Эту главу можно было бы назвать «Апология языческой любви», поскольку теперь, когда я обнаружила, что любовь может быть как приятным времяпрепровождением, так и трагедией, то стала ей предаваться с языческой невинностью. Мужчины, казалось, так жаждали красоты, жаждали той освежающей любви, которая вдохновляет, но не несет в себе страха или ответственности. После представления я, в своей тунике, с волосами, увенчанными розами, казалась такой красивой. Почему бы не насладиться этой красотой? Миновали те дни, когда мне были необходимы стакан горячего молока и «Критика чистого разума» Канта. Теперь мне представлялось более естественным потягивать шампанское и выслушивать комплименты какого-нибудь очаровательного мужчины о том, как я хороша. Дивное языческое тело, страстные губы, цепкие руки, сладкий освежающий сон на плече очередного возлюбленного. Эти радости казались мне невинными и восхитительными. Кто-то, наверное, будет шокирован, но я не понимаю почему. Если у вас есть тело, которому предопределено испытывать какую-то боль – когда прорезаются зубы, когда их приходится лечить или удалять, любой человек, каким бы добродетельным он ни был, подвержен гриппу и прочим болезням, – так почему бы вам, когда представится такая возможность, не извлечь из этого тела максимум удовольствия? Мужчина порой трудится весь день, напрягая свой мозг, его угнетают тяжкие проблемы и раздирают тревоги. Почему бы ему не погрузиться в объятия этих прекрасных рук и не найти утешения от своих болей и не обрести несколько часов красоты и забвения? Надеюсь, те, кому я даровала это, будут вспоминать проведенное со мной время с таким же удовольствием, с каким вспоминаю его я. У меня нет времени, чтобы коснуться всех их в своих мемуарах, их было больше, чем я могу изложить в одном томе, этих прекрасных часов, которые я проводила в лесах или в полях, или все то изумительное счастье, которое я почерпнула из симфоний Моцарта или Бетховена, и тех изысканных часов, проведенных в обществе таких художников, как Уолтер Раммель, Хенер Скене и другие.
«Да! – постоянно восклицала я. – Позвольте мне быть язычницей, быть язычницей!» Но мне так и не удалось продвинуться дальше, чем стать языческой пуританкой или пуританской язычницей.
Никогда не забуду своего возвращения в Париж. Я оставила своих детей в Версале с гувернанткой. Когда я открыла дверь, мой мальчик с золотистыми кудрями, ореолом обрамлявшими его милое личико, подбежал ко мне, а оставила я его крошечным младенцем в колыбели.
В 1908 году я купила в Нёйи студию Жерве с музыкальным залом наподобие часовни, а теперь переехала туда с детьми и в этой студии работала целыми днями, а иногда и ночами со своим верным другом Хенером Скене, пианистом огромного таланта и колоссальной энергии. Обычно мы приступали к работе по утрам, и, поскольку в студию, сплошь завешанную моими голубыми занавесами и освещенную дуговыми лампами, никогда не проникал дневной свет, мы не имели ни малейшего представления о том, сколько времени прошло. Иногда я спрашивала: «Вы не проголодались? Интересно, который теперь час?» И, посмотрев на часы, обнаруживали, что уже четыре часа следующего утра! Мы так погружались в свою работу, что впадали в «состояние статического экстаза», как называют это индусы.
Дети, гувернантка и няня жили в саду, так что музыка не беспокоила их. Сад был прекрасен, весной и летом мы танцевали, держа двери студии раскрытыми.
В этой студии мы не только работали, но и развлекались. Лоэнгрину нравилось устраивать там званые обеды и празднества, часто просторная студия превращалась в тропический сад или испанский дворец, сюда приходили все художники и прочие знаменитости Парижа.
Помню, как-то вечером Сесиль Сорель, Габриеле Д’Аннунцио и я сымпровизировали пантомиму, в которой Д’Аннунцио продемонстрировал большой артистический талант.
В течение многих лет я испытывала предубеждение против него из-за своего восхищения Элеонорой Дузе, с которой, по моему мнению, он поступил дурно, поэтому я отказывалась познакомиться с ним. Один из друзей спросил у меня: «Можно привести к вам Д’Аннунцио?», и я ответила: «Нет, не надо, я встречу его очень грубо».
Но, вопреки моему желанию, однажды он пришел в сопровождении Д’Аннунцио.
Мы никогда прежде не встречались, но, увидев эту экстраординарную личность, словно сотканную из света и магнетизма, единственное, что я смогла сделать, – это воскликнуть: «Soyez le bienvenu; comme vous êtes charmant!»[119]
Когда Д’Аннунцио встретился со мной в Париже в 1912 году, он решил меня завоевать. Это не делает мне особой чести, поскольку Д’Аннунцио стремился покорить всех знаменитых женщин в мире и повесить у себя на поясе, как индеец развешивает скальпы побежденных врагов. Но я оказала ему сопротивление из-за своего преклонения перед Дузе. Я решила, что стану единственной женщиной в мире, которая устоит перед его чарами. Это был героический порыв.
Когда Д’Аннунцио стремится покорить женщину, он каждое утро присылает ей небольшое стихотворение и цветок, символ этого стихотворения. Каждое утро в восемь часов я получала такой цветок, но не отступала от своего решения!
