Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной — страница 2 из 9

.

Потому что для меня стало нескончаемой пыткой осознание, что я по-прежнему очень далек от Него — от Того, Кто, как я прекрасно понимаю, управляет каждым моим вздохом, от Того, чьим творением я являюсь. И даже зная, что это мои порочные страсти не позволяют мне приблизиться к Нему, я все еще не могу избавиться от них.

Однако пора заканчивать. Мне остается только приступить к рассказу о своей жизни уже в следующей главе.

М. К. Ганди.

Ашрам, Сабармати,

26 ноября 1925 г.

Часть I

1. Рождение и семья

Семья Ганди принадлежит к касте банья, и, по всей видимости, когда-то ее члены были бакалейщиками. Но затем мужчины трех поколений семьи, начиная с моего деда, были премьер-министрами в нескольких княжествах Катхиявара. Уттамчанд Ганди, известный также под именем Ота Ганди, мой дед, был, вероятно, человеком принципиальным. Политические интриги вынудили его покинуть Порбандар, где он был диваном[8], и искать убежища в Джунагадхе. Там он обыкновенно приветствовал наваба[9] левой рукой. Кто-то заметил это, посчитал неуважительным и потребовал от деда объяснений. Он отвечал так: «Моя правая рука уже принадлежит Порбандару».

Овдовев, Ота Ганди женился вновь. Имел четверых сыновей от первой жены и двоих от второй. Не думаю, что в детстве я когда-либо чувствовал или понимал, что сыновья Ота Ганди родились не от одной матери. Пятым из шести братьев был Карамчанд Ганди (или Каба Ганди, как его назвали), а шестого звали Тулсидас Ганди. Эти братья были премьер-министрами Порбандара один за другим. Мой отец, Каба Ганди, служил в раджастханском суде. Ныне этот суд упразднен, но тогда он был довольно влиятельным органом, который разрешал споры между главами и членами кланов. Каба Ганди какое-то время был премьер-министром сначала в Раджкоте, а потом в Ванканере. Он получал пенсию от раджкотского правительства до самой своей смерти.

Каба Ганди был женат четырежды, но первых трех жен забрала смерть. От первого и второго браков у него было две дочери. Его последняя жена Путлибай родила ему еще одну дочь и трех сыновей, причем я стал самым младшим.

Мой отец искренне любил свой род. Он был честным, храбрым и щедрым человеком, но при этом слишком вспыльчивым. В известной степени он, видимо, охотно предавался плотским утехам, поскольку женился в четвертый раз, когда ему уже перевалило за сорок. Он слыл человеком неподкупным и приобрел хорошую репутацию в своей семье и вне нее. Его преданность государству была хорошо известна. Однажды помощник политического агента оскорбительно отозвался о такор-сахибе[10] Раджкота, у которого служил Каба Ганди, и мой отец выступил с ответным оскорблением. Агент разгневался и потребовал извинений. Каба отказался извиняться, за что провел под арестом несколько часов, и, лишь убедившись в несгибаемости духа Каба Ганди, агент отдал приказ освободить его.

Отец никогда не стремился к обогащению и оставил нам очень незначительное состояние. Никакого образования он не получил — образование ему заменил жизненный опыт. В лучшем случае он доучился до пятого класса гуджаратской школы. Истории и географии не знал совсем. Однако богатый практический опыт помогал ему разбираться в самых запутанных вопросах и управлять сотнями подчиненных. Точно так же никто не объяснял ему основ религии, но он обладал той внутренней религиозной культурой, какую многим индусам дают частые посещения храмов и слушание религиозных проповедей. В последние дни жизни он взялся за чтение «Гиты»[11] по настоянию брахмана, друга семьи, и ежедневно повторял вслух некоторые стихи из нее во время молитв.

Мать осталась в моей памяти как поистине святая женщина. Она была глубоко религиозна и не могла думать о еде, не помолившись. Посещения хавели — храма вишнуитов — стали для нее частью ежедневных обязанностей. Я не припомню, чтобы она хотя бы раз пропустила чатурмас[12]. При этом мать давала самые тяжелые обеты и строго их соблюдала. Никакая болезнь не могла помешать ей. Помню, она заболела во время чандраяны[13], но даже этот недуг не сломил ее. Два или три дня поста подряд она выдерживала с легкостью. Питаться всего лишь раз в день в период чатурмаса вошло у нее в привычку. Но и это не удовлетворяло ее. В один из чатурмасов она постилась через день. Однажды во время такого чатурмаса она решила не есть, пока не увидит солнца. В подобные дни мы — ее дети — дежурили, неотрывно глядя в небо, чтобы оповестить о появлении светила нашу маму. А ведь каждому известно, что в сезон дождей солнце вообще много дней не показывается людям. Помню, как мы, внезапно увидев солнце, мчались сообщить ей об этом, но пока она выбегала из дома, чтобы убедиться во всем самой, изменчивая погода уже прятала солнце за облаками, лишая таким образом мать возможности поесть.

— Это не имеет значения, — говорила она тогда почти весело. — Значит, Бог не захотел дать мне пищу сегодня.

И спокойно возвращалась к обычным хлопотам.

Мама умела мыслить поистине здраво. Кроме того, ее отличала прекрасная осведомленность в государственных делах, и придворные дамы высоко ценили ее ум. Зачастую я сопровождал мать, пользуясь привилегией, какую давал мне мой детский возраст, и до сих пор помню многие ее оживленные разговоры с вдовствовавшей матерью такор-сахиба.

Я родился 2 октября 1869 года в Порбандаре, известном также как Судамапури. Там и провел детство. Помню, как меня впервые привели в школу. Даже таблица умножения давалась мне не без труда. Тот факт, что о школьных годах мне не вспоминается ничего, кроме всякого рода прозвищ, которыми я вместе с другими учениками награждал преподавателей, говорит о моей неразвитости и посредственности памяти в тот момент.

2. Детство

Мне было около семи лет, когда мой отец покинул Порбандар и перебрался в Раджкот, чтобы стать членом раджастханского суда. Там меня отдали в начальную школу, и я до сих пор прекрасно помню те дни, включая даже имена и привычки преподавателей, учивших меня. Как и об учебе в Порбандаре, я едва ли найду сказать что-либо примечательное о моем образовании здесь. Вероятно, меня считали весьма посредственным учеником. Из этого учебного заведения меня перевели в пригородную школу, а затем, когда мне исполнилось двенадцать лет, — в среднюю. Не помню, чтобы я хоть однажды соврал учителям или одноклассникам. Я был крайне застенчив и избегал любых компаний, предпочитая общество учебников. Приходить в школу точно в назначенное время и убегать домой, как только занятия заканчивались, стало моей привычкой. Причем я убегал из школы в прямом смысле слова, потому что мне казалось невыносимым всякое общение. Я даже опасался, что кто-нибудь заметит это и будет надо мной подшучивать.

В первый год моего обучения в средней школе во время экзаменов произошел случай, о котором стоит упомянуть. С проверкой нагрянул мистер Джайльс, инспектор народного образования. Он предложил нам написать пять слов в качестве орфографического упражнения. Одним из них было слово «котелок». Я написал его с ошибкой. Учитель исподтишка пнул меня под партой ботинком, призывая исправить ошибку, но я его не понял. До меня никак не доходило, чего он добивался, а он всего лишь хотел, чтобы я правильно списал слово с дощечки своего соседа. В моем представлении учителя как раз и обязаны были следить за списыванием и предотвращать его. В результате все мальчики написали эти пять слов правильно, кроме меня. Только я показал себя нерадивым учеником. Позже тот учитель попытался объяснить мне суть моего глупого поступка, но безуспешно. И я так никогда уже и не приобщился к «искусству» списывания у других.

Но этот случай нисколько не умалил моего уважения к учителю. Я словно был от природы слеп к недостаткам людей старшего поколения. Позже я узнал и о многих других недостатках этого же учителя, но мое почтительное отношение к нему не изменилось, поскольку я научился исполнять приказы старших, а не анализировать правильность или неправильность их действий.

Два других случая из того же периода навсегда остались в моей памяти. Я тогда не желал читать ничего, кроме школьных учебников. Я исправно выполнял домашние задания, потому что не любил, когда учитель отчитывал меня за леность, и не хотел обманывать его. Мне кажется, я усваивал содержание урока, но зачастую не прилагал достаточно умственных усилий. А если даже основные уроки я не мог вызубрить как следует, то что тут говорить о дополнительном чтении. Но однажды мне на глаза попалась книга, приобретенная отцом. Это была «Шравана Питрибакти Натака» (пьеса о преданности Шравана своим родителям). Я прочитал ее с глубочайшим интересом. Примерно тогда же в наши края приехала труппа бродячих актеров. Мне довелось посмотреть сценку, в которой Шраван нес в корзинах на ремнях, переброшенных через плечи, своих слепых родителей к святым местам. Книга и сценка в исполнении актеров произвели на меня неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому следует подражать», — сказал я себе. Вид родителей, горько и отчаянно оплакивающих смерть Шравана, все еще жив в моей памяти. Потрясающая мелодия из спектакля до такой степени тронула мою душу, что я стал играть ее на концертино, купленном мне отцом.

Аналогичный эпизод был связан с другой пьесой. Вскоре после вышеописанного случая я получил разрешение родителей посмотреть спектакль в исполнении одного драматического коллектива. Постановка «Харишчандры»[14] тоже покорила меня. Я мог бы без устали смотреть спектакль много раз подряд, но, разумеется, мне никто не позволил бы постоянно посещать театр. Вот только мысль о нем преследовала меня, и тогда я в одиночестве разыгрывал роль Харишчандры снова и снова. «Почему все люди не могут быть такими же правдивыми, как Харишчандра?» Этим вопросом я задавался день и ночь. Следовать истине и пройти через все испытания, выпавшие на долю Харишчандры, — так я сформулировал свою задачу. Я всерьез воспринимал историю Харишчандры как нечто происшедшее на самом деле. Мысли о нем часто вызывали у меня слезы. Теперь здравый смысл подсказывает мне, что Харишчандра никак не мог быть историческим лицом. Однако и он, и Шравана до сих пор настолько реальны для меня, что я уверен — я буду тронут, как и прежде, если перечитаю эти пьесы.

3. Детский брак

Сколь бы ни было велико мое нежелание писать эту главу, я знаю, что еще много горьких пилюль мне предстоит проглотить по ходу своего повествования. Я не могу поступить иначе, если провозглашаю себя служащим истине человеком, и потому болезненной необходимостью становится для меня поведать здесь о своей женитьбе в тринадцать лет. Когда я вижу сейчас тринадцатилетних подростков, находящихся на моем попечении, и думаю о собственной женитьбе, мне становится жаль себя самого, но я радуюсь за них, ведь они избежали моей участи. Не нахожу никаких моральных аргументов в поддержку настолько нелепо раннего вступления в брак.

Читатель не должен заблуждаться: речь идет о настоящем браке, а не о помолвке. Дело в том, что в Катхияваре существуют два разных обряда: помолвка и женитьба. Помолвка — это предварительное взаимное обещание родителей мальчика и девочки в будущем сочетать их браком. Оно не является окончательным и необратимым. Смерть мальчика не повлечет за собой вдовства для девочки. Это соглашение исключительно между родителями, и дети не принимают в нем никакого участия. Зачастую их даже не ставят о нем в известность. Я, как выяснилось, был помолвлен трижды, но ничего не знал об этом. Позже мне сказали, что две девочки, выбранные для меня, умерли одна за другой, из чего я делаю вывод о трех моих помолвках. У меня сохранилось смутное воспоминание, что третья помолвка состоялась, когда мне было семь, но не помню, чтобы мне сказали об этом. В этой главе я расскажу именно о своей женитьбе. Ее я помню очень ясно, во всех деталях.

Повторю, что у меня было два брата. Один из них уже состоял в браке. Старшие приняли решение женить одновременно моего второго брата, который был на два или три года старше меня, кузена, который был, вероятно, примерно на год старше, и меня самого. При этом наше благополучие, казалось, никого не беспокоило и уж совсем не учитывались наши пожелания. Для старших в решении этого вопроса важны были их собственное удобство и экономия.

Индусская свадьба — довольно сложное и хлопотливое дело. Родители жениха и невесты оказываются зачастую совершенно разорены. Они тратят множество денег и времени. На подготовку уходят месяцы, в течение которых шьется нарядная одежда, изготовляются украшения, откладываются средства для торжественных трапез. Семьи соревнуются в количестве и разнообразии блюд. Женщины непрерывно, до хрипоты поют (и не имеет значения, обладают ли они хорошими голосами или нет), нарушая покой соседей. Те, в свою очередь, примиряются с суматохой и шумом, с грязью и отходами, остающимися после пиршеств, поскольку знают: наступит время, и им тоже придется вести себя точно так же.

Будет лучше, решили старшие в моей семье, пережить это лишь однажды. Больше блеска за меньшую сумму, ведь расходовать средства нужно будет только один раз вместо трех. Мои отец и дядя достигли уже преклонного возраста, а мы оставались последними детьми, которых им предстояло женить. Вполне вероятно, что им самим хотелось повеселиться на закате жизни. Вот так и было решено сыграть тройную свадьбу, и, как я уже упомянул выше, ушли месяцы на подготовку к ней.

Только по этим приготовлениям мы догадались о предстоящем событии. Не думаю, что для меня оно было чем-то бо́льшим, чем просто возможностью облачиться в праздничный наряд, послушать бой барабанов, возглавить свадебную процессию, отведать роскошных блюд и познакомиться с девочкой, чтобы играть с ней. Плотские желания я познал позже. Предлагаю опустить занавес и скрыть мой позор. Поведаю лишь о некоторых подробностях, но чуть позже. Они имеют очень мало отношения к главной идее, руководствуясь которой я взялся за написание этой книги.

Итак, я и мой брат отправились из Раджкота в Порбандар. И пусть были некоторые интересные подробности, предшествовавшие финалу этой драмы, — например, покрытие наших тел пастой из куркумы, — я считаю, что должен опустить их здесь.

Хотя мой отец занимал пост дивана, он все же оставался слугой, что только усугублялось особым расположением к нему такор-сахиба. Правитель не отпускал его от себя до самого последнего момента, а когда соизволил все-таки отпустить, распорядился выделить ему специальный дилижанс, чтобы сократить время в пути на два дня. Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. От Раджкота до Порбандара сто двадцать миль. Поездка в обычном экипаже занимает пять дней. Мой отец преодолел расстояние за три, но при третьей смене лошадей дилижанс опрокинулся, и отец получил достаточно тяжелые травмы. Он прибыл весь перемотанный бинтами. Это, безусловно, наполовину расстроило наши планы, и все же церемония должна была состояться. Дата намеченной свадьбы не может быть изменена. К слову, я не стал долго горевать из-за травм, полученных отцом, предвкушая свадебную церемонию.

Конечно, я был предан родителям, но тогда еще не умел усмирять свои страсти. Мне только предстояло усвоить, что любое личное счастье и мирские удовольствия следует принести в жертву интересам родителей. И словно в наказание за стремление к наслаждениям случилось еще одно происшествие, всегда потом тревожившее мою память. О нем я расскажу позже. Нишкулананд[15] поет: «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесполезен, чего бы он вам ни стоил». Когда я сам пою эти строки или слышу их в исполнении других, те горестные и печальные события всплывают в моей памяти и наполняют меня стыдом.

Мой отец, несмотря на травмы, набрался мужества и принял полноценное участие в торжестве. Я и сейчас отчетливо вижу его мысленным взором, вижу все те места, где он сидел во время разных этапов церемонии. Я тогда и вообразить себе не мог, что наступит время, когда я осужу отца за мой ранний брак, а в тот день все казалось мне правильным, уместным и приятным. Я ведь и сам горячо стремился к браку! Все, что делал отец, выглядело безупречным. Воспоминания до сих пор живы в моей памяти: как мы сидим под балдахином новобрачных, как выполняем саптапади[16], как кладем друг другу в рот сладкий кансар[17] и как начинаем совместную жизнь. О, эта первая брачная ночь! Двое невинных детишек совершенно неожиданно оказываются брошенными в океан жизни. Жена старшего брата тщательно проинструктировала меня, как вести себя в первую ночь. Кто давал советы моей жене, я не знаю. Никогда не спрашивал ее об этом и не хочу спрашивать теперь. Как бы то ни было, читатель может себе представить, насколько мы оба нервничали, оказавшись наедине. И я, и она были до крайности застенчивы. Как мне разговаривать с ней и что именно сказать? Наставления мне в этом не помогли. Но в подобных ситуациях никакие советы и не требуются, поскольку они неизбежно оказываются слишком поверхностными. Постепенно мы начали узнавать друг друга и свободно общаться. Мы с ней были одного возраста, но я сразу же стал вести себя как глава семьи.

4. В роли мужа

В то время, когда я женился, публиковались коротенькие брошюры, стоившие пайсу или пай[18] (сейчас уже не помню точно). Их авторы писали о супружеской любви, семейной экономии, детских браках и многих других аспектах того же рода. Когда мне попадались эти издания, я прочитывал их от корки до корки и тут же забывал то, что мне не нравилось, а то, что приходилось по душе, применял на практике. Пожизненная верность жене, часто упоминавшаяся в этих брошюрах, навсегда запечатлелась в моем сердце. Кроме того, присущее мне страстное стремление к правде полностью исключало обман супруги с моей стороны. Впрочем, в таком нежном возрасте у меня почти не было шансов изменить ей.

Но уроки верности имели не только положительные стороны. «Если я должен быть верен жене, то и она обязана быть верной мне», — сказал я себе. И эта мысль сделала меня ревнивым супругом. Обязанность жены незаметно превратилась в мое право требовать от нее полной преданности, поэтому я стал следить за ней. Не было абсолютно никаких оснований подозревать ее в неверности, но ведь ревность зачастую и не нуждается в доводах рассудка. Я хотел контролировать каждый шаг жены, и она не могла отправиться куда-либо без моего разрешения. Все это посеяло семена раздора между нами, привело к ожесточенным ссорам. Ограничения, наложенные мной, стали для жены чем-то вроде клетки, а Кастурбай не принадлежала к числу девушек, готовых мириться с подобным положением. Она намеренно начала ходить туда, куда ей было угодно, и тогда, когда хотелось. Чем больше я ущемлял ее, тем большей свободой считала нужным пользоваться она, а я все сильнее и сильнее злился на нее. Так и случилось, что мы, супруги-дети, отказались разговаривать друг с другом. Я считаю теперь вполне невинными попытки Кастурбай отстоять свою свободу вопреки моим запретам. Как могла наивная девочка изменить мне, посещая храм или навещая подруг? И если я решил, что имею право ограничивать ее, то разве не обладала таким же правом она? Сейчас все это стало мне совершенно ясно, но тогда я считал нужным демонстрировать ей свой авторитет мужа.

Пусть читатель не думает, впрочем, что вся наша жизнь состояла в то время из одних только горьких обид, поскольку мои попытки стать строгим супругом были продиктованы любовью. Я хотел сделать из моей жены идеальную жену, приучить ее к чистой и непорочной жизни, научить тому, чему научился я сам, чтобы мы жили и мыслили одинково.

Я не знаю, разделяла ли Кастурбай мои устремления хотя бы отчасти. Она была неграмотна. Природа наделила ее простотой, независимостью, упорством и, пусть даже это проявлялось только в отношениях со мной, сдержанностью. Она ничуть не стеснялась своего невежества, и я не помню, чтобы моя учеба когда-либо вдохновляла ее учиться самой. Вероятно, мои амбиции так и остались только моими собственными. Моя страсть целиком сосредоточилась на одной девушке, и мне хотелось от нее взаимности. Но даже если добиться ее не удавалось, совместная жизнь не превратилась для нас в сплошную муку, потому что один из нас действительно любил.

