Теперь меня связывали с моими обожаемыми детьми не только живые узы плоти и крови, но возникла связь более высокого уровня, почти сверхчеловеческого свойства – связь искусства. Они оба страстно любили музыку и всегда просили позволения остаться в студии, когда Скене играл или я работала. При этом они сидели так тихо, с такими напряженными лицами, что меня просто пугало, как столь юные создания могут проявлять столь серьезное внимание.
Помню, как однажды великий музыкант Рауль Пюньо[125] играл Моцарта. Дети вошли на цыпочках и стояли по обе стороны пианино, пока он играл. Когда он закончил, они одновременно просунули свои белокурые головки ему под руки и посмотрели на него с таким восхищением, что он изумился и воскликнул:
– Откуда спустились эти ангелы – ангелы Моцарта?
Они засмеялись и, вскарабкавшись ему на колени, уткнулись лицами в его бороду.
Я смотрела на эту прекрасную группу с нежным чувством, но что, если бы я тогда знала, как близки они все трое к той мрачной земле, «откуда ни один путник не возвращается»!
Стоял март. Я танцевала то в «Шатле», то в «Трокадеро», но, несмотря на то что каждый «пробный камень» моей жизни демонстрировал счастье, постоянно испытывала какую-то странную подавленность.
Однажды вечером в «Трокадеро» я снова исполнила Траурный марш Шопена, Скене аккомпанировал на органе; и снова я ощутила на своем лбу ледяное дыхание и почувствовала тот же сильный запах белых тубероз и погребальных цветов. Дейрдре, прелестная белая фигурка в центральной ложе, при виде того, как я танцую это, внезапно разразилась слезами, словно ее маленькое сердечко разбилось, и воскликнула:
– О, почему моя мама такая печальная и несчастная?
То была первая слабая нота трагической прелюдии, которой было суждено положить конец всем надеждам и естественным радостям жизни – навсегда. Думаю, хотя иногда и кажется, будто человек продолжает жить, но есть горести, которые убивают. Тело еще влачит жалкое существование на земле, но дух сокрушен – сокрушен навечно. Люди говорят об облагораживающем влиянии горя. Могу только сказать, что эти последние несколько дней, предшествующие удару, в действительности были последними днями моей духовной жизни. С тех пор мною владело только одно желание: бежать… бежать… бежать от всего этого ужаса, и вся моя жизнь представляет собой непрерывную цепь побегов от всего этого, напоминающих скитания Вечного жида или Летучего Голландца; вся моя жизнь теперь лишь призрачный корабль, бегущий по призрачному океану.
По странному стечению обстоятельств психические события находят отражения в материальных объектах. Когда Пуаре оформлял для меня ту экзотическую и таинственную квартиру, о которой я говорила, он поместил на каждой позолоченной двери по двойному черному кресту. Поначалу я находила этот дизайн только оригинальным и эксцентричным, но постепенно эти двойные черные кресты стали воздействовать самым странным образом.
Я уже говорила, что, несмотря на все внешне благополучные обстоятельства моей жизни, я постоянно испытывала подавленность, своего рода зловещее предчувствие, и порой по ночам просыпалась, дрожа от страха. Я держала ночник включенным и однажды при его неясном свете увидела, как из двойного черного креста напротив моей кровати возникла какая-то фигура, закутанная в черное, она приблизилась к изножью кровати и пристально посмотрела на меня полными сострадания глазами. На мгновение меня сковал ужас, затем я включила все освещение, и фигура исчезла, но эта странная галлюцинация, явившаяся передо мной впервые, затем время от времени повторялась.
Я была так обеспокоена этим, что однажды вечером за обедом, который устраивала моя добрая приятельница миссис Рейчел Бойер, поведала ей обо всем. Она встревожилась и с присущей ей добротой настояла на том, чтобы тотчас же позвонить своему врачу.
– У вас, по-видимому, какое-то нервное заболевание, – предположила она.
Приехал молодой симпатичный врач Рене Баде. Я рассказала ему о своих видениях.
– Ваши нервы, очевидно, перенапряжены, вам следует на несколько дней поехать за город.
– Но я даю по контракту концерты в Париже, – возразила я.
– Что ж, поезжайте в Версаль – это так близко, что вы сможете приезжать на автомобиле, а свежий воздух пойдет вам на пользу.
На следующий день я рассказала об этом милой няне своих детей. Она очень обрадовалась.
– Версаль будет полезен детям, – заметила она.
Мы упаковали несколько чемоданов и уже собирались ехать, как вдруг у ворот появилась и медленно двинулась вперед по тропинке тонкая фигура, закутанная в черное. Были ли это мои переутомленные нервы или та же самая фигура, которая являлась мне по ночам из двойного креста? Она приблизилась ко мне.
– Я убежала только для того, чтобы повидать вас, – сказала она. – Вы недавно приснились мне во сне, и я почувствовала, что непременно должна увидеть вас.
