Я знала, конечно, что террор не был направлен исключительно на шпионов и активных контрреволюционеров, и подозревала, что вместе с виновными пострадало много невинных людей. И хотя сотни людей были казнены в качестве ответной меры на покушение на Ленина в конце августа и после раскрытия «заговора Локкарта», широкомасштабные репрессии еще не были направлены против революционеров, не являвшихся большевиками. Я знала, что даже в своей самой худшей форме «красный террор» нельзя было сравнивать по жестокости и размаху с террором белых. «Красный террор» усилился после того, как союзники стали поощрять контрреволюционеров. Я приняла его как революционную необходимость, даже несмотря на то, что он угнетал меня и причинял боль.
Трагедия России и, косвенным образом, революционного движения вообще началась, когда террор стал скорее заведенной привычкой, нежели актом самообороны. Еще до того как я покинула Россию, я пришла к заключению, что ее вожди слишком быстро привыкли идти по пути наименьшего сопротивления, истребляя оппозицию в любой форме. (Когда пару раз я высказала это мнение в беседе с некоторыми русскими большевиками, они посмотрели на меня, как будто я упала сюда с другой планеты.) Путь наименьшего сопротивления очень легко может превратиться в ловушку, и цена, заплаченная за него, может в конечном счете подняться слишком высоко. Безусловно, именно так и произошло в России. Суды и казни прошедших двух лет, опозорившие не только Россию, но и все революционное движение, в памяти человечества могут затмить колоссальные социальные и технические достижения революции. Эти преступления начались не со Сталина. Они являются звеньями цепи, которую выковали к 1920 году. Они были присущи методам большевиков – методам, которые Сталин лишь раздул до невероятных размеров и использовал в своих собственных, далеких от революции, целях. Пока я находилась в России, я вмешивалась, когда и где только можно было, чтобы спасти невинные жертвы этих методов как в буржуазной среде, так и среди рабочего класса. Даже в 1918 году я была убеждена, что если принесение в жертву человеческой жизни иногда является трагической необходимостью, чтобы спасти гораздо большее количество жизней, то каждая капля крови, каждая слеза, которую можно было бы сберечь, является позором для тех, кто несет за нее ответственность. Я не первая, кто говорит такие вещи, но я пишу об этом, опираясь на свой собственный опыт, кровью своего сердца.
Когда я возвратилась в Москву из Стокгольма, Ленин еще выздоравливал в подмосковном доме, известном только его самым близким товарищам. Когда я сошла с поезда на вокзале, мне сказали, что он хочет видеть меня немедленно. Мне не нужно было объяснять почему. Он хотел услышать самые свежие новости с Запада. И хотя армиям большевиков удалось приостановить наступление интервентов – чехов в Сибири, англичан в Архангельске и белых генералов, финансируемых союзниками, на востоке и юге, – Ленин полностью осознавал, что оборона и укрепление советского строя в значительной степени зависит от сопротивления интервенции и развития революционных настроений среди рабочих в остальных частях мира. Опыт последующих двадцати месяцев доказал, насколько он был прав. Многие злоупотребления и отклонения советской власти в этот начальный период происходили из-за того, что революция началась в экономически отсталой стране и не получила тогда поддержку своих классовых союзников в более развитых странах мира. Русский народ был вынужден направить все свои ресурсы на защиту, а не на восстановление страны, потому что рабочие других государств не обладали достаточным классовым самосознанием и не были в достаточной степени организованными, чтобы нанести поражение сторонникам интервенции в своих собственных странах и предотвратить последующую блокаду, которая завершила трагическую изоляцию революции в ее самые критические годы. В этот период развилась жестокость методов большевиков, которая, в свою очередь, деморализовала и отвратила от революции революционное движение во всем мире, а позднее усилила эту изоляцию и, наконец, привела к новому витку злоупотреблений и репрессий, к победе русского национализма и зависимости от военных и дипломатических союзов с целью получения защиты и помощи. В этом порочном круге отразилась ирония истории.
Машину, которая мчала меня через Москву и за город, вел бывший шофер царя. Его, очевидно, проинструктировали обгонять любую машину, которая может попытаться преследовать нас, и мы неслись на головокружительной скорости. Когда мы прибыли в пункт назначения, Ленин сидел на балконе и грелся на солнышке. При виде его и от мысли, насколько близок он был к смерти, меня охватило волнение, и я молча обняла его. С ним была Крупская, и я подумала, насколько старше и более измученной она выглядела с тех пор, как я последний раз ее видела. Напряжение прошедших нескольких месяцев гораздо тяжелее сказалось на ней, чем на ее муже.