Надо признаться, я был страстно влюблен в Кастурбай. Даже на уроках в школе я часто думал о ней, и мысль о предстоящей ночи и нашей встрече неизменно преследовала и радовала меня. Разлука казалась невыносимой. Я порой не давал жене спать до глубокой ночи своими пустыми разговорами. Если бы эта всепоглощающая страсть не уживалась во мне с горячей преданностью своему долгу, я бы либо пал жертвой болезни и преждевременной смерти, либо влачил бы жалкое существование. Однако каждый новый день приносил новые дела и обязанности, а о том, чтобы обманывать полагавшихся на меня людей, не могло быть и речи. Именно это уберегло меня от многих ошибок.

Как я уже упомянул, Кастурбай была неграмотна. Я очень хотел обучать ее, но чувственная любовь не оставляла времени. Прежде всего, учить приходилось бы против ее воли и тоже только по ночам. Я не осмеливался ни встречаться, ни разговаривать с ней в присутствии старших. В те времена в Катхияваре господствовал странный, бессмысленный и варварский обычай, согласно которому женщина должна была закрываться пурдой. В какой-то мере этот обычай жив и сейчас. Обстоятельства, таким образом, сложились для нас весьма неблагоприятные. Приходится признать, что мои усилия обучать Кастурбай еще в юности не увенчались успехом. А когда я очнулся от забытья страсти, то уже был вовлечен в общественную жизнь и свободного времени у меня стало еще меньше. Точно так же потерпели провал мои попытки нанимать для нее частных учителей. В результате Кастурбай и сейчас умеет лишь с трудом выводить буквы и читать простые тексты на гуджарати. Я убежден в том, что, будь моя любовь к ней совершенно не замутнена чувственным вожделением, она стала бы вполне образованной дамой. Я бы сумел заинтересовать ее учебой, ведь теперь я знаю, что для чистой и непорочной любви нет ничего невозможного.

Выше я уже упомянул некоторые факторы, которые в той или иной степени помогли мне избежать катастрофических последствий плотской любви. Было и кое-что другое. Многочисленные примеры показали мне, что Бог всегда спасает того, чьи помыслы и намерения чисты. Наряду с жестоким обычаем браков между детьми индийское общество усвоило и еще один, который несколько смягчает зло, причиняемое такими браками. Родители не позволяют совсем юным парам подолгу оставаться вместе. Жена-подросток проводит больше половины времени в своем родительском доме. Так было и у нас. Соответственно, за первые пять лет брака (с тринадцати до восемнадцати лет) мы в общей сложности не смогли прожить вместе более трех. Как только проходило полгода, мою жену тотчас вызывали к себе родители. Тогда подобные вызовы нам очень не нравились, но они принесли спасение обоим. В восемнадцать лет я отправился в Англию, а это означало длительный и благотворный период разлуки для нас. Но даже по моем возвращении на родину мы по-прежнему оставались вместе не более шести месяцев, поскольку мне часто приходилось путешествовать из Раджкота в Бомбей и обратно. Затем последовало предложение из Южной Африки, которое застало меня уже в достаточной степени свободным от плотских желаний.

5. В средней школе

Как уже было сказано, ко времени своей женитьбы я еще учился в средней школе. Мы — трое братьев — ходили в одну и ту же школу. Старший из нас опередил меня на несколько классов, а тот, который женился одновременно со мной, — всего на класс. Из-за брака мы с ним потеряли целый год учебы, хотя для брата последствия были даже еще более тяжелыми: позже он совсем бросил школу. Одним только Небесам ведомо, скольких других юношей постигает та же участь. Лишь в современном индийском обществе учеба и женитьба идут рука об руку.

Моя же учеба продолжалась. В средней школе я уже не считался тупицей. Я наслаждался расположением преподавателей. Каждый год мои родители получали свидетельства об успеваемости и поведении. Мои знания никогда не оценивались как неудовлетворительные. Более того, меня даже наградили по окончании второго класса. После пятого и шестого я получал стипендии в размере четырех и десяти рупий соответственно, но причиной всего этого была, как мне кажется, скорее удача, чем мои собственные заслуги, поскольку стипендии были доступны не всем, а лишь отличившимся ученикам из региона Соратх в Катхияваре. Тогда в классе, в котором учились сорок или пятьдесят учеников, было не слишком много мальчиков из Соратха.

Не помню, чтобы я сам высоко оценивал свои способности. Я всегда искренне удивлялся, получая призы или стипендии, зато крайне ревностно относился к оценкам моего характера. Малейший упомянутый в характеристике недостаток вызывал у меня слезы. Мне было невыносимо слышать упрек учителя, даже если я его и заслужил. Однажды я был подвергнут телесному наказанию, и меня обидело не оно само, а тот факт, что преподаватель посчитал его справедливым. Помнится, я безутешно плакал. Это случилось, когда я учился еще в первом или втором классе средней школы. Затем подобный инцидент повторился в седьмом классе. Директором школы был тогда Дорабджи Эдулджи Гими. Ученики его уважали, ведь он умел поддержать дисциплину и был справедливым и хорошим учителем. Он сделал гимнастику и игру в крикет обязательными для старшеклассников. Я же терпеть не мог ни того ни другого, никогда не занимался гимнастикой, не играл в крикет или футбол, пока они не стали обязательной частью программы. Отчасти причиной, по которой я уклонялся от них, была моя застенчивость, и только теперь я понял, как ошибался. В то время я считал, что гимнастика не имеет ничего общего с образованием. Сегодня я твердо верю в необходимость школьного физического воспитания. Оно не менее важно, чем воспитание умственное.

Однако стоит отметить, что в те дни я не полностью отказывался от физических упражнений. Из книг я узнал о пользе долгих прогулок на свежем воздухе. Эти рекомендации мне понравились, и я придерживаюсь их до сих пор. Именно они помогли моему телу оставаться здоровым.

Другой причиной моей нелюбви к гимнастике было искреннее желание ухаживать за больным отцом. Как только занятия в школе заканчивались, я торопился домой, чтобы прислуживать ему. Обязательные занятия гимнастикой сильно мешали мне в этом, а потому я попросил мистера Гими освободить меня от них, чтобы находиться подле отца. Но директор не внял моей просьбе. А затем вышло так, что однажды в субботу, когда уроки проходили утром, мне нужно было вернуться обратно в школу в четыре часа пополудни, чтобы успеть на гимнастику. Часов у меня не было, а облачное небо ввело меня в заблуждение. Я появился в школе только тогда, когда остальные мальчики уже разошлись. На следующий день мистер Гими, проверив списки, обнаружил в них отметку о моем отсутствии. Когда он спросил меня о причинах, я честно рассказал ему о том, как это произошло. Он отказался поверить мне и приказал заплатить штраф (уже не помню, насколько крупный).

Меня обвинили во лжи! Событие причинило мне глубочайшую душевную боль. Как мог я доказать свою невиновность? Я не знал и плакал от величайшего огорчения. Но я понял тогда, что даже самый правдивый человек должен вести себя крайне осторожно. Это стало первым и последним случаем моего легкомысленного поведения в школе. У меня сохранилось смутное воспоминание, что позже я все-таки сумел добиться отмены штрафа. Получено было и разрешение не посещать гимнастические занятия, поскольку отец написал личное послание директору, в котором объяснил, что нуждается в моей помощи дома.

Хотя мне не слишком повредил отказ от физических упражнений, я до сих пор вынужден расплачиваться за свое пренебрежительное отношение к другому важному предмету. Сам не знаю, откуда она взялась, но я вбил себе в голову идею, что хороший почерк вовсе не важен для человека образованного, и придерживался такого мнения до самой своей поездки в Англию. Когда позже — особенно в Южной Африке — я видел красивые почерки юристов и просто любых молодых людей, получивших образование в африканской стране, мне пришлось устыдиться себя и раскаяться в своем заблуждении. Я понял, что некрасивый почерк считается признаком плохого образования. Я постарался затем улучшить мой собственный, но было уже слишком поздно. Мне так и не удалось исправить то, что было упущено в юности. Надеюсь, мой пример убедит каждого молодого человека или девушку в том, что красивый почерк — атрибут образованного человека. Сейчас я понимаю, что маленьких детей следует сперва обучать рисованию и только потом чистописанию. Пусть ребенок запомнит буквы, как запоминает все окружающие его предметы: цветы, птиц и так далее. Затем он может переходить к написанию букв, когда научится рисовать. Тогда он сразу начнет писать уже твердой и умелой рукой.

Еще два воспоминания о моих школьных днях заслуживают упоминания. Я потерял год из-за своей женитьбы, и учитель предложил мне пропустить класс, чтобы восполнить пробел, — эта привилегия обычно предоставлялась только трудолюбивым и усердным ученикам. Таким образом, я отучился всего шесть месяцев в третьем классе и был переведен в четвертый после экзаменов перед летними каникулами. Начиная с четвертого класса преподавание большинства предметов велось уже на английском языке, и я оказался в совершенно беспомощном положении. Одним из новых предметов стала геометрия, в которой я и так ориентировался не особенно хорошо, а английский язык только мешал мне понять материал. Учитель геометрии прекрасно вел занятия, но я не успевал следить за объяснениями. Часто я впадал в уныние и подумывал о возвращении в третий класс, ведь заменить два полноценных года учебы одним было слишком сложно. Однако если бы я вернулся, я бы подставил не только себя, но и того преподавателя, который понадеялся на меня и порекомендовал перевести меня в четвертый класс. Размышляя так, я держался из последних сил. Впрочем, стоило мне ценой неимоверного труда добраться до тринадцатой теоремы Евклида, как абсолютная простота геометрии внезапно открылась мне. Предмет, требующий всего лишь способности находить причинно-следственные связи, не может быть сложным. С тех пор уроки геометрии стали для меня не только простыми, но и увлекательными.

Санскрит же был орешком потверже. В геометрии ничего не требовалось запоминать, а в санскрите, как я считал, все нужно было заучивать наизусть. Этот предмет тоже начинался с четвертого класса. Как только я добрался до шестого, я совсем растерялся. Преподаватель был очень требовательным и настойчивым. Он любил свой предмет и, как мне казалось, слишком давил на учеников. Между преподавателями санскрита и персидского языка было что-то вроде соревнования. Учитель персидского был не таким строгим. Ученики поговаривали, что персидский язык совсем простой, а учитель очень хорош и внимателен к ученикам. Эта «простота» соблазнила меня, и однажды я перешел в класс персидского языка. Преподавателя санскрита мой поступок глубоко опечалил. Он вызвал меня к себе и сказал:

— Как можешь ты забывать, что ты сын отца-вишнуита? Почему ты не хочешь изучать язык своей религии? Если у тебя возникли трудности, отчего ты не приходишь и не рассказываешь мне о них? Я хочу обучить вас санскриту настолько хорошо, насколько могу. Чем дольше ты будешь изучать язык, тем скорее сделаешь в нем совершенно потрясающие открытия. Не надо падать духом. Возвращайся же в класс санскрита.

Его доброта заставила меня устыдиться своего поведения. Я не мог не прислушаться к преподавателю, который так хорошо отнесся ко мне. Сегодня я должен поблагодарить Кришнашанкара Пандью. Если бы я не постиг тогда с его помощью основ санскрита, мне было бы трудно позже заинтересоваться нашими священными книгами. Более того, я глубоко сожалею, что не смог выучить санскрит еще лучше. Теперь я знаю, что все индийские мальчики и девочки должны владеть этим языком на достойном уровне.

По моему мнению, в программах всех индийских средних школ, кроме родного языка, должно найтись место для хинди, санскрита, персидского, арабского и английского языков. Подобный длинный список не должен никого пугать. Нужно только упорядочить наше образование и освободить учеников от тяжелой обязанности усваивать все прочие предметы на иностранном языке, и тогда изучение вышеперечисленных языков станет простым и приятным. По-настоящему хорошее знание одного языка делает изучение других относительно легким.

На самом деле хинди, гуджарати и санскрит могут считаться одним языком точно так же, как персидский и арабский. Хотя персидский принадлежит к арийской, а арабский — к семитской группе языков, между ними существует тесная связь. Оба языка развивались в период подъема ислама. Я также думаю, что не стоит рассматривать урду как отдельный язык, поскольку он взял за основу грамматику хинди, а в его словаре много персидских и арабских слов. Тот, кто хочет хорошо изучить урду, должен овладеть персидским и арабским, ну а тому, кто хочет хорошо изучить гуджарати, хинди, бенгали или маратхи, следует выучить санскрит.

6. Трагедия

Среди немногих друзей в средней школе я могу выделить двоих особенно близких. Одна такая дружба продлилась недолго, хотя я и не думал отвергать ее. Напротив, это меня отвергли за то, что я сошелся с другим. Именно эту дружбу я считаю одной из трагедий своей жизни. Она продолжалась довольно долго, и я попытался перевоспитать человека, с которым дружил.

Сначала мой товарищ общался с моим братом. Они учились в одном классе. Я знал его слабости, но закрывал на них глаза, так как считал его преданным другом. Мать, старший брат и моя жена предупреждали, что я связался с дурным человеком. Я был слишком горд, чтобы внять предостережениям жены, но не мог не считаться с мнениями матери и старшего брата. Тем не менее я оправдывался перед ними так:

— Мне известны те слабости, которые вы приписываете ему, но вы ничего не знаете о его достоинствах. Он не сможет сбить меня с пути, ведь я попытаюсь изменить его. Если он исправится, то станет прекрасным человеком, я уверен. Прошу вас не тревожиться обо мне.

Едва ли мои объяснения удовлетворили их, но они приняли мое мнение и позволили поступать по своему усмотрению.

Позже я понял, насколько ошибался. Тот, кто хочет изменить другого человека, не должен поддерживать с ним близкие отношения. Истинная дружба — это единство душ, которое редко встречается в нашем мире. Только между похожими натурами может расцвести дружба благотворная и прочная. Настоящие друзья как бы вступают в реакцию друг с другом, поэтому в дружбе не остается места для исправления другого. Я придерживаюсь мнения, что всякого сближения следует избегать, поскольку человеку свойственно впитывать порок гораздо быстрее, чем добродетель. Тот, кто стремится к дружбе с Богом, должен либо оставаться в одиночестве, либо суметь подружиться со всем миром. Я могу ошибаться, но моя попытка завести близкого друга не удалась.

Ко времени моей первой встречи с этим человеком Раджкот захлестнули «реформы». Товарищ рассказал мне, что многие наши учителя украдкой едят мясо и пьют вино. Кроме того, он назвал имена многих хорошо известных в Раджкоте людей из той же компании и некоторых учеников нашей школы.

Я изумился и испытал душевную боль, а затем спросил своего нового друга о причинах этого явления и получил следующий ответ:

— Мы — слабые люди, потому что не едим мяса. Англичане правят нами, потому что они мясоеды. Ты знаешь, как я силен и как быстро бегаю. Это все оттого, что я стал есть мясо. Мясоеды не страдают от фурункулов и опухолей, а если они порой и появляются, то быстро проходят. Наши учителя и прочие известные в городе люди, которые едят мясо, отнюдь не глупцы. Они понимают, как оно полезно. И тебе стоит последовать их примеру. Ничто не заменит собственного опыта. Попробуй и почувствуешь, как мясо дает тебе силы.

Разумеется, все эти аругменты в поддержку мяса были приведены не сразу. Мой друг долго и настойчиво убеждал меня. Мой старший брат уже поддался соблазну и поддержал доводы друга. Я действительно выглядел хилым по сравнению с ними. Они казались более сильными, более развитыми физически и даже более смелыми, чем я. Подвиги друга буквально очаровали меня. Он мог бегать на длинные дистанции, и притом необычайно быстро. Ему легко давались прыжки в высоту и длину. Ему ничего не стоило выдержать любые телесные наказания в школе. Он часто рассказывал о своих успехах. Подобно тому, как всякого человека поражают качества, которыми он не обладает, так и меня поразили достижения, которыми я не мог похвастаться. За этим, естественно, последовало желание стать таким же. Сам я плохо бегал и прыгал, так почему бы и мне не сделаться таким же сильным, как мой друг?

В то время я был чрезмерно труслив, боялся воров, привидений и змей. Я не осмеливался после заката выйти за порог нашего дома. Темнота наводила на меня ужас. Я почти не мог спать в полной темноте, поскольку мне начинали мерещиться призраки, надвигающиеся с одной стороны, воры, являющиеся с другой, и змеи, приползающие с третьей. Поэтому я всегда спал только при свете. И как я мог признаться в своих страхах жене, спавшей рядом со мной, — уже не ребенку, а девушке? Я знал, что она гораздо смелее меня, и стыдился этого. Она нисколько не боялась ни привидений, ни змей. Могла в полной темноте пойти куда угодно. Моему другу были известны эти мои страхи, и он заверял меня, что может запросто держать в руках живую змею, справиться с любыми ворами, а в существование призраков просто не верит. Все это он, разумеется, объяснял тем, что ест мясо.

Среди школьников тогда были популярны незатейливые вирши гуджаратского поэта Нармада:

Страшись, индиец, англичанина могучего, Поскольку сам ты ростом очень мал. А он — твой господин по воле случая: Ел мясо и в пять локтей вымахал.

Стихотворение убедило меня. Я потерпел поражение и задумался о том, что есть мясо действительно хорошо, что оно сделает меня крепким и смелым. А если вся страна будет есть мясо, мы сможем избавиться от британского владычества.

Итак, день начала эксперимента был назначен. Проводить его пришлось украдкой. Семья Ганди принадлежала к числу вишнуитов, а мои родители отличались особой религиозностью. Они регулярно посещали хавели и даже имели собственные храмы. Кроме того, в Гуджарате был очень распространен джайнизм[19], и его влияние ощущалось повсеместно и проявлялось постоянно. Неприятие мясной пищи нигде в Индии или даже за ее пределами не было столь сильно, как в Гуджарате среди джайнов и вишнуитов. В таких традициях воспитывался и я сам. Я был в высшей степени предан своим родителям, понимал, что они будут буквально уничтожены, если узнают, что я ел мясо. Вдобавок к этому моя страстная любовь к правде заставляла меня быть более осторожным. Безусловно, я знал тогда, что мне придется пойти на обман, если я стану мясоедом. Но я уже склонился к «реформе». Дело было не в самом вкусе мяса — я еще не знал, насколько его вкус хорош или плох. Я только хотел стать сильным и храбрым и желал этого всем соотечественникам, чтобы мы вместе смогли победить англичан и освободить Индию. Слова «сварадж»[20] я еще даже не слышал, но понимал значение понятия «свобода». «Реформа» ослепила меня, и я убедил самого себя, что не отступлю от истины, если скрою свой поступок от родителей.

7. Трагедия (продолжение)

Итак, день настал. Теперь трудно описать то мое состояние. С одной стороны, мною владело страстное желание приобщиться к «реформе», меня привлекала новизна ощущения, возможность что-то изменить в своей жизни. Но, с другой стороны, мне было стыдно украдкой, словно вор, проделывать все это. Затрудняюсь сказать, какое из двух ощущений было более сильным. Мы отправились на поиски уединенного уголка и нашли его на берегу реки; там я впервые в жизни увидел мясо. Был и испеченный в пекарне хлеб. Мне не понравилось ни то ни другое. Козлятина оказалась жесткой, как кожаный ремень. Я попросту не мог есть ее. Мне сделалось дурно, и пришлось уйти оттуда, на ходу дожевывая кусок.

После этого у меня выдалась отвратительная ночь. Меня преследовал кошмарный сон. Каждый раз, когда я засыпал, мне начинало казаться, что живой козел блеет у меня внутри, и я резко просыпался, исполненный раскаяния. Но я сразу же напоминал себе, что есть мясо — это мой долг, и приободрялся.

Мой друг не принадлежал к числу людей, которые быстро сдаются. Он стал сам готовить мясные деликатесы и красиво подавать их. Местом наших трапез был теперь не отдаленный берег реки, а столовая управы со столами и стульями. Мой товарищ обо всем договорился с шеф-поваром.

