Я приехала в мрачный склеп крематория и увидела перед собой гробы, скрывшие в себе золотистые головки, сжатые, похожие на цветы, ручонки, быстрые маленькие ножки – все, что я любила и что теперь будет предано огню и превратится в жалкую горстку пепла.
Я вернулась в свою студию в Нёйи. Во мне созрело твердое намерение покончить с собой. Как я могла продолжать жить, потеряв своих детей? И только слова обступивших меня маленьких девочек, учениц моей школы: «Айседора, живи ради нас. Разве мы не твои дети тоже?» – пробудили меня и заставили постараться утешить скорбь этих детей, горько оплакивавших смерть Дейрдре и Патрика.
Если бы горе пришло ко мне намного раньше, может, я сумела бы преодолеть его; если бы оно пришло позже, возможно, не стало бы столь ужасным, но в тот момент, когда я находилась в полном расцвете сил и жизненной энергии, оно совершенно подточило меня. Если бы великая любовь объяла меня и унесла прочь… Но Лоэнгрин не ответил на мой призыв.
Реймонд и его жена Пенелопа уезжали в Албанию, чтобы работать с беженцами. Брат уговорил меня присоединиться к ним. Я выехала вместе с Элизабет и Огастином в Корфу. Когда мы приехали в Милан, где должны были провести ночь, меня поместили в ту же комнату, в которой четыре года назад я провела несколько часов, полных сомнений, решая, произвести ли на свет Патрика, и вот он родился, явился на свет с лицом ангела из моего видения в соборе Святого Марка и умер.
Когда снова посмотрела в недобрые глаза дамы на портрете, казалось говорившей: «Не это ли я предсказывала – все ведет к смерти?» – я почувствовала такой ужас, что выбежала в коридор и стала умолять Огастина отвезти меня в другой отель.
Мы сели на судно, прибывшее из Бриндизи, и одним прекрасным утром прибыли в Корфу. Казалось, вся природа радуется и улыбается, но я не находила в ней утешения. Те, кто был со мной рядом, говорят, что целыми днями и неделями я сидела, устремив взгляд в пространство. Я не замечала времени, вступив на угрюмую землю уныния, где не существует желания ни жить, ни двигаться. Когда встречаешь настоящее горе, невозможно его выразить ни жестами, ни словами. Словно Ниобея, превращенная в камень, я сидела и ждала уничтожения в смерти.
Лоэнгрин находился в Лондоне. Если бы он приехал ко мне, возможно, мне удалось бы выбраться из этой ужасной, подобной смерти, комы. Возможно, если бы я ощутила объятия теплых любящих рук, смогла бы вернуться к жизни.
Однажды, попросив, чтобы никто меня не беспокоил, я, сложив руки на груди, безжизненно лежала в постели в своей комнате с затемненными окнами и вновь и вновь повторяла свое мысленное послание Лоэнгрину: «Приди ко мне. Ты мне нужен. Я умираю. Если ты не придешь, я последую за детьми».
Я снова и снова повторяла это, словно слова литании. Поднявшись, я обнаружила, что уже полночь. Затем я уснула тревожным сном.
На следующее утро Огастин разбудил меня, держа телеграмму в руке.
«Ради бога, сообщите, что с Айседорой. Немедленно выезжаю в Корфу. Л.».
Последующие дни я ждала с первым проблеском надежды, явившимся мне во мраке.
Однажды утром явился бледный и взволнованный Лоэнгрин.
– Я думал, ты умерла, – сказал он.
И он рассказал мне, что однажды днем, когда я послала ему свое сообщение, я предстала перед ним туманным видением у изножья его кровати и произнесла именно те слова, которые так часто повторяла: «Приди ко мне. Приди ко мне. Ты мне нужен. Если ты не придешь, я умру». Получив доказательство существования телепатической связи между нами, я прониклась надеждой, что это непосредственное проявление любви сможет избавить меня от страданий, вызванных несчастьями последних дней, вновь пробудить в груди чувства; и мои дети смогут вернуться, чтобы утешить меня на земле. Но этому не суждено было осуществиться. Лоэнгрин не смог вынести моей острой тоски, моей скорби. Как-то утром он уехал – внезапно, без предупреждения. Я видела пароход, отплывающий от Корфу, и знала, что на борту его Лоэнгрин. Я видела, как пароход удалялся по голубой воде, и чувствовала, что снова остаюсь в одиночестве.
Тогда я сказала себе: «Или я должна тотчас же покончить с жизнью, или же изыскать какие-то способы выживания, несмотря на гнетущую боль, терзающую меня день и ночь». Ибо каждую ночь, во сне или наяву, я снова и снова переживала то ужасное последнее утро, слышала голосок Дейрдре: «Угадай, куда мы сегодня поедем», слышала слова няни «Мадам, может, им лучше сегодня не выезжать» и свой решительный ответ: «Вы правы. Оставьте их дома, дорогая няня, оставьте их и не выпускайте сегодня никуда».
Реймонд приехал из Албании. Он, как всегда, был полон энтузиазма.
– Страна в нищете. Деревни разорены, дети голодают. Как ты можешь оставаться здесь, предаваясь своему эгоистическому горю? Приезжай и помоги накормить детей… утешить женщин.
