.
Няне даже пришлось сказать:
– Патрик, пожалуйста, не шуми так, ты мешаешь маме.
Она была милой, доброй, самой терпеливой в мире женщиной и обожала обоих детей.
– О, пусть он шумит! – воскликнула я. – Только представьте себе, няня, во что превратилась бы жизнь без их шума.
И мне в голову пришла мысль, насколько пустой и мрачной была бы жизнь без них – ведь дети больше, чем мое искусство, и в тысячу раз больше, чем любой мужчина, наполняли мою жизнь счастьем. Я читала дальше: «Quand il ne resta plus de poirine a` percer que la tienne, tu la tournas avidement du côtè d’où venaient les coups… et tu attendis! Mais en vain, noble et malheureuse femme. L’arc des Dieux était détendu et se jouait de toi…
Tu attendis ainsi, – toute la vie, – dans un desespoir tranquille et sombrement contenu. Tu n’avais pas jete les cris familiers aux poitrines humaines. Tu devins inerte, et l’on ra-conte que tu fus changee en rocher pour exprimer l’inflexibilite de ton coeur…»[129]
Когда я закрыла книгу, внезапный страх сжал мне сердце. Я раскрыла объятия и позвала обоих детей, и, когда мои руки обхватили их, я внезапно ощутила, как слезы подступили к глазам. Помню каждое слово и каждый жест этого утра. Как часто бессонными ночами я перебирала в памяти каждую минуту и предавалась бесплодным размышлениям, почему никакое видение не предостерегло меня и не позволило предотвратить того, чему предстояло случиться.
Было тихое серое утро. Окна были раскрыты в парк, где деревья облачались в первые цветы. Впервые в этом году я ощутила острый прилив радости, которая обычно охватывает нас в первые мягкие весенние дни. Очарование весны и вид моих детей, таких цветущих, красивых и счастливых, вселили в меня такую радость, что я выпрыгнула из постели и принялась танцевать с ними, причем все трое заливались смехом. Няня смотрела на нас и тоже улыбалась.
Внезапно зазвонил телефон. Я услышала голос Лоэнгрина. Он попросил меня приехать в город и привезти с собой детей. «Я хочу видеть их». Он не видел их уже четыре месяца. Я с радостью подумала, что эта встреча может принести примирение, которого я так жаждала, и я шепотом сообщила эту новость Дейрдре.
– О, Патрик! – воскликнула она. – Угадай, куда мы сегодня поедем?
Как часто потом мне слышался детский голосок: «Угадай, куда мы сегодня поедем?»
Мои бедные, хрупкие, прекрасные дети, если бы я только знала в тот день, какая жестокая судьба вас ждет. Куда, куда вы отправились в тот день?
Затем няня сказала:
– Мадам, кажется, собирается дождь, может, лучше оставить детей дома?
Как часто, словно в каком-то ужасном кошмаре, я слышала ее предостережение и проклинала себя за то, что не поняла его. Но я полагала, что встреча с Лоэнгрином пройдет намного проще, если рядом будут дети.
По дороге из Версаля в Париж в автомобиле, держа в объятиях своих малышей, я преисполнилась новой надежды и веры в жизнь. Я была уверена, что, увидев Патрика, Лоэнгрин забудет все свои обиды на меня, и мечтала о том, что наша любовь возродится и послужит по-настоящему великой цели.
Перед отъездом в Египет Лоэнгрин купил большой участок земли в центре Парижа, намереваясь построить там театр для моей школы. Театр, который станет местом встреч и небесами обетованными для всех великих артистов мира. Я надеялась, что Дузе найдет здесь подходящее обрамление для своего божественного искусства, а Муне-Сюлли сможет претворить в жизнь давно вынашиваемое честолюбивое стремление исполнить трилогию «Эдип-царь», «Антигона» и «Эдип в Колоне».
Обо всем этом я думала по дороге в Париж, и мое сердце наполнялось светом надежды. Этому театру не суждено было быть построенным, а Дузе – обрести достойный ее храм, и Муне-Сюлли умер, не реализовав свою мечту сыграть трилогию Софокла. Почему мечты актеров почти всегда остаются неосуществленными?
Все произошло именно так, как я думала. Лоэнгрин был рад снова увидеть своего малыша и Дейрдре, которую нежно любил. Мы весело пообедали в итальянском ресторанчике, где съели много спагетти, выпили кьянти и поговорили о будущем нашего замечательного театра.
– Это будет Театр Айседоры, – заявил Лоэнгрин.
– Нет, – возразила я. – Это будет Театр Патрика, ведь Патрик великий композитор, который создаст танец под музыку будущего.
После ленча Лоэнгрин сказал:
– Я чувствую себя таким счастливым сегодня. Не поехать ли нам в Салон юмористов?
Но у меня была назначена репетиция. Так что Лоэнгрин взял с собой нашего юного друга Г. де С., который был с нами. А я с детьми и с няней вернулась в Нёйи. У дверей театра я спросила няню:
– Может, вы войдете и подождете?
Но она возразила:
– Нет, мадам, полагаю, нам лучше вернуться. Малышам нужно отдохнуть.
Тогда я поцеловала их и сказала:
– Я тоже скоро вернусь.
На прощание малышка Дейрдре прижала губы к оконному стеклу, я наклонилась и поцеловала стекло с другой стороны в том месте, где были прижаты ее губы. Прикосновение к холодному стеклу оставило в душе жутковатое впечатление.
