Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной — страница 3 из 9

1. Райчандбхай[48]

В конце предыдущей главы я упомянул, что вода в бомбейской гавани была неспокойной, а это случается нередко в Аравийском море в июне и июле. Сильная качка сопровождала нас на протяжении всего пути от Адена. Многие пассажиры слегли с морской болезнью, и лишь я один оставался в прекрасной форме и часто выходил на палубу полюбоваться величественными волнами и послушать плеск воды. За завтраком собирались еще два-три человека, которые ели свой порридж. Тарелки они аккуратно поставили на колени, чтобы не опрокинуть.

Морской шторм был для меня символом душевной бури. И хотя он не пугал меня, думаю, на моем лице все же отразилось некоторое беспокойство. Мне предстояло вскоре столкнуться с кастовой проблемой. Кроме того, терзали мысли о начале моей профессиональной деятельности. И еще: поскольку я считал себя реформатором, я много раздумывал, как приступить к некоторым из намеченных реформ. Но меня ожидало даже больше испытаний, чем я мог предположить.

Старший брат приехал в порт встречать меня. Он уже успел познакомиться с доктором Мехтой и его старшим братом. Поскольку же доктор Мехта настаивал, чтобы я остановился в его доме, туда мы и отправились. Вот так начатые в Англии отношения продолжились в Индии, а затем перешли в прочную дружбу между двумя семьями.

Я жаждал поскорее встретиться с мамой. Мне еще не было известно, что я никогда больше не обниму ее. Печальную новость сообщили мне только теперь, и я совершил нужные омовения. Брат намеренно держал меня в неведении, пока я находился в Англии. Он не хотел, чтобы я перенес такой страшный удар вдали от родины. И все равно эта новость стала для меня чудовищным потрясением. Но я не стану слишком подробно описывать это. Скажу только, что мое горе было даже глубже, чем после смерти отца. Многие надежды, которые я лелеял, оказались разбитыми. Впрочем, я помню, что не позволил себе впасть в полное отчаяние. Смог даже сдержать слезы и продолжал жить, словно ничего не произошло.

Доктор Мехта представил меня нескольким своим друзьям и брату Шри Ревашанкару Джагдживану, с которым меня впоследствии связала долгая дружба. Однако мне следует особо отметить и другое знакомство — с поэтом Райчандом, или Раджчандрой, зятем старшего брата доктора Мехты и партнером в ювелирной фирме, носившей имя Ревашанкара Джагдживана. Тогда Райчанду было еще не больше двадцати пяти лет, но первая же встреча с ним убедила меня, что это был человек, отличавшийся сильным характером и поразительной образованностью. Его называли шатавадхани (то есть человеком, способным запоминать сотни вещей сразу или следить за ними одновременно), и доктор Мехта рекомендовал мне лично убедиться в потрясающих свойствах памяти Райчандбхая. Я предложил ряд слов из всех европейских языков, что я знал, и попросил поэта повторить слова. Он повторил их, точно соблюдая тот порядок, в котором я их назвал. Я не мог не позавидовать его дару, но не он очаровал меня, а то, что я открыл позже. Это были его обширные знания священных книг, его чистая натура и горячее желание как можно полнее реализовать себя. Я не сразу догадался, что самореализация была для него смыслом всего. Ради нее он и жил. Он постоянно повторял строки Муктананда[49], словно те остались навсегда вырезанными в его сердце:

Я стану считать себя благословленным, только если узрю Его в каждом деянье своем.

Воистину Он — это нить, на которой подвешена сама жизнь Муктананда.

Коммерческие операции Райчандбхая приносили сотни тысяч рупий. Он был подлинным знатоком жемчуга и бриллиантов. Даже самая запутанная деловая проблема не представляла для него никакой сложности. Но не это было главным в его жизни. В центре нее находилось желание лицом к лицу встретиться с Богом. Среди многочисленных вещей на его рабочем столе всегда лежали религиозные книги и дневник. Многие из опубликованных им сочинений были изначально написаны именно в дневнике. Человек, который сразу же по завершении переговоров о крупной сделке принимался писать о таинствах духа, едва ли мог считаться коммерсантом. Он был слишком сосредоточен на поисках истины, и я часто видел сам, как он полностью погружался в эти поиски, когда ему следовало заниматься делами. Однако ничто не могло вывести его из равновесия. Нас не связывали ни деловые, ни какие-либо иные эгоистические отношения, но я все же наслаждался дружбой с ним. Тогда я был всего лишь адвокатом без практики, и тем не менее, когда бы мы ни встретились, он беседовал со мной на серьезные религиозные темы. Хотя я лишь нащупывал свой путь в жизни и религия меня еще не интересовала так сильно, как сейчас, я увлеченно слушал его рассуждения. Позднее я познакомился со многими выдающимися религиозными деятелями и наставниками и должен отметить, что ни один из них не произвел на меня столь глубокого впечатления, как Райчандбхай. Его слова проникали прямо в мою душу. Могучий интеллект этого человека, его нравственность тронули меня, и я понял, что он никогда не собьет меня с пути истинного и будет продолжать доверять мне свои самые сокровенные мысли. Впредь в моменты духовных кризисов он стал для меня опорой и защитником.