На эту-то приманку я в конце концов и клюнул. Я преодолел отвращение к хлебу, избавился от сочувствия к убиенным козлам и превратился в ценителя если не самого мяса, то по крайней мере мясных блюд. Это продолжалось примерно год. Впрочем, за все время состоялось не более полудюжины таких мясных пиршеств, поскольку в столовую нас пускали не каждый день и за дорогие мясные деликатесы, конечно, нужно было платить. У меня не было личных денег, чтобы самому оплачивать «реформу», а потому всякий раз моему другу приходилось изыскивать средства. Я понятия не имел, где он их находил, но он успешно справлялся с этой проблемой, поскольку хотел во что бы то ни стало превратить меня в мясоеда. Конечно, даже его возможности были ограниченны, и потому наши мясные трапезы оказывались столь редкими.

Когда же мне удавалось поучаствовать в мясном пиршестве, дома я не ужинал. Моя мать, естественно, приглашала меня к столу, а потом спрашивала, почему мне не хочется есть. Я был вынужден отвечать ей в таком духе: «У меня сегодня совершенно нет аппетита. Что-то с желудком». Я придумывал подобные отговорки не без угрызений совести. Я осознавал, что не просто врал, а врал своей матери, но я также понимал, каким страшным ударом станет для моих родителей известие о том, что я ем мясо. Мое сердце обливалось кровью.

Потому я пообещал себе: «Хотя есть мясо важно и провести пищевую реформу в стране необходимо, ложь и обман гораздо хуже отказа от мяса. Пока живы родители, я должен воздержаться от употребления в пищу мясных продуктов. Когда же родителей не станет и я обрету полную свободу, я начну есть мясо открыто, но пока не буду и притрагиваться к нему».

Такое решение я сообщил своему другу и с тех уже никогда не ел мяса. Мои родители так и не узнали, что два их сына ели его.

Я отказался от мяса, не желая лгать родителям, но не перестал встречаться с тем своим другом. Мое стремление перевоспитать его обернулось бедой для меня самого, хотя тогда я совершенно не осознавал столь очевидного факта.

Друг пытался толкнуть меня на измену жене. Только чудом я сумел избежать этого. Однажды он привел меня в бордель, причем тщательно проинструктировал, как себя вести в подобном заведении. Все было организовано им заранее, и даже счет был оплачен загодя. Я бы оказался во власти греха, но Бог и Его бесконечное милосердие защитили меня от самого себя. В том греховном месте меня словно поразили слепота и немота. Я сидел рядом с женщиной на ее постели, но упорно молчал. Она, естественно, скоро потеряла терпение и выставила меня за дверь, выкрикивая вслед ругательства и оскорбления. В ту минуту я чувствовал себя униженным и был готов провалиться сквозь землю от стыда. Позже я вознес хвалу Богу за свое счастливое избавление. Припоминаю еще четыре похожих случая в моей жизни, когда меня спасала лишь удача, а не мои собственные усилия. Со строго этической точки зрения все эти случаи были моральными падениями, поскольку плотское вожделение все-таки возникало, и я был готов совершить соответствующий акт. Но если взглянуть на мои поступки глазами обычного человека, получается, что мужчина, который физически избежал греха, считается спасенным. И в этом смысле я действительно оказался спасен. Иногда человеку удается уклониться от греха лишь по счастливой случайности. Тогда к нему возвращаются правильные представления о добре и зле, и он преисполняется благодарности за Божественное милосердие, избавившее его от грехопадения. Перед человеком часто возникает порочный соблазн, которому он готов поддаться, но и Провидение так же часто вмешивается в его жизнь и спасает его. Как именно это происходит, какова степень свободы и много ли в жизни моментов, когда человек становится лишь игрушкой сложившихся обстоятельств, как далеко может завести его собственная воля и когда на сцену выходит судьба — все это тайна для нас и навсегда останется таковой.

Но продолжу начатую историю. Даже эти печальные события не открыли мне глаза и не убедили меня в глубокой порочности моего друга. А посему мне пришлось испытать еще немало боли, пока я, совершенно неожиданно, наконец не увидел его в истинном свете. Однако к этому я вернусь позже, поскольку мы придерживаемся хронологии.

Необходимо отметить еще кое-что, относящееся к тому же периоду. Одной из причин моих ссор с женой, несомненно, стала дружба с тем товарищем. Я был преданным, но ревнивым мужем, а друг только разжигал пламя моих подозрений в отношении жены. У меня самого не было причин сомневаться в ее верности, и потому я до сих пор не могу простить себе тех страданий, которые я причинял ей, подстрекаемый другом. Вероятно, одна лишь жена индуса смогла бы вытерпеть подобное обращение, и потому я глубоко заблуждался, считая женщин вообще живым воплощением терпения. Несправедливо заподозренный слуга может бросить свою работу; сын, попавший в подобную ситуацию, может покинуть родительский кров; друг попросту положит конец дружбе. Жена, заподозрившая измену, вынуждена молчать, но если она сама под подозрением, то ее жизнь станет совершенно невыносимой. Куда может она податься? Индийские жены не имеют права просить развода в суде. Закон всегда не на ее стороне. А потому повторю: я не могу забыть обо всем и простить себя за то, что заставил жену страдать.

Я смог окончательно избавиться от ложных подозрений, когда постиг ахимсу[21] во всей полноте ее смысла. Затем мне открылось величие брахмачарьи[22], и только тогда до меня дошло, что жена не может быть вечной рабыней мужа. Она должна стать его товарищем и помощником, разделить с ним горе и радость, должна сама выбирать свой путь. Когда я вспоминаю о тех черных днях сомнений и подозрений, меня переполняет отвращение к собственной глупости и порочной жестокости. Мне остается только сожалеть о своей слепой преданности другу.

8. Воровство и расплата

Мне все еще только предстоит рассказать о моих ошибках, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и к предшествующему времени — еще до женитьбы или вскоре после нее.

С одним из своих родственников я пристрастился к курению. Не то чтобы мы считали курение полезным или нам полюбился запах сигарет. Нам просто нравилось выпускать изо рта облачка дыма. Мой дядя курил, и мы посчитали нужным последовать его примеру. При этом денег у нас не было, поэтому мы начали подбирать окурки, выброшенные дядей.

Однако окурки нам попадались не всегда, да и табака в них почти не оставалось. Мы стали красть медяки из карманных денег нашего слуги, чтобы покупать сигареты индийского производства. Но где прятать то, что мы купили? Мы, разумеется, не могли курить при взрослых. Кое-как мы продержались несколько недель на этой краденой мелочи, а затем услышали о том, что стебли одного растения настолько пористые, что их можно курить вместо сигарет. Мы раздобыли их и принялись за дело.

Это нас не удовлетворило. Нам не хотелось ни от кого зависеть. Была невыносимой сама мысль, что нельзя и шагу ступить без разрешения старших. Наше отвращение ко всему стало таким острым, что мы решили покончить с собой!

Но каким образом? Где нам взять яд? Мы выяснили, что семена датуры, или индийского дурмана, очень ядовиты, и отправились в джунгли на поиски этих семян. Нам удалось раздобыть их. Вечернее время показалось нам наиболее подходящим. Мы пошли в Кедарджи Мандир, заправили маслом лампу, помолились и принялись искать уединенный уголок, но храбрость изменила нам. Что будет, если не умрем мгновенно? И вообще, чего мы добьемся самоубийством? Почему бы попросту не смириться с отсутствием независимости? Однако мы все же проглотили по два или три семени, не осмелившись принять больше. Оба справились со страхом смерти и решили отправиться в Рамджи Мандир, чтобы взять себя в руки и отбросить мысли о том, чтобы покончить с собой.

Тогда я понял, что задумать самоубийство гораздо легче, чем совершить его. С тех пор, когда бы я ни слышал о чьих-то намерениях наложить на себя руки, это не производило на меня почти никакого или же и вовсе никакого впечатления.

Случай с самоубийством в конце концов заставил нас отказаться от привычки подбирать окурки и воровать у прислуги мелочь, чтобы потратить ее на сигареты.

С тех пор, как я повзрослел, у меня больше не возникало желания курить. Я считаю эту привычку варварской, глупой и вредной. Мне непонятно, почему по всему миру люди так много курят. Мне кажется невыносимой сама мысль о том, чтобы оказаться в одном купе с курящими, потому что я задыхаюсь от табачного дыма.

Еще более серьезный проступок я совершил несколько позже. Я таскал медяки у слуг в двенадцать или тринадцать лет, а может, и раньше. Другую кражу я совершил в пятнадцать. На этот раз я умыкнул кусочек золота с браслета моего брата — того самого, что тоже ел мясо. Он задолжал кому-то примерно двадцать пять рупий. На руке он носил браслет из чистого золота, и было несложно отколоть от него немного.

Итак, долг был погашен, но для меня воровство стало слишком тяжким бременем. Я поклялся себе больше никогда не поступать так. Кроме того, я решил во всем признаться отцу, однако не осмеливался заговорить с ним об этом. Нет, я не боялся, что отец ударит меня. Я не помню, чтобы отец поднял руку на кого-то из нас. Меня пугала только та боль, которую я мог причинить ему своим признанием, и все же я чувствовал необходимость рискнуть, ведь по-другому очистить свою совесть было невозможно.

В конце концов я решил признаться в письменной форме, отдать записку отцу и попросить прощения. Я изложил все на листке бумаги и передал ему лично в руки. В своей записке я не только признавался в своем дурном поступке, но и просил достойно наказать меня, а заканчивал просьбой не казнить себя самого за вину сына. Я также клялся никогда не воровать в будущем.

Передавая признание, я весь трепетал. Отец страдал от фистулы и был прикован к постели. Кроватью ему служила простая деревянная доска. Я отдал ему листок и сел напротив.

Он прочитал записку; крупные слезы размером с жемчужину потекли по его щекам и увлажнили бумагу. На мгновение он закрыл глаза, а потом порвал записку. Чтобы прочитать ее, ему пришлось сесть. Потом он снова лег. Я тоже заплакал, потому что видел страдания отца. Будь я художником, я бы и сейчас сумел нарисовать ту картину, настолько жива она в моей памяти.

Жемчужные слезы любви очистили мое сердце и смыли с меня грехи. Только тому, кто испытал такую любовь, знакомо подобное ощущение. Недаром гласит молитва:

Лишь тот,

Кого пронзили стрелы истинной любви,

Познал всю ее силу.

Для меня этот случай стал уроком ахимсы. В тот момент я воспринял все только как проявление отцовской любви и ничего больше, но сегодня понимаю, что в слезах отца заключалась чистейшая ахимса. Когда подобная ахимса становится всеобъемлющей, она преобразует всех и вся. Нет предела ее власти.

Вообще-то, такая сдержанность не была характерной для моего отца. Я ожидал, что он разгневается, жестко отчитает меня и от злости станет бить кулаком в свой собственный лоб, но он повел себя смиренно, и я верю, что причина этого крылась в моем откровенном признании. Признаться и пообещать никогда не грешить тому, кто имеет право принять такое обещание, — самый верный и чистый путь к искуплению. Я понял — мое признание успокоило отца и бесконечно усилило его привязанность ко мне.

9. Смерть отца и мой двойной позор

К тому времени, о котором я сейчас расскажу, мне уже шел шестнадцатый год. Мой отец, как я уже упомянул выше, страдал от фистулы и был прикован к постели. Мама, один из старых слуг и я сам ухаживали за ним. На мне лежали обязанности сиделки: я менял его повязки, давал ему лекарства, готовил различные домашние снадобья. Каждый вечер я массировал ему ноги и уходил, только когда он сам просил меня об этом или засыпал. Мне нравилось ухаживать за ним. Не помню, чтобы я хотя бы раз пренебрежительно отнесся к своим обязанностям. Время, остававшееся после выполнения всех ежедневных дел, я делил между занятиями в школе и уходом за отцом. Вечером я отправлялся на прогулку, когда получал от него разрешение или когда его самочувствие улучшалось.

Как раз в это время моя жена ждала ребенка. Это обстоятельство, как мне кажется теперь, означало для меня двойной позор. Во-первых, я не сумел проявить должной сдержанности, все еще оставаясь школьником. А во‑вторых, вожделение мешало мне учиться и быть преданным родителям, хотя с детства моим героем и идеалом был Шраван. Каждый вечер, пока я массировал ноги отцу, мысленно я уже устремлялся в спальню. И это в то время, когда религия, медицина и обычный здравый смысл запрещали вступать в сексуальные отношения. Исполнив свои обязанности, я радостно отправлялся в спальню, отдав низкий поклон больному отцу.

Между тем состояние отца с каждым днем ухудшалось. Аюрведические врачи перепробовали на нем все свои мази, хакимы — все пластыри, а местные знахари — все снадобья. Был вызван английский хирург, который порекомендовал сделать операцию, однако вмешался наш семейный доктор. Он посчитал операцию слишком опасной для пациента в столь преклонном возрасте. Мы прислушались к его совету и отменили операцию. Лекарства же не помогали. Мне все же кажется, что, если бы доктор одобрил операцию, рана могла бы вскоре зажить, к тому же оперировать отца должен был хирург, известный даже в Бомбее. Однако Бог решил иначе. Когда смерть неизбежна, искать средства спасения от нее бессмысленно. Мой отец вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции предметами, которые были теперь бесполезными. Он уже отчаялся и не верил в выздоровление, становился все слабее и слабее, пока не дошло до того, что ему посоветовали отправлять все свои естественные надобности не вставая с постели. Он до самого конца отказывался и неизменно, превозмогая боль, поднимался со своего ложа. Вишнуиты придерживаются крайне строгих правил в отношении личной гигиены.

Нет сомнений, такие правила важны, но западная медицина показала нам, что все отправления (как и мытье больного) могут осуществляться прямо в постели без малейших неудобств, и даже белье при этом останется чистым. Я понимаю, что это не противоречит взглядам вишнуитов, но в то время настойчивость отца казалась мне достойной величайшего уважения и восхищения.

И вот настала та ужасная ночь. Мой дядя находился в Раджкоте. Смутно припоминаю, как он приехал, узнав о том, что моему отцу стало значительно хуже. Братья были искренне привязаны друг к другу. Дядя смог целый день просидеть у постели отца, а потом улегся спать рядом с ним, отправив нас по своим комнатам. Никому и в голову не приходило, что судьба нанесет нам такой страшный удар этой ночью, но беда была уже совсем рядом.

В половине одиннадцатого или ровно в одиннадцать я делал отцу очередной массаж. Дядя предложил закончить вместо меня. Не без облегчения я согласился и ушел в спальню. Моя жена уже крепко спала, бедняжка. Но как могла она заснуть, не дождавшись меня? Пришлось разбудить ее. А уже примерно через пять минут в дверь постучал слуга. Я вздрогнул, чувствуя нарастающую тревогу.

— Вставайте, — сказал он. — Ваш отец очень болен.

Разумеется, я знал, что он очень болен, и понял, что случилось ужасное. Я вскочил с постели.

— В чем дело? Говори же, не томи!

— Вашего отца больше нет с нами.

Значит, все кончено! Мне оставалось лишь в горе заламывать руки. Я чувствовал себя пристыженным и несчастным, бросился в комнату отца и понял, что, если бы низкая страсть не ослепила меня, мне бы не пришлось мучиться оттого, что оказался так далеко от отца в последние минуты его жизни. Я должен был продолжать массаж, и отец скончался бы у меня на руках! Но с ним был только дядя. Только он оказался достаточно предан старшему брату, чтобы принять его смерть! Отец же понимал, что происходит. Он сделал знак подать перо и бумагу, на которой написал: «Начинайте готовиться к последнему обряду». Затем сорвал со своей руки амулет, а с шеи — золотую цепочку с бусинами из священного базилика и отбросил их в сторону. Прошло еще мгновение, и он скончался.

Позор, о котором я говорю, заключался в возникшем у меня недостойном вожделении — и это в час смерти отца! Я никогда не смогу искупить свою вину. Я был безгранично предан родителям, считал, что могу пойти ради них на любые жертвы, однако похоть завладела моими мыслями. Я был верным, но сластолюбивым супругом и еще долго не мог вырваться из плена похоти. Я прошел через множество испытаний, прежде чем окончательно справился с ней.

Дописывая главу о своем двойном позоре, добавлю, что несчастный младенец, родившийся вскоре у моей жены, прожил всего три или четыре дня. Ничего другого и не стоило ожидать. Пусть же всем женатым мужчинам послужит предостережением мой горький опыт.

10. Приобщение к религии

С шести или семи лет до шестнадцати я посещал школу. Меня обучали самым разным предметам, за исключением религии. Получается, я не сумел получить от преподавателей именно того, что они могли бы мне дать без особых усилий. Но я постепенно набирался знаний, общаясь с окружающими. Термин «религия» я употребляю в его наиболее широком смысле — как познание самого себя.

Родившись в семье, исповедовавшей вишнуизм, я часто посещал хавели, хотя он никогда не привлекал меня. Мне не нравились его чрезмерная роскошь и пышность. Более того, до меня дошли слухи об аморальных поступках, совершавшихся там, и я потерял к храму всякий интерес. Следовательно, хавели мне ничего не дал.

Однако то, чего я не взял в хавели, я получил от няни, старой служанки нашей семьи, чью привязанность ко мне я вспоминаю до сих пор. Как я уже рассказывал, я боялся привидений и духов. Няня, которую звали Рамбха, предложила прибегнуть к Раманаме[23]. Кажется, я больше верил самой няне, чем этому средству, но еще ребенком начал повторять имя Бога, чтобы избавиться от своих страхов. Конечно, продолжалось это недолго, однако добрые семена, посеянные в детской душе, не пропадают даром. Благодаря Рамбхе Раманама и поныне неизменно помогает мне.

Примерно в то же время мой кузен, горячий поклонник «Рамаяны»[24], предложил мне и моему второму брату выучить «Рама Ракшу»[25]. Мы заучили ее наизусть и взяли себе за правило повторять каждое утро вслух после омовений. Мы придерживались такой традиции, пока жили в Порбандаре, но как только перебрались в Раджкот, традиция забылась, поскольку я не слишком верил в нее. Повторял же я «Рама Ракшу» отчасти потому, что гордился своим правильным произношением.

Больше всего меня впечатлило чтение «Рамаяны» отцу. В один из периодов своей продолжительной болезни он находился в Порбандаре. Там он каждый вечер слушал «Рамаяну», а чтецом был один из самых известных поклонников Рамы — Ладха Махарадж из Билешвара. О нем говорили, что он вылечился от проказы без всяких лекарств, прикладывая к пораженным участкам тела листья билвы, принесенные в жертву образу Махадевы в храме Билешвара, и обращясь к Раманаме. Именно вера исцелила его. Не знаю, правда это или нет. По крайней мере, мы верили в его историю. Когда Ладха Махарадж начал читать «Рамаяну» отцу, на его теле уже не было никаких следов проказы. Он обладал мелодичным голосом. Он читал дохи (куплеты) и чопаи (четверостишия), а затем объяснял их смысл, увлекаясь сам и увлекая слушателей. Тогда мне было, судя по всему, около тринадцати лет, но я прекрасно помню, как был зачарован чтением. Так я полюбил «Рамаяну». «Рамаяну» Тулсидаса я считаю величайшим духовным произведением.

Через несколько месяцев мы перебрались в Раджкот. Там уже не устраивалось чтений «Рамаяны», зато «Бхагавад» читали каждое экадаши[26]. Иногда я присоединялся к слушателям, вот только чтец совсем не вдохновлял меня. Ныне я понял, что «Бхагавад» — это книга, которая может вызвать истинный религиозный экстаз. Я прочитал ее на гуджарати с величайшим интересом, но, когда позже послушал ее в исполнении пандита[27] Мадана Мохана Малавии во время моего поста, длившегося двадцать один день, я пожалел, что не услышал, как он читает ее, гораздо раньше, тогда бы эта книга полюбилась мне с самого детства. Впечатления, полученные в детстве, пускают наиболее глубокие корни в душе человека. Вот почему меня огорчает то, что мне не довелось услышать чтение большего числа подобных книг именно в тот период.

В Раджкоте я научился быть терпеливым по отношению к сектам индуизма и схожим религиям. Мои отец и мать посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Они часто брали нас с собой или отправляли туда одних. Кроме того, к отцу часто приходили джайнистские монахи и даже нарушали свои обычаи, принимая пищу от нас, не джайнов. Они беседовали с отцом как на религиозные, так и на мирские темы.

