Вскоре после Февральской революции Советы выпустили прокламацию, в которой говорилось, что «пришло время начать решительную борьбу с грабительскими устремлениями правительств всех стран, за то, чтобы народ взял в свои руки решение вопроса о войне и мире». Позднее, 15 мая, Петроградский Совет, который тогда находился под руководством меньшевиков и социалистов-революционеров, выпустил «Воззвание к социалистам всех стран» и знаменитые «Условия мира русского народа»: мир без аннексий или контрибуций на основе самоопределения народов. Воззвание также выступало с предложением созвать международную конференцию социалистических партий и группировок всех стран.
Незадолго до этого Комитет голландских и скандинавских социалистов, придерживавшийся нейтралитета, выступил с похожим призывом к тому, чтобы в Стокгольме состоялся международный конгресс, и уже начались предварительные беседы с партийными лидерами союзнических и основных держав. Они продолжались в течение всего лета, после того как эти два движения за созыв конференции – одно нейтральных стран, а другое российское – слились в одно. Удивительно, но это движение получило поддержку некоторых социал-патриотов, которые были посланы в Россию своими правительствами вскоре после революции для того, чтобы побуждать своих товарищей и русский народ вообще к войне вместе с союзниками до победного конца. (Среди этих эмиссаров были: Артур Хендерсон из Англии, Марсель Кашен, о чьей роли в предательстве Муссолини я уже упоминала, и Альберт Томас из Франции, Вандервельде и де Манн из Бельгии и Артуро Лабриола, бывший яростный синдикалист из Италии, теперь ставший монархистом и членом итальянского правительства.) Оказавшись в России, где они столкнулись с антивоенными и интернационалистическими настроениями русского народа, они поняли безнадежность своей миссии. Возвратившись к своим партиям, некоторые из них начали выступать за участие в Стокгольмской конференции, которая была необходимой мерой на пути к миру.
Представители российских рабочих и крестьянских Советов обратились к Циммервальдскому комитету с просьбой принять участие в предварительной подготовке к Стокгольмской конференции, а так как Гримм все еще находился в Стокгольме, то он предложил, чтобы этот вопрос решила Циммервальдская конференция. В России на апрельском съезде партии большевиков Ленин уже призвал к разрыву с Циммервальдским «центром» и к немедленной организации Третьего интернационала.
«Мы должны оставаться в Циммервальдском движении, – заявил он, – только для того, чтобы собирать информацию». Зиновьев предложил на рассмотрение резолюцию, в которой говорилось, что циммервальдское большинство является центристами и побуждает к участию в своей следующей конференции только с целью объединения циммервальдских левых. Эта резолюция была принята. Большевики, разумеется, отказались иметь что-либо общее со Стокгольмской конференцией.
Так как большинство социал-демократов в начале войны объявили о «классовом перемирии» и оказывали своим правительствам поддержку, почти все участники Циммервальдского движения считали их представителями этих правительств, а не представителями рабочего класса. Большинство из нас были против сотрудничества с ними, пока они поддерживают гражданский мир и цели своих империалистических правительств.
Гримм и я представляли в России руководство Циммервальдского движения. В то время как мы были против Стокгольмской конференции и против того, чтобы русские Советы выступили в ее поддержку, Гримм был склонен согласиться на участие в ней ввиду того, что Советы, представляющие российских рабочих и крестьян, уже оказали ей финансовую помощь.
Собрание представителей Циммервальдского движения было созвано в Петрограде, на котором все русские, присоединившиеся к движению, могли обсудить стокгольмскую инициативу. На этом заседании, помимо Гримма и меня, были делегаты от меньшевиков, возглавляемых Мартовым, от эсеров-интернационалистов, от Бунда, польских, румынских и литовских социал-демократов, от большевиков и частично от русских социал-демократов. Последнюю группу представляли Троцкий, Рязанов и Урицкий, большевиков – Ленин и Зиновьев. Существовало два основных мнения: одно – за участие, другое (мнение большинства) – за бойкот конференции. И хотя сама по себе я была против участия, я не считала, что русские делегаты одни имеют право решать этот вопрос. Гримм и я выступили с альтернативным предложением: созвать Третий съезд Циммервальдского движения (в соответствии с нашим решением в Кинтале), который состоялся бы перед Стокгольмской конференцией. Это предложение было в конце концов принято.
Во время обсуждения этого вопроса Троцкий был особенно враждебно и агрессивно настроен по отношению к примиренческой позиции и заходил гораздо дальше в своих нападках на нее, чем большевики, которые внутри Циммервальдского движения всегда составляли левое крыло, тогда как Троцкий представлял центр.
Этот психологический нюанс со стороны Троцкого позабавил меня, и, когда мы с Лениным уходили с заседания, на котором остальные делегаты были все еще заняты обсуждением, я спросила его:
– Скажите мне, Владимир Ильич, в чем разница между большевиками и Троцким? Почему он держится в стороне от вашей группы и создает другой документ?