Вопросы Ленин начал задавать чуть ли не раньше, чем я села. Было очевидно, что, несмотря на реальный взгляд на революцию, он разделял иллюзии других большевистских вождей относительно развития революционного процесса за границей. Война близилась к концу с неизбежным поражением главных держав. Было почти невероятно, что немецкий народ и армия сумели так долго продержаться. Я, как и Ленин, считала, что за поражением последует революция в Германии и Австрии, но в ее успехе я была меньше уверена. Моя оценка ситуации в нейтральных и союзнических странах, безусловно, была более реалистичной, и меня удивила несколько преувеличенная оценка Лениным коммунистического влияния на рабочее движение за рубежом. Только в Италии была искренняя поддержка большевиков среди организованных рабочих, а в других западных странах даже антиинтервенционистские настроения не обязательно опирались на сочувствие рабочего класса целям большевиков. Конечно, существовала возможность того, что революция в Центральной Европе оживит и сплотит международное рабочее движение, так как изолированная революция в России не смогла пока сделать этого.
Всю вторую половину дня мы обсуждали работу Циммервальдского движения и положение в Европе. Только когда мне пришло время уезжать, мы коснулись того, что произошло с ним, и – косвенно – террора, который за этим последовал. Когда мы заговорили о Доре Каплан[9], молодой женщине, которая стреляла в него и была казнена, Крупская очень расстроилась. Я видела, что ее глубоко взволновала мысль о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы остались одни, она горько плакала, говоря об этом. Сам Ленин не захотел вдаваться в подробности на эту тему. У меня сложилось впечатление, что его особенно взволновала казнь Доры Каплан, потому что это имело отношение к нему, и что решение было бы проще, если бы жертвой ее пули пал какой-нибудь другой советский комиссар. В другой раз, когда я выразила свои чувства по поводу казни группы меньшевиков, обвиненных в ведении контрреволюционной пропаганды, Ленин ответил: «Неужели вы не понимаете, что, если мы не расстреляем этих нескольких главарей, мы можем оказаться в ситуации, когда нам потребуется расстрелять десять тысяч рабочих?» Тон его речи не был ни жестоким, ни равнодушным; это было выражение трагической необходимости, которое тогда произвело на меня глубокое впечатление.
Когда пришла машина, чтобы отвезти меня в Москву, Ленин отослал ее и настоял на том, чтобы я осталась до вечера. Обед красноречиво говорил об ограниченных возможностях того периода, но Ленин настоял на том, чтобы я разделила с ним эти несколько дополнительных порций, которые обеспечивали его выздоровление.
– Посмотрите, – сказал он. – Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку.
Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него.
Я привезла с собой немного сыра и сгущенного молока – и даже одну плитку любимого шоколада, – все это я привезла из Швеции. И когда я хотела оставить все это ему, он потребовал, чтобы я забрала почти все в Москву и отдала товарищам.
В тот вечер я предложила для обсуждения тему, над которой думала несколько недель. Я имела в виду короткую поездку в Швейцарию с целью установления заново связей с моими итальянскими друзьями и лучшего ознакомления с положением в Европе вообще, и особенно в Италии. Я так много времени провела в Скандинавских странах, что начала чувствовать себя изолированной от движения, которое я знала лучше всего.
Ленин был против моего предложения.
– Не делайте этого. Очень велика возможность того, что вы не сможете вернуться к вашей работе в Циммервальдском движении, а вы знаете, как важна она для нас сейчас. Никто не сможет заменить вас.
– Но я уеду лишь на короткое время, – уверила я его, – и я даю вам слово, что не буду принимать участие ни в какой работе и не буду выступать ни на каких митингах. Если я не буду заниматься никакой политической работой, у властей не будет предлога начинать действовать. Через две недели я вернусь.
Он покачал головой:
– Обдумайте это. Я уверен, вы столкнетесь с трудностями. Вы секретарь Циммервальдского движения, вы известны во всем мире. Будут неприятности.
Я вновь разуверила его, и он оставил эту тему. Взяв экземпляр книги Барбюса «Огонь», он спросил:
– Вы читали это? В ее конце он предвидит отмену частной собственности.
Я читала ее, и на меня очень сильное впечатление произвел ее психологический подход к проблеме войны. Мне показалось, что это было характерно для Ленина – получить самое глубокое впечатление от пропагандистского конца, где изображается сцена братания французских и германских солдат.
У меня не было прямых известий от членов моей семьи со времени свершения большевистской революции, и после своего приезда в Петроград я узнала, что жившие там мои брат и сестра бежали в Одессу вместе со своими семьями.
Через несколько дней после моего возвращения мне по телефону позвонила женщина, которая была моей одноклассницей в Харькове, избалованная и себялюбивая дворянка, которая, как я подозревала, написала направленную против меня статью, появившуюся в русских газетах во время освещения ими ситуации вокруг Гримма. В этой статье была информация личного характера, которая могла быть известна лишь какой-нибудь моей однокласснице. Она попросила о встрече и умоляла встретиться с ней немедленно.