У него были к тому же друзья из мусульман и парсов. Он выслушивал их рассказы о религии с неизменным уважением и часто с большим интересом. Ухаживая за отцом, я нередко мог послушать его беседы с гостями. Это способствовало тому, что я стал терпим ко всем религиям.

Только христианство в то время было для меня исключением. Я даже питал к нему некоторую неприязнь, и для этого имелись свои причины. Помню, как христианские миссионеры, расположившись на углу рядом со зданием школы, бранили индийцев и их богов. Я терпеть не мог этого. Лишь однажды я задержался, чтобы послушать их, и наслушался достаточно, чтобы никогда больше не повторять подобных экспериментов. Примерно тогда же мне рассказали об одном известном индусе, обратившемся в христианство. Он стал предметом пересудов в городе. После крещения он начал есть мясо, пить спиртные напитки, а также носить европейскую одежду и даже шляпу. Подобные слухи действовали мне на нервы. Очевидно, думал я, что религия, принуждающая людей есть мясо и пить спиртное, заставляющая менять привычную одежду, не заслуживает даже называться религией. Мне сообщили, кроме того, что вновь обращенный уже начал презрительно отзываться о вере своих предков, их обычаях и самой стране. Вот где был источник моей неприязни к христианству.

Однако моя терпимость к представителям других религий не означала, что я сам верил в Бога. Как раз в то время в библиотеке отца мне попалась «Манусмрити»[28]. Содержавшаяся в ней история создания Вселенной и другие подобные истории не произвели на меня особого впечатления, но, напротив, кажется, еще больше склонили к атеизму.

У меня был кузен (он жив до сих пор), чей интеллект я высоко ценил. К нему я и обратился со своими сомнениями. Но он не сумел их развеять и отделался от меня следующими словами:

— Когда повзрослеешь, сумеешь сам разобраться. Не стоит даже думать об этом в твоем возрасте.

Мне пришлось замолчать, хотя я ничего и не добился. Я подумал, что главы «Манусмрити» о питании и других подобных аспектах противоречат тому, что я вижу в повседневной жизни. По поводу этих сомнений я получил такой же ответ. «Мой ум окрепнет, когда я прочитаю больше книг. Вот тогда-то я все пойму», — сказал я сам себе.

Как бы то ни было, но из «Манусмрити» я ничего не узнал об ахимсе. О том, как я ел мясо, я уже рассказал. «Манусмрити», казалось, только поддерживала этот грех. Прочитав книгу, я понял, например, что можно убивать змей, жуков и прочих тварей. Помню, как тогда лишал жизни разных насекомых и считал это чуть ли не своим долгом.

Однако кое-что я все-таки усвоил: я понял, что мораль лежит в основе всего, а истина является сущностью морали. Поиски истины стали моей единственной целью. Я укреплялся в своей вере день за днем, и мое понимание истины постоянно расширялось.

Одно стихотворение на гуджарати поразило меня в самое сердце. Я стал во всем руководствоваться его основной мыслью о том, что на зло всегда нужно отвечать добром. Именно это стихотворение подтолкнуло меня к экспериментам. Вот те восхитительные (лично для меня) строки:

За чашу лишь с водою налей в ответ ты чай

И на кивок приветственный поклоном отвечай.

За поданное пенни ты злата не жалей,

А если жизнь тебе спасли, достойно жить сумей.

И в слове, и на деле будь равен мудрецам,

Ведь за любую мелочь стократ воздастся нам.

Для истинно великих все мы слились в одном,

А потому ты с радостью за зло плати добром.

11. Собираясь в Англию

В 1887 году я успешно сдал выпускные экзамены. Тогда их проводили в двух образовательных центрах, расположенных в Ахмадабаде и Бомбее. Бедность населения Катхиявара, естественно, вынуждала учеников выбрать более близкий и дешевый вариант. Недостаток средств в моей семье вынудил и меня сделать такой же выбор. Это стало моим первым путешествием из Раджкота в Ахмадабад и первой поездкой без сопровождения.

Старшие в семье хотели, чтобы я после сдачи экзаменов продолжил образование в колледже. Доступные учебные заведения имелись в Бхавнагаре и Бомбее, а поскольку учеба в первом была дешевле, я решил отправиться именно туда и поступить в колледж Самалдас. Я приехал и совсем растерялся. Все оказалось очень трудно. Я не успевал следить за лекциями, у меня напрочь отсутствовал интерес к предметам, и дело тут было не в преподавателях. Педагогический состав колледжа считался первоклассным. Это я приступил к учебе, совершенно не подготовленным. После первого семестра пришлось вернуться домой.

Мавджи Даве, умный и очень образованный брахман, был не только старым другом семьи, но и надежным советчиком. Он поддерживал с нами связь даже после смерти моего отца. Однажды во время моих каникул он нанес нам визит и, разговоривая с мамой и старшим братом, стал расспрашивать их о моей учебе. Узнав, что я стал студентом колледжа Самалдас, он сказал:

— Времена изменились. Сложно занять такой же важный гади[29], какой занимал ваш отец, без хорошего образования. Сейчас, пока ваш мальчик только начал учебу, вам следует задуматься о его карьере. У него уйдет от четырех до пяти лет, чтобы получить степень бакалавра, с которой он в лучшем случае может рассчитывать на работу с окладом в шестьдесят рупий, но никак не на пост дивана. Если он, как мой сын, займется юриспруденцией, то потратит здесь еще больше времени, и тогда из желающих стать диванами уже выстроится длинная очередь. Я рекомендую вам отправить его в Англию. Мой сын Кевалрам утверждает, что там очень просто стать адвокатом. Он вернется уже через три года. Расходы не превысят четырех или пяти тысяч рупий. Только представьте адвоката, только что приехавшего из Англии. Как хорошо он будет жить! Получить место дивана не составит труда, стоит только заявить о своем желании занять пост. Я советую вам отправить Мохандаса в Англию еще в этом году. У Кевалрама там множество друзей. Он напишет рекомендательные письма, и Мохандасу будет легко освоиться.

Джошиджи, как мы называли старого Мавджи Даве, спросил меня, заранее зная ответ:

— Разве ты не предпочтешь отправиться в Англию вместо того, чтобы продолжить учебу здесь?

Ничего более желанного я в тот момент и представить не мог. Занятия утомляли меня, поэтому я радостно заявил, что чем скорее меня отправят в Англию, тем будет лучше. Однако сдать экзамены быстро нелегко. Быть может, я могу поехать туда и получить образование врача?

Меня перебил брат:

— Отцу это не пришлось бы по душе. Он ведь именно тебя имел в виду, когда говорил, что мы — вишнуиты — не должны вскрывать трупы. Отец видел тебя юристом.

Но Джошиджи настаивал:

— Лично я ничего не имею против профессии врача, как и наши шастры[30]. Но диплом врача не позволит тебе стать диваном, а мне бы хотелось видеть тебя на этом посту, а быть может, и на более высоком. Только так сможешь ты позаботиться о своей большой семье. Времена меняются, и жизнь становится труднее с каждым днем, а потому мудрее всего будет выучиться на адвоката.

Обернувшись к моей матери, он добавил:

— Сейчас я должен уйти. Пожалуйста, обдумайте мои слова. Когда я вернусь, надеюсь, что вы уже будете собирать сына в Англию. Обращайтесь ко мне, если понадобится помощь.

Джошиджи удалился, а я принялся строить воздушные замки.

Мой старший брат мыслил более рационально. Где найти средства на поездку? И можно ли отправить такого юнца, как я, за границу одного?

Мама расстроилась. Ей не хотелось надолго расставаться со мной.

— Твой дядя, — сказала она, — теперь старший в нашей семье. С ним нам нужно посоветоваться в первую очередь. Если он даст свое согласие, мы обдумаем все всерьез.

Однако у брата появилась другая идея. Вот какая:

— Мы имеем право рассчитывать на поддержку в Порбандаре. Мистер Лели, чиновник, очень уважает нашу семью и ценит дядю. Весьма вероятно, что он сможет помочь тебе получить материальную помощь от государства для твоего обучения.

Мне все это очень понравилось, и я приготовился ехать в Порбандар. Тогда еще не было железной дороги, и путешествие туда занимало пять дней. Я уже не раз упоминал, что был труслив, но в тот момент желание побывать в Англии пересилило все. Я нанял повозку до Дхораджи, а там пересел на верблюда, чтобы прибыть в Порбандар на день раньше. Это стало моей первой в жизни поездкой верхом на верблюде.

Наконец я приехал, поклонился дяде и обо всем ему рассказал. Он немного подумал, а потом сказал:

— Не уверен, что в Англии можно жить так, чтобы не нарушить запретов своей религии. Я сомневаюсь, потому что видел много подобных примеров. Когда я встречаю всех этих важных адвокатов-индусов, я не вижу разницы между тем, как живут они, и тем, как живут европейцы. Они не следят за питанием, не расстаются с сигарами, они бесстыдно одеваются, совсем как англичане. Все это противоречит традициям нашей семьи. Вскоре я отправляюсь в паломничество, и жить мне остается не так уж много лет. Стоя на пороге смерти, как могу я осмелиться дать тебе разрешение на поездку в Англию? Как могу разрешить пересекать моря? Но я не хочу и вставать у тебя на пути. Так пусть решает твоя мать. Если она даст разрешение, то поезжай! Передай ей, что я не стану вмешиваться. Ты поедешь, получив мое благосло-вение.

— Ничего другого я и не смел ожидать от вас, — сказал я. — Теперь мне всего лишь нужно уговорить маму. Не могли бы вы рекомендовать меня мистеру Лели?

— Этого я сделать не могу, — отвечал дядя. — Но он очень хороший человек. Попроси его принять тебя, расскажи обо всем. Он, безусловно, встретится с тобой и, наверное, даже поможет.

Сложно сказать, почему дядя не дал мне рекомендательного письма. Тогда мне показалось, что он просто не хочет иметь никакого отношения к моему путешествию в Англию, которое, по его мнению, противоречило нашим религиозным убеждениям.

Итак, я сам написал мистеру Лели. Он вроде бы согласился принять меня в своей резиденции. Мы встретились, когда он поднимался по лестнице.

— Сначала сдайте экзамен на бакалавра, а потом приходите, — коротко сказал он. — В данный момент я ничем не могу вам помочь.

Вот и все, что он сказал, а затем продолжил подниматься вверх. А я-то так тщательно готовился к аудиенции! Вызубрил несколько фраз, низко ему поклонился и сделал приветственный жест обеими руками. И все было тщетно!

Я подумал об украшениях моей жены и о старшем брате, на которого так надеялся. Он всегда был щедрым человеком, а меня любил как родного сына.

Вернувшись в Раджкот из Порбандара, я подробно рассказал обо всем, что там произошло. Я снова посоветовался с Джошиджи, который предложил взять у кого-нибудь деньги в долг, если потребуется. Я сказал, что могу продать украшения жены, за которые дадут две или три тысячи рупий. Брат также обещал найти средства. Мама все еще не одобряла поездку. Она решила расспросить обо всем людей, и кто-то сказал ей, что молодежь пропадает в Англии; другой поведал, что люди там начинают есть мясо, а третий заявил, что жить там и не пить спиртного невозможно.

— Что ты мне ответишь на это? — поинтересовалась она.

Я сказал:

— Разве ты не доверяешь мне? Я никогда не стану тебя обманывать. Клянусь даже не прикасаться ко всему этому. Если бы опасность действительно была, неужели Джошиджи посоветовал бы мне поехать туда?

— Я могу доверять тебе здесь, — сказала она. — Но как доверять тебе, когда ты окажешься в далекой стране? Я посоветуюсь с Бечарджи Свами.

Бечарджи Свами когда-то принадлежал к касте модх-банья, но позже стал джайнистским монахом. Он тоже был другом семьи и советчиком, как Джошиджи. Он пришел мне на помощь и заявил:

— Я бы заставил мальчика дать три торжественные клятвы, после чего разрешил бы ему уехать.

Затем он подготовил обряд, в ходе которого я поклялся не прикасаться к вину, мясу и женщинам. Когда с этим было покончено, я наконец получил согласие мамы.

В школе устроили празднество в честь моего отъезда. Путешествие юноши из Раджкота в Англию было поистине необычным событием. Я заранее написал несколько благодарственных слов, но прочитать их вслух без запинки не смог. Помню, как кружилась у меня голова и как дрожали руки, когда я поднялся, чтобы произнести эти слова.

Получив благословение старших, я отбыл в Бомбей. Это стало моим первым путешествием в этот город. Брат вызвался проводить меня, однако, как оказалось, ничего нельзя загадывать наперед. В Бомбее нам пришлось столкнуться с непредвиденными трудностями.

12. Изгнание из касты

Итак, с разрешения и благословения мамы я отправился в Бомбей, оставив дома жену и ребенка, которому едва исполнилось несколько месяцев. Я был счастлив. Однако по нашем прибытии в Бомбей друзья брата сообщили ему, что в июне и июле Индийский океан бывает особенно бурным, а поскольку я впервые отправляюсь в морское путешествие, мне не следует отплывать раньше ноября. Кто-то поделился новостью о том, что во время последнего шторма затонул пассажирский пароход. Это испугало брата, и он отказался отпустить меня немедленно. Я остался на попечении одного из его друзей в Бомбее, а сам он поехал обратно в Раджкот, чтобы вернуться к работе. Брат доверил хранение средств, выделенных на мое путешествие, нашему зятю и переговорил с некоторыми из друзей, взяв с них слово сразу же помочь мне, если понадобится.

Время в Бомбее тянулось томительно долго. Я жил постоянной мечтой об Англии.

А между тем представителей моей касты необычайно взволновало мое намерение побывать за границей. Ни один из касты модх-банья до сей поры не бывал в Англии, и, если я осмеливался отправиться туда, меня нужно было призвать к ответу! Итак, они созвали общее собрание касты и вызвали меня. И я пришел. Как я набрался храбрости, до сих пор не понимаю. Я ничуть не боялся и не сомневался, когда предстал перед собравшимися. Шет[31], глава общины и мой дальний родственник, всегда поддерживавший хорошие отношения с отцом, обратился ко мне так:

— Каста считает ваше решение отправиться в Англию ошибочным. Наша религия запрещает поездки за границу. Кроме того, насколько нам известно, там невозможно жить, не нарушив религиозных запретов, ведь вам придется есть и пить вместе с европейцами!

На что я отвечал:

— Я не считаю, что поездка в Англию противоречит нашим религиозным убеждениям. Я хочу учиться там. Я дал матери торжественную клятву воздерживаться от трех вещей, вызывающих ваши наибольшие опасения. Я уверен, что клятва защитит меня.

— Но мы обязаны предупредить вас, — продолжал шет, — о невозможности выполнять там религиозные заветы наших отцов. Вы знаете, какими были мои отношения с вашим отцом, и обязаны прислушаться к моему совету.

— Я, конечно же, знаю о ваших с ним отношениях, — сказал я. — Я также знаю, что вы старше, но я бессилен что-либо изменить. Я уже не могу отречься от своего намерения побывать в Англии. Друг моего отца, ученый брахман, не видит ничего предосудительного в такой поездке. Мне дали свое благословение мать и старший брат.

— Но осмелитесь ли вы ослушаться приказа представителей и главы своей касты?

— Здесь я и в самом деле нахожусь в безвыходном положении. Впрочем, мне кажется, что каста не должна вмешиваться в подобные вопросы.

Мои слова лишь рассердили шета. Он осы́пал меня ругательствами. Я же оставался невозмутимым, и тогда шет вынес свой вердикт:

— С сегодняшнего дня к этому юноше следует относиться как к изгнаннику. Любой, кто поможет ему или пойдет провожать его в порт, будет оштрафован на одну рупию четыре анны[32].

Изгнание не произвело на меня никакого впечатления, и я тихо покинул собрание. Меня волновало, лишь как его воспримет брат. К счастью, он тоже проявил твердость характера и написал мне, что его разрешение на мой отъезд остается в силе, несмотря на приговор шета.

И все же этот инцидент заставил меня поторопиться. Вдруг им удастся каким-либо образом надавить на брата? Вдруг произойдет что-нибудь еще, чего я не предусмотрел? Пока я переживал за свою дальнейшую судьбу, до меня дошел слух, что один вакил[33] из Джунагадха отправляется в Англию по своим делам пароходом, оплывающим 4 сентября. Я встретился с друзьями брата, которым он вверил меня. Они согласились, что я не должен упускать возможности отплыть в Англию в столь хорошей компании. Времени оставалось немного, и я немедленно телеграфировал брату, вновь спросив разрешения и получив его. Затем я обратился к зятю за доверенными ему деньгами, однако он сослался на запрет шета и заявил, что не может рисковать положением в касте. Мне пришлось встретиться с другом нашей семьи и попросить его одолжить средства на билет и прочие расходы. Брат вернет деньги позже, заверил я. Друг был так добр, что не только помог мне финансово, но и ободрил меня. Я был ему несказанно благодарен. Часть полученных денег я сразу же потратил на билет. Затем мне нужно было одеться для путешествия. Еще один друг вызвался помочь с этим. Он приобрел все необходимое. Что-то из одежды мне понравилось, но были и вещи, вызвавшие у меня неприязнь. К примеру, галстук, который я с удовольствием стал носить позже, я тогда возненавидел. Пиджак показался слишком нескромным. Но все это ничего не значило по сравнению с горячим желанием попасть в Англию. Я запасся достаточным количеством провизии на время плавания. Место, зарезервированное для меня друзьями, оказалось в одной каюте с Трьямбакраем Мазмударом, тем самым вакилом из Джунагадха. Нас представили друг другу. Это был опытный человек средних лет, успевший основательно повидать мир. Я же все еще оставался восемнадцатилетним юнцом, ничего не знавшим об этом огромном мире. Мазмудар заверил моих друзей, что они могут не беспокоиться обо мне.

И вот 4 сентября я все-таки отплыл из Бомбея на пароходе.

13. Наконец в Лондоне!

Надо сказать, что у меня не было морской болезни, но с течением времени я начал все больше нервничать. Я стеснялся обратиться даже к прислуге на судне. Я почти не говорил по-английски, а за исключением господина Мазмудара, все пассажиры второго класса были англичанами. Я не успевал понять смысл фраз, когда со мной пытались заговорить, а даже если и понимал, то не мог сразу ответить. Мне приходилось сначала в уме построить каждое предложение, прежде чем произнести его. Я не умел пользоваться ножом и вилкой, и мне не хватало смелости спросить, какие блюда в меню были из мяса, поэтому я ел не за общим столом, а в каюте, в основном сладости и фрукты, взятые с собой из Индии. У Мазмудара никаких сложностей не возникало. Он без всякого стеснения общался со всеми и свободно разгуливал по палубе, пока я целый день прятался в каюте, выбираясь из нее, лишь когда на свежем воздухе оставалось совсем мало пассажиров. Мазмудар уговаривал меня пообщаться с другими людьми и держаться раскованнее. Он объяснил мне, что адвокату необходимо быть болтливым, и рассказал множество историй из своего богатого опыта. Он советовал мне использовать любую возможность поговорить по-английски, не обращая внимания на ошибки, неизбежные для того, кто слабо владеет иностранным языком. Но ничто не могло заставить меня преодолеть стеснительность.

Однажды один пассажир-англичанин все-таки втянул меня в разговор. Он был старше меня; стал расспрашивать, что я ем, куда направляюсь, почему я столь застенчив и так далее. Он посоветовал мне присоединиться к обедавшим за общим столом. Над моим упорным отказом от мяса он по-дружески посмеялся и сказал:

— Мы сейчас находимся в Красном море, и пока все хорошо. Но уже в Бискайском заливе вы пересмотрите свои взгляды. А в Англии так холодно, что без мяса не прожить.

— Но я слышал, что люди все же обходятся там без мяса, — возразил я.

— Уверяю вас, это выдумки, — продолжал он. — Насколько мне известно, в Англии все едят мясо. Обратите внимание, что я не уговариваю вас пить спиртное, хотя сам охотно его пью. Но я действительно считаю, что вам необходимо начать есть мясо, поскольку без него вам не прожить.

