На российской границе, где нас должны были пересадить в советский поезд, присланный за нами, мы узнали, что только что приехал Иоффе вместе со своими сотрудниками. Российское посольство вместе с десятком его «опытных пропагандистов» было выслано из Германии за нарушение положения Брест-Литовского договора о невмешательстве. Немцы, разумеется, с самого начала подозревали русских в финансировании немецких революционеров. В конце концов они заполучили один из ящиков российских курьеров, которые пользовались дипломатической неприкосновенностью. Ящик был «случайно» вскрыт носильщиком. Он был заполнен революционными воззваниями к немецким рабочим.
Глава 16
Зная, насколько безнадежна в Москве ситуация с жильем, я предвидела трудности в поисках крова. Поэтому я была удивлена, когда на подъезде к Москве в мое купе вошел представитель ведомства иностранных дел и спросил меня, предпочитаю ли я остановиться на частной квартире или в гостинице.
– Пожалуйста, не делайте ничего специально для меня, – сказала я ему. – Я буду жить, как все.
Он сказал мне, что Иоффе с его сотрудниками и делегацию из Швейцарии должны отвезти в два частных дома, и предложил мне поехать с ними.
Дом, в который нас привезли, был одним из роскошных частных домов, экспроприированных правительством. Как только я вошла в него, я тут же смутно ощутила, что мне знакома эта безвкусица. Все в доме мне казалось холодным и унылым, как мраморная лестница и дешевая скульптура «под Микеланджело», которая стояла в вестибюле. На следующее утро за завтраком, когда я спросила официанта, кому принадлежал этот дом, его ответ подтвердил мое смутное впечатление. Этот дом принадлежал очень состоятельной семье, в которую, женившись, вошел один из моих братьев. Я решила немедленно уехать из этого дома. Несколько дней спустя я переехала в один из номеров в гостинице «Националь», которые в то время резервировались для членов правительства и тех, кто все свое время посвящал работе в Советах. Я возвратилась в Москву, готовая жить, как средний российский гражданин или, по крайней мере, как скромные члены партии, считая логичным, что те, кто возглавил или инспирировал революцию и кто вследствие этого отчасти нес ответственность за страдания и дезорганизацию, которую обязательно влечет за собой переходный период, должны не только разделять физические неудобства народных масс, но и приносить даже большие жертвы, чем те, кто за ними последовали. У нас была интеллектуальная и духовная компенсация, в которой было отказано среднему гражданину, – радость от работы по реализации наших идеалов, уверенность, что эти страдания преходящи и будут компенсированы достижением мира и изобилия для всех. Я поняла, что лишения, которые могли мне казаться не соответствующими нашим надеждам, были почти невыносимыми для тех, у кого не было такой веры. Поэтому я испытывала чувство стыда в своем комфортабельном номере в «Национале», ведь я знала, что другие – и рабочие, и представители интеллигенции – вынуждены были месяцами ждать, просить, настаивать и интриговать, чтобы получить хоть какое-то прибежище.
И что я могла сделать? Если бы я отказалась принять эти привилегии, это показалось бы политическим кокетством или лицемерием, подспудной критикой тех, других преданных революционеров, которые – хоть они, возможно, в этом и разделяли мои чувства – уже приняли такие условия. Большинство из них работали день и ночь на благо революции, принося в жертву свое здоровье и неся бремя ужасающей ответственности. Безусловно, они нуждались в самом лучшем, что можно только было достать при сложившихся обстоятельствах: чистые, отвечающие гигиене комнаты с отоплением по мере возможности, соответствующая пища, автомобили для поездок… Эти удобства, какими бы простейшими они ни были, представляли собой несоизмеримое преимущество перед жилищными условиями рабочего класса и даже еще более несоизмеримое перед жилищными условиями специалистов, не принадлежащих к партии большевиков. И я никогда не могла забывать об этом. Когда я думала о женщинах, которые целый день работали на холодных фабриках и возвращались в нетопленые комнаты к куску черного хлеба, мне было трудно радоваться своей собственной пище. И когда, сидя в бывшей царской машине, я смотрела, как эти женщины идут с работы в конце дня, потому что трамваи переполнены и ходят нерегулярно, мне казалось, что с точки зрения физического комфорта между ними и мной была дистанция больше, чем между жителем дореволюционной России и царем.