И все же, несмотря на такую высокую оценку его способностей, я не смог поместить Райчандбхая в свое сердце в качестве гуру[50]. Это место все еще свободно, и мои поиски продолжаются.

Я верю в индусскую теорию о гуру и его значение в духовном росте каждого. Я считаю, что здесь есть крупица правды: подлинное познание невозможно без гуру. Посредственный наставник терпим в делах мирских, но не в духовных. Только совершенный во всем гнани[51] заслуживает называться гуру. Следовательно, человек должен находиться в состоянии бесконечного поиска совершенства. Каждый получает такого гуру, какого заслуживает. И бесконечные поиски совершенства — право каждого. Эти поиски и есть награда. Все остальное — в руках Божьих.

Хотя я так и не смог сделать Райчандбхая своим гуру, мы с вами увидим, как часто он становился моим духовным поводырем и помощником. Три современника повлияли на мою жизнь: Райчандбхай — через непосредственное общение со мной, Толстой — через книгу «Царство Божие внутри вас» и Рёскин[52] — через свое сочинение «Последнему, что и первому». Но всему свое время, и мы вернемся к этой теме позже.

2. Как я начал новую жизнь

Мой старший брат возлагал на меня большие надежды. Он хотел богатства, известности и славы. Он был человеком великодушным и необычайно добрым. Эти качества вместе с простотой характера привлекали к нему множество друзей, и именно с их помощью он рассчитывал обеспечить меня клиентурой. Он также верил, что у меня будет большая практика, и, полагаясь на это, позволил себе увеличить наши расходы. Он действительно приложил все усилия для того, чтобы подготовить почву для моей практики.

Буря, потрясшая касту после моего отъезда за границу, все еще бушевала. Она разделила представителей касты на два лагеря: одни решили немедленно принять меня обратно, другие отказывались. Чтобы удовлетворить первых, мой брат, прежде чем мы вернулись в Раджкот, отвез меня в Насик, где я совершил омовение в священной реке; по приезде же в Раджкот он устроил для представителей касты ужин. Мне все это не слишком понравилось. Однако любовь брата была столь велика, а моя привязанность к нему столь прочна, что я не мог не выполнить его желаний, которые были законом для меня. Проблема с возвращением в касту, таким образом, решилась.

Я не искал прощения отвергнувших меня, но и не испытывал никакой обиды. Многие из них продолжали относиться ко мне с неприязнью, но я тщательно избегал любых поступков, способных оскорбить их чувства. Я уважал кастовые правила об изгнании. Согласно им, никто из моих родственников, включая тестя, тещу и даже свояченицу и зятя, не могли принимать меня. Даже пить воду в их доме мне строго запрещалось. Они были готовы украдкой нарушить запрет, но я сам не хотел украдкой делать то, чего не мог делать открыто.

Так как я вел себя безупречно, у касты не было поводов лишний раз беспокоить меня. Более того, я начал ощущать симпатию даже тех представителей, которые продолжали считать меня изгоем. Они помогали мне в работе, не ожидая, что я сделаю что-нибудь для касты в ответ. Я убежден: все хорошее, случившееся со мной, — плод моей непротивленческой позиции. Если бы я предпринял попытку настоять на возвращении в касту, если бы постарался посеять в ней еще бо́льшую рознь, если бы каким-то образом спровоцировал людей из касты, они наверняка нашли бы, чем ответить. Тогда по возвращении из Англии я не только не смог бы встать в стороне от бушевавших страстей, но оказался бы в самом центре водоворота и, вероятно, мне бы пришлось много обманывать.

Мои отношения с женой по-прежнему складывались не так, как мне хотелось. Даже долгое пребывание в Англии не излечило меня от ревности. Я продолжал подозревать ее по любому поводу, а потому мои сокровенные желания остались неосуществленными. Я было твердо решил, что моя жена должна научиться читать и писать, и собрался помочь ей в этом, но на моем пути снова встала похоть, а жене пришлось страдать из-за меня. Однажды я даже надолго отправил ее в отцовский дом и согласился принять обратно только после того, как упился ее страданиями. Позже я понял, какие мерзости творил.

В мои планы входила и реформа обучения детей. У моего брата были дети, а моему ребенку, оставленному с матерью на все то время, что я провел в Англии, исполнилось уже почти четыре года. Я стремился научить малышей физическим упражнениям, чтобы сделать их сильными, и сам руководить процессом их обучения. Брат целиком поддержал меня в моих начинаниях, и эти усилия, можно сказать, не пропали даром. Я всегда любил общаться с детьми. Привычка играть и дурачиться с ними осталась со мной по сей день. Мне кажется, я мог бы быть хорошим педагогом.