Однажды вечером (я занимала тогда студию неподалеку от отеля «Байрон») Д’Аннунцио сказал мне с особым ударением:
– Я приду в полночь.
Весь день мы с одним из моих друзей готовили студию. Мы заполнили ее белыми лилиями, цветами, которые обычно приносят на похороны. Затем зажгли мириады свечей. Д’Аннунцио был потрясен при виде студии, со всеми этими свечами и белыми цветами похожую на готическую часовню. Он вошел, а мы встретили его и подвели к дивану, заваленному грудой подушек. Сначала я станцевала перед ним, затем осыпала его цветами и расставила вокруг него свечи, двигаясь мягко и ритмично под звуки Траурного марша Шопена. Одну за другой я принялась тушить свечи, оставив зажженными лишь те, что горели у его головы и в ногах. Он лежал, словно загипнотизированный. Затем, по-прежнему тихо двигаясь под музыку, я потушила свечу в его ногах. Но когда я торжественно приблизилась к свече, горевшей в изголовье, он, собрав все силы, вскочил и с громким криком ужаса бросился из студии, а мы с пианистом, обессилев от смеха, упали друг другу в объятия.
Во второй раз я оказала сопротивление Д’Аннунцио года два спустя в Версале. Я пригласила его пообедать в отель «Трианон палас». Мы отправились туда на моем автомобиле.
– Не хотите ли прогуляться по лесу перед обедом?
– О, конечно, это было бы прекрасно.
Мы доехали на автомобиле до Марли, вышли из него и отправились в лес. Д’Аннунцио был настроен чрезвычайно восторженно.
Мы немного прогулялись, а затем я предложила:
– А теперь давайте вернемся и пообедаем.
Но мы не могли найти автомобиля. Мы попытались найти «Трианон» пешком. Мы все шли, шли и шли, но не могли найти ворот! В конце концов Д’Аннунцио захныкал как ребенок:
– Я хочу есть! Я хочу есть! Мой мозг требует пищи. Когда я голоден, я не могу идти дальше!
Я утешала его как могла, пока, наконец, мы не нашли ворот и не добрались до отеля, где Д’Аннунцио как следует наелся.
В третий раз я устояла против Д’Аннунцио несколько лет спустя, во время войны. Я приехала в Рим и остановилась в отеле «Регина». По странному стечению обстоятельств Д’Аннунцио проживал в соседнем номере. Каждый вечер он обычно ходил обедать к маркизе Казатти. Как-то вечером она пригласила и меня на обед. Приехав во дворец, я вошла в вестибюль, отделанный в греческом стиле. Я села и стала ждать прихода маркизы, как вдруг услышала обращенную ко мне яростную тираду на самом вульгарном языке. Осмотревшись, я увидела зеленого попугая и, заметив, что он не посажен на цепочку, вскочила и перешла в соседнюю гостиную. Я сидела там в ожидании маркизы, когда услышала рычание «р-р-р» и увидела белого бульдога, он не был на цепи, и я ускользнула в соседнюю гостиную, устланную шкурами белых медведей, они висели даже на стенах. Я уселась там и стала ждать маркизу, но вдруг услышала шипение и, опустив глаза, увидела в клетке кобру, поднявшуюся на хвост и шипевшую на меня. Я бросилась в следующую гостиную, всю отделанную тигровыми шкурами. Там я наткнулась на оскалившую зубы гориллу. Я кинулась в соседнюю комнату, столовую, где нашла секретаря маркизы. Наконец, и сама маркиза в прозрачном золотистом костюме спустилась к обеду. Я заметила:
– Вижу, вы любите животных.
– О да, обожаю, особенно обезьян, – ответила она, глядя на своего секретаря.
Странно, но после этой возбуждающей закуски обед прошел в высшей степени церемонно.
После обеда мы вернулись в гостиную с орангутаном, и маркиза послала за своей гадалкой. Та вошла в высоком остроконечном колпаке и плаще колдуньи и стала предсказывать нам судьбу по картам.
В этот момент пришел Д’Аннунцио. Он был очень суеверен и верил всем гадалкам. Эта поведала ему самую удивительную историю. Она сказала:
– Вы взлетите в воздух и свершите грандиозные деяния. Вы упадете и окажетесь у врат смерти, но избежите смерти и доживете до великой славы.
Мне она сказала:
– Вы пробудите нации к новой религии и создадите великие храмы по всему миру. Вы находитесь под чрезвычайно мощной защитой, и, когда вам грозит несчастный случай, великие ангелы встают на вашу защиту. Вы доживете до преклонного возраста. Вы будете жить вечно.
После этого мы вернулись в отель, и Д’Аннунцио сказал:
– Каждую ночь я буду приходить к вам в двенадцать часов. Я завоевал всех женщин в мире, но мне предстоит еще завоевать Айседору.
И действительно, каждую ночь в двенадцать часов он приходил ко мне в комнату. Но я сказала себе: «Я буду единственной в своем роде. Я стану единственной женщиной в мире, которая устоит против Д’Аннунцио».
Он рассказывал мне удивительные истории о своей жизни, своей юности, о своем искусстве.
– Isadore, je n’en peux plus! Prends moi, prends moi![120]