— Весьма признателен за добрый совет, но я торжественно поклялся своей матери не прикасаться к мясу, а потому даже и думать об этом не могу. И если окажется, что прожить без него там и вправду невозможно, я лучше вернусь в Индию, но не стану есть мясо, чтобы задержаться в Англии.

Мы достигли Бискайского залива, но я все еще не чувствовал необходимости ни в мясе, ни в спиртных напитках. Мне посоветовали взять письменное свидетельство о том, что я не ем мясо, и я попросил своего английского друга дать мне такой документ. Он с радостью дал, и какое-то время я им дорожил. Но когда позже убедился, что такое же свидетельство получают даже те, кто на самом деле ест мясо, эта бумага потеряла для меня всякую ценность. Если мне не поверят на слово, то что толку в подобных документах?

Мы добрались до Саутгемптона, насколько помню, в субботу. На борту парохода я носил черный костюм, а белый, из фланели, купленный другом, специально приберег, чтобы выйти в нем на берег. Я посчитал, что белая одежда подойдет мне, и надел костюм перед тем, как впервые ступить на английскую землю. Стояли последние дни сентября, и я обнаружил, что никто больше не оделся подобным образом. Я оставил весь свой багаж агенту компании «Гриндлэй и Кº» вместе с ключами от чемоданов. Многие другие пассажиры поступали так, и я решил последовать их примеру.

Я привез четыре рекомендательных письма, адресованных доктору П. Дж. Мехте, адвокату Далпатраму Шукле, принцу Ранджитсинджи и Дадабхаю Наороджи. Кто-то из пассажиров посоветовал нам остановиться в лондонской гостинице «Виктория». Туда мы с Мазмударом и отправились. Одного только стыда оттого, что я оказался единственным человеком, одетым в белый костюм, было бы достаточно, но я пришел в полное отчаяние, когда в гостинице мне сообщили, что я не смогу получить свой багаж из «Гриндлэя» назавтра, поскольку компания не работает в воскресенье.

Доктор Мехта, которому я телеграфировал из Саутгемптона, пришел ко мне примерно в восемь часов тем же вечером. Он сердечно приветствовал меня, но не сдержал улыбки при виде моего фланелевого костюма. Беседуя с ним, я небрежно взял его цилиндр и, поддавшись желанию узнать, насколько он гладкий, провел по нему пальцами, потревожив ворс. Доктор Мехта, слегка рассердившись, остановил меня. Но ошибка уже была мною допущена. Этот эпизод стал предостережением на будущее. Так я получил первый урок европейского этикета, в некоторые особенности которого доктор Мехта не без иронии посвятил меня.

— Не стоит прикасаться к чужим вещам, — сказал он. — Не начинайте знакомство сразу с расспросов, как принято у нас в Индии. Не разговаривайте слишком громко. Никогда не используйте слово «сэр», беседуя с людьми, что стало в Индии обычным делом. Здесь только слуги обращаются так к своим хозяевам.

И так далее и тому подобное. Он сказал мне, что жить в гостинице слишком дорого, и порекомендовал поселиться в съемной комнате у какого-нибудь семейства. Вернуться к этому вопросу мы решили в понедельник.

Мазмудар и я сам посчитали гостиницу не только дорогой, но и неудобной. Во время плавания вакил подружился с неким синдхом, прибывшим с Мальты. Он хорошо знал Лондон и предложил подобрать для нас комнаты. Мы согласились. В понедельник, получив багаж и расплатившись по счету, мы сразу отправились в комнаты, снятые для нас дружелюбным синдхом. Помню, мне пришлось заплатить за номер в гостинице и ужин целых три фунта — цена, которая страшно поразила меня. А ведь я так и остался голодным! В ресторане я просил заменить непонравившееся блюдо другим, но деньги с меня все равно брали за оба. Получалось, что я целиком зависел от еды, купленной еще в Бомбее.

Даже в только что снятой комнате я чувствовал себя не в своей тарелке и постоянно думал о родном доме. Мне не хватало заботы моей мамы. Ночью по моим щекам струились слезы, и многочисленные воспоминания о домашней жизни не позволяли мне заснуть. Мне не с кем было разделить свою печаль, но даже если бы такая возможность и появилась, что в том толку? Я знал: ничто не способно утешить меня. Меня окружала незнакомая обстановка, кругом были чужие люди, чужие нравы и обычаи и даже чужое жилье. Я был новичком в вопросах английского этикета, и мне приходилось постоянно держаться настороже. Клятва оставаться вегетарианцем все усложняла. Та пища, которую я мог есть, казалась пресной и невкусной. Так я оказался между Сциллой и Харибдой. В Англии я чувствовал себя чужаком, но о возвращении в Индию не смел даже думать. «Теперь, когда ты оказался здесь, ты должен остаться на положенные три года», — шептал мне внутренний голос.

14. Мой выбор

В понедельник доктор Мехта приехал в гостиницу «Виктория», ожидая застать меня там. Он выяснил, что мы уже съехали, узнал наш новый адрес и встретился с нами. По неосторожности на пароходе я получил лишай. Умываясь и принимая ванну, я использовал морскую воду, в которой мыло не растворяется. Но я упрямо продолжал намыливать свое тело, ведь так поступают все цивилизованные люди. Вместо того, чтобы очистить кожу, я лишь сильнее загрязнял ее. Так и образовался лишай. Я показал его доктору Мехте, и он посоветовал протирать пораженные участки уксусной кислотой. Помню, как жгучая кислота заставляла меня чуть ли не выть от боли. Доктор Мехта осмотрел мою комнату, спросил об условиях найма и неодобрительно покачал головой.

— Такое место вам не подойдет, — сказал он. — Вы приехали в Англию не только для того, чтобы учиться, но и для того, чтобы приобщиться к английской жизни и здешним обычаям. Поэтому вам необходимо поселиться в семье англичан. Но до этого, думаю, вы можете поучиться кое-чему у моего друга ***. Я отвезу вас к нему.

Я с благодарностью принял предложение и переехал к другу доктора Мехты. Тот был очень добр и внимателен ко мне, обращался со мной, как с собственным братом, знакомил меня с обычаями и этикетом англичан, помогал освоить разговорный язык. Серьезной проблемой стало мое питание. Я не мог с аппетитом есть вареные овощи без соли и специй. Хозяйка квартиры совсем растерялась и уже не знала, чем меня накормить. На завтрак мы если овсяную кашу — порридж, — довольно сытную. Однако я оставался голодным после обеда и ужина. Друг уговаривал меня начать есть мясо, но я упрямо напоминал о своей клятве и этим ставил точку в разговоре. На обед и ужин нам подавали шпинат, хлеб и джем. Я отличался здоровым аппетитом, мой желудок постоянно требовал пищи, но я стеснялся просить больше двух или трех ломтиков хлеба, поскольку считал, что это невежливо. Ко всему прочему, ни к обеду, ни к ужину нам не давали молока. Однажды друг потерял всякое терпение и заявил:

— Будь ты моим родным братом, я бы уже отправил тебя обратно. Что это за обет, данный неграмотной матери, не имеющей ни малейшего понятия о здешних условиях? Это и не обет вовсе! Придерживаться подобного обета — чистейшее суеверие. Скажу прямо: упрямством ты здесь ничего не добьешься. Ты признался, что уже ел мясо и оно тебе понравилось. Ты делал это без всякой необходимости, а сейчас отказываешься, хотя это действительно важно. Какая жалость!

Но я был непреклонен.

День за днем друг все сильнее давил на меня, но неизменно встречал мой отказ. И чем больше аргументов он приводил, тем отчаяннее я защищался. Ежедневно я молил Бога о защите и получал ее. Причем я, разумеется, не имел сколько-нибудь определенного представления о Боге. Была одна лишь вера в него — вера, семена которой посеяла добрейшая нянюшка Рамбха.

Однажды мой друг начал читать мне «Теорию утилитаризма» Бентама, но я ничего не понимал. Язык оказался слишком сложен для меня. Друг принялся объяснять, и я сказал:

— Пожалуйста, прости меня. Этот текст для меня слишком сложен. Допускаю, что мясо есть необходимо, но не могу нарушить клятву и не хочу вступать в дальнейшие споры. Умоляю, оставь меня, считай упрямым глупцом. Я очень ценю твою любовь и знаю, что ты желаешь мне только добра и лишь потому повторяешь свои аргументы снова и снова. Но я бессилен что-либо изменить. Клятва есть клятва. Ею нельзя пренебречь.

Друг удивленно посмотрел на меня, закрыл книгу и сказал:

— Хорошо. Я не стану больше убеждать тебя.

Я был рад слышать его слова. Он действительно перестал говорить на эту тему, но не прекратил беспокоиться обо мне. Сам он и курил, и выпивал, но никогда не уговаривал меня следовать его примеру. Его волновало в первую очередь, что без мяса я ослабею физически и никогда не стану чувствовать себя в Англии как дома.

Так мое «ученичество» продолжалось почти целый месяц. Жилище друга находилось в Ричмонде, и у меня не было возможности ездить в Лондон чаще одного или двух раз в неделю, а потому доктор Мехта и адвокат Далпатрам Шукла решили, что мне пора поселиться в английской семье. Шукла нашел в Западном Кенсингтоне дом, где уже останавливались индийцы, и привез меня туда. Хозяйка оказалась вдовой. Я сразу поставил ее в известность о своей клятве. Престарелая леди обещала позаботиться обо мне, и я перебрался под ее кров. Но и здесь мне приходилось буквально голодать. Я отправил домой письмо с просьбой прислать мне сладости и другую еду, но посылки пока не получил. Вся еда снова оказалась безвкусной. Каждый день хозяйка спрашивала, нравятся ли мне блюда, но что я мог ей ответить? Я по-прежнему был застенчив и не осмеливался просить больше, чем ставили передо мной на стол. У нее было две дочери. Они настояли, чтобы мне приносили пару лишних ломтиков хлеба, но не догадывались о том, что меня могла насытить лишь целая буханка.

Я постепенно разбирался во всем. Пока я не приступил к каким-либо систематическим занятиям, но начал читать газеты по настоянию Шуклы. В Индии я не приобрел привычки к чтению газет, но здесь стал читать их регулярно. Каждый день я просматривал «Дейли ньюс», «Дейли телеграф» и «Пэлл Мэлл газетт». На это у меня уходил едва ли час, после чего я отправлялся бродить по городу. Я решил найти вегетарианский ресторан. Хозяйка сказала, что в Лондоне есть подобные заведения. Ежедневно я проходил по десять или двенадцать миль, заглядывал в какой-нибудь дешевый ресторан, где досыта наедался хлебом, но все равно оставался голодным. И вот однажды во время очередной прогулки я действительно наткнулся на вегетарианский ресторан, находившийся на Фаррингдон-стрит. Я обрадовался, как ребенок, получивший в подарок желанную игрушку. Прежде чем войти, я рассмотрел выставленные на продажу книги за стеклянной витриной около дверей. Среди них была «В защиту вегетарианства» Солта[34]. Я купил книгу за шиллинг и направился прямиком в зал ресторана. Это стало моей первой сытной трапезой со времени прибытия в Англию. Бог снова пришел мне на помощь.

Книгу Солта я прочитал от корки до корки. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Прочитав ее, я стал вегетарианцем по собственной воле и благословил тот день, когда дал клятву своей матери. До этих пор я воздерживался от мяса, лишь не желая лгать и нарушать обет, однако в глубине души продолжал сожалеть, что индийцы не едят мясо, и мечтал, что однажды стану есть его абсолютно открыто и покажу пример другим. Теперь выбор в пользу вегетарианства я сделал сознательно, и с той поры его распространение стало моей миссией.

15. В роли английского джентльмена

Моя вера в вегетарианство укреплялась день ото дня. Книга Солта пробудила во мне интерес к дальнейшему изучению предмета. Я доставал любые труды о вегетарианстве и прочитывал их. Один из них — «Этика пищи» Говарда Уильямса — представлял собой «собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен». Автор книги доказывал, что все философы и пророки, от Пифагора и Иисуса до мудрецов наших дней, были вегетарианцами. Сочинение доктора Анны Кингсфорд «Путь к здоровому питанию» также мне понравилось. Полезными оказались и трактаты доктора Аллинсона о здоровье и гигиене. Он выступал в защиту такой системы лечения, которая строилась на правильном подборе питания для больных. Будучи сам вегетарианцем, он и своим пациентам советовал придерживаться строго вегетарианской диеты. Результатом усвоения такой литературы стало то, что эксперименты в области питания заняли очень важное место в моей жизни. Замечу, что если поначалу основным мотивом таких экспериментов было здоровье, то позже им стала религия.

Однако мой друг не прекращал беспокоиться. Привязанность ко мне заставила его беспрестанно думать о том, что если я не стану есть мяса, то не только ослабну физически, но и превращусь в изгоя, чужака в английском обществе. Когда же он узнал о моем искреннем интересе к литературе по вегетарианству, у него зародилось новое опасение. Он боялся, что эти книги только затуманят мой разум, заставят меня посвятить всю жизнь экспериментам и забыть о всякой другой работе, превратят в чудака. Поэтому он предпринял последнюю попытку изменить меня. Однажды он пригласил меня в театр. Перед спектаклем мы должны были вместе поужинать в ресторане «Холборн», слишком роскошном, с моей точки зрения. Я еще не бывал в таких больших ресторанах с тех пор, как покинул гостиницу «Виктория». Время, проведенное в этой гостинице, едва ли стало для меня полезным опытом, поскольку я попал туда совершенно бессознательно. Друг же планировал привести меня именно в такое заведение, рассчитывая на мою скромность, которая не позволит мне задавать какие-либо вопросы. Зал был переполнен. Мы заняли столик и оказались в окружении многочисленных посетителей. В качестве первого блюда нам подали суп. Я мог только гадать, из чего он приготовлен, но не осмелился спросить об этом друга и потому попытался подозвать официанта. Друг заметил мой жест и резко поинтересовался через стол, в чем дело. Не без колебаний я объяснил ему, что хотел узнать, вегетарианский ли этот суп.

— Ты слишком дурно воспитан, чтобы находиться в достойном обществе! — с жаром воскликнул он. — Если не умеешь себя вести, лучше уходи. Поешь в другом ресторане, а потом жди меня снаружи.

Меня его предложение только обрадовало. Я вышел на улицу. Поблизости был один вегетарианский ресторан, но он оказался закрыт. Так я тем вечером и остался голодным. Затем мы все-таки пошли в театр. Друг больше ничего не сказал по поводу того случая. Что касается меня, то я тоже, конечно, молчал.

Это стало последней размолвкой между нами. Причем она нисколько не повлияла на наши с ним дальнейшие отношения. Я понимал и не мог не ценить ту любовь ко мне, которая заставляла моего друга терпеливо, из раза в раз уговаривать меня, и мое уважение к нему только росло, несмотря на различия в образе мыслей и действий.

И тогда я решил успокоить его, заверить, что больше не проявлю бестактности и что мое вегетарианство не помешает мне вращаться в благородном обществе. Так я поставил перед собой почти невыполнимую задачу — стать английским джентльменом.

Сшитая в Бомбее одежда, которую я по-прежнему носил, не годилась для английского общества. Я купил новые костюмы в магазине армии и военно-морского флота. Кроме того, я решился надеть высокий цилиндр, стоивший девятнадцать шиллингов — чрезмерно дорого по тем временам. Неудовлетворенный этим, я растранжирил десять фунтов на вечерний костюм, сшитый на Бонд-стрит — то есть в самом центре мод Лондона, а своего доброго и щедрого брата убедил прислать мне двойную золотую цепочку для часов. Носить заранее завязанные, готовые галстуки считалось некорректным, и мне пришлось научиться каждый раз по-новому завязывать узел. В Индии зеркало было предметом роскоши, пользоваться им можно было только в тех случаях, когда семейный цирюльник приходил брить меня. Здесь же я мог по десять минут каждый день стоять перед огромным зеркалом, завязывая галстук и расчесывая волосы на пробор в соответствии с модой того времени. А ведь мои волосы никак нельзя было назвать послушными, и я подолгу пытался привести их в порядок с помощью расчески. Я тренировался снимать и надевать шляпу, отработанным движением приглаживать волосы, ведь все это необходимо было проделывать в благородном обществе.

Я не остановился на достигнутом и пошел еще дальше в своем стремлении стать английским джентльменом. Меня уверяли, что нужно непременно брать уроки танцев, французского языка и красноречия. Французский был не просто языком, на котором говорили в соседней стране, а универсальным средством общения в континентальной Европе. Ее посещение, конечно, входило в мои планы. Кроме того, я решил учиться танцам и заплатил вперед три фунта за семестр. Должно было быть шесть уроков за три недели, но я оказался безнадежен. У меня не получалось следовать за пианино, я постоянно сбивался. Что же мне оставалось? Отшельник из одной сказки завел кошку, чтобы избавиться от крыс, потом корову, чтобы поить кошку молоком, затем ему пришлось нанять пастуха, чтобы ухаживать за коровой, и так далее. Мои потребности росли, как семья бывшего отшельника. Например, мне пришло в голову научиться играть на скрипке, чтобы приучить свое ухо к западной музыке. Я потратил еще три фунта на скрипку и более крупную сумму на сами уроки. Затем я нашел преподавателя красноречия и заплатил ему аванс в размере гинеи. Он рекомендовал написанное мистером Беллом пособие «Основы красноречия», которое я также приобрел и начал читать с речи Питта[35].

Но тут мистер Белл очень своевременно заставил меня прислушаться к тревожному звонку[36], и я очнулся.

Мне же не предстоит провести в Англии всю жизнь, сказал я себе. Так какой тогда прок от красноречия? Как могут танцы превратить меня в джентльмена? А игре на скрипке можно научиться даже в Индии. Я приехал сюда, чтобы стать студентом, и мне следовало сосредоточиться на учебе. Нужно было подготовиться к вступлению в одну из юридических корпораций. Если мой характер позволит мне стать джентльменом, тем лучше. В противном случае я откажусь от своих притязаний.

Подобные мысли я выразил в письме к преподавателю красноречия, попросив прощения за внезапное прекращение уроков — он провел со мной только два или три. Такое же письмо я отправил учителю танцев, а даму, обучавшую меня игре на скрипке, посетил лично с просьбой продать мой инструмент за любую сумму, какую ей удастся выручить. Преподавательница отнеслась ко мне вполне дружелюбно, и я объяснил ей, как именно понял, что руководствовался ложными идеями. Более того, она только укрепила меня в моей решимости полностью изменить свою жизнь.

Ослепление длилось около трех месяцев, но привычку к опрятности в одежде я сохранил на многие годы. Избавившись от наваждения, я все же сумел стать настоящим студентом.

16. Перемены

Пусть никто не подумает, что мои эксперименты с танцами и прочим были лишь бездумной тратой денег. Внимательный читатель отметит, что даже в этот период я не терял здравого смысла. Это наваждение не повлеко полной потери самоконтроля. Я подсчитывал каждый истраченный фартинг и тщательно следил за своими расходами. Любая мелочь, будь то плата за проезд в омнибусе, почтовые марки или даже пара медяков на газеты, аккуратно вносилась в список, а вечером перед тем, как улечься в постель, я непременно все анализировал. С тех пор эта привычка не раз мне помогала. Я точно знаю, что, когда в моем распоряжении оказывались сотни тысяч общественных средств, мне удавалось успешно экономить и не только не делать долгов, но даже откладывать свободные деньги во всех кампаниях, которые я возглавлял. Пусть молодые люди возьмут это на заметку и начнут подсчитывать свои доходы и расходы, и тогда, подобно мне, они в итоге останутся в выигрыше.

Подсчитывая свои средства, я осознал острую необходимость экономии и решил сократить расходы наполовину. Например, я слишком много тратил на проезд и должен был еженедельно оплачивать счета за проживание в семье. Кроме того, считалось вежливым иногда приглашать членов семьи на ужин в ресторан и посещать званые ужины вместе с ними. Приходилось платить за транспорт, оплачивать, согласно английскому обычаю, все расходы приглашенных знакомых леди. Ужин вне дома означал двойной убыток, поскольку в еженедельный счет включали даже те домашние ужины, которые я пропускал, а суммы, потраченные мной в ресторанах, не учитывались. Мне показалось, что подобных расходов можно избежать. Правила приличия опустошали мой кошелек.