Кроме того, для меня становилась все более очевидной необходимость «реформы» нашего питания. Чай и кофе уже заняли положенное им место на нашей кухне. Мой брат посчитал важным создать в доме «английскую атмосферу» к моему возвращению, а потому фаянсовую посуду и другие подобные предметы, которые прежде использовались лишь в особых случаях, мы теперь доставали ежедневно. Моя «реформа» завершила начатое братом. Я ввел в наше меню порридж, а чай и кофе заменил какао. Хотя последнее удалось мне не вполне: мои домочадцы успели слишком полюбить чай и кофе. Мы стали носить ботинки и полуботинки. Кроме того, я ввел дома европейский стиль одежды.

Наши расходы росли. Новые предметы то и дело появлялись в нашем доме, но чувствовал я себя так, словно купил белого слона[53]. Где же взять средства? Попытка начать практику в Раджкоте была бы смехотворной: я едва ли обладал знаниями квалифицированного вакила, но при этом рассчитывал получать за свои услуги в десять раз больше! Ни один клиент в здравом уме не стал бы нанимать меня. Но даже если бы клиентура нашлась, мог ли я добавить к собственному невежеству откровенный обман и увеличить тем самым тяжесть своего морального долга перед всем миром?

Друзья посоветовали мне ненадолго поехать в Бомбей, чтобы поработать в Высоком суде, изучить индийские законы и лишь затем начинать искать клиентов. Я прислушался к этому совету и отправился туда.

В Бомбее я постарался наладить свой быт и нанял повара, столь же неопытного, как я сам. Он был брахманом. Я не считал его слугой, он был для меня кем-то вроде члена семьи. Он обливался водой, но никогда толком не мылся. Его дхоти и священный шнур[54] всегда были грязными. Священных текстов он не читал, но я не мог позволить себе повара лучше.

— Что ж, Равишанкар (так его звали), — обращался я к нему, — можешь не уметь готовить, но ты же обязан знать свою сандхью (ежедневную молитву).

— Сандхью, сэр? Плуг заменяет нам сандхью, а работа лопатой — ежедневный обряд. Вот такой я брахман. Я должен или пользоваться вашим милосердием, или вернуться в деревню.

Мне пришлось стать для Равишанкара учителем. Временем я располагал и постепенно стал готовить половину блюд сам, вспомнив свои английские эксперименты с вегетарианскими кушаньями. Я купил плиту, и с той поры мы с Равишанкаром готовили вместе. Сам я охотно делил с ним трапезу, ведь мы прекрасно ладили друг с другом, и только то, что Равишанкар дал клятву не мыть ни себя, ни продукты, доставляло некоторые неудобства.

Впрочем, я и не мог оставаться в Бомбее дольше четырех или пяти месяцев, поскольку не получал никакого дохода, а расходы все росли.

Вот так я начал новую жизнь. Профессия адвоката разочаровала меня — громкое название, мало толка. Я чувствовал угрызения совести и обвинял себя в неудаче.

3. Первое дело

В Бомбее я, во‑первых, начал изучать индийское право, а во‑вторых, продолжил эксперименты с питанием, к которым присоединился Вирчанд Ганди, мой друг. Брат тем временем упорно искал для меня клиентуру.

Изучение индийского права оказалось делом утомительным и скучным. С гражданским процессуальным кодексом я никак не мог справиться. Впрочем, с теорией судебных доказательств все было по-другому. Вирчанд Ганди готовился к экзаменам на стряпчего и рассказывал множество историй об адвокатах и вакилах.

— Способности сэра Ферозшаха, — рассказывал он, — проистекают из его прекрасного знания права. Он знает теорию судебных доказательств и все прецеденты по тридцать второму разделу наизусть. Что касается Бадруддина Тьябджи, то его необычайная сила аргументации повергает судей в трепет.

Его рассказы об успехах этих выдающихся адвокатов действовали мне на нервы.

— Бывает и так, — продолжал он, — что адвокат не может устроиться пять-семь лет. Вот почему я решил стать стряпчим. Можешь считать себя счастливчиком, если получишь независимость года через три.

А расходы росли с каждым месяцем. Повесить на двери дома табличку «Адвокат», несмотря на то, что еще только учишься, — нет, я решительно не мог пойти на это! Да и заниматься я бы тогда не смог. Мне стало даже нравиться теория судебных доказательств. Я с большим интересом прочел книгу Мэйна «Индусское право», но все еще не мог набраться смелости и взяться за какое-нибудь дело. Я чувствовал себя беспомощным, как невеста, впервые пришедшая в дом будущего свекра.

И все-таки примерно в это время я взялся за дело некоего Мамибая. Это было небольшое дело.

— Вам нужно заплатить комиссионные посреднику, нашедшему клиента, — заявили мне.

Я демонстративно отказался.

— Но даже такой известный адвокат по уголовным делам, как мистер ***, который зарабатывает три или четыре тысячи рупий в месяц, платит комиссионные!