Что касается пищи, я смогла отказаться от питания по первой категории, и в этом отношении я жила в России как средний гражданин. Обращаясь на собраниях к большой аудитории, я испытывала что-то вроде тайного удовлетворения от знания того, что, хотя многие из моих слушателей голодают, большая их часть питается точно так же, как и я, если не лучше. В этом я была не одинока. Однажды я прочитала в газете немецких социал-демократов, что Ленин, Чичерин, Бухарин и Балабанова – единственные русские руководители, которые живут как обычные российские граждане. К этому перечню я могла добавить и другие имена. Я знаю, что семья Троцкого (и он сам, когда не был на фронте) разделяла со всеми многие лишения. Было много других революционеров, которые героически переносили тяготы, которые они добровольно взяли на себя. Те немногие привилегии, которыми они пользовались, также отражали желания масс. Сначала я возмущалась этим как проявлением покорности, которой века рабства заклеймили эксплуатируемый класс. Мне казалось, что они особенно преувеличивают достоинства и качества тех вождей, которые когда-то принадлежали к правящему классу. Но я пришла к пониманию, что это была инстинктивная благодарность народа тем представителям интеллигенции, которые не покинули рабочих, когда революция приобрела пролетарский характер. И среди авангарда революционного движения, обладающего классовым самосознанием, сохранение своей руководящей роли было актом самозащиты.
Даже когда у меня были опасения, что продолжение такого положения дел приведет со временем к терпимости по отношению даже к большему неравенству, я отмечала поразительную способность разграничивать русских рабочих на «ответственных коммунистов» – мужчин и женщин, которые отдали свою жизнь революции и теперь несли бремя революционной работы и ответственности, – и тех, кто вступил в партию в момент ее победы по политическим и материальным мотивам. К привилегиям и важничанью последних рабочие часто относились с возмущением и даже грубостью. В то время почти не было такого фетишизма по отношению к руководству, который развился позднее, и существовала явная градация лояльности по отношению к различным комиссарам и восхищения ими. Ленина и Троцкого, которых рабочие считали в значительной степени ответственными за свою победу и незаменимыми для ее непрерывных успехов, приветствовали совершенно иначе, чем таких руководителей, как Зиновьев и Каменев. Ту же самую градацию можно было заметить в приветствиях различных членов иностранных делегаций, когда они начали приезжать в Россию в 1920 году.
После ряда случаев у меня сложилось впечатление, что рядовые члены партии незаметно выносят неуловимую оценку различным руководителям. Я помню случай, который произошел зимой, когда положение с материальным обеспечением было хуже всего. Тогда мне позвонил секретарь Комиссариата иностранных дел.
– Товарищ Балабанова, помогите нам, пожалуйста, – попросил он. – Машина, в которой ехал товарищ Лансбери, заглохла в снегу. Ее невозможно починить, и мы не знаем, как достать другую. Не могли бы вы использовать свое влияние…
Я позвонила в гараж Кремля и попросила машину.
– Машина приедет к вам через пять минут, – сказал мне ответственный за смену шофер.
Я поблагодарила его и спросила:
– Вы не могли бы объяснить мне, почему товарищ Балабанова может получить машину немедленно, когда другие просящие товарищи сталкиваются с тем, что ее получить невозможно вообще?
– Можно мне задать вам вопрос? – ответил он. – Кто тот товарищ, которого мы привозим на работу утром раньше всех и кто возвращается позже всех вечером? И кто ни разу не просил машину покататься?
Я поняла, что он имел в виду меня.
Мне не дали взять какой-либо багаж из Швейцарии, и я приехала в Москву в легком пальто. Так как стало очень холодно, Ленин и другие товарищи настояли, чтобы у меня была шуба. Так как в то время не было денег и никакой легальной торговли, мне были выданы необходимые документы для предъявления на меховом складе. «Продавец», которого я раньше никогда не видела, чуть не рассердился, видя мое нежелание выбрать шубу из более дорогого и изысканного меха.
– Кто, если не вы, заслуживает носить хорошие меха? – спросил он у меня. Он читал о моей антивоенной деятельности и недавнем изгнании из Швейцарии и решил, что я должна получить все самое лучшее. Он был очень расстроен, когда я выбрала дешевую шубу.
Если бы я не стала приверженцем философского материализма во время учебы и наблюдений, сделанных в дни моей юности, мой опыт жизни в России в период военного коммунизма сделал бы меня таким приверженцем. День за днем я видела, как материальная нужда преображает и уродует людей, подрезает крылья самой молодой революции. Здесь я видела мужчин и женщин, которые жили ради идеи, которые добровольно отказались от материальных преимуществ, свободы, семейного счастья и любви ради реализации своих идеалов, полностью поглощенных проблемами голода и холода. Голод делает из людей рабов и влияет на все проявления человеческой жизни. Он лишает человека воли, ослабляет его сопротивляемость и делает его нетерпеливым, несдержанным и несправедливым. Как могут мужчины и женщины, истощенные лишениями и знающие, что их собственные дети и старые родители страдают из-за отсутствия пищи, найти в себе волю и силы, чтобы заниматься важными общественными проблемами, встающими перед ними со всех сторон? Я видела людей, которые всю свою жизнь посвятили борьбе с частной собственностью и убегали домой с пакетом