Ленин казался и удивленным и раздосадованным моей наивностью, возможно, потому, что он подозревал, что я пытаюсь поддразнить его.
– Вы что же, не знаете? – резко ответил он. – Амбиции, амбиции, амбиции!
В течение этих недель со времени моего возвращения в Россию я встречалась с Троцким довольно часто, так как он, подобно мне, еще не был членом ни одной из главенствующих социал-демократических фракций. И хотя он когда-то был связан с меньшевиками, с тех пор он основал новую, свою, фракцию. В это время он стоял обособленно и от большевиков, и от меньшевиков, которые возвратились в Россию раньше его. Его поездка из Соединенных Штатов, где он во время революции работал в русской газете, была прервана кратким интернированием в Канаду, и после проволочек, которые не давали ему сыграть свою роль в решающих событиях тех первых месяцев, он прибыл в Петроград в дурном расположении духа. И хотя он присоединился в августе к большевикам, когда между этой партией и некоторыми более мелкими революционными группами произошло слияние, в то время он все еще принадлежал к независимой группе, которая ставила своей целью объединение всех марксистов-интернационалистов и недавно стала выпускать в Петрограде газету. И большевики и меньшевики относились к нему с затаенной враждой и недоверием, возможно памятуя об острой полемике, которую он вел против них в прошлом, и отчасти, несомненно, из страха перед соперничеством с таким ярким писателем и оратором. Более чем любая другая фигура в русской революции Троцкий оказался способным поднимать массы силой своего революционного темперамента и блестящего ума. Но он не вызывал личных симпатий, или если и вызывал, то не мог долго удерживать их, особенно в близких отношениях среди друзей и товарищей. Его высокомерие было равно его талантам и способностям, а его манера проявлять его в личных отношениях часто создавала дистанцию между ним и людьми из его окружения, которая исключала и личную теплоту, и какое бы то ни было чувство равенства и сотрудничества.
В то время Троцкий был особенно резок, потому что он полагал, что его политические противники, чтобы держать его подальше от политической арены в России как можно дольше, не оказали достаточного влияния на власти союзников, которые держали его в заключении. Его трактовка казалась мне тогда неправдоподобной, но, получив впоследствии опыт общения с большевиками, я уже не так была уверена в невозможности этого. Большевики проявляли по отношению к Троцкому столько же ненависти, сколько и он питал к ним. И из-за его изоляции и того, как она повлияла на него, и из-за того, что мы с ним оба лелеяли надежду на объединение всех марксистов-интернационалистов, мы довольно часто встречались с ним в то время. Когда же события Октябрьской революции поглотили это объединительное движение, он отказался от этой идеи, выразив свое отрицание еще более резко, чем Ленин. На протяжении всей остальной своей карьеры Троцкому приходилось всячески стараться доказать, что он верный большевик и истинный ленинец.
Вскоре после принятия нами решения о созыве специального Циммервальдского съезда перед Стокгольмской конференцией произошло событие, которое сыграло непосредственно на руку военным министерствам союзнических стран и способствовало дискредитации Циммервальдского движения во всем мире.
Газеты во всех странах альянса внезапно объявили, что Роберт Гримм, который был вождем Циммервальдского движения с 1915 года, является немецким агентом. Развернулась широчайшая кампания поношения не только Гримма, но и всех нас, связанных с этим движением. Обвинение было старым и уже знакомым, его мы слышали с начала войны, но на этот раз оно носило прямой характер и имело под собой, как было заявлено, конкретные доказательства. Нам не нужно было категорическое отрицание Гримма, чтобы убедиться в его полной невиновности, и, в то время как буря продолжала бушевать над нашими головами, а газетные статьи и общественное мнение все более воспламенялись, мы продолжали защищать его, как только могли. Затем внезапно газеты напечатали текст телеграммы, которую Гримм посылал из Петрограда в министерство иностранных дел Швейцарии и которая, как установили, была подлинной. И тогда мы поняли, что произошло. Стремясь положить конец войне, Гримм послал телеграмму министру иностранных дел Швейцарии с просьбой узнать, на каких условиях Германия хотела бы заключить мир. И хотя установление таких условий было необходимым первым шагом на пути к миру, пресса стран-союзниц истолковала этот шаг со стороны Гримма как предательство их дела и как решающее доказательство того, что Гримм и вожди Циммервальдского движения вообще действуют в интересах Германии. Было печально для всех нас и для русского народа, которому он был предан, что Гримм сделал этот наивный жест, не посоветовавшись со своими самыми близкими товарищами. Еще хуже было то, что, сделав это, он не имел смелости признать ошибку и объяснить свой шаг, когда появились первые обвинения. Он уехал из России прежде, чем злополучная телеграмма была предана гласнос