лению кинофильмы, музыкальные и другие программы. В каждом поезде ехали два представителя от каждого комиссариата, чьими обязанностями было просвещать и инструктировать местные административные органы в части выполнения своих функций. В поезде также был представитель ЧК, и все те, кто хотел обратиться с жалобой или подать апелляцию, могли обратиться к представителю центральной власти. Всякий раз, когда поезд останавливался, произносились вводные и заключительные речи. Это и должно было стать моей работой.
– Почему вы полагаете, что я тот самый человек, который должен поехать в Туркестан? – спросила я Крестинского. – Я даже не говорю на местном языке. А там отсталое население с психологией воинов – мужчина произвел бы на них лучшее впечатление!
– Нам нужно очень известное имя, нам нужна примадонна, – ответил он. Он не понял, насколько это замечание не понравилось мне, и продолжал: – Подготовительная работа начнется безотлагательно. Представители комиссариатов будут представлять вам на рассмотрение и одобрение отчеты, которые они будут составлять в ходе поездки; затем последует общее обсуждение. Приготовления займут какое-то время, а тем временем уполномоченные будут приходить к вам в удобное для вас время.
– Тогда у меня есть время, чтобы решить, поеду я или нет, – ответила я.
Крестинский ничего не ответил.
В течение следующей недели планы поездки строились так стремительно, как будто все уже было решено. Представители комиссариатов приезжали со своими докладами, и мы часами обсуждали их. Меня удивил и даже несколько позабавил тот факт, что некоторые пылкие революционеры так быстро стали не только хорошими чиновниками, но и хорошими бюрократами. Время от времени кто-нибудь из моих друзей спрашивал меня: «Ты что, на самом деле едешь в Туркестан?» А один из них предупредил меня: «Это ход Зиновьева. Он пытается избавиться от тебя».
Несмотря на все, что я знала о Зиновьеве, я не обратила внимания на это предупреждение. Я была все еще достаточно наивна, чтобы поверить, что за решением послать меня в Туркестан стоит какая-то настоящая причина. Затем я неожиданно услышала объявление, которое усилило мои колебания: пришло известие о том, что в мае в Россию приезжает комиссия от Лейбористской партии и Конгресса профсоюзов Великобритании, чтобы изучить ситуацию в России. Это было не только чрезвычайно важное историческое событие, я с нетерпением ждала возможности возобновить контакты с западным рабочим движением. Двое из членов делегации были людьми, которых я знала и когда-то работала вместе с ними на международных профсоюзных съездах. Ими были Том Шоу из профсоюза текстильщиков и Бен Тернер.
Мои колебания в отношении поездки в Туркестан стали решением, когда вскоре после этого пришла еще одна весть о том, что вслед за приездом английской комиссии приедет комиссия из Италии, состоящая из руководителей социалистической партии, профсоюзов и кооперативов, а также специалистов и технических работников из муниципалитета Милана. Среди названных лиц был Серрати и другие мои товарищи, с которыми я работала раньше и переживала первые годы войны и которые одни из первых поняли, что нужно защищать Советскую республику и оказывать ей помощь! Я смогу увидеть их вновь, принимать и чествовать их в социалистической стране, которая, будучи колыбелью социалистической революции, была в той же степени и их страной, как и моей! Кто скажет им слова приветствия, когда они приедут, если не их друг и секретарь Третьего интернационала, за присоединение к которому итальянские социалисты уже проголосовали? Кто еще мог им все объяснить на их языке? Я решила, что должна приложить все усилия, чтобы остаться в Москве.
По телефону я сообщила Зиновьеву о своих возражениях против своего отъезда из Москвы в такое время и об их причинах. К моему удивлению, он заявил, что Центральный комитет партии принял решение, что я должна уехать в Туркестан. Я все еще не верила, что Центральный комитет мог принять такое решение. Это была идея Зиновьева, которую он изначально передал через Крестинского.
– Ну что, ты еще не убедилась, что Зиновьев хочет избавиться от тебя? – спросил один из моих друзей. – Разве ты не понимаешь, что будут означать для твоего здоровья шесть месяцев жизни в поезде, колесящем по Туркестану?
Я решила прояснить ситуацию раз и навсегда. Так как я была секретарем интернационала, моя работа находилась в юрисдикции Исполкома Коминтерна, а не Центрального комитета партии. По крайней мере, теоретически последний был всего лишь одним из отделений Коминтерна. Разумеется, я знала, что вожди большевиков контролируют Исполком Коминтерна, но именно исполком я заставлю высказать свою позицию по этому вопросу.
Следующее заседание Исполкома Коминтерна должно было состояться в Петрограде в великолепной канцелярии Зиновьева, и я поехала туда, чтобы присутствовать на нем. После того как с вводной частью было покончено, я резко подняла свой вопрос:
– Я хотела бы, чтобы товарищ Зиновьев сказал мне, почему я должна уехать из Москвы в то самое время, когда приезжают делегации из Западной Европы. Меня избрали секретарем, очевидно, из-за моих связей с рабочим движением за рубежом, особенно в Италии. Тогда почему меня нужно отделить от моих итальянских товарищей, когда они приедут в Россию? И что я смогу сделать в Туркестане такого, что любой другой партийный пропагандист сделать не сможет?
За моими словами последовало ледяное молчание. Раздраженный этим прямым и недипломатичным выпадом, Зиновьев начал нервно писать записки членам Исполкома, пока я говорила. Было очевидно, что все они были прекрасно осведомлены о заговоре Зиновьева. Некоторые из них начали подчеркивать насущную необходимость поездки в Туркестан, повторяя те же самые слабые аргументы, которые я уже слышала. Наконец, Зиновьев сказал:
– Я сожалею, что Центральный комитет партии не проинформировал вас о причинах отправки вас в Туркестан. Это было их решение.
