Когда пароход остановился в Нью-Йорке, ко мне присоединился Огастин, которому совершенно не понравилась моя идея путешествовать одной в военное время, и его общество принесло мне большое успокоение. На борту парохода находились молодые боксеры, возглавляемые Тедом Льюисом, которые обычно вставали в шесть утра и тренировались, а затем плавали в бассейне с соленой водой на корабле. Я тренировалась вместе с ними по утрам и танцевала для них по вечерам, так что путешествие прошло весело и совсем не показалось мне долгим. В этой поездке мне аккомпанировал пианист Морис Дюмесниль.
Байя стал для меня первым опытом пребывания в полутропическом городе. Он казался мне очень мягким, зеленым и влажным. И хотя постоянно лил дождь, женщины ходили по улицам в миткалевых платьях, насквозь мокрых и облегающих тело, и, казалось, совершенно не замечали дождя, словно им было все равно, мокрые они или сухие. Здесь же я впервые увидела, как к смешению белых и черных рас относились с полным безразличием. В ресторане, где мы завтракали, за одним столом сидел черный мужчина с белой девушкой, а за другим – белый с черной. Женщины приносили в маленькую церквушку обнаженных детишек-мулатов, чтобы крестить их.
В каждом саду цвели красные гибискусы, и во всем городе Байя била ключом беспорядочная любовь черных и белых рас. В некоторых кварталах черные, белые и желтые женщины лениво облокачивались о подоконники и выглядывали из окон домов, пользующихся дурной репутацией, и совершенно не имели того изможденного и скрытного вида, какой обычно характеризует проституток больших городов.
Через несколько дней после нашего прибытия в Буэнос-Айрес мы отправились в студенческое кабаре. Это было обычное длинное прокуренное помещение с низким потолком. Его переполняли смуглые молодые люди и девушки-брюнетки, все танцевали танго. Я никогда прежде не танцевала танго, но молодой аргентинец, наш чичероне, уговорил меня попробовать. С первых же робких шагов я почувствовала, как сердце забилось в такт с манящим томным ритмом этого чувственного танца, нежного, словно долгая ласка, пьянящего, словно любовь под южным небом, жестокого и опасного, как чары тропического леса. Все это я чувствовала в то время, как рука темноглазого юноши уверенно направляла меня, и он время от времени устремлял на меня свой смелый взгляд.
Но тут меня внезапно узнали студенты и, окружив толпой, объяснили, что в этот вечер празднуют освобождение Аргентины, и стали просить исполнить свой гимн. Мне всегда нравилось доставлять удовольствие студентам, и я согласилась. Выслушав перевод слов аргентинского гимна, я закуталась в аргентинский флаг и постаралась изобразить страдания некогда порабощенной колонии и ее освобождение от тирана. Я имела потрясающий успех. Студенты, никогда прежде не видевшие подобных танцев, разразились восторженными криками и снова и снова просили повторять гимн, подпевая мне.
Я вернулась в отель, упиваясь своим успехом и восхищаясь Буэнос-Айресом, но увы! Я слишком рано радовалась. На следующее утро мой импресарио пришел в ярость, прочтя в газетах сенсационное сообщение о моем выступлении, и заявил, что согласно закону считает мой контракт расторгнутым. Все лучшие семьи Буэнос-Айреса решили бойкотировать мои представления и отказались от билетов, – таким образом, так порадовавший меня вечер обернулся крушением моих гастролей в Буэнос-Айресе.
Искусство придает форму и гармонию тому, что в жизни является хаосом и разладом. Хороший роман придал законченный вид и подвел к определенному кульминационному пункту. Любовь в искусстве заканчивается, как для Изольды, трагической и прекрасной заключительной нотой, но жизнь полна антикульминационных моментов, и любовные связи в реальной жизни обычно оканчиваются разладом, и, как правило, в самой середине музыкальной фразы, оставляя резкий диссонанс. Нередко в реальной жизни любовные связи после своей кульминации снова возрождаются, но только для того, чтобы умереть плачевной смертью на могиле финансовых претензий и гонораров юристов.
Я отправилась в это турне в надежде заработать достаточную сумму, чтобы поддержать свою школу во время войны. Представьте себе мой ужас, когда я получила из Швейцарии телеграмму, сообщившую, что посланные мною телеграфом деньги задержаны в связи с военными ограничениями. Поскольку директриса пансиона, в котором я оставила девочек, была не в состоянии содержать их бесплатно, то им грозила опасность оказаться выброшенными на улицу. С присущей мне импульсивностью я настояла на том, чтобы Огастин немедленно выехал в Женеву с суммой денег, необходимой для того, чтобы спасти моих учениц, не подумав, что в результате я остаюсь без денег и не смогу даже оплатить счета в отеле, а поскольку мой рассерженный импресарио уехал в Чили с труппой Комической оперы, мы с моим пианистом Дюмеснилем оказались без средств в Буэнос-Айресе.
Публика по-прежнему оставалась холодной и равнодушной. По правде говоря, единственный успех, который мне довелось испытать в Буэнос-Айресе, выпал на мою долю в студенческом кабаре, когда я танцевала Гимн свободы. Нам пришлось оставить свои чемоданы в отеле и отправиться в Монтевидео. К счастью, мои танцевальные туники не представляли собой никакой ценности для владельцев отеля!
