– Почему ты так официально разговариваешь со мной? – спросила она меня по телефону. – Неужели ты не помнишь, что мы в школе были лучшими подругами?
Я заподозрила, что у нее или у ее мужа возникли проблемы с ЧК, но согласилась повидаться с ней.
Когда моя бывшая одноклассница приехала, она сообщила мне, что ее муж, губернатор одной из провинций, был арестован как контрреволюционер.
– Он совершенно невиновен, Анжелика. Ты должна только познакомиться с ним, чтобы понять это. Он самый безобидный и глупый человек. Представь, он прожил со мной восемнадцать лет и даже не заподозрил, что у меня были любовники…
– Прожить с тобой восемнадцать лет и все еще верить в твою верность, Маруся, должно означать, что он очень глуп, – ответила я. – Однако если я собираюсь помогать тебе, я должна знать правду. Мне неинтересно, что он думает, но ты уверена, что он не действует против революции? Мне придется провести расследование и выяснить, не виновен ли он в подпольной деятельности. Потом я дам тебе знать.
Она рассыпалась в благодарностях с таким чувством, будто я была ее лучшей подругой. Расследование, проведенное по моей просьбе, установило, что ее муж действительно был слишком безобидным и трусливым, чтобы быть виновным во вменяемых ему преступлениях, и через несколько дней его освободили. Когда она позвонила, чтобы поблагодарить меня, я спросила, не она ли написала ту статью обо мне, и хотя она отрицала это, была явно смущена. Спустя несколько лет я услышала о ней в Париже, где она держала антикварный магазин и где ее сын был соиздателем монархистской газеты.
Пришлось преодолеть множество формальностей, прежде чем я смогла уехать в Швейцарию, но в конечном итоге швейцарские власти согласились дать мне разрешение на въезд, если группе швейцарских граждан, которых революция застала в России, будет разрешено возвратиться на родину. Этот вопрос был решен, и я получила дипломатический паспорт, который позволял мне ездить в качестве сотрудника администрации Красного Креста. Я не хотела зависеть от российского правительства и нашего посольства в Швейцарии, так что если нехорошие опасения Ленина оправдались бы, я одна несла бы за все ответственность.
По дороге в Швейцарию я устроила себе короткую остановку в Берлине, и, когда я приехала туда, русский посол Иоффе прислал к поезду свою машину. Машина быстро домчала меня до посольства по Унтерден-Линден, этой красивой, обсаженной деревьями улице, которая создавала в Берлине искусственный оазис тишины и роскоши тем, кто мог его себе позволить.
Задача Иоффе была непростой. Со времени убийства левыми эсерами немецкого посла в России Мирбаха в знак протеста против Брест-Литовского мирного договора, а особенно с ростом большевистских настроений в Германии, немцы относились к российскому посольству с все возрастающим недоверием. Долгом Иоффе как дипломата было держаться подальше от всяких связей или вмешательства в политическую ситуацию в Германии. Но как представитель большевистской партии, он был вынужден консультировать и субсидировать немецких большевиков, до буквы выполняя секретные инструкции, которые он получал из Москвы, даже когда он был не согласен с ними или считал, что они неприменимы к условиям Германии. Он постоянно был озабочен противоречием между своими дипломатическими обязанностями и революционными традициями того поколения, к которому принадлежал. Особенно его беспокоило то, как он был вынужден жить. В то время российское правительство настаивало – и это не изменилось и по сей день, – чтобы он жил, как жили все дипломаты, всячески демонстрируя роскошь. Однако персонал посольства должен был вести совсем иную жизнь, по более скромным стандартам. Это неравенство служило источником зависти и сплетен внутри посольства и приводило Иоффе в замешательство. Когда я приехала к нему с визитом, я спросила себя: следует ли мне столоваться вместе с Иоффе в его личных апартаментах или внизу с персоналом посольства? Сам Иоффе решил этот вопрос, настояв на том, чтобы я ела вместе с ним. Когда мы в то солнечное утро сидели за завтраком, не было и намека на трагедию, которой суждено было обрушиться на Иоффе и его жену. После изгнания его друга Троцкого Иоффе совершил самоубийство. Позднее и его жена покончила с собой, находясь в ссылке в Сибири.
На следующий день после моего приезда я связалась с несколькими немецкими членами Циммервальдского движения, которые состояли в независимой социалистической партии. Мы встретились в одном из залов Рейхстага, чтобы обменяться взглядами в неформальной обстановке. Колоссальное напряжение в политической атмосфере, которое я ощутила, как только въехала в Германию, отразилось на отношении немецких солдат. Война завершалась поражением немецкого правительства; мир или завоевание был вопросом дней или недель. Но жизнь в Германии уже больше никогда не будет такой, какой она была раньше. Ушла в прошлое вошедшая в поговорку немецкая пунктуальность, безупречная честность и лояльность среднего гражданина страны. Вместо них были смятение и отчаяние. Я понимала, что сама война, а особенно голод и страдания прошлого года изменили все и всех. Монархия, юнкера останутся в прошлом, но что потом, перед лицом возможной оккупации странами альянса? Остались ли у немецкого народа жизненные и духовные силы для гражданской войны? Социалистов привлекал пример России, но заметное равнодушие рабочих в победивших Франции и Англии беспокоило их. Придут ли рабочие, которые предоставили Россию своей судьбе, к ним на помощь? Раскол в рабочем движении Германии, разногласия даже среди левых, настроенных против войны, были другой преградой.