Тогда я узнала ее. Это была старая королева Неаполя. Всего несколько дней назад я посещала ее вместе с Дейрдре. Тогда я сказала:
– Дейрдре, мы едем к королеве.
– О, тогда я должна надеть свое robe de fête?[126] – cказала Дейрдре. Так она называла маленькое платьице, созданное для нее Пуаре, искусно сделанное одеяние с множеством вышитых оборок.
Я провела много времени, обучая ее делать настоящий придворный реверанс, и ей это очень нравилось, но в последний момент она вдруг разразилась слезами и пробормотала:
– О, мама, я боюсь ехать к настоящей королеве.
Наверное, бедная малышка Дейрдре думала, что ей предстоит предстать перед настоящим двором, как в сказочной пантомиме, но, когда мы оказались в восхитительном маленьком домике на окраине Буа и ее представили хрупкой изысканной женщине с седыми волосами, уложенными короной, она предприняла отважную попытку сделать придворный реверанс, а затем, смеясь, бросилась в открытые ей навстречу королевские объятия. Она больше не боялась королевы, представлявшей собой воплощение доброты и милосердия.
В тот день, когда королева явилась в своей траурной вуали, я сообщила ей, что мы уезжаем в Версаль, и объяснила, по какой причине. Она сказала, что с радостью поедет с нами, это будет настоящим приключением. По дороге, охваченная внезапным порывом нежности, она заключила в объятия двух моих малышей и прижала их к груди, но, когда я увидела две белокурые головки, погруженные в черное, я снова ощутила ту странную тревогу, которую так часто испытывала в последнее время.
В Версале мы весело попили чай вместе с детьми, а потом я проводила королеву Неаполя домой. Никогда не встречала я более приятного, симпатичного и интеллигентного существа, чем сестра злосчастной Елизаветы.
Когда я проснулась на следующее утро в прелестном парке отеля «Трианон», все мои страхи и дурные предчувствия рассеялись. Врач прав, мне была необходима поездка за город. Ах, если бы там оказался хор из древнегреческой трагедии! Он напомнил бы случай, как, пытаясь идти противоположной дорогой, чтобы избежать несчастья, мы идем напрямик к нему, как это произошло с несчастным Эдипом. Если бы я не уехала в Версаль, чтобы избавиться от преследующих меня видений нависшей надо мной смерти, то мои дети три дня спустя не встретили бы смерть на той же дороге.
Я помню тот вечер очень хорошо, поскольку никогда прежде так не танцевала. Я не была больше женщиной, а превратилась в пламя радости, в огонь, во взмывающие ввысь искры, в дым, поднимающийся, кружась, от сердец зрителей. И после дюжины вызовов на прощание я исполнила «Музыкальное мгновение», а пока я танцевала, что-то пело в душе: «Жизнь и Любовь… Высочайший восторг, и в моей власти даровать это тем, кто в этом нуждается». Вдруг мне показалось, будто Дейрдре сидит у меня на одном плече, а Патрик на другом, находясь в абсолютном равновесии, и, когда я во время танца переводила взгляд от одного к другому, я видела смеющиеся, радостные детские лица, детские улыбки, и мои ноги не знали усталости.
После выступления меня ждал большой сюрприз: Лоэнгрин, которого я не видела уже несколько месяцев со времени его отъезда в Египет, пришел ко мне в уборную. Казалось, на него произвели большое впечатление мои танцы в этот вечер и наша встреча, и он предложил поужинать вместе у Огастина в отеле на Елисейских Полях. Мы пришли и ждали его у накрытого стола. Проходили минуты, прошел час… Но он так и не пришел. Подобное отношение заставило меня сильно разнервничаться. Я знала, что он ездил в Египет не один, но, тем не менее, была рада его видеть, так как всегда любила его и жаждала показать ему его сына, который в отсутствие своего отца рос сильным и красивым мальчиком. Но когда наступило три часа, а он не пришел, я, испытывая горькое разочарование, отправилась к детям в Версаль.
Изнуренная волнениями, вызванными выступлением на спектакле и утомительным ожиданием, я бросилась на постель и заснула глубоким сном.
Рано утром меня разбудили дети; они, как это было у нас заведено, со смехом прыгнули ко мне на кровать. Затем мы, по обыкновению, позавтракали вместе.
Патрик шалил больше обычного, он забавлялся, переворачивая стулья, и падение каждого стула встречал громким, радостным криком.
И тут произошел странный случай. Накануне кто-то, мне так и не удалось узнать, кто именно, прислал мне два прекрасно переплетенных тома Барбе Д’Оревильи[127]. Я протянула руку и взяла один из томиков со стоящего рядом стола. Я только было собиралась побранить Патрика за то, что он слишком шумит, как открыла наугад страницу, и мой взгляд упал на имя Ниоба, затем следовали такие слова: «Belle, et mère d’enfants dignes de toi, tu souriais quand on te parlait de l’Olympe. Pour te punir, les flèches des Dieux atteignirent les têtes dévouées de tes enfants, que no protégea pas ton sein découvert»[128]