— Я не буду подражать ему, — отвечал я. — Меня удовлетворит триста рупий в месяц. Даже мой отец не получал больше.

— Но ведь те дни ушли в прошлое! Жизнь в Бомбее сильно подорожала. Вы должны быть дальновиднее.

Я твердо стоял на своем: комиссионных не заплатил, но все равно получил дело Мамибая. Оно оказалось несложным. В качестве гонорара я попросил тридцать рупий. Работа над делом не должна была занять больше одного дня.

Вот так состоялся мой дебют в суде по гражданским делам. Я выступал на стороне ответчика, и мне нужно было подвергнуть перекрестному допросу свидетелей со стороны истца. Я встал, но вдруг почувствовал слабость. Закружилась голова, и казалось, что зал суда тоже кружится. Я не знал, с какого вопроса начать. Судья, должно быть, посмеивался надо мной, а присутствовавшие в зале вакилы, несомненно, наслаждались этим зрелищем. Но я словно ослеп в тот момент. Я сел и сказал своему клиенту, что не способен сейчас вести дело. Лучше будет передать его Пателю, а гонорар я верну. Мистер Патель охотно взялся за работу всего за пятьдесят одну рупию. Для него, разумеется, это дело было детской забавой.

Я поспешил покинуть здание суда и так и не узнал, выиграл мой клиент или проиграл. Мне было стыдно за себя, и я принял решение больше не браться за дела, пока не почувствую в себе достаточно твердости, чтобы довести их до конца. Я больше не выступал в зале суда до самого отъезда в Южную Африку. Причина заключалась не в чувстве собственного достоинства, а в необходимости. Больше не было дурака, который нанял бы меня, заранее зная, что проиграет дело!

Однако в Бомбее меня ждала другая работа — нужно было написать прошение. Землю одного бедняги мусульманина в Порбандаре конфисковали, и он обратился ко мне как к благородному сыну благородного отца. Дело казалось совершенно безнадежным, но я согласился написать прошение при условии, что клиент возьмет на себя расходы на печать документа. Подготовив черновой вариант, я зачитал его друзьям. Они единогласно одобрили текст, и это придало мне некоторой уверенности, что у меня хватит знаний для составления такого рода документов. И я действительно справился.

Мое дело могло бы развиваться, если бы я и в дальнейшем составлял прошения бесплатно, но тогда мне нечего было бы есть. Я решил, что должен подыскать работу преподавателя. Английский язык я знал достаточно хорошо, и мне бы понравилось готовить школьников к вступительным экзаменам. Кроме того, я сумел бы покрывать свои расходы. Мне попалось объявление в газете: «Требуется преподаватель английского языка на один час в день. Оплата — 75 рупий». Объявление дала одна из самых известных в городе средних школ. Я отозвался и был приглашен на собеседование. Я отправился на него в самом хорошем расположении духа, но как только директор узнал, что я не получил диплома именно по этой специальности, ему пришлось не без сожалений отказать мне.

— Но ведь я сдал в Лондоне вступительные экзамены с латынью в качестве второго языка.

— Верно, но нам требуется дипломированный специалист.

Я ничего не мог поделать. Оставалось лишь в отчаянии заламывать руки. Мой брат тоже забеспокоился. Мы пришли к заключению, что задерживаться в Бомбее бессмысленно. Мне следовало обосноваться в Раджкоте, где мой брат сам занимался мелкой адвокатской практикой и мог бы иногда давать мне работу — составление исковых заявлений и прошений. Кроме того, я понимал, что в Раджкоте мне есть где жить и отказ от хозяйства в Бомбее принесет значительную экономию. Мне эта идея пришлась по душе. Итак, моя маленькая контора, проработав шесть месяцев, закрылась.

Пока я жил в Бомбее, я ежедневно ходил на заседания Высокого суда, но не могу сказать, что чему-нибудь там научился. Моих собственных знаний не хватало, чтобы усвоить многое. Зачастую я просто не улавливал суть судебного разбирательства и начинал засыпать. В зале были и другие, кто вел себя точно так же, и это облегчало мой стыд. С течением времени я вообще перестал стыдиться, осознав, что дремать в Высоком суде — это что-то вроде традиции.

Если среди моих читателей тоже есть молодые адвокаты без практики, каким был в Бомбее я сам, могу поделиться с ними небольшой житейской мудростью. Хотя моя квартира находилась в районе Гиргаум, я почти никогда не пользовался общественным транспортом: ни омнибусом, ни трамваем. Обычно я добирался до Высокого суда пешком. Это занимало добрых сорок пять минут, и домой я тоже неизменно возвращался на своих двоих. Мне удалось привыкнуть к жаркому солнцу. Такие прогулки в Высокий суд и обратно позволяли значительно экономить, и, тогда как многие из моих друзей в Бомбее часто болели, я не помню, чтобы болел сам. Даже когда я уже начал зарабатывать достаточно денег, я все равно продолжал ходить в свою контору и обратно пешком. Благотворные плоды этой привычки я пожинаю до сих пор.