– Даже если так оно и было, – ответила я, – решение также шло и от вас. Вы являетесь председателем интернационала. Я хотела бы, чтобы вы сказали мне, каковы эти причины.
Большинство других членов Исполкома были в шоке. Как я могла так разговаривать с всемогущим Зиновьевым?
Как обычно, когда он сердился или был взволнован, голос Зиновьева стал визгливым и раздражительным.
– Что ж, если вы не хотите подчиниться Центральному комитету партии, мы обсудим этот вопрос завтра. У нас есть срочные дела, которыми надо заниматься сейчас.
Пока продолжалось заседание, мне позвонили из кронштадтского Совета с просьбой выступить на митинге, который должен был состояться на следующее утро. Я прервала свой разговор, чтобы узнать у Зиновьева, точно ли завтрашнее заседание назначено на три часа и будет ли вопрос о моей поездке рассматриваться в это время.
Он ответил утвердительно, добавив: «У вас будет достаточно времени, чтобы съездить туда и вернуться обратно к дневному заседанию».
Я объяснила ситуацию председателю кронштадтского Совета. «Мы позаботимся о том, чтобы вы вернулись в Петроград вовремя, – ответил он. – Приезжайте, пожалуйста».
На следующее утро я обратила внимание, что погода очень пасмурная. Так как единственная связь между Петроградом и Кронштадтом осуществлялась при помощи небольших судов, я подумала, не будет ли слишком рискованно уезжать из Петрограда в такой момент. Я снова позвонила председателю кронштадтского Совета, и, когда он согласился, что из-за погоды они, вероятно, не смогут отправить меня назад на заседание Исполкома, я попросила его освободить меня от этого поручения.
Когда я пришла в тот день в Смольный за полчаса до начала заседания, некоторые члены Исполкома уже расходились.
– В чем дело? – спросила я их. – Почему вы уходите?
– Мы только что закончили, – ответил один из них. – График изменился; мы начали сегодня утром в десять.
В эту минуту я увидела Зиновьева, спешащего к дверям. Встав у него на пути, я спросила:
– Разве не вы повторили мне вчера, что это заседание начнется в три? Что значит тот факт, что вы обсуждаете вопрос, касающийся меня, в мое отсутствие?
Он ни посмотрел на меня, ни ответил на мой вопрос прямо. Сняв с себя ответственность, как обычно, он ответил:
– Исполком решил, что вы должны подчиниться желанию Центрального комитета и поехать в Туркестан.
– Я не поеду, – ответила я.
– Партийная дисциплина… – начал он с самой мягкой, почти женской интонацией.
– Я знаю, что такое партийная дисциплина, и не нарушаю ее. Но вы, товарищ Зиновьев, пожалеете о том, что вы сделали сегодня!
Этими словами я выразила свое наполовину оформившееся решение: я больше не могу сотрудничать с Зиновьевым в этой организации. Я не была настолько наивна, чтобы думать, что могу бороться с такими методами, не прибегая сама к таким же средствам: интригам, лжи, сотрудничеству с самыми разными людьми, выступающими против определенного течения или человека по различным причинам. Я знала, что абсолютно не способна действовать на таком уровне, что победы, достигнутые такими средствами, – это победы личных амбиций или соперничества, а не победа принципов или идеалов. Те, кто начали использовать такие методы в интересах дела, со временем станут рабами своих собственных средств. Сотрудничество с Зиновьевым означало, что я должна стать его сообщницей. Контролировать его могли только Ленин и Троцкий, и у меня не было иллюзий относительно того, будут ли они это делать. Как и другие вожди большевиков, включая Каменева, Бухарина и Радека, они посчитают мою щепетильность мелкобуржуазной.
После моего возвращения из Петрограда в Москву именно Джон Рид выразил словами то, что я уже начала подозревать. Мы часто встречались с ним с тех пор, как он вернулся в Россию из Соединенных Штатов, влекомые друг к другу нашим общим – хоть мы еще и не признавались себе в этом – разочарованием и растущим отчаянием. Рид ездил по стране с партийным мандатом, находясь в самых опасных и тяжелых условиях. Он общался с крестьянами и шахтерами, делил с ними холод, голод и грязь жизни среднего жителя России. Одетый в длинную шубу и меховую шапку, он выглядел как типичный русский, приехавший с Кавказа. Не думаю, чтобы какой-либо иностранец, приехавший в Россию в те первые годы советской власти, когда-либо увидел или узнал столько об условиях жизни народа, сколько Джон Рид за весну и лето 1920 года. Он становился все более подавленным, видя страдания, дезорганизацию и неумение, которые были повсюду, но, как и все мы, видевшие это, он понимал трудности сложившейся ситуации, усиленные блокадой, саботажем, нехваткой материалов. И его раздражение и разочарование были направлены не на само правительство, а на растущее безразличие и цинизм бюрократии на всех уровнях. Он особенно расстраивался, когда видел, что его собственные усилия и усилия других друзей революции пропадают зря из-за равнодушия и некомпетентности. Будучи человеком, тонко чувствующим всякое неравенство и несправедливость, он из каждой своей поездки приезжал с историями, которые нам обоим рвали сердце. То, что он только со мной разговаривал об этом, происходило не из осторожности или дипломатии, а потому что он знал, что я тоже пребываю в таком же настроении. Он просто думал вслух.