Его уговоры возымели действие. Я снова облачилась в свою греческую тунику и сандалии и последовала за Реймондом в Албанию. У него были в высшей степени оригинальные методы организации лагеря помощи албанским беженцам. Он отправился на рынок в Корфу и приобрел там необработанную шерсть, погрузил ее на нанятое им судно и отвез в Санти-Каранту, главный порт для беженцев.
– Но, Реймонд, как ты собираешься накормить голодных необработанной шерстью? – спросила я.
– Подожди, увидишь, – ответил Реймонд. – Если бы я купил им хлеб, его хватило бы только на сегодняшний день; но я привожу им шерсть, а это для будущего.
Мы высадились на скалистом берегу Санти-Каранты, где Реймонд организовал свой центр. Вывешенное объявление гласило: «Желающие прясть шерсть будут получать по одной драхме в день».
Вскоре выстроилась очередь бедных, худых, изнуренных голодом женщин. За драхму они покупали маис, который греческое правительство продавало в порту.
Вскоре Реймонд снова направил свое небольшое судно в Корфу. Там он отдал распоряжение плотникам сделать ткацкие станки и, вернувшись в Санти-Каранту, объявил: «Кто хочет ткать из шерстяной пряжи ткань с узорами за одну драхму в день?»
Толпы голодных обратились к нему за работой. Эти узоры Реймонд позаимствовал с орнаментов древнегреческих ваз. Вскоре женщины сидели в ряд у моря и ткали, а Реймонд научил их петь в унисон с работой. Когда узоры были вытканы, получились прекрасные покрывала, которые Реймонд отослал в Лондон, где они были проданы с пятидесятипроцентной прибылью. За счет этой прибыли он смог устроить пекарню и стал продавать хлеб в два раза дешевле, чем греческое правительство продавало маис. Таким образом он основал свою деревню.
Мы жили в палатке у моря. Каждое утро на восходе солнца мы погружались в море и плавали. Время от времени у Реймонда оказывались излишки хлеба и картофеля, тогда мы отправлялись через горы в деревню и раздавали хлеб голодным.
Албания – необычайная трагическая страна. Здесь находится первый алтарь Зевсу-громовержцу. Его прозвали громовержцем, потому что в этой стране и зимой и летом постоянно бушуют грозовые бури и льют проливные дожди. Мы бродили под этими ливнями в своих туниках и сандалиях, и я поняла, что мокнуть под дождем гораздо веселее, чем гулять в макинтоше.
Я стала свидетельницей множества трагических зрелищ. Мать, сидящая под деревом с грудным младенцем на руках, за нее цепляются еще трое или четверо малышей, все они голодны и не имеют пристанища. Их дом сожгли турки, мужа и отца убили, скот угнали и урожай уничтожили. И вот сидит несчастная женщина с оставшимися у нее детьми. Таким, как она, Реймонд раздал много мешков с картофелем.
Мы возвращались в лагерь усталыми, но в то же время мне в душу закрадывалось странное ощущение счастья. Мои дети умерли, но были другие, голодные и страдающие, разве могла я не жить для них?
Именно в Санти-Каранте, где не было парикмахеров, я впервые подстригла себе волосы и бросила их в море.
Когда здоровье и сила вернулись ко мне, эта жизнь среди беженцев стала для меня невозможной. Без сомнения, существует огромная разница между жизнью артиста и жизнью святого. Во мне пробудилась жажда артистической жизни. Я ощущала, что совершенно невозможно моими ограниченными средствами остановить поток несчастья, который представляли собой албанские беженцы.
Глава 26
Однажды я почувствовала, что должна покинуть эту страну многочисленных гор, огромных скал и бурь, и сказала Пенелопе:
– Чувствую, что не могу больше смотреть на все эти страдания. Мне очень хочется сидеть в мечети с одной неяркой лампой и ощущать под ногами персидские ковры. Я устала от всех этих дорог. Не совершить ли нам небольшой побег в Константинополь?
Пенелопа с радостью согласилась. Мы сменили наши туники на обычные платья и сели на судно, направляющееся в Константинополь. Днем я оставалась в своей каюте на палубе, а по ночам, когда другие пассажиры спали, я, накинув на голову шарф, выходила на залитую лунным светом палубу. У борта парохода, опираясь на поручни и тоже глядя на луну, часто стояла фигура, облаченная во все белое, включая перчатки из белой лайковой кожи. Это был молодой человек, державший в руке маленькую черную книжечку, которую время от времени читал, а затем принимался бормотать нечто похожее на заклинание. Его лицо, бледное и измученное, освещали прекрасные темные глаза, оно было обрамлено черными как смоль волосами.
Когда я приблизилась к нему, незнакомец заговорил со мной.
– Я осмелился обратиться к вам, – сказал он, – потому что испытываю такое же горе, как и вы, и теперь возвращаюсь в Константинополь, чтобы утешить свою матушку, пребывающую в огромной печали. Месяц назад ей сообщили о трагическом самоубийстве моего старшего брата, а едва прошло две недели, как последовала новая трагедия – самоубийство моего второго брата. У нее остался только я. Но как я могу утешить ее, когда и сам пребываю в таком отчаянии, что считаю для себя наилучшим выходом последовать за своими братьями?
Мы разговорились, и молодой человек рассказал, что он актер, а маленькая книжечка в его руке – экземпляр «Гамлета», роль которого он разучивает.