4. Первое потрясение

С чувством разочарования я покинул Бомбей и отправился в Раджкот, где открыл новую контору. Дела у меня пошли не так уж плохо. Составление исковых заявлений и прошений приносило мне в среднем триста рупий в месяц. Но даже такую работу я получал благодаря влиянию партнера моего брата, а не собственным способностям. У партнера была надежная практика, приносящая постоянный доход. Все документы, которые он считал важными, отправлялись опытным адвокатам. На мою долю выпадало составление исковых заявлений от имени самых бедных его клиентов.

Должен признаться, что я был вынужден отказаться от своего принципа не платить комиссионных, который столь строго соблюдал в Бомбее. Мне объяснили, что существует большая разница: если в Бомбее комиссионные выплачиваются посредникам, в Раджкоте приходится делиться с вакилом, который нашел и перепоручил тебе работу. Как и в Бомбее, в Раджкоте все без исключения адвокаты платили комиссионные. Аргументы, приведенные моим братом, показались мне убедительными.

— Пойми, — сказал мне он, — мы партнеры с этим вакилом. Я, разумеется, с радостью поручу тебе дело, с которым ты сможешь справиться, но если ты откажешься выплатить комиссионные моему партнеру, то поставишь меня в неловкое положение. Мы работаем вместе, твои гонорары попадают в наш общий кошелек, и я автоматически получаю свою долю. Но что же в таком случае остается делать моему партнеру? Он ведь может отдать дело другому адвокату и получить свои комиссионные.

До меня дошел смысл сказанного братом. Я понял, что, если хочу практиковать в качестве адвоката, мне не следует продолжать настаивать на своем принципе. Так я убеждал себя или, по правде говоря, обманывал. Добавлю только, что не помню случая, когда бы я платил комиссионные за дела, полученные иным путем.

И хотя я теперь начал сводить концы с концами, примерно в то же время мне пришлось испытать и первое потрясение. Я знал в общих чертах, что представляют собой британские колониальные чиновники, но до той поры не сталкивался с ними.

Мой брат служил секретарем и советником у ныне покойного ранасахиба Порбандара. Было это еще до того, как тот занял этот высокий пост. Брата обвинили в том, что как-то раз он дал главе Порбандара неправильный совет. Дело перешло для разбирательства к британскому политическому агенту, испытывавшему к моему брату откровенную неприязнь. Я познакомился с этим чиновником еще в Англии и полагал, что он питает ко мне вполне дружеские чувства. Брат подумал, что я могу воспользоваться прежним знакомством и замолвить за него словечко, а также постараться вывести политического агента из заблуждения. Мне эта идея совсем не понравилась. Я не считал правильным воспользоваться знакомством, завязанным еще в Англии. Если мой брат действительно виновен, то что я могу? Если же вины нет, он должен подать прошение в установленном порядке и, уверенный в своей правоте, ждать результатов. Мои доводы расстроили брата.

— Ты совсем не знаешь Катхиявара, — сказал он, — и тебе только предстоит сделать множество открытий. Здесь ценятся влияние и личные связи. Негоже тебе, моему брату, забывать свой долг. Тебе всего лишь нужно поговорить обо мне со знакомым чиновником.

Я и в самом деле не мог отказать брату и скрепя сердце решил обратиться к чиновнику, хотя прекрасно понимал, что приношу в жертву собственное самоуважение. Я попросил принять меня, и эта просьба была удовлетворена. Я напомнил чиновнику о нашем знакомстве, но сразу понял, что Катхиявар и Англия все же сильно отличаются друг от друга: чиновник в отпуске и чиновник при исполнении своих обязанностей — два разных человека. Политический агент вспомнил меня, но сильно удивился. «Вы ведь явились ко мне не за тем, чтобы злоупотребить моим доверием?» — Этот вопрос звучал в его тоне и читался в его сразу ставшем жестким выражении лица.

Тем не менее я изложил ему суть дела. Сагиб[55] стал проявлять заметное нетерпение.

— Ваш брат — интриган. Я не желаю ничего больше слышать. У меня нет на это времени. Если вашему брату есть что сказать в свою защиту, пусть воспользуется официальными каналами.

Такого ответа я ожидал и, вероятно, заслуживал, но братские чувства ослепили меня. Я продолжал говорить. Сагиб поднялся из-за стола и сказал:

— Вы должны немедленно уйти.

— Пожалуйста, хотя бы дослушайте меня, — упорствовал я, но только еще больше разозлил его.

Он вызвал слугу и приказал ему выпроводить меня за дверь. Я все еще колебался, не зная, как мне поступить, когда слуга вошел, положил ладони мне на плечи и вывел из кабинета.

Сагиб и слуга удалились обратно в дом, а я отправился прочь в сильнейшем раздражении и возмущении, а затем написал и отправил сагибу письмо примерно следующего содержания:

«Вы нанесли мне оскорбление. По вашему приказу ваш слуга буквально напал на меня. Если вы не извинитесь, я буду вынужден обратиться в суд».

