что означает мой танец…
Похоже, мои слова озадачили миссис Х., мы же решили, что будет лучше прервать турне и вернуться в Европу, поскольку мое благословенное состояние действительно становилось вполне очевидным.
Я была очень рада, что Огастин со своей маленькой дочерью возвращался вместе с нами. Он разошелся со своей женой, и я надеялась, что поездка немного развлечет его.
– Не хотела бы ты отправиться на всю зиму в путешествие по Нилу на дагобе, убежать от этих серых, мрачных небес туда, где светит яркое солнце, посетить Фивы, Дендеры – все то, что ты жаждала увидеть? Яхта доставит нас в Александрию, дагобу обслуживает тридцать местных моряков и первоклассный повар; каюты там роскошные, спальни с ванными…
– Да, но моя школа, моя работа…
– Твоя сестра Элизабет прекрасно управляет школой, а ты так молода, что у тебя еще много времени впереди на свою работу.
Итак, мы провели зиму, путешествуя по Нилу, и это путешествие могло бы стать мечтой о счастье, и почти стало, если бы только не это чудовище, по имени Неврастения, которое время от времени возникало, словно черная рука, закрывающая солнце.
Пока дагоба медленно продвигалась по Нилу, душа устремлялась назад, на тысячу, две тысячи, пять тысяч лет; назад, сквозь туманы прошлого к вратам вечности.
Каким спокойным и прекрасным казалось мне в те дни это путешествие, ведь я несла в себе обещание новой жизни. Храмы, которые рассказывали о древних правителях Египта, проходя сквозь золотые пески пустынь и опускаясь до глубинных тайн гробниц фараонов. Маленькая жизнь внутри меня, казалось, смутно осознавала это путешествие к земле тьмы и смерти. Однажды лунной ночью в храме Дендеры мне показалось, будто все глаза с поврежденных лиц богини Хатхор, египетской Афродиты, с гипнотической настойчивостью повторявшиеся вдоль всего храма, обращены на моего еще не родившегося ребенка.