– Разве я смогу проделывать в подобной обстановке свои простые жесты на скользком, вощеном полу?
– Если тебя смущает только это, пошли за своими занавесами и ковром, – сказал он.
Итак, я послала за занавесами, которые повесили поверх гобеленов, а на вощеный пол положила ковер.
– Но мне нужен пианист.
– Пошли за пианистом, – предложил Лоэнгрин.
Я телеграфировала Колонну: «Провожу лето в Англии, должна работать, пришлите пианиста».
В оркестре Колонна был первый скрипач, человек чрезвычайно странного вида, с большой головой, раскачивавшейся на неуклюжем теле. Этот первый скрипач так же играл и на пианино, и Колонн как-то предоставлял его в мое распоряжение. Но этот человек был мне настолько несимпатичен, что каждый раз, когда я смотрела на него или прикасалась к его руке, испытывала сильнейшее физическое отвращение, и я попросила Колонна не приводить его больше ко мне. Колонн уверял, что скрипач обожает меня, но я сказала, что не могу ничего поделать с этим чувством отвращения и просто не могу выносить его. Однажды вечером, когда Колонн заболел и не мог дирижировать на моем концерте в «Гэте-Лирик», прислал этого человека в качестве замены. Я очень рассердилась и заявила:
– Я не смогу танцевать, если он будет дирижировать.
Он пришел ко мне в уборную и, глядя на меня полными слез глазами, взмолился:
– Айседора, я обожаю вас, позвольте мне дирижировать сегодня.
Я холодно взглянула на него и произнесла:
– Нет. Вы мне физически отвратительны.
Услышав это, он расплакался.
Публика ждала, и Люнье-По уговорил дирижировать Пьерне.
Одним особенно дождливым днем я получила телеграмму от Колонна: «Высылаю пианиста. Прибудет в таком-то часу такого-то дня».
Я отправилась на станцию, и каково же было мое изумление при виде этого Х., сходившего с поезда.
– Как могло случиться, что Колонн прислал вас? Он же знает, что я ненавижу вас и питаю к вам отвращение.
– Je vous demande pardon, Madam, le cher Maître m’a envoyè…[118] – запинаясь, пробормотал он.
Когда Лоэнгрин узнал, кто будет моим пианистом, он сказал:
– По крайней мере, у меня не будет причин для ревности.
Лоэнгрин все еще страдал от последствий того, что всегда считал ударом, и держал в замке врача и опытную сиделку. Они очень настойчиво указывали мне, как себя вести. Меня поместили в отдаленной комнате, в противоположном конце дома, и велели ни в коем случае не беспокоить Лоэнгрина, который должен был целые часы проводить в своей комнате на диете из риса, макарон и воды. Каждый час к нему приходил врач, чтобы измерить его давление. Временами Лоэнгрина помещали в некое сооружение, напоминающее клетку, привезенное из Парижа, где он сидел, подключенный к напряжению в несколько тысяч вольт, при этом он имел довольно жалкий вид и время от времени приговаривал:
– Надеюсь, это пойдет мне на пользу.
Все это в значительной мере усугубляло состояние беспокойства, в котором я пребывала, и в сочетании с нескончаемыми дождями, возможно, сможет послужить объяснением последовавших экстраординарных событий.
Чтобы развеять скуку и избавиться от раздражения, я приступила к работе с Х., несмотря на свое отвращение к нему; но когда он играл мне, я загораживала его ширмой, заявляя:
– Вы мне настолько неприятны, что я просто не выношу вашего вида.
В замке гостила графиня А., старый друг Лоэнгрина.
– Как вы можете так обращаться с бедным пианистом? – говорила она и однажды настояла на том, чтобы я пригласила его поехать с нами на прогулку, которую мы ежедневно совершали после ленча в закрытом автомобиле.
Чрезвычайно неохотно я пригласила его. В автомобиле не было откидных сидений, и нам всем пришлось расположиться на одном сиденье, я в центре, графиня справа от меня, а Х. слева. Как обычно, лил дождь. Стоило нам немного проехать по проселочной дороге, как меня охватило чувство такого отвращения к Х., что я постучала в стекло и велела шоферу повернуть и ехать домой. Он кивнул и, желая угодить мне, сделал резкий поворот. Проселочная дорога была ужасно неровной, и, когда машина поворачивала, меня бросило в объятия Х. Он обхватил меня руками. Откинувшись назад, я посмотрела на него и вдруг почувствовала, как пламя охватывает все мое существо, словно ворох зажженной соломы. Никогда прежде я не испытывала столь неистового чувства. Я была поражена. Как я не видела этого прежде? Лицо его было просто прекрасным, а в глазах тлело пламя гениальности. С этого момента я поняла, что он великий человек.
Всю дорогу назад я не отводила от него глаз, пребывая в состоянии близком к трансу, а когда мы вошли в вестибюль замка, он взял меня за руку и, продолжая смотреть на меня, мягко увлек за ширмы в бальном зале. Как могло произойти, что такое неистовое отвращение могло породить столь же неистовую любовь?