Ответ не заставил себя ждать:

«Вы проявили грубость по отношению ко мне. Я просил вас уйти, но вы не пожелали. У меня не осталось другого выбора, и я приказал своему слуге вывести вас за дверь. Но даже после того, как он обратился к вам, вы не подчинились, поэтому ему пришлось применить силу, достаточную лишь для того, чтобы заставить вас покинуть мой кабинет. Заверяю, что дальше вы можете действовать так, как вам будет угодно».

С этой запиской в кармане я, удрученный, вернулся домой и рассказал брату о том, что произошло. Он расстроился и не знал, как утешить меня. Он переговорил со своими друзьями-вакилами, поскольку я понятия не имел, что́ можно предпринять против самодурства сагиба. Как раз в это время в Раджкоте находился сэр Ферозшах Мехта, приехавший из Бомбея по одному из своих дел. Но разве мог я, совсем еще молодой адвокат, осмелиться просить его о встрече? Я передал ему бумаги по моему делу через вакила, который сумел увидеться с ним, и умолял дать мне совет. «Скажите Ганди, — сказал он, — что с такого рода трудностями сталкиваются многие адвокаты и вакилы. Ганди недавно вернулся из Англии, в нем играет кровь. Он не знает британских чиновников. Если он что-то здесь зарабатывает и не хочет неприятностей, пусть порвет записку и проглотит оскорбление. Подав в суд на сагиба, он не только не добьется ничего хорошего, но и наживет врага. Передайте еще одно: он пока не знает жизни».

Совет показался мне горше любого яда, но мне пришлось последовать ему. Я проглотил оскорбление, но в то же время извлек из сложившейся ситуации и определенную пользу. «Никогда больше не окажусь я в столь двусмысленном положении и никогда не попытаюсь подобным образом воспользоваться своими связями», — сказал я себе и впредь действительно ни разу не нарушил этого обещания. Пережитое потрясение в значительной степени повлияло на дальнейшее течение моей жизни.

5. Собираясь в Южную Африку

Несомненно, я совершил ошибку, обратившись к тому чиновнику, но она была не так велика, как его нетерпимость и злоба. Я не заслуживал быть буквально выброшенным на улицу. Едва ли мой визит отнял у него больше пяти минут, но сами по себе мои слова показались ему невыносимыми. Он мог вежливо попросить меня уйти, но власть опьянила его, и он потерял контроль над собой. Позже я узнал, что терпение вообще не было свойственно этому чиновнику. У него вошло в привычку оскорблять своих визитеров. Малейшая оплошность с их стороны легко выводила сагиба из себя.

Но теперь значительная часть моей работы проходила в подвластном ему суде, а я не хотел идти на мировую и угождать ему. Более того, пригрозив судом, я уже не мог отказаться от своих слов.

А тем временем я уже начинал разбираться в местных политических вопросах. Поскольку Катхиявар состоял из множества мелких государств, политики здесь, конечно, процветали. Пустяковые интриги между государствами и борьба за власть между чиновниками не были чем-то необычным. Князья всегда были готовы выслушать самых мерзких клеветников и сплетников. Даже слугу сагиба приходилось умасливать, а уж ширастедар — глава канцелярии — зачастую значил куда больше, чем сам сагиб, ведь был его глазами, ушами и толмачом. Воля главы канцелярии подменяла собой закон. Ходили слухи, что его доход превосходит доход сагиба. Вероятно, это было преувеличением, но жил ширастедар явно не на одно лишь свое жалованье.

Эта атмосфера интриг казалась мне нездоровой, и я долго размышлял, как не попасть под дурное влияние.

Я был удручен, и мой брат, конечно же, замечал это. Мы оба считали, что, если бы я получил какую-то постоянную работу, мне стало бы легче избежать интриг. Ирония заключалась в том, что без интриг не стоило и думать о том, чтобы стать министром или судьей, а ссора с сагибом помешала моей практике.

Порбандар находился тогда под управлением британской администрации, и мне поручили поработать над укреплением авторитета местного князя. Мне также нужно было встретиться с администратором и поговорить о тяжком земельном налоге вигхоти, который взимался с земледельцев Катхиявара. Я с удивлением обнаружил, что этот чиновник, хотя и был индийцем, по части высокомерия мог поспорить с сагибом. Это был способный человек, вот только земледельцам его способности мало помогали. Я укрепил авторитет раджи, но ничего не смог сделать для облегчения участи земледельцев. Больше всего меня поразило то, что их положением вообще никто не интересовался.

Даже в этом деле меня постигла неудача. Я считал, что с моими клиентами обошлись несправедливо, но у меня не было возможности им помочь. В лучшем случае я мог направить апелляцию политическому агенту или губернатору, которые наверняка отклонили бы ее на том основании, что им не полагалось вмешиваться в столь «мелкие» местные конфликты. Если бы существовали законы или предписания, на которые можно было бы опереться в данном случае, действовать еще имело бы смысл, но в наших краях законом была воля сагиба.