Поэтому я решил снять отдельные комнаты вместо того, чтобы продолжать жить в семье. В дальнейшем я намеревался переезжать с места на место в зависимости от того, где буду учиться или работать в данный момент, и так приобретать ценный опыт. Комнаты подбирались таким образом, чтобы я мог дойти до места учебы за полчаса и не платить за проезд. Прежде, куда бы я ни отправлялся, я вынужден был пользоваться транспортом и потому с трудом выкраивал время для прогулок. Небольшие изменения в моей жизни позволили экономить и совершать столь необходимые пешие прогулки. Я не тратился на проезд и проходил за день от восьми до десяти миль. По моему мнению, именно прогулки помогли мне практически не болеть на протяжении всего пребывания в Англии и сделали мое тело достаточно крепким.

Для начала я снял две комнаты и превратил одну из них в гостиную, а другую — в спальню. Так начался второй этап моей жизни в Англии. Третий был не за горами.

Эти перемены действительно позволили вдвое сократить мои расходы. Но как мне следует распорядиться свободным временем? Я знал, что особенно усердной подготовки, чтобы сдать экзамены и стать адвокатом, не потребуется, и потому времени у меня было достаточно. Но вот мой неуверенный английский язык стал предметом постоянного беспокойства. Слова мистера Лели (позднее — сэра Фредерика Лели) все еще звучали у меня в голове: «Сначала сдайте экзамен на бакалавра, а потом приходите». Я осознал необходимость получить и юридическое, и филологическое образование, а потому решил побольше узнать об обучении в Оксфордском и Кембриджском университетах. Друзья сказали мне, что такое образование не только будет очень дорогим, но и заставит меня задержаться в Англии на неопределенный срок. Один из друзей предложил сдать вступительные экзамены в Лондоне, раз уж я действительно хочу получить удовлетворение от по-настоящему сложных экзаменов. Так я смогу на славу потрудиться и пополнить копилку собственных знаний без дополнительных расходов. Я прислушался к его совету. Однако учебная программа сразу же испугала меня. Латынь и один из современных языков были обязательными! Как мог я справиться с латынью? Но мой друг вступился за латынь:

— Знание латыни пригодится будущему адвокату. Оно поможет понять многие важные труды. Например, свод римского гражданского права целиком написан на латыни. Я уже не говорю о том, что латынь облегчит изучение английского языка.

Я вернулся домой с твердым намерением изучить латынь, какой бы трудной она ни оказалась. Заниматься французским я уже начал и подумал, что могу сдать его в качестве современного языка. Я стал посещать частные курсы по подготовке к экзаменам. Экзамены проводились каждые шесть месяцев, и в моем распоряжении оставалось всего пять. Словом, передо мной встала почти титаническая задача. Но тот, кто совсем недавно был преисполнен решимости превратиться в английского джентльмена, теперь решил стать усердным студентом. Я составил себе программу занятий, расписанную чуть ли не по минутам, однако ни мой ум, ни память не позволяли освоить одновременно латынь, французский язык и другие предметы за столь короткое время. Экзамен я действительно не сдал, но не пал духом. Во-первых, у меня появился вкус к занятиям. Кроме того, я посчитал, что мой французский все равно станет лучше к следующему экзамену, а в качестве научной дисциплины я выберу что-нибудь новое. Сначала я остановился на химии, но, хотя занятия очень интересовали меня, проводить опыты все же было сложно. Химия была одним из обязательных предметов в индийской школе, и потому я выбрал ее для сдачи лондонских экзаменов. Теперь же я взялся за изучение раздела «Тепло и свет». Мне сказали, что он относительно простой, и позже это подтвердилось.

Готовясь к новым экзаменам, я постарался еще больше упростить свой образ жизни. Мне показалось, что мои расходы в Лондоне никак не соответствует весьма скромному достатку моей семьи. Меня очень огорчали мысли о брате, который был ограничен в средствах, но все равно щедро отзывался на мои регулярные просьбы о финансовой поддержке. Я выяснил, что студенты, тратившие от восьми до пятнадцати фунтов в месяц, могли себе это позволить, поскольку получали стипендии. Встречал я и людей, живущих гораздо скромнее меня. Я познакомился со многими бедными студентами. Один из них снимал комнату в трущобах всего за два шиллинга в неделю, а на питание тратил два пенса в день, обедая кружкой какао и ломтем хлеба в дешевой кофейне Локхарта. Я, конечно, не собирался заходить так далеко, но вполне мог жить в одной комнате вместо двух и по мере возможности готовить еду дома самостоятельно. Это позволило бы сэкономить от четырех до пяти фунтов в месяц. Случайно мне попались книги, рассказывающие о том, как сократить расходы и жить совсем просто. Я отказался от двухкомнатных апартаментов и снял одну комнату, купил кухонную плиту и начал готовить себе завтраки дома. На это у меня уходило едва ли больше двадцати минут, поскольку готовил я обычно овсяную кашу и кипятил воду для какао. Обедал я в ресторане, а на ужин снова довольствовался хлебом и какао дома. Так мне удавалось жить на шиллинг и три пенса в день. Это был период интенсивной учебы. Упрощенный образ жизни давал мне достаточно дополнительного времени, и я успешно сдал экзамены.

Прошу читателя не думать, что подобная жизнь была тоскливой. Напротив, перемены принесли гармонию в мою внутреннюю и внешнюю жизнь. Кроме того, теперь мои расходы соответствовали материальному положению моей семьи. Такая жизнь, конечно же, была ближе к истинной, а потому я бесконечно радовался.

17. Эксперименты с питанием

Постепенно разбираясь в себе, я все больше убеждался в необходимости перемен, как внутренних, так и внешних. Изменив образ жизни (а возможно, даже до того), я стал менять и свой рацион. Я обратил внимание на то, насколько тщательно изучили предмет авторы трудов по вегетарианству — его религиозные, научные, практические и медицинские аспекты.

Исследовав проблему с этической точки зрения, они пришли к заключению, что превосходство человека над более низкими существами, какими являются животные, вовсе не означает, что последних нужно есть. Напротив, люди должны защищать животных; животное и человек должны поддерживать друг друга и сосуществовать. Эти авторы также указали на то, что человеку следует есть не для удовольствия, а ради того, чтобы жить. Кое-кто из них предложил отказаться не только от мяса, но и от яиц и молока.

Исследовав проблему с научной точки зрения, авторы книг заключили, что само человеческое тело устроено так, что люди должны не готовить пищу, а есть ее сырой. Пить человеку следует только материнское молоко, а как только у него появляются крепкие зубы, он должен переходить к более твердой еде.

Исследовав проблему с медицинской точки зрения, авторы пришли к заключению, что гораздо полезнее отказаться от любых специй и приправ.

Их основной экономический и практический аргумент заключался в том, что вегетарианская диета — наиболее дешевая.

Все эти доводы, безусловно, повлияли на ход моих мыслей. В ресторанах я встречался с людьми, придерживающимися различных типов вегетарианства. В Англии было Общество вегетарианцев, издававшее еженедельный журнал. Я подписался на него, вступил в общество и очень скоро вошел в его исполнительный комитет. Тогда-то я и познакомился с теми, кого называли столпами вегетарианства, и приступил к собственным экспериментам с питанием.

Я перестал есть сладости и добавлять в еду приправы, которые получал из дома. Казалось, я даже мыслить стал иначе. Любовь к специям исчезла сама по себе, и теперь я с удовольствием ел шпинат, казавшийся мне пресным в Ричмонде. Многочисленные опыты показали мне, что подлинный вкус пищи человек чувствует не языком, но мозгом.

Разумеется, соображения экономии тоже были достаточно важны. В то время считалось, что пить чай и кофе вредно. В отличие от какао. Поскольку же я хотел придерживаться здорового питания, я отказался от чая и кофе, заменив эти напитки какао.

Рестораны, которые я посещал, состояли из двух отдельных помещений. В одном из них, где трапезничали состоятельные люди, можно было выбирать из самых разнообразных блюд и оплачивать их à la carte[37]. Ужин здесь обходился от одного до двух шиллингов. В другом помещении предлагали комплексный ужин из трех блюд и куска хлеба, стоивший шесть пенсов. В дни строжайшей экономии я, естественно, обычно ужинал именно здесь.

Наряду с основным опытом я проводил множество более мелких. Например, однажды отказался от пищи, содержащей крахмал, затем питался только хлебом и фруктами, а как-то раз стал есть исключительно сыр и яйца и пить молоко. Последний опыт ничего не дал. Он продолжался менее двух недель. Один реформатор, выступавший против пищи, содержащей крахмал, положительно отзывался о свойствах яиц, особо подчеркивая, что их все же нельзя приравнивать к мясу, ведь мы не наносим ни малейшего вреда живым созданиям, питаясь их яйцами. Я был поражен простой очевидностью аргумента и стал есть яйца, нарушив свою клятву. Ослепление, впрочем, было недолгим. Довольно скоро я понял, что не имею права толковать данную мною клятву по-своему. Мне следовало толковать ее только так, как это делала моя мать, а я знал, что яйца она также считает мясом. Я понял свою ошибку и сразу же отказался и от яиц, и от своего эксперимента.

Было и еще кое-что интересное, о чем стоит упомянуть. В Англии я столкнулся с тремя различными определениями того, что мы называем мясом. Согласно первому из них, мясо — это плоть птиц и животных. Вегетарианцы, одобрявшие такое определение, воздерживались от употребления в пищу мяса птиц и животных, но ели рыбу, не говоря уже о яйцах. Согласно второму, мясо — это плоть всех живых существ, поэтому рыба запрещалась, но разрешались яйца. Согласно третьему определению, мясо — это плоть всех живых существ, а также продукты животного происхождения, к которым относятся и яйца, и молоко. Если бы я согласился с первым определением, то мог бы включить в свой рацион не только яйца, но и рыбу. Однако теперь я понимал, что должен придерживаться определения моей матери. Я отказался от яиц, чтобы не нарушать клятву. Это означало дополнительные трудности, поскольку оказалось, что даже в вегетарианских ресторанах многие блюда готовились на яйцах. Теперь я должен был постоянно выяснять, содержит ли каждое отдельно взятое блюдо яйца или нет, поскольку их добавляли в различные пудинги и пирожные. Впрочем, положительная сторона заключалась в том, что клятва значительно упростила мой рацион. И хотя я часто злился из-за того, что пришлось отказаться от полюбившихся блюд, моя преданность клятве приносила мне удовлетворение, а мой вкус благодаря ей стал более здоровым, утонченным и постоянным.

Впрочем, настоящее испытание мне только предстояло пройти, и касалось оно другого моего обета. Но кто посмеет нанести вред тому, кого Бог взял под свою защиту?

Думаю, что уместно будет сказать еще несколько слов о толкованиях различных обетов и клятв. Толкования обетов нередко становятся яблоком раздора. Несмотря на ясный, казалось бы, смысл обета, люди все равно искажают его и пытаются трактовать по-своему — так, как им удобно. Этим пороком страдают все вне зависимости от социального статуса — богатые и нищие, принцы и простые крестьяне. Эгоизм ослепляет их, и, пытаясь толковать обет в свою пользу, они не только обманывают сами себя, но и стремятся обмануть весь мир и самого Бога. Золотое правило между тем таково: толковать обет можно только в том смысле, который имела в виду наложившая его сторона. Другой путь — придерживаться трактовки более слабой стороны там, где толкование двойственно. Отказ от этих двух правил ведет к раздорам и грехам, которые порождает ложь. Тот, кто ищет истину, спокойно следует золотому правилу. Он не нуждается в «мудрых» советах для того, чтобы толковать обет. Определение, данное слову «мясо» моей матерью, остается в соответствии с золотым правилом единственно верным для меня. А те толкования, которые внушали мне мой новый жизненный опыт и гордость от полученных знаний, были ложью.

Мои опыты в Англии проводились главным образом из экономических и гигиенических соображений. Религиозный аспект вопроса о питании я не рассматривал до самой поездки в Южную Африку, где продолжил свои опыты, о которых я расскажу ниже. Несомненно одно: семена этих экспериментов были посеяны в Англии.

Увлечение обращенного новой религией всегда сильнее, чем увлечение того, кто принадлежит к этой религии с рождения. Вегетарианство было тогда новым культом в Англии. Стало оно культом и для меня. Мы ведь не должны забывать, что я прибыл туда, оставаясь в глубине души сторонником употребления в пищу мяса, а мое интеллектуальное превращение в убежденного вегетарианца произошло позднее. С энтузиазмом неофита я принялся за создание клуба для вегетарианцев в своем лондонском районе — Бейсуотере. Я пригласил сэра Эдвина Арнольда, жившего там, стать вице-президентом организации. Доктор Олдфилд, редактор «Веджетериан», был приглашен в качестве президента. Я же стал секретарем. Поначалу дела у клуба шли неплохо, но его деятельность приостановилась через несколько месяцев, поскольку я покинул тот район в соответствии со своим решением время от времени переезжать с места на место. Но даже этот недолгий и скромный опыт позволил мне получить некоторые навыки, необходимые для руководства любой организацией.

18. Застенчивость как мой щит

Меня избрали в исполнительный комитет Общества вегетарианцев, и я старался непременно посещать все его собрания, но при этом чувствовал себя скованно. Доктор Олдфилд однажды обратился ко мне:

— Вы очень хорошо разговариваете со мной, но почему так упорно молчите во время собраний? Вы напоминаете мне трутня.

Я нисколько не обиделся и понял иронию. Пчелы постоянно трудятся, и лишь трутень предается безделью. Доктору стало любопытно, почему другие участники свободно высказываются на собраниях, а я сижу молча. И не то чтобы я никогда не хотел поделиться своей точкой зрения с другими. Я просто немедленно терялся, не зная, как подобрать нужные слова. Все остальные члены комитета казались мне гораздо более осведомленными. Случалось и так, что я набирался смелости высказаться, но тема обсуждения к тому моменту уже менялась. Так продолжалось довольно долго.

Однажды нам предстояло обсудить действительно важный вопрос. Я посчитал неправильным пропустить заседание, а голосовать молча показалось мне настоящей трусостью. Споры же разгорелись вот по какому вопросу. Президентом общества был мистер Хиллс, владелец компании «Темз айрон уоркс». Он был пуританином. Нужно отметить, что само общество практически полностью зависело от его финансовой поддержки. Многие члены исполнительного комитета были в той или иной степени его протеже. Доктор Аллинсон, убежденный вегетарианец, также состоял в комитете. Он выступал в поддержку нового в то время движения за ограничение рождаемости и пропагандировал его идеи среди представителей рабочего класса. Однако мистер Хиллс считал, что эти идеи противоречат морали. По его мнению, Общество вегетарианцев должно было интересоваться не только вопросами питания, но и нравственности, а стало быть, доктор Аллинсон с его антипуританскими взглядами не имел права оставаться в обществе. Было предложено исключить его. Проблема эта до крайности взволновала меня. Я и сам считал взгляды доктора Аллинсона на искусственные методы контроля за рождаемостью опасными и пришел к выводу, что пуританин мистер Хиллс имел полное право противостоять им. Я был высокого мнения о мистере Хиллсе и его человеческих качествах. Но при этом я подумал, что не совсем правильно исключать человека из Общества вегетарианцев только потому, что он отказывается принимать пуританскую мораль. Стремление мистера Хиллса убрать из общества тех, кто не поддерживает пуританство, проистекало из его личных взглядов и убеждений, но не имело ничего общего с целями организации, которые заключались в пропаганде вегетарианства, а не нравственности. Поэтому я был твердо уверен, что членом общества может быть любой вегетарианец независимо от его отношения к морали.

Некоторые члены комитета придерживались того же мнения, однако я чувствовал острую необходимость высказаться лично. Но как мне сделать это? Храбрости выступить мне по-прежнему не хватало, и я решил изложить свои мысли на бумаге. На собрание я пришел с готовой речью в кармане. Насколько помню, мне даже не хватило смелости зачитать текст вслух, и президент передал его кому-то еще. Доктор Аллинсон в тот день потерпел поражение. Таким образом, в самой первой битве подобного рода я оказался в стане проигравших. Но меня утешало сознание правоты нашего дела. Припоминаю, что после этого инцидента я подал в отставку и вышел из состава исполнительного комитета.

Я был застенчив на протяжении всего своего пребывания в Англии. Я получал приглашения, и присутствие на мероприятии даже нескольких человек неизменно превращало меня в немого.

Однажды вместе с Мазмударом я отправился в Вентнор. Там мы остановились в доме семьи вегетарианцев. На курорте оказался и мистер Говард, автор книги «Этика пищи». Мы познакомились с ним, и он попросил нас принять участие в собрании, проводившемся в поддержку вегетарианства. Меня заверили, что, если я зачитаю свою речь, ничего неприличного в этом не будет. Я знал, что так поступали многие, стремясь высказаться коротко и ясно. Импровизировать я не мог, а потому написал текст заранее. И тем не менее, когда я поднялся на трибуну, чтобы выступить, у меня ничего не получилось. Я понял, что почти ничего не вижу и весь дрожу, хотя речь и была совсем короткой. Вместо меня ее прочел Мазмудар. Его собственное выступление, конечно, было блестящим, собравшиеся ему аплодировали. Мне же было стыдно и горько оттого, что я не справился.

Моя последняя попытка выступить публично в Англии была предпринята накануне моего отплытия домой. Но и на этот раз я был смешон. Я пригласил своих друзей-вегетарианцев на ужин в ресторан «Холборн», уже упоминавшийся выше. «Вегетарианской трапезе, — сказал я себе, — место в вегетарианском ресторане. Но почему бы не разделить ее с товарищами в обычном ресторане?» И я договорился с управляющим «Холборном», чтобы для нас приготовили исключительно вегетарианские блюда. Мои вегетарианцы одобрили этот эксперимент. Ужины нужны, чтобы доставлять людям удовольствие, но на Западе приготовление пищи стало настоящим искусством. Пышные ужины обыкновенно сопровождаются музыкой и торжественными речами. Вот и мой небольшой ужин тоже не обошелся без всего этого, а стало быть, мне нужно было произнести речь. Я встал, когда подошла моя очередь говорить. Я заранее тщательно продумал каждое предложение своей короткой речи, но не смог продвинуться дальше первой фразы. Мне доводилось читать об Аддисоне[38] и о том, как он начал свою первую речь в палате общин, трижды повторив: «Я считаю…», но не смог продолжить, и какой-то остряк заметил: «Этот джентльмен столько раз повторил «я считаю», что мы уже сбились со счета». Я решил произнести шутливую речь, взяв за основу этот анекдот, но сбился и умолк. Память подвела меня, и, попытавшись блеснуть остроумием, я выставил себя на посмешище.

— Благодарю вас, джентльмены, за любезное согласие принять мое приглашение, — коротко произнес я, а потом сел.

Только в Южной Африке мне удалось справиться со своей застенчивостью, хотя я так и не избавился от нее полностью. Я не мог выступать экспромтом. Я колебался, когда мне предлагали говорить перед незнакомой аудиторией, и по возможности избегал этого. Даже сейчас, как мне кажется, я не могу беззаботно болтать с друзьями на самые безобидные темы.