В Монтевидео зрители оказались полной противоположностью аргентинцам – они встречали меня с неистовым восторгом, так что мы смогли продолжить наши гастроли в Рио-де-Жанейро. Мы приехали туда без денег и без багажа, но директор муниципального театра оказался настолько любезным, что немедленно оплатил авансом спектакли. Здесь я встретила столь чутких и отзывчивых зрителей, что они с легкостью выявляли все лучшее в артистах, появлявшихся перед ними.
Я познакомилась с поэтом Жаном де Рио, которого любила вся молодежь Рио, поскольку каждый молодой человек здесь и сам в душе поэт. Когда мы гуляли с ним, за нами следовала толпа молодежи с криками: «Viva Jean de Rio, Viva Isadora!»[136]
Оставив Дюмесниля в Рио – поскольку он имел там столь сенсационный успех, что не захотел уезжать, – я вернулась в Нью-Йорк. Путешествие было одиноким и печальным, так как я беспокоилась о своей школе. Некоторые из боксеров, с которыми я вместе ехала в прошлый раз, возвращались на том же пароходе в качестве стюардов, поскольку их выступления не имели успеха и они ничего не заработали.
Среди пассажиров был один американец по имени Уилкинс, который всегда был пьян и каждый раз за обедом, ко всеобщему ужасу, говорил: «Отнесите эту бутылку «Поммери» 1911 года к столу Айседоры Дункан».
Когда мы прибыли в Нью-Йорк, меня никто не встретил, моя телеграмма не дошла из-за связанных с войной затруднений. Я решила призвать на помощь своего большого друга Арнольда Генте. Он не просто гений, он волшебник. Он оставил живопись ради фотографии, но его снимки можно назвать самыми странными и волшебными. Это правда, он направлял свою фотокамеру на людей и фотографировал их, но эти снимки никогда не были просто снимками позировавших ему людей, но, скорее всего, его гипнотическим представлением о них. Он сделал много моих фотографий, но они не являются изображениями моего тела, они изображают состояния моей души, а одна из них – сама моя душа.
Он всегда был моим большим другом, и, оказавшись в одиночестве на пристани, я позвонила ему по телефону. Каково же было мое изумление, когда мне ответил знакомый голос, но не принадлежащий Арнольду. Это был Лоэнгрин, по странному стечению обстоятельств приехавший этим утром навестить Генте. Узнав, что я в одиночестве, без денег и без друзей нахожусь в порту, он тотчас же вызвался прийти мне на помощь.
Несколько минут спустя он приехал. Когда я увидела его высокую, внушительную фигуру, меня охватило странное чувство спокойствия и уверенности. Мы оба были очень рады встрече.
Кстати, из моей автобиографии видно, что я всегда была верна своим возлюбленным, и, возможно, никогда бы не покинула никого из них, если бы и они были верны мне. Ибо если я полюбила кого-то, то люблю и поныне, и навсегда. Если же мне пришлось со многими расстаться, то я могу винить в этом только непостоянство мужчин и жестокость судьбы.
Итак, после всех этих злополучных переездов я была рада встретить своего Лоэнгрина, вновь пришедшего мне на помощь. В своей обычной властной манере он быстро получил в таможне мой багаж, после чего мы поехали в студию Генте, а затем все втроем отправились пообедать на Риверсайд-Драйв, откуда открывался вид на мавзолей Гранта.
Мы радовались тому, что снова все вместе, выпили много шампанского, и я сочла свой приезд в Нью-Йорк счастливым предзнаменованием. Лоэнгрин пребывал в самом доброжелательном и великодушном настроении. После ленча он устремился в «Метрополитен-опера», снял зал и провел остаток дня и вечер, рассылая приглашения художникам и артистам на бесплатное гала-представление. Этот концерт стал одним из самых счастливых представлений в моей жизни. На нем присутствовали все художники, артисты и музыканты Нью-Йорка, и я танцевала с наслаждением, не испытывая гнета беспокойства о сборах. В конце представления я, как всегда во время войны, исполнила «Марсельезу», встреченную бурными овациями в честь Франции и союзников.
Я рассказала Лоэнгрину, что послала Огастина в Женеву, и поделилась своими тревогами по поводу школы, и он с присущей ему чрезвычайной щедростью перевел телеграфом деньги, необходимые для того, чтобы перевезти школу в Нью-Йорк. Но, увы, для некоторых воспитанниц деньги пришли слишком поздно. Всех младших учениц родители забрали домой. Распад школы, которой я отдала столько лет труда, причинил мне огромную боль, но меня немного утешил последовавший вскоре приезд Огастина с шестью старшими ученицами.
Лоэнгрин продолжал пребывать в наилучшем и самом щедром настроении, он ничего не жалел для меня или детей. Он снял большую студию на вершине Мэдисон-Сквер-Гарден, где мы каждый день работали. По утрам он возил нас на длительные автомобильные прогулки вдоль Гудзона, делал всем подарки. На время жизнь стала чудесной благодаря магической власти денег.