Я был очень раздражен.

Между тем одна из меманских[56] фирм, находившаяся в Порбандаре, обратилась к моему брату с такого рода предложением: «У нас есть дело в Южной Африке. Мы крупное предприятие. В настоящее время мы ведем процесс в южноафриканском суде, добиваясь возмещения сорока тысяч фунтов. Тяжба продолжается уже очень долго. Мы нанимаем лучших вакилов и адвокатов. Если бы вы отправили своего брата туда, это принесло бы пользу нам и ему. Он смог бы передавать суть дела нашему юрисконсульту гораздо лучше, чем это удается нам самим, а также побывать в новой стране и завести там полезные связи».

Брат обсудил это дело со мной. У меня не сложилось ясного понимания своей задачи. Буду ли я только консультантом или выступлю в суде? Впрочем, предложение показалось мне привлекательным.

Брат представил меня ныне покойному шету Абдулле Кариму Джхавери, партнеру фирмы «Дада Абдулла и Кº», о которой шла речь выше.

— Работа не трудная, — заверил меня шет. — Мы поддерживаем дружеские отношения с влиятельными европейцами, с которыми и у вас будет возможность познакомиться. Вы сможете стать полезным для нас человеком. Бо́льшая часть нашей корреспонденции ведется на английском языке, и здесь нам тоже будет необходима ваша помощь. Разумеется, вы станете нашим гостем в Южной Африке, а следовательно, не понесете никаких расходов.

— На какой срок вы нанимаете меня и каков размер жалованья? — спросил я.

— Не более чем на год. Мы оплатим вам проезд туда и обратно первым классом, а жалованье составит сто пять фунтов, хотя жить вы будете на всем готовом.

Это едва ли означало, что меня принимают в качестве адвоката. Скорее мне предстояло стать простым служащим. Однако я хотел на время покинуть Индию. Меня привлекала еще и возможность увидеть незнакомую страну и приобрести новый опыт. Кроме того, я смог бы посылать сто пять фунтов брату, чтобы помочь ему покрывать расходы. Я без колебаний принял предложение и стал готовиться к путешествию в Южную Африку.

6. Путь в Наталь

Отправляясь в Южную Африку, я уже не чувствовал той горечи разлуки с семьей, какую испытывал, отплывая в Англию. Мама умерла, а у меня теперь были кое-какие представления о мире и путешествиях за границу, и потому путь из Раджкота в Бомбей не показался мне чем-то необычным.

На сей раз я почувствовал боль лишь от расставания с женой. Со времени моего возвращения из Англии у нас родился второй ребенок. Нашу любовь нельзя было еще назвать полностью свободной от похоти, но постепенно она становилась все более чистой и праведной. После того как я вернулся из Европы, мы очень мало времени проводили вместе, а поскольку я стал для жены учителем, пусть и посредственным, и помог ей изменить ее жизнь, то оба мы чувствовали необходимость уделять друг другу больше внимания, хотя бы только ради продолжения этих реформ. Впрочем, привлекательность предстоящего путешествия утешила меня.

— Мы непременно встретимся уже через год, — ободрил я жену перед тем, как выехать из Раджкота в Бомбей.

Там я должен был получить свой билет от агента фирмы «Дада Абдулла и Кº». Однако свободных мест на пароходе уже не оказалось, а если бы я не попал на него, мне пришлось бы надолго застрять в Бомбее.

— Мы сделали все возможное, — сказал агент, — чтобы приобрести для вас билет первого класса, но это не помогло. Вот если бы вы согласились плыть на палубе… А питаться можно в кают-компании.

Мне предстояло впервые путешествовать первым классом. Как мог уважающий себя адвокат плыть на палубе? Я отверг его предложение и даже усомнился в его честности. Я не мог поверить, что билетов в первый класс совсем не осталось. Заручившись согласием агента, я решил попытаться добыть билет самостоятельно. Взойдя на борт, я встретился с капитаном. Он был со мной предельно откровенен:

— Обычно у нас не бывает такого ажиотажа, но на этот раз с нами плывет генерал-губернатор Мозамбика, и потому все места действительно заняты.

— Неужели никак нельзя найти местечко для меня? — спросил я.

Он смерил меня взглядом и улыбнулся.

— Есть один способ, — сказал он. — В моей каюте имеется дополнительная койка, которая обычно не используется, но я готов предоставить ее вам.

Я поблагодарил его, а потом агент внес плату за билет. И вот в апреле 1893 года я отправился в плавание с горячим желанием попытать счастья в Южной Африке.