Я вошла в свою огромную студию. До начала репетиции оставалось время. Решив немного отдохнуть, я поднялась в свою комнату и бросилась на кушетку. Там стояли цветы и лежала коробка конфет, которую кто-то прислал. Я взяла одну конфету и неторопливо съела, размышляя: «В конце концов, я очень счастлива, может быть, даже самая счастливая женщина в мире. Мое искусство, успех, богатство, любовь, но главное – мои прекрасные дети».
Я лениво ела конфеты и, улыбаясь про себя, думала: «Лоэнгрин вернулся, все будет хорошо», как вдруг до меня донесся странный нечеловеческий крик.
Я повернула голову. Вошел Лоэнгрин, шатаясь, как пьяный. Колени его подкосились, он упал передо мной, и с губ его сорвались слова:
– Дети… дети… погибли!
Помню, как меня охватило какое-то странное оцепенение, лишь в горле ощущала жжение, словно проглотила тлеющие угли. Но я не могла понять, что произошло. Я заговорила с ним очень мягко, попыталась успокоить его, уверяла его, что этого не может быть.
Затем пришли другие люди, но я все еще не могла осознать происшедшего. Вошел какой-то мужчина с черной бородкой. Мне сказали, что это врач.
– Это неправда, – сказал он. – Я спасу их.
Я поверила ему, хотела пойти с ним, но меня удержали. Теперь-то я знаю – они так поступили, потому что не хотели, чтобы я узнала, что в действительности никакой надежды нет. Все боялись, что от потрясения я сойду с ума, но я пребывала в состоянии какой-то экзальтации. Я видела, что все вокруг плачут, но сама не плакала, напротив, испытывала огромное желание утешить каждого. Теперь, оглядываясь назад, мне трудно постигнуть свое странное душевное состояние. Означало ли это, что на меня снизошел дар ясновидения, и я поняла, что смерти не существует и две эти маленькие холодные восковые фигурки не мои дети, а всего лишь сброшенные ими одеяния и что души моих детей продолжают жить в сиянии и будут жить вечно?
Только дважды издается этот материнский, почти нечеловеческий крик – при рождении и при смерти, ибо, почувствовав в своих ладонях эти маленькие холодные ручки, которые уже никогда не ответят на мое пожатие, я услыхала свой крик, точно такой же, как при их рождении. Почему такой же – ведь один крик величайшей радости, другой – горя? Не знаю почему, но только знаю, что они одинаковые. Разве во всей вселенной существует не один крик, включающий в себя скорбь, радость, исступленный восторг и сильнейшую боль, – материнский крик сотворения?
Как часто, направляясь утром по какому-нибудь незначительному поручению и встретив на пути мрачную, зловещую процессию христианских похорон, мы, содрогнувшись, вспоминаем обо всех, кого любим, и стараемся не допустить мысли, что когда-нибудь мы тоже будем оплакивать кого-то в такой же траурной процессии. С раннего детства я испытывала сильнейшее отвращение ко всему, что связано с церковью и церковной догмой. Чтение Ингерсолла, Дарвина и языческой философии усилило это отвращение. Я восстаю против современного брачного кодекса, а современный способ похорон считаю отвратительным и безобразным до варварства. Как в свое время мне хватило мужества отказаться выйти замуж и крестить своих детей, так и теперь, после их смерти, я не согласилась принять нелепый ритуал, называемый христианским погребением. У меня было только одно желание – преобразовать эту ужасную трагедию в красоту. Горе было слишком велико для слез. Я не могла плакать. Ко мне приходили толпы плачущих друзей, толпы людей стояли в саду и на улице, рыдая, но я не плакала и выражала желание, чтобы эти люди, приходившие в трауре выразить свое сочувствие, преобразовались в красоту. Я не переоделась в черное. К чему менять платье? Я всегда считала ношение траура нелепым и необязательным. Огастин, Элизабет и Реймонд поняли, чего я хочу, и воздвигли в студии огромный холм из цветов, и первое, что я услышала, когда ко мне вернулась способность что-то воспринимать, был оркестр Колонна, исполнявший прекрасный плач из «Орфея» Глюка.
Но как трудно в один день изменить безобразные инстинкты и создать красоту. Будь моя воля, не было бы ни зловещих мужчин в черных цилиндрах, ни катафалков, ничего из того никчемного, безобразного маскарада, который превращает смерть вместо возвышенного переживания в мрачный ужас. Как прекрасно поступил Байрон, когда сжег тело Шелли на погребальном костре у моря! Но в нашей цивилизации я смогла найти только одну альтернативу, хотя и не столь прекрасную, – в кремации.
Как мне хотелось, прощаясь с останками моих детей и их милой няней, какого-то жеста, какого-то последнего яркого акцента. Не сомневаюсь, настанет день, когда мировой разум восстанет против этих безобразных церковных ритуалов и создаст исполненную красоты последнюю церемонию для своих усопших. Крематорий уже представляет собой большой прогресс по сравнению со зловещим обычаем предавать тела земле. Наверно, многие думают так же, как и я, но конечно же мое стремление уйти от прежних обычаев встретило осуждение и негодование со стороны ортодоксальных приверженцев церковных догм, которые сочли, что, желая проститься с любимыми мной существами в обстановке гармонии, цвета, света и красоты и предавая их тела кремации, вместо того чтобы зарыть в землю на съедение червям, я проявляю себя бессердечной и ужасной женщиной. Сколько же придется ждать, прежде чем в нашей среде разум восторжествует в жизни, в любви… в смерти!