Я ушла после встречи глубоко подавленная.
В поезде, когда мы подъезжали к Швейцарии, мое внимание привлекло официальное сообщение, опубликованное в швейцарской газете. В нем говорилось: «Известная революционерка Анжелика Балабанова едет из России в Швейцарию, везя с собой миллионы для того, чтобы спровоцировать в ней, а также в Италии революцию».
Это сообщение было настолько смехотворным, что оно просто позабавило меня, даже когда я увидела, что оно повторяется в заголовках других швейцарских газет. Когда мои итальянские товарищи встречали меня на вокзале в Цюрихе, они тоже пошутили по поводу моих «миллионов».
На следующий день на улице ко мне подошел мужчина, которого я раньше никогда не видела.
– Не окажете ли вы мне честь, синьора, отобедать со мной? – спросил он.
– С какой стати? – ответила я. – Я вас не знаю.
Незнакомец, который был очень хорошо одет, продолжал идти рядом со мной.
– Я слышал о том, как вы щедры, синьора. А я очень нуждаюсь. Если бы вы могли одолжить мне небольшую сумму денег, вы никогда не пожалели бы об этом. Всего лишь шестьдесят тысяч франков, сущий пустяк для вас сейчас.
На протяжении последующей недели на меня потоком хлынули письма от людей, которые хотели продать дома, мебель, поместья. Шпионы и провокаторы приходили ко мне в гостиницу с различными историями, выдавая себя за журналистов, интересующихся программой Циммервальдского движения, или за революционеров, нуждающихся в деньгах, чтобы начать восстание. Все это было так глупо и наивно, что мне было трудно поверить, что все это было инспирировано полицией или что правительство хоть сколько-нибудь поверило в то газетное сообщение. Власти Швейцарии знали меня и знали также, что, если бы большевики захотели спровоцировать в Швейцарии революцию, им не нужно было бы посылать деньги через меня. У советского правительства было постоянное посольство в Берне, и денежные суммы можно было бы перевозить более легким путем с помощью дипломатических или торговых курьеров. На самом деле полиция даже не потрудилась все расследовать. Но вскоре я узнала, каков был источник этих сообщений и последовавшего за ними нажима, направленного на выдворение меня из страны.
По приезде в Цюрих я услышала от одного итальянского социалиста рассказ, который уже получил широкое хождение в радикальных кругах. Молодой француз по имени Жильбо, добровольно эмигрировавший в Швейцарию, был редактором антивоенной газеты в Женеве. Эта газета под названием Demain[10] считалась неофициальным печатным органом Циммервальдского движения с того самого времени, когда большевики в 1916 году привели Жильбо на конференцию в Кинтале. В то время он вызвал у меня сомнения, и я сказала об этом, так как сама война уже научила нас, что независимые антимилитаристы и пацифисты, не отвечающие ни перед какой организацией рабочего класса, ненадежны. Теперь, как мне сказали, кое-кто стал подозревать, что газета Жильбо получила некий взнос от прогермански настроенного «журналиста». Ввиду всех подозрений и нападок, направленных против нас как «немецких агентов», я решила поехать в Женеву и выяснить все у Жильбо. Он и не отрицал, и не подтвердил само обвинение, но его ответ был циничен:
– И что из того? Почему бы нам не использовать деньги капиталистов для ведения нашей пропаганды? Разве Ленин не воспользовался стратегией Германии, чтобы попасть в Россию?
– Но какое, по-вашему, воздействие оказывают вещи такого рода на веру рабочих в наши побуждения? Разве вы не видите, как это играет на руку правительствам союзнических стран?
Он просто рассмеялся.
После своего возвращения в Россию я обсудила инцидент Жильбо с Лениным. Он тоже, казалось, остался равнодушным. По крайней мере, несколько лет Жильбо был надежным сторонником большевиков.
Однажды в Цюрихе я получила телеграмму из посольства России в Берне с просьбой немедленно приехать туда. Дипломат, который встречал меня на вокзале, сказал мне, что министерство иностранных дел Швейцарии хочет, чтобы я покинула страну. В качестве причины было названо то, что я была видной революционеркой и мое «влияние на массы было огромным». Российский посол поинтересовался, может ли это являться причиной для моей высылки, и тогда правда вышла наружу.
– Мы живем в маленькой стране, – ответил швейцарский дипломат, – и мы не можем позволить себе ссориться с более крупными государствами. У нас было достаточно неприятностей. Союзники, а особенно Италия, попросили выслать г-жу Балабанову из страны.