Первой остановкой был порт Ламу, куда мы прибыли примерно через тринадцать дней. К тому времени мы уже стали с капитаном настоящими друзьями. Он любил играть в шахматы, но, поскольку сам совсем недавно заинтересовался ими, ему требовался еще более слабый противник. Он пригласил меня составить ему компанию. Я много слышал об игре, но ни разу не пробовал сыграть сам. Шахматисты говорили, что эта игра развивает интеллект. Капитан предложил научить меня и нашел во мне многообещающего ученика, так как я был безгранично терпелив. Раз за разом я проигрывал, но это только оживляло его и вдохновляло продолжить мое обучение. Игра пришлась мне по душе, но я не полюбил ее настолько, чтобы когда-либо снова сесть за доску, а мои познания ограничились умением правильно передвигать фигуры.

В Ламу судно простояло на якоре три или четыре часа, и я успел сойти на берег и осмотреть порт. Капитан тоже побывал на берегу, но предупредил меня, что море в гавани крайне переменчиво, а потому мне следует вернуться на борт без малейшей задержки.

Городок оказался совсем маленьким. Я зашел на почту, и меня приятно удивило то, что клерками там служили индийцы, с которыми я немедленно вступил в беседу. Довелось мне понаблюдать и за африканцами, образ жизни которых вызывал у меня живой интерес. На все это, конечно, ушло некоторое время.

Еще я встретил нескольких уже знакомых мне палубных пассажиров, которые сошли на берег, чтобы приготовить себе горячую пищу и спокойно поесть. Они тоже как раз собирались вернуться на пароход, и мы все заняли места в одной шлюпке. В гавани начался сильный прилив, а наша шлюпка была перегружена. Мощное приливное течение не позволяло шлюпке удерживаться у трапа, сброшенного с парохода. Едва она касалась трапа, как ее относило течением. Между тем прозвучал первый гудок к отплытию. Я встревожился не на шутку. Капитан наблюдал за нашими мучениями с мостика. Он распорядился задержать судно на пять минут. Рядом с пароходом вертелась еще одна лодка, которую капитан нанял специально для меня за десять рупий. Она-то и подобрала меня с перегруженной шлюпки. Трап уже убрали, и потому я был поднят на борт с помощью обыкновенной веревки, после чего пароход незамедлительно снялся с якоря. Остальных пассажиров в шлюпке пришлось бросить на произвол судьбы. Только тогда я понял всю важность предупреждения капитана.

Следующим портом на нашем пути после Ламу стала Момбаса, затем — Занзибар. Остановка здесь оказалась долгой — восемь или десять дней, а затем нам предстояло пересесть на другой пароход.

Капитан успел ко мне привязаться, но его горячая дружба неожиданно приняла совершенно нежелательный оборот. Он пригласил меня и еще одного английского друга на увеселительную прогулку, и мы все отправились на берег в его личной шлюпке. Я не знал, что подразумевалось под «увеселительной прогулкой», а капитан, конечно же, не подозревал, насколько чужды мне были подобные развлечения. Местный зазывала отвел нас в квартал, населенный негритянками. Каждому из нас предоставили отдельную комнату; онемев от стыда, я застыл посреди своей. Одному Небу известно, что́ бедная женщина подумала обо мне. Когда капитан окликнул меня, я вышел точно таким же незапятнанным, каким и вошел, и тогда он все понял. Поначалу мне было очень стыдно, но, поскольку я не мог думать о случившемся без ужаса, стыд скоро улетучился. Я лишь возблагодарил Бога, что вид той женщины не возбудил во мне желания. Осталось только чувство презрения к самому себе за проявленную слабость. Приходилось сожалеть, что я не набрался смелости сразу же отказаться от предложенной мне комнаты.

Это стало третьим испытанием подобного рода в моей жизни. Вероятно, многие невинные молодые люди невольно согрешили бы на моем месте из-за ложного чувства стыда. Но я не мог поставить себе в заслугу тот факт, что просто вышел оттуда незапятнанным. Заслугой стал бы решительный отказ вообще входить в ту комнату. Спасением я целиком обязан Его милосердию. Произошедшее укрепило мою веру в Бога и научило избавляться от хорошо знакомого теперь ложного чувства стыда.

Поскольку мы задержались в том порту на неделю, я снял квартиру в городе и успел основательно изучить окрестности, прогуливаясь пешком. В Индии только Малабарский берег может дать подлинное представление о пышной растительности Занзибара. Меня поразили гигантские деревья и размеры плодов на них.

Еще одной остановкой стал Мозамбик, а ближе к концу мая мы наконец добрались до Наталя.

7. Некоторые впечатления

Порт Наталя — Дурбан, известный также как Порт-Наталь. Там-то меня и встретил шет Абдулла. Когда пароход причалил, я увидел, как люди всходят на борт, чтобы приветствовать своих прибывших друзей; мне бросилось в глаза, что к индийцам здесь относились без особого почтения. Я не мог не заметить, что друзья шета Абдуллы ведут себя несколько высокомерно. Меня это огорчило, но шет Абдулла уже явно привык к подобному обращению. Люди, смотревшие на меня, не скрывали любