Мой Архангел среди стайки увенчанных цветами дев походил на Парсифаля в саду Кундри, но я стала замечать в его глазах новое выражение, говорившее больше о земных страстях, чем о страстях небесных. Я считала нашу любовь столь сильной в своей интеллектуальной и духовной мощности, что прошло немало времени, прежде чем мне открылась правда, и два сияющих крыла не превратились в горячие руки, которые могли схватить и прижать к груди тело дриады. Весь прошлый опыт ничему меня не научил, и это открытие стало для меня величайшим потрясением. Отныне мной овладели беспокойство и страшная боль, и вопреки собственной воле я стала следить за проявлениями их все возрастающей любви друг к другу с чувством, которое, к моему ужасу, порой пробуждало демона, близкого к убийству.
Однажды вечером на закате, когда мой Архангел, который все больше и больше стал походить на человека, только что закончил играть большой марш из «Гибели богов» и последние звуки еще замирали в воздухе, отражаясь эхом от Гиметта, тая в пурпурных лучах и освещая море, я вдруг увидела, как встретились их взгляды и вспыхнули взаимной страстью на фоне алого заката.
При виде этого меня охватил такой неистовый приступ ярости, что я даже испугалась. Повернувшись, я ушла прочь и всю ночь проблуждала по холмам в окрестностях Гиметта, охваченная безумным отчаянием.
Конечно, я и прежде в своей жизни встречала это зеленоглазое чудовище ревности, чьи клыки причиняли самые ужасные страдания, но никогда прежде мною не владела такая сильная страсть, какую испытывала теперь. Я любила и в то же время ненавидела их обоих и благодаря этому испытанию научилась понимать и сочувствовать тем несчастным, которые из-за ревности убивали своих возлюбленных.
Чтобы избежать подобного бедствия, я, взяв с собой небольшую группу учениц и своего друга Эдварда Стейчена, поднялась по чудесной дороге мимо Фив в Калкис, где увидела те самые золотые пески, на которых, как я представляла, девы Эвбеи танцевали в честь злополучной свадьбы Ифигении.
Но в тот момент никакие красоты Эллады не могли изгнать овладевшего мною ужасного демона, который постоянно рисовал перед моим мысленным взором картины тех двоих, оставшихся в Афинах, и этот образ подтачивал мои жизненные силы и, словно серная кислота, разъедал мозг. А когда мы вернулись и увидели их на балконе, протянувшемся под окнами наших спален, их вид, сияющий безмятежной юностью и взаимной страстью, завершил мое горе.
Сейчас я сама не могу понять подобного наваждения, но тогда оно опутало меня словно сетью, и я не могла избавиться от него, как не могут избавиться от скарлатины или оспы. Однако, несмотря на все это, я продолжала каждый день заниматься со своими ученицами и не оставила планов создания школы в Афинах, что, казалось, все встречали с одобрением. Министерство Венизелоса самым доброжелательным образом относилось к моим планам, а жители Афин встретили их восторженно.
Однажды нас всех пригласили на демонстрацию в честь Венизелоса и молодого короля, которая произошла на стадионе. Пятьдесят тысяч человек и вся греческая церковь приняли участие в этой демонстрации, а когда молодой король с Венизелосом вошли на стадион, их встретили бурной овацией. Процессия патриархов в парчовых одеяниях, жестких от золотой вышивки, блестевших на солнце, представляла собой изумительное зрелище.
Когда я вошла на стадион в своем пеплуме с мягкими драпировками в сопровождении группы словно оживших танагрских статуэток, вперед вышел приятный Константин Мелас и, увенчав меня лавровым венком, сказал:
– Вы, Айседора, вернули нам бессмертную красоту Фидия и время величия Греции.
А я ответила:
– Помогите мне создать тысячу великолепных танцовщиц, которые будут так прекрасно танцевать на стадионе, что весь мир съедется сюда посмотреть на них с изумлением и радостью.
Когда я произнесла эти слова, заметила, что Архангел восторженно держит за руку свою любимицу, но примирилась с этим. Что значит какая-то мелкая незначительная страсть перед лицом моей великой мечты, подумала я и посмотрела на них с сияющей улыбкой любви и прощения. Но когда вечером в лунном свете снова увидела на балконе силуэты склоненных друг к другу голов, снова стала жертвой мелких человеческих страстей, производивших в душе такое опустошение, что я ушла из дому и долго бродила в одиночестве, вынашивая намерение броситься, как Сафо, с утеса Парфенона.
Нет слов, чтобы описать страдания сжигавшей меня мучительной страсти, и нежная красота окружающей обстановки только усугубляла мое горе. Казалось, из создавшейся ситуации не было выхода. Неужели запутанные земные страсти могли заставить нас пожертвовать бессмертными планами великого музыкального сотрудничества? Я не могла отослать ученицу из школы, которая ее воспитала, и в то же время было невозможно каждый день видеть их любовь и удерживаться от проявления своей досады. Положение было безвыходным. Оставалась только возможность подняться на небывалую духовную высоту надо всем этим; но, несмотря на все мои несчастья, постоянные упражнения в танцах, длительные прогулки по холмам, плавание в море пробуждали у меня хороший аппетит и земную силу эмоций, которые было трудно контролировать.