Единственным возбуждающим средством, которое дозволялось в то время принимать Лоэнгрину, являлось знаменитое открытие, ныне продающееся тысячами бутылок. Считается, что оно стимулирует деятельность фагоцитов. Дворецкому было приказано ежедневно подносить гостям это возбуждающее средство с приветствием от Лоэнгрина, и, хотя, как я позже узнала, доза не должна превышать чайной ложки, Лоэнгрин настаивал, чтобы мы пили его бокалами.
После того случая в автомобиле мы с Х. были одержимы единственным стремлением – остаться наедине друг с другом – в оранжерее, в саду или хотя бы во время долгих прогулок по грязным деревенским тропинкам. Но подобным неистовым страстям суждено столь же неистово обрываться, и наступил день, когда Х. пришлось навсегда покинуть замок. Мы принесли эту жертву, чтобы спасти жизнь человеку, которого все считали умирающим.
Много времени спустя, когда я услышала прекрасную музыку «Зеркала Иисуса», поняла, что была права, когда почувствовала, что этот человек – гений. И гении всегда испытывали фатальное влечение ко мне.
Но этот эпизод доказал мне, что я совершенно не гожусь для семейной жизни, так что осенью, став немного мудрее и печальнее, я отплыла в Америку, чтобы выполнить третий контракт. Затем я в сотый раз приняла твердое решение впредь посвятить свою жизнь искусству, которое, хотя и ставит перед тобой тяжелые задачи, но, тем не менее, в сто раз благодарнее людей.
Во время этого турне я обратилась с ясно выраженным призывом к Америке помочь мне основать свою школу. Трехлетний опыт роскошной жизни показал мне всю ее пустоту, бессмысленность и эгоизм и доказал, что подлинную радость мы можем обрести только в творчестве для людей. Той зимой я обратилась с речью к публике, сидевшей в ложах «Метрополитен», а газеты опубликовали ее под скандальным заголовком: «Айседора наносит оскорбление богатым».
Я сказала приблизительно следующее: «Утверждают, будто я недоброжелательно отзываюсь об Америке. Возможно, и так, но это не значит, что я не люблю Америку. Возможно, это означает, что я слишком сильно люблю Америку. Я когда-то знала мужчину, страстно влюбленного в женщину, которая не разделяла его страсти и дурно с ним обращалась. Каждый день он писал ей оскорбительные письма, и когда она спросила его: «Почему вы пишете мне такие грубости?» – он ответил: «Потому что безумно люблю вас».
Психолог может объяснить вам подобный случай, и, вероятно, такова же природа моих взаимоотношений с Америкой. Конечно же я люблю Америку. Но разве эта школа, эти дети, все мы не являемся духовными потомками Уолта Уитмена? А этот танец, который называют «греческим»? Он тоже рожден Америкой, это танец Америки будущего. Все эти движения – откуда они произошли? Они возникли из природы Америки, из Сьерра-Невады, из Тихого океана, омывающего побережье Калифорнии, из огромных пространств Скалистых гор, из долины Иоземита, из Ниагарского водопада.
Бетховен и Шуберт всю свою жизнь оставались детьми народа. Они были бедными людьми, и их великие произведения искусства вдохновлялись человечеством и принадлежат ему. Людям нужны великие драма, музыка, танец».
Мы поехали в Ист-Сайд и дали бесплатное представление. Некоторые говорили мне: «Если вы исполните в Ист-Сайде симфонию Шуберта, зрителям это не понравится».
Что ж, мы дали бесплатное представление (театр без кассы – это так свежо), и люди сидели как зачарованные, и слезы струились по их щекам. Вот как им не понравилось! Целые залежи жизненных сил, искусства и поэзии ждут своего часа, чтобы прорасти среди жителей Ист-Сайда. Постройте для них огромный амфитеатр, единственно демократический вид театра, где все одинаково хорошо видно, где нет ни лож, ни балконов. Вы только посмотрите на галерку! Разве это справедливо – посадить людей, словно мух, на потолок и требовать, чтобы они оценили искусство и музыку?
Постройте простой красивый театр. Не нужно позолоты, не нужно всех этих украшений и безделушек. Изящное искусство происходит из человеческого духа и не нуждается во внешних проявлениях. В нашей школе нет ни костюмов, ни украшений – лишь красота, струящаяся из вдохновенной человеческой души и тела, являющегося ее символом. И если мое искусство вас здесь чему-нибудь научило, то, надеюсь, именно этому. Красоту следует искать и находить в детях, в свете их глаз, в красоте их маленьких ручек, простертых в прекрасных движениях. Вы видели их пересекающими сцену, держась за руки. Они прекраснее, чем любое жемчужное ожерелье, принадлежащее кому-либо из дам, сидящих здесь в ложах. Вот мои жемчуга и бриллианты, и мне не нужны иные. Дайте красоту, свободу и силу детям. Дайте искусство людям, которые так в нем нуждаются. Великую музыку нельзя больше использовать только для услады небольшой группы культурных людей, ее нужно бесплатно отдать массам; она им так же необходима, как воздух и хлеб, ибо она – духовное вино человечества.
Во время этой поездки по Америке я обрела счастье в дружбе гениального артиста Дэвида Бисфема. Он приходил на все мои представления, и я посещала все его концерты, а потом мы ужинали в моих апартаментах в «Плазе», он пел мне «По дороге на Мандалай» или «Дэнни Дивер», и мы смеялись, обнимались и наслаждались обществом друг друга.