Должен отметить, что, хотя друзья посмеивались надо мной, сам я не считал свою застенчивость недостатком. Более того, мне кажется, что она послужила мне на пользу. Моя нерешительность в общении, прежде огорчавшая и раздражавшая меня, теперь стала мне по душе. Она научила меня экономить слова и ясно формулировать мысли. Я уверен в том, что не произнесу и не напишу необдуманного слова. Не помню, чтобы мне приходилось жалеть о сказанном или написанном. Мне кажется, это уберегло меня от ошибок и потери времени. Мой опыт показал, что молчание — это часть духовной дисциплины того, кто привержен истине. Склонность преувеличивать, недоговаривать или искажать правду, сознательно или бессознательно, является естественной слабостью человека, и молчание необходимо, чтобы превозмочь эту слабость. Скупой на слова человек почти никогда не произносит бессмысленных речей, ведь он взвешивает каждое слово. Есть люди болтливые. Председателя любого собрания, как правило, буквально засыпают записками с просьбами дать возможность высказаться. И если такая возможность предоставляется, оратор обычно забывает о регламенте и требует дать еще больше времени или и вовсе говорит без разрешения. Все это не приносит обществу никакой пользы. Это пустая трата времени. Вот почему моя застенчивость стала моим щитом и прикрытием. Она позволила мне вырасти духовно. Она помогает мне распознать истину.

19. мерзость лжи

Сорок лет назад[39] в Англии было не так уж много студентов из Индии. Мало кто из них признавался, что женат. В Англии ученики школ и студенты колледжей всегда холостяки, ведь считается, что семейная жизнь и учеба несовместимы. Мы тоже придерживались такой традиции в те незапамятные времена, когда любой учащийся был брахмачари[40]. В наши дни в Индии распространены детские браки. В Англии это исключено, а потому молодые индийцы, попавшие туда, стеснялись признаваться, что состоят в браке. Была и другая причина для подобной скрытности. Если все узнают, что молодой человек женат, он не сможет флиртовать с девушками из семьи, в которой живет. Флирт был довольно невинным. Некоторые родители поощряли его, и, пожалуй, он даже необходим в Англии, поскольку здесь мужчина сам выбирает себе будущую жену. Впрочем, когда индийский юноша вступал в такие отношения, совершенно естественные для англичан, результат зачастую оказывался катастрофическим. Я нередко наблюдал, как наши молодые люди поддавались соблазну и выбирали жизнь во лжи — все ради отношений, вполне невинных с точки зрения англичан, но крайне нежелательных для них самих. Я тоже не смог избежать этого. Без малейших колебаний я стал выдавать себя за холостяка, хотя был не только мужем, но и отцом. Однако никакой радости ложь не принесла. Только сдержанность и замкнутость не позволили мне броситься в омут с головой. Если бы я признался, что женат, ни одна девушка не посчитала бы меня достойным беседы или встречи.

Моя скрытность дополнялась к тому же трусостью. В семьях, подобных той, в которой я поселилился в Вентноре, дочь хозяйки, по установившемуся обычаю, прогуливалась с гостями. И вот она пригласила меня пройтись по окружающим Вентнор живописным холмам. Я был хорошим ходоком, но моя спутница ходила даже быстрее, увлекая меня за собой и болтая без умолку. Я отзывался на ее болтовню редкими «да» или «нет». В лучшем случае мог еще сказать «да, как красиво!» Она летела вперед, словно птичка, а мне оставалось только гадать, когда же мы вернемся домой. Гуляя, мы взобрались на вершину одного из холмов, и теперь спуститься вниз мне показалось настоящей проблемой. Шустрая двадцатипятилетняя девушка, несмотря на туфли на высоком каблуке, стрелой помчалась вниз по склону. Я же спускался позорно медленно. Она уже стояла у подножия, с улыбкой подбадривала меня и предлагала помощь. Как мог я быть столь трусливым? С огромным трудом я сполз вниз. Она громко воскликнула «браво!», и мне стало стыдно.

Но я не мог вечно выходить сухим из воды. Бог пожелал избавить меня от мерзости лжи. Однажды я поехал в Брайтон — еще один курорт, похожий на Вентнор. Это было до поездки в Вентнор. В брайтонской гостинице я познакомился с небогатой пожилой вдовой. Шел первый год моего пребывания в Англии. Названия блюд в меню ресторана были написаны по-французски, и я ничего не мог разобрать. Я сидел за одним столом с пожилой леди. Она увидела, что я иностранец и ничего не понимаю, и поспешила мне на выручку.

— Вы, кажется, иностранец? — поинтересовалась она. — Вы выглядите растерянным. Почему вы еще ничего не заказали?

Я как раз просматривал меню, собираясь расспросить официанта о каждом блюде. Я поблагодарил ее и объяснил свои затруднения, а также добавил, что ищу вегетарианские блюда, но, к сожалению, не владею французским языком.

— Позвольте мне помочь вам, — сказала она. — Я все вам объясню и покажу, какие блюда вы можете заказать.

Я охотно принял ее помощь. Это стало началом знакомства и крепкой дружбы, которая продолжалась все время моего пребывания в Англии и даже после. Пожилая леди дала мне свой адрес в Лондоне и пригласила приходить ужинать каждое воскресенье. По праздникам я также получал приглашения. Она помогала мне преодолевать робость, представляя разным юным дамам и вовлекая в беседы с ними. Особенно запомнились мне разговоры с одной девушкой, жившей у пожилой леди. Зачастую мы оставались наедине.

Поначалу мне было трудно: я не мог сам начать разговор или пошутить, но девушка направляла меня. Я многому учился у нее и со временем стал с нетерпением ждать каждого воскресенья, поскольку наши беседы мне очень нравились.

А пожилая леди все плела свою сеть. Ее почему-то заинтересовало наше общение. Вероятно, у нее были определенные планы в отношении этих встреч.

Я оказался в двусмысленном положении. «Какая жалость, что я с самого начала не признался пожилой леди в том, что женат! — сказал я себе. — Тогда она бы не пыталась поженить нас. Однако все исправить никогда не поздно. Если скажу ей правду, то смогу, должно быть, предотвратить несчастье». И я написал пожилой леди письмо, примерно такое:

«С тех пор как мы встретились в Брайтоне, вы были бесконечно добры ко мне. Вы заботились обо мне, как мать заботится о собственном сыне. Вы, наверное, думали, что мне нужно вступить в брак, и потому познакомили меня с девушками. Я не могу допустить, чтобы дело зашло слишком далеко, и должен немедленно признаться вам в том, что я недостоин вашей привязанности и заботы. Мне следовало сразу сказать вам, что я женат. Я знал, что многие индийские студенты здесь скрывают это, и последовал их примеру. Теперь я вижу, какую страшную ошибку совершил. Следует добавить, что меня женили, когда я был еще совсем ребенком, а теперь у меня уже есть сын. Мне больно думать о том, что я так долго скрывал от вас это. И все же я рад, что Бог помог мне признаться. Простите ли вы меня? Спешу заверить, что вел себя сдержанно с девушкой, которую вы по доброте душевной представили мне. Я не смею переступить черту. Вы же, ничего не зная о том, что я женат, хотели обручить нас. И пока не поздно, я обязан рассказать вам правду.

Если, прочитав мое письмо, вы посчитаете меня недостойным вашего гостеприимства, уверяю вас, я все приму. Я уже в долгу перед вами и благодарен за вашу доброту и заботу. Если же вы не отвергнете меня и не откажете от дома (я ничего не пожалею, чтобы вновь заслужить вашу благосклонность), я буду счастлив и в очередной раз восхищусь вашей добротой».

Пусть читатель не подумает, что я написал это письмо мгновенно. Я много раз начинал сначала, рвал черновики и переписывал все заново. Письмо помогло мне избавиться от тяжкой обузы. Практически сразу пришел ответ:

«Я получила ваше откровенное письмо. Мы обе были рады и от всего сердца посмеялись, прочитав его. Ложь, в которой вы себя обвинили, простительна. И все же хорошо, что вы рассказали правду. Мое приглашение остается в силе, а мы, разумеется, будем ждать вас в следующее воскресенье. Хотим расспросить вас о вашем детском браке и еще немного посмеяться. Нужно ли мне добавлять, что на нашу дружбу этот инцидент нисколько не повлияет?»

Так мне удалось избавиться от мерзости лжи. С тех пор я всегда честно и без колебаний признавался, что женат.

20. Знакомство с разными религиями

На исходе второго года пребывания в Англии я познакомился с двумя теософами — братьями и холостяками. Они решили побеседовать со мной о «Гите». Братья как раз читали «Песнь Небесную» в переводе сэра Эдвина Арнольда и пригласили меня прочитать вместе с ними оригинал. Мне стало стыдно, поскольку я не читал этой божественной поэмы ни на санскрите, ни на гуджарати. Я был вынужден признаться, что вообще не читал «Гиты», но добавил, что с удовольствием прочту ее с ними и что, хотя мое знание санскрита оставляет желать лучшего, я надеюсь отыскать те места, где переводчик мог лучше справиться со своей задачей. Так я приступил к чтению «Гиты» с братьями. Стихи из второй главы произвели на меня настолько глубокое впечатление, что я, кажется, до сих пор слышу их:

Едва начнешь ты размышлять об объекте чувства своего,

Как возникнет влечение к нему, порождающее вожделение.

А вожделение дает разгореться пламенной страсти, доходящей

До рассудка помутнения. Из извечно ненадежной памяти

Исчезает цели благородство, и твой мозг уже испепелен до того,

Что и цель, и ум, и ты сам оказались на краю гибели.

Книга поразила меня и показалась бесценной. С каждым годом она становилась мне все дороже, и сегодня я считаю ее самым важным произведением литературы для того, кто хочет познать истину. Она была для меня источником спасения в минуты уныния. Позже я прочитал все переводы «Гиты» на английский язык и считаю перевод сэра Эдвина Арнольда лучшим. Он точно передает смысл подлинника, однако, читая его, ты невольно забываешь, что перед тобой всего лишь перевод. Хотя я впервые прочитал «Гиту» вместе с братьями, я не изучил ее тогда. Лишь годы спустя она стала моей настольной книгой, к которой я обращаюсь почти каждый день.

Кроме того, братья рекомендовали мне книгу «Свет Азии» того же сэра Эдвина Арнольда, которого я до поры знал только как автора перевода «Гиты» «Песнь Небесная». Я прочитал эту вещь даже с бо́льшим интересом, чем «Бхагавадгиту». Я не мог от нее оторваться. Однажды братья привели меня в ложу мадам Блаватской[41] и познакомили меня с ней и миссис Безант[42]. Миссис Безант тогда только что присоединилась к Теософскому обществу, и я с величайшим вниманием слушал истории ее обращения. Друзья посоветовали и мне стать членом общества, но я вежливо отказался и объяснил это так:

— Я слишком плохо знаю собственную религию, поэтому мне бы не хотелось сейчас вступать в какое-либо другое религиозное общество.

Однако помню, что по совету братьев я прочитал «Ключ к теософии» Блаватской. Книга пробудила во мне желание познакомиться с трудами по индуизму. Она также помогла мне отказаться от навязанных христианскими миссионерами предубеждений, что индуизм сплошь состоит из суеверий.

Примерно в то же время я познакомился в вегетарианском пансионе с набожным христианином из Манчестера. Он многое мне рассказал о христианстве, а я поделился с ним воспоминаниями о том, с чем столкнулся в Раджкоте. Ему было искренне жаль слышать подобные вещи. Он сказал:

— Я — вегетарианец. Я не выпиваю. Но многие христиане едят мясо и пьют спиртное, поскольку это не запрещено Священным Писанием. Пожалуйста, прочтите Библию.

Я согласился, и он принес мне экземпляр. Припоминаю, что он торговал Библиями, и в книге, которую я купил у него, были карты, алфавитный указатель и другие полезные материалы. Я приступил к чтению, однако никак не мог справиться с Ветхим Заветом. Я прочел Книгу Бытия, но последующие части навевали на меня сон. Только ради того, чтобы сказать, что я действительно прочитал Библию, я стал пробиваться вперед с трудом и без всякого интереса или понимания. Книга Чисел мне абсолютно не понравилась.

Зато Новый Завет произвел на меня совершенно иное впечатление. Особенно меня вдохновила Нагорная проповедь. Я сравнивал ее с «Гитой». Меня тронули следующие строки: «А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду». Они напомнили мне строки Шамала Бхатта: «За чашу лишь с водою налей в ответ ты чай…» и так далее. Своим неопытным разумом я попытался объединить учение «Гиты», «Света Азии» и Нагорной проповеди. Отречение, которое, как я понял, было высшей формой религии, очаровало меня.

Я захотел узнать побольше о жизни основоположников других религий. Один из друзей порекомендовал мне сочинение Карлейля «Герои и героическое в истории». Я прочитал главу о героях-пророках и увидел, какими величественными, храбрыми и аскетичными они были.

Дальше я в тот момент продвинуться не мог, поскольку подготовка к экзаменам не оставляла мне много свободного времени. Умом я понимал, что должен читать больше религиозных книг и познакомиться со всеми основными религиями мира.

И, конечно же, нельзя было избежать знакомства с атеизмом. Каждый индиец слышал о Брэдлоу[43] и его так называемом атеизме. Я прочитал атеистическую книгу, название которой забыл. Она меня не впечатлила, поскольку я к тому моменту уже пересек пустыню атеизма. Миссис Безант, находившаяся тогда на пике своей популярности, перешла от атеизма к теизму, и сам по себе этот факт усилил мою неприязнь к атеизму. Я прочитал ее книгу «Как я стала теософом».

Примерно в это же время умер Брэдлоу. Его похоронили на Бруквудском кладбище, неподалеку от Уокинга. Я побывал на его похоронах, и мне показалось, что туда пожаловали все лондонские индийцы. На похоронах были и священники, которые пришли отдать Брэдлоу последний долг. На обратном пути, когда мы ждали на станции поезд, какой-то ярый атеист из толпы решил посмеяться над одним из священников.

— Стало быть, вы, сэр, верите в существование Бога? — издевательски поинтересовался он.

— Да, верю, — тихо отвечал священник.

— Вы наверняка знаете, что окружность земли равняется двадцати восьми тысячам миль, не так ли? — спросил атеист с самодовольной улыбкой.

— Несомненно.

— Тогда сделайте милость, ответьте, каков размер вашего Бога и где он прячется?

— Ах, если бы мы знали. Но Он живет в сердцах у нас обоих.

— Бросьте, не надо принимать меня за ребенка, — сказал атеист и с победной улыбкой оглядел нас.

Священник смиренно молчал.

Этот разговор только усилил мое предубеждение против атеизма.

21. «Спаситель беспомощных, сила слабых»[44]

Я познакомился с индуизмом и прочими мировыми религиями, но осознал, что этого мало и что это не спасет меня в час испытаний. Человек до какого-то момента даже и не знает, что́ именно поможет ему преодолеть невзгоды. Если он неверующий, то возблагодарит случай. Если верующий — Бога. Он решит, что именно изучение религии или духовной дисциплины помогло ему достичь благодати. Однако в момент избавления он не может знать наверняка, спасет ли его духовная дисциплина или нечто другое. Разве человек, гордившийся своей духовной силой, не вынужден увидеть однажды, как она превращается в прах? Знание религии, в отличие от опыта, в час испытаний покажется безделицей.

Именно в Англии я впервые понял, что одни только религиозные знания бесполезны. Остается только гадать, как я уберегся от разных опасностей, когда был совсем юным. Но теперь мне исполнилось двадцать лет, и я уже обладал некоторым опытом как муж и отец.

Насколько помню, в последний год моего пребывания в Англии — то есть в 1890 году — в Портсмуте проходила конференция вегетарианцев, на которую нас пригласили вместе с еще одним моим другом-индийцем. Портсмут — портовый город, и это, конечно, не может не отразиться на жизни его многочисленных обитателей. Там немало домов, в которых живут женщины, пользующиеся дурной славой. Их нельзя назвать обычными проститутками, но они не слишком строги в вопросах морали. Нас поселили в один из таких домов. Надо ли говорить, что организаторы мероприятия ничего об этом не знали? В таком большом городе, как Портсмут, нелегко определить, какие дома годятся для гостей, а какие нет.

Мы вернулись с собрания конференции вечером. После ужина сели играть в бридж, и хозяйка дома присоединилась к нам, что принято даже в самых респектабельных английских домах. В процессе игры каждый из участников может отпускать невинные шутки, но на сей раз мой товарищ и хозяйка стали позволять себе шутки на грани приличия. А я и не знал, что мой друг так хорошо владеет этим искусством. Их беседа увлекла меня, и я включился в нее. Но стоило мне лишь приблизиться к черте дозволенного и отложить карты, как Бог устами моего товарища предостерег меня:

— Что за дьявол в тебя вселился, мальчик мой? Уходи отсюда как можно скорее!

Мне стало стыдно. Я внял предупреждению и мысленно поблагодарил друга. Вспомнил я и о клятве, данной матери, и поспешил уйти. Весь трепеща, с отчаянно бьющимся сердцем вошел я в свою комнату. Я чувствовал себя добычей, сбежавшей от охотника.

Это был первый случай, когда посторонняя женщина, не моя жена, пробудила во мне похоть. Ту ночь я провел без сна, одолеваемый разными мыслями. Должен ли я покинуть этот дом? Не лучше ли будет вообще уехать из города? Куда меня занесло? Чем бы все закончилось, если бы я не опомнился? И я принял решение действовать осторожно: не сбегать из дома сразу, но любым способом покинуть Портсмут. Конференция должна была закончиться не ранее, чем через два дня, однако я уехал из города уже на следующий вечер, а мой товарищ предпочел там задержаться.

Я тогда не понимал сущности религии и Бога и того, как Он воздействует на наш внутренний мир. Я лишь смутно осознавал, что Бог спас меня и на сей раз. Он спасал меня во всех испытаниях, выпавших на мою долю. Я уверен, что выражение «Бог спас меня» имеет сегодня для меня более глубокий смысл, но я все еще чувствую, что пока не постиг его полностью. Только новый, более богатый опыт поможет мне понять это выражение до конца. Но во всех моих испытаниях, через которые я прошел — в духовной, профессиональной, общественной, политической жизни, — я верю, что меня спасал Бог. Когда уже не остается никакой надежды, «когда никто не придет на помощь, и нет тебе покоя», я неизменно обнаруживаю, что помощь появляется порой совершенно неожиданно и непонятно откуда. Просьба, обращенная к божеству, служение ему, молитва — не суеверия. Это действия куда более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Я не преувеличу, если скажу, что только они одни и реальны, а все остальное — суета.

Служение Богу или молитва — не упражнения в красноречии и не пустая трата слов. Это то, что идет из самого сердца. А потому, если наше сердце станет настолько чистым, что в нем не «будет ничего, кроме любви», если мы верно настроим его струны, то они «задрожат и исчезнут в музыке навсегда». Молитва не нуждается в словах. Она сама по себе не зависит от усилий наших чувств. Я нисколько не сомневаюсь, что молитва — самый верный способ очистить сердце от всех страстей. Но ее спутником непременно должно быть полнейшее смирение. 22. Нараян Хемчандра

Приблизительно в это время в Англию приехал Нараян Хемчандра. Я много слышал о нем как о писателе. Мы встретились в доме мисс Маннинг из Индийской национальной ассоциации. Мисс Маннинг знала, что я не слишком общителен. Когда я приходил к ней, то обычно подолгу просиживал молча и подавал голос, только если ко мне обращались. Она и представила меня Нараяну Хемчандре. Он не владел английским языком. Одевался он странно: носил плохо сшитые брюки, вечно мятый и грязноватый коричневый пиджак по моде парсов, обходился без галстука и воротничка, а голову покрывал шерстяной шапочкой с кисточкой. Вдобавок ко всему он отрастил длинную бороду.

Телосложения он был хрупкого, высоким ростом тоже не отличался. Округлое лицо покрывали следы оспы, а нос был не заостренным, но и не тупым. Рукой он непрерывно теребил бороду.

Такой необычный на вид и странно одетый человек, конечно, выделялся среди членов приличного общества.

— Я наслышан о вас, — сказал я ему. — Читал некоторые из ваших сочинений. Я был бы рад, если бы вы любезно согласились зайти ко мне.

Голос у Нараяна Хемчандры оказался хрипловатым. Он спросил с улыбкой:

— Конечно. Где вы живете?

— На Стор-стрит.

— Значит, мы соседи. Я бы хотел выучить английский язык. Не могли бы вы мне в этом помочь?

— Буду счастлив помочь вам всем, чем только смогу. Если хотите, я стану проводить занятия у вас дома.

— О нет. Лучше я буду навещать вас. Могу принести с собой учебник.