Все продолжалось таким образом, и в то время как я пыталась обучать своих учениц красоте, спокойствию, философии и гармонии, внутренне корчилась в тисках ужасных мучений. К чему бы в дальнейшем привела такая ситуация, я не знаю.
Единственное средство, которым я обладала, – напустить на себя притворную преувеличенную веселость и попытаться утопить свои страдания в крепких греческих винах, что я и делала каждый вечер, когда мы ужинали у моря. Возможно, существовал какой-то более благородный способ, но я не смогла тогда найти его. Во всяком случае, это всего лишь мои жалкие человеческие опыты, и я пытаюсь отразить их здесь. Имеют ли они какую-то ценность или не имеют, возможно, они хотя бы послужат руководством, «как не надо поступать». Но вероятно, каждый ищет свой путь, как избежать несчастья и мучений.
Этой невыносимой ситуации положил конец странный удар судьбы, причиненный таким пустяком, как укус злобной маленькой обезьянки, укус, который оказался фатальным для молодого греческого короля.
Несколько дней он находился между жизнью и смертью, а затем пришло печальное известие о его смерти, и это привело к перевороту и революции, Венизелосу и его партии пришлось уйти, а нам – уехать, поскольку мы были приглашены в Грецию в качестве его гостей. Так что мы тоже пали жертвами политической ситуации. В итоге все деньги, которые я потратила на перестройку Копаноса и устройство студии, пропали, и нам пришлось оставить мечту основать школу в Афинах, сесть на пароход и вернуться через Рим в Париж.
Какое странное мучительное воспоминание оставило во мне это последнее посещение Афин в 1920 году, возвращение в Париж и возобновившаяся там с новой силой боль и, наконец, расставание и отъезд моего Архангела и моей ученицы, которая тоже покидала меня навсегда. Я ощущала себя жертвой всего происшедшего, но моя ученица, казалось, придерживалась совершенно противоположного мнения и с горечью порицала меня за мои чувства и за то, что я покорно не отреклась от них.
Когда наконец я оказалась одна в доме на рю де ла Помп, в Бетховенском зале, где все было готово к восприятию музыки Архангела, мое отчаяние не знало границ. Я больше не могла выносить вида этого дома, где я была так счастлива когда-то, в действительности я испытывала страстное желание бежать из него, из этого мира, поскольку в этот момент считала, будто мир и любовь умерли для меня. Как часто в жизни человек приходит к подобному заключению! А если бы мы могли заглянуть за соседний холм, то увидели бы, что там находится долина цветов и счастья. Особенно меня возмущает вывод, к которому пришли многие женщины, будто после сорока лет обладающая чувством собственного достоинства женщина должна отказаться от физической близости. Как это неверно!
Как странно ощущать жизнь тела на протяжении всего таинственного земного пути. Сначала робкое, хрупкое тело юной девушки, какой я когда-то была, затем превращение в отважную амазонку. Потом увенчанная венком из виноградных лоз вакханка, напоенная вином, мягко падающая и неспособная сопротивляться натиску сатира; плоть ее набухает, разрастается, становится сладострастной; грудь становится столь чувствительной к малейшему любовному чувству, передавая поток наслаждения через всю нервную систему; любовь теперь превращается в розу в полном цвету, плотоядные лепестки которой неистово смыкаются над своей жертвой. Я живу в своем теле, как душа в облаке, – в облаке из роз и чувственных откликов.
Как глупо петь все время о любви и весне. Краски осени более роскошные и разнообразные, и радости осени в тысячу раз сильнее, мощнее и прекраснее. Как я сочувствую тем бедным женщинам, узость убеждений которых не позволяет им принять изумительный и щедрый дар осенней любви. Такой была и моя бедная мама, из-за этого нелепого предрассудка ее тело преждевременно состарилось, когда оно еще могло оставаться великолепным, а ее светлый ум отчасти пришел в упадок. Когда-то я была робкой жертвой, затем агрессивной вакханкой, теперь же я заключаю в себя своего возлюбленного, словно море – смелого пловца, обхватываю его, кружу в водовороте волн, облаков и огня.
Весной 1921 года я получила от советского правительства телеграмму следующего содержания: «Только русское правительство может понять вас. Приезжайте к нам: мы создадим для вас школу».
Откуда пришло это сообщение? Из ада? Нет, но из ближайшего к нему места, которое заменяло ад для Европы, – от советского правительства, из Москвы. И, окинув взглядом свой пустой дом, лишенный Архангела, надежды и любви, я ответила: «Да, я приеду в Россию и стану учить ваших детей при условии, что вы предоставите мне студию и все необходимое для работы».
Я получила утвердительный ответ. И вот я оказалась на пароходе, направлявшемся из Лондона в Ревель, с тем чтобы оттуда добраться до Москвы.