Мы назначили день и время первого занятия. А вскоре стали близкими друзьями.

Для Нараяна Хемчандры решительно не существовало никакой грамматики. «Лошадь» он считал глаголом, а слово «бегать» — существительным. Могу припомнить еще много подобных забавных примеров. Но его нисколько не смущало собственное невежество, а мои скудные познания в грамматике не произвели на него никакого впечатления. Он уж точно не считал, что незнания грамматики можно стыдиться.

Как-то раз он заявил:

— Я, в отличие от вас, не посещал никаких школ и никогда не чувствовал необходимости в знании грамматики, чтобы выражать свои мысли. Вы владеете бенгали? А я владею. Я много путешествовал по Бенгалии. Это я помог людям, читающим только на гуджарати, прочитать труды мудрейшего Дебендранатха Тагора[45]. Я хочу перевести на гуджарати и другие сокровища литературы разных стран и народов. Мои переводы не буквальны, но лично меня удовлетворяет моя работа, если удается передать сам дух оригинала. В будущем другие, те, кто обладает более обширными познаниями, сделают лучше и больше. Но я вполне доволен своими достижениями, и это без знания всякой грамматики. Я владею маратхи, хинди, бенгали, а теперь начал учить и английский. Мне прежде всего необходим большой словарный запас, и вы ошибаетесь, если считаете, что я остановлюсь на этом. Я поеду во Францию и выучу французский язык. Мне говорили, что на этом языке написано множество хороших книг. Если удастся, отправлюсь потом в Германию и выучу там немецкий.

Он мог говорить об этом бесконечно, а его желание путешествовать и учить иностранные языки было поразительно.

— В Америку вы тоже собираетесь?

— Обязательно. Как могу я вернуться в Индию, не побывав в Новом Свете?

— Но откуда вы возьмете столько денег?

— А зачем мне много денег? Я ведь не такой модник, как вы. Мне достаточно небольшого количества еды и кое-какой одежонки. Мои гонорары и пожертвования друзей покроют расходы. Путешествую я всегда третьим классом. Вот и в Америку поплыву на палубе.

Простота Нараяна Хемчандры была такой же искренней, как его откровенность. В нем не было ни следа гордыни, за исключением, конечно, чрезмерно высокой оценки своих писательских способностей.

Встречались мы ежедневно. У нас было много общего. Мы оба были вегетарианцами и часто завтракали вместе. В то время я жил на семнадцать шиллингов в неделю и часто готовил себе сам. Иногда он приходил ко мне, иногда — я к нему. Я стряпал английские блюда, но моего друга могла удовлетворить только индийская пища. Ему не хватало индийского гороха дала. Обычно я готовил суп из моркови или нечто подобное, а его мои вкусы расстраивали. Однажды он где-то достал бобы мунг, сварил и принес мне. Я с удовольствием поел, и так начался наш обмен: я приходил к нему со своими угощениями, а он потчевал меня своими.

Тогда все говорили о кардинале Мэннинге. Лондонскую забастовку докеров удалось прекратить лишь благодаря Джону Бернсу и кардиналу Мэннингу. Я рассказал Нараяну Хемчандре о том, как нравилась Дизраэли[46] простота кардинала.

— В таком случае я должен встретиться с этим мудрым человеком, — заявил Нараян.

— Кардинал — важная птица. Каким образом вы надеетесь встретиться с ним?

— Каким образом? Я точно знаю, как этого добиться. Вы напишете ему письмо от моего имени. Объясните, что я писатель и хотел бы лично поблагодарить его за гуманность. Не забудьте добавить, что я возьму вас с собой: мне понадобится переводчик, ведь я не владею английским языком.

Примерно такое письмо я и написал. Через два или три дня от кардинала Мэннинга пришел ответ. Нам назначили дату аудиенции. Так мы оба явились к кардиналу. Я надел парадный костюм, а Нараян Хемчандра остался верен себе — тот же сюртук, те же брюки. Я хотел было поднять его на смех, но он посмеялся последним и сказал:

— Вы, так называемые цивилизованные молодые люди, слишком трусливы. Великие люди никогда не оценивают человека по его внешнему виду. Им важнее понять, какое у него сердце.

Мы вошли в особняк кардинала, и, как только уселись, высокий, худой и уже пожилой джентльмен появился в комнате и пожал нам руки. Нараян Хемчандра так приветствовал его:

— Не хочу отнимать у вас слишком много времени. Я наслышан о вас и почувствовал необходимость лично выразить благодарность за все то хорошее, что вы сделали для забастовщиков. У меня есть что-то вроде традиции посещать мудрецов по всему миру, и поэтому я решился побеспокоить вас.

Это, разумеется, был мой перевод. Говорил Нараян Хемчандра на гуджарати.

— Я рад вашему визиту. Надеюсь, пребывание в Лондоне вам понравится и вы сможете лучше узнать наш народ. Да благословит вас Бог.

С этими словами кардинал поднялся и попрощался с нами.

Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти[47]. Моя добрейшая хозяйка открыла дверь, а потом в смятении прибежала ко мне (это была новая хозяйка, прежде не встречавшая Нараяна Хемчандру) и воскликнула:

— Там какой-то сумасшедший желает вас видеть.

Я подошел к двери и с удивлением уставился на своего друга. Даже меня поразил подобный наряд. Однако на его лице не отразилось ни малейшего беспокойства. На нем сияла обычная широкая улыбка.

— Неужели детишки на улице не приставали к вам?

— Да, они какое-то время бежали за мной, но я не отвечал, и они отстали.

Через несколько месяцев, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он взялся за изучение языка и перевод французских книг. К тому моменту я владел французским на довольно приличном уровне, и потому он дал мне прочитать свои переводы. Это были даже не переводы в полном смысле слова, а всего лишь пересказы.

Затем он все-таки побывал в Америке, как и мечтал. Лишь с большим трудом ему удалось получить билет на палубу. В Штатах его арестовали за то, что он «был неприлично одет»: он вышел на улицу в рубашке и дхоти. Насколько помню, обвинения с него почти сразу же сняли.

23. Всемирная выставка

В 1890 году в Париже проводилась Всемирная выставка. Я читал о том, как к ней готовились. Мне всегда хотелось увидеть Париж, а потому я решил, что лучше будет воспользоваться сразу двумя возможностями. Главной достопримечательностью выставки стала Эйфелева башня — сооружение из металла высотой почти в тысячу футов. Были, разумеется, и другие любопытные объекты, но башня оставалась среди них главной, поскольку до той поры считалось, что постройка такой высоты не может простоять долго и не рухнуть.

Я слышал о вегетарианском ресторане в Париже и снял рядом комнату на неделю. Средства я расходовал очень экономно как на проезд, так и на осмотр города. Осматривался я почти неизменно пешком, пользуясь картой Парижа и планом самой выставки. Этого оказалось достаточно, чтобы ориентироваться на улицах и найти все основные достопримечательности.

Выставку я запомнил как нечто невообразимо великолепное и огромное. Хорошо запомнил я и Эйфелеву башню, на которую поднимался дважды или трижды. На одной из платформ располагался ресторан, и просто ради того, чтобы с полным правом потом рассказывать, что ел на такой огромной высоте, я растранжирил семь шиллингов.

Точно так же в моей памяти сохранились древние парижские церкви. Их величавость и торжественная тишина внутри поистине незабываемы. Как мне забыть чудесный облик Нотр-Дама, его внутреннюю отделку, его скульптуры? Я подумал о том, что люди, потратившие миллионы на строительство такого прекрасного собора, не могут не любить Бога.

Мне доводилось читать о парижской моде и фривольности парижан. Подтверждения этому встречались почти на каждой улице, но соборы и церкви не имели с ними ничего общего. Человек забывал о городском шуме и суете, как только входил внутрь. Даже его собственные манеры менялись — он вел себя достойно и почтительно, проходя мимо кого-то, преклонившего колена перед ликом Пресвятой Девы. Тогда я убедился, что коленопреклонение и молитвы — не суеверия. Преданный Богу не стал бы вставать на колени, обожествляя всего лишь кусок мрамора. Этих людей вдохновляла неподдельная вера, и они молились не камню, но Святой Сущности, символом которой он являлся. Я понял, что своими молитвами каждый из них искренне прославляет Бога.

Не могу не написать несколько слов об Эйфелевой башне. Я не знаю, какой цели она служит в наши дни, но тогда одни ее поносили, а другие хвалили. Помню, что Толстой был одним из наиболее строгих критиков. Он сказал, что Эйфелева башня стала памятником человеческой глупости, а не мудрости. Худшей из отрав он считал табак, поскольку человек, попавший в зависимость от него, готов совершать преступления, на которые не способен даже горький пьяница. Да, спиртное сводит людей с ума, но табак совершенно затуманивает разум и заставляет строить воздушные замки. Эйфелеву башню Толстой отнес к творениям человека, чей разум затуманен табаком. Эта башня не искусство. Она не украсила Всемирную выставку. Толпы собирались поглазеть и взобраться на нее, привлеченные лишь ее новизной и уникальными размерами. Башня стала игрушкой, а нам нравятся игрушки, потому что в душе мы по-прежнему дети. Это и можно назвать целью, которой служит Эйфелева башня.

24. «Принят». Но что потом?

До сих пор я ничего не рассказал о том, как был принят в лондонскую коллегию адвокатов. Настало время поговорить и об этом.

Студент должен был выполнить два условия, чтобы быть принятым: «придерживаться семестров» (двенадцать семестров, которые продолжались в общей сложности около трех лет) и сдать экзамены. Фраза «придерживаться семестров» на самом деле означала «проедать семестры», то есть посещать по меньшей мере шесть из примерно двадцати четырех ужинов за семестр. Можно было не есть — главное, явиться в назначенное время и присутствовать до конца ужина. Но, конечно же, обычно почти все охотно ели и пили, ведь блюда и вина были отменные. Стоил ужин от двух шиллингов и шести пенсов до трех шиллингов и шести пенсов — две или три рупии. Цена считалась умеренной, поскольку в любом ресторане такую же сумму пришлось бы выложить только за вино. Вероятно, потому что мы в Индии «недостаточно цивилизованны», нас удивляет, что вино может стоить дороже еды. В первый раз я даже удивился, как легко люди соглашаются выбрасывать такие суммы на спиртное. Позже я понял, почему они это делают. Сам же я частенько не ел на этих ужинах вообще: из всего разнообразия предлагаемых блюд я мог выбрать только хлеб, вареный картофель и капусту. Поначалу я отказывался и от этой пищи, но вскоре полюбил ее и даже отваживался просить принести мне другие вегетарианские блюда.

Ужин для старшин юридических корпораций отличался еще бо́льшим разнообразием, чем тот, которым кормили студентов. Я и еще один студент (парс по национальности), тоже вегетарианец, поинтересовались, нельзя ли и нам получать вегетарианские блюда, входившие в меню для старшин. Разрешение было дано, и мы могли отныне есть фрукты и овощи с их стола.

Две бутылки вина полагалось на группу из четырех человек, и, когда стало известно, что я не прикасаюсь к спиртному, все захотели немедленно заполучить меня в свою четверку, чтобы опустошить две бутылки втроем. В каждом семестре устраивался один особенно торжественный вечер с дополнительной порцией спиртного — к портвейну и хересу подавали шампанское. В такие вечера меня просили непременно являться, и я был желанным гостем за любым столом.

Тогда я не понимал, да и до сих пор не пойму, как эти ужины помогали подготовить молодых людей к профессии. В давние времена только нескольким студентам дозволялось участвовать в подобных ужинах. На них царила благоприятная атмосфера для бесед между учащимися и признанными адвокатами, для разговоров со старшинами, для произнесения речей. Студенты получали дополнительную информацию о мире, поданную в изысканной форме, и так улучшались их собственные ораторские способности. В мое время ничего подобного не происходило, поскольку старшины сидели за отдельным столом. Традиция явно потеряла всякий смысл, но в консервативной Англии ее все равно продолжали придерживаться по старой памяти.

Программа была несложной, и новоиспеченных адвокатов в шутку называли «застольными». Все знали, что экзамены стали чистой формальностью. Мне пришлось сдавать два: по римскому праву и по обычному. Для подготовки нам выдавались учебники, которые мы могли уносить домой, но едва ли хоть кто-нибудь всерьез их читал. Я знавал многих, сдававших римское право, затратив на подготовку пару недель, а к обычному праву они готовились, просто листая конспекты по предмету два или три месяца. Экзаменационные билеты содержали простые вопросы, и экзаменаторы не проявляли излишней строгости. Процент успешно сдавших римское право доходил до девяноста пяти или девяноста девяти, а оба экзамена выдерживали семьдесят пять процентов студентов или даже больше. Опасаться провала не стоило еще и потому, что экзамены проводились не один, а четыре раза в год. Никаких трудностей с ними, таким образом, не возникало.

Я же умудрился создать себе проблемы. Мне казалось, что я непременно должен прочитать все учебники, поскольку не хотел остаться обманщиком, не усвоившим эти книги. Кроме того, на некоторые учебники я изрядно потратился. Я решил одолеть римское право на латыни. Вот где пригодилось знание языка, приобретенное за время подготовки к лондонским вступительным экзаменам. Она оказалась полезной и позже в Южной Африке, где пришедшие из Голландии законы практически полностью основаны на римском праве. Так чтение кодекса Юстиниана стало хорошим подспорьем в понимании южноафриканского права.

Мне потребовалось девять месяцев достаточно напряженных усилий, чтобы ознакомиться с трудами по английскому обычному праву. Довольно много времени отнял у меня учебник Брума «Обычное право» — огромный, но крайне интересный том. «Право справедливости» Снелла также имело большое значение, хотя и оказалось сложным для понимания. В «Судебных прецедентах» Уайта и Тьюдора описывались реальные случаи из судебной практики, поэтому книга была не только интересной, но и полезной с практической точки зрения. Мне также показались важными произведения Уильямса и Эдварда «Недвижимость» и «Собственность» Гудива. Учебник Уильямса читался как роман. Еще одним трудом, который, насколько помню, я изучил с таким же неослабевающим интересом уже по возвращении в Индию, стало «Индусское право» Мэйна, однако здесь пока не место для беседы об индийской юридической литературе.

Я сдал экзамены и был принят в коллегию адвокатов 10 июня 1891 года, а 11 июня я зарегистрировался в Высоком суде Лондона. 12 июня я отплыл на родину.

Но, несмотря на все усердные занятия, я ощущал беспомощность и даже страх. Я не считал себя достаточно квалифицированным адвокатом, чтобы приступить к реальной практике.

Впрочем, необходима отдельная глава, чтобы поведать о владевшем мной тогда смятении.

25. Моя беспомощность

Было легко сдать экзамены, однако заниматься реальной адвокатской практикой — куда труднее. Я выучил законы, но не знал, как их применять; с интересом прочел «Правовые принципы», но понятия не имел, что с ними делать. «Sic utere tuo ut alienum non laedas» («Пользуйся своей собственностью так, чтобы не причинить вреда чужой») было одним из таких принципов, но меня приводила в полнейшее замешательство мысль о том, каким образом использовать его в делах будущих клиентов. Я, конечно же, прочел обо всех самых известных прецедентах, в которых применялся принцип, но это нисколько не придало мне уверенности.

Более того, я ничего не почерпнул из прочитанных учебников об индийском законодательстве. У меня не было ни малейшего представления о законах индусов и мусульман. Я даже не знал, как составить обычное исковое заявление, и чувствовал себя полностью растерянным. Я слышал о сэре Ферозшахе Мехте, сотрясавшем залы судов львиным рыком. Как же ему удалось, гадал я, научиться этому искусству в Англии? И речи быть не могло о том, чтобы сравниться с ним в юридическом мастерстве, и я очень сомневался, что смогу хотя бы просто заработать себе на жизнь, практикуя как адвокат.

Меня начали терзать подобные сомнения и тревоги еще во время учебы. Я поделился своими проблемами кое с кем из друзей. Один из них порекомендовал обратиться за советом к Дадабхаю Наороджи. Я уже упоминал, что привез в Англию рекомендательное письмо к Дадабхаю. Вспомнил же я о нем слишком поздно. Теперь мне казалось, что я не имею права тревожить столь важного человека просьбой о личной встрече. Когда объявляли о том, что будет его лекция, я непременно приходил послушать, забивался в угол зала, упивался тем, что видел и слышал, а потом уходил. Чтобы подружиться со студентами, он основал ассоциацию. Я посещал собрания и радовался заботе Дадабхая о студентах. Последние его очень уважали. И все же со временем я набрался храбрости, чтобы передать ему рекомендательное письмо. Он ответил: «Можете прийти и выслушать мои советы, когда вам будет угодно». Но я так и не воспользовался его приглашением. Мне показалось неправильным досаждать ему без крайней необходимости. Я не посмел в тот момент последовать совету друга и рассказать Дадабхаю о своих затруднениях. Сейчас не помню, был ли это тот же самый друг или другой, но кто-то дал мне еще один полезный совет: обратиться к мистеру Фредерику Пинкатту. Он состоял в Консервативной партии, но относился к индийским студентам сердечно и бескорыстно. Многие из них искали у него поддержки, и я тоже попросил его о встрече. Он согласился. Никогда не забуду нашей беседы. Он от души посмеялся над моим пессимизмом.

— Неужели вы полагаете, — сказал он, — что каждый должен непременно стать Ферозшахом Мехтой? Ферозшахи и Бадруддины редко встречаются. Поймите, чтобы стать обыкновенным адвокатом не нужны какие-то особые таланты. Честности и трудолюбия вполне достаточно, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Многие дела не настолько уж и сложны. Впрочем, я хотел бы услышать, насколько вы начитанны.

Когда я назвал прочитанное, на его лице отразилось разочарование. Но оно показалось лишь на мгновение. Почти сразу Пинкатт снова просиял улыбкой и сказал:

— Теперь мне понятна причина вашего беспокойства. Ваш круг чтения весьма ограничен. Вы плохо знаете этот мир, а для вакила это sine qua non, то есть обязательное условие. Вы даже не читали истории Индии. Хороший адвокат непременно должен проникнуть в самую суть человеческой натуры. Ему следует научиться разбираться в характере человека, который можно прочитать по лицу. И, конечно же, каждый индиец непременно должен знать историю своей страны. Кажется, что она не имеет прямого отношения к юридической практике, но знание ее жизненно важно. Как я понял, вы не читали истории восстания 1857 года Кея и Маллесона. Прочтите ее и купите еще две книги, чтобы понять человеческую природу.

Он имел в виду труды Лаватора и Шеммельпенника по физиогномике.

Я был очень благодарен этому почтенному человеку. Он рассеял все мои страхи, но как только мы с ним расстались, тревога вновь охватила меня. Особенно волновало то, как научиться читать характер человека по лицу, когда по пути домой я думал о рекомендованных им двух книгах. На следующий день я приобрел книгу Лаватора. Сочинений Шеммельпенника в магазине не оказалось. Я взялся за чтение труда Лаватора и обнаружил, что он не только труднее «Права справедливости» Снелла, но и совсем неинтересен. Я многое узнал о лице Шекспира, но так и не научился угадывать шекспировские черты характера в прохожих, когда бродил по лондонским улицам.

Книга Лаватора ничего не прибавила к моим знаниям, а советы мистера Пинкатта почти ничем мне не помогли. Только его доброта приободрила меня. Вспоминаю его улыбающееся лицо. Я поверил сказанным им словам о том, что проницательность, память и талант Ферозшаха Мехты не обязательны для преуспевающего адвоката. Достаточно честности и трудолюбия, а поскольку же я был в значительной степени наделен этими качествами, моя вера в себя окрепла.

Книг Кея и Маллесона я не успел осилить в Англии, но прочитал их уже в Южной Африке, поскольку дал самому себе обещание обратиться к ним при первом же удобном случае.

Теперь у меня появилась надежда. Ее тонкий лучик пробился сквозь пелену отчаяния, когда я прибыл в Бомбей на пароходе «Ассам». Море в гавани было неспокойным, и мне пришлось добираться до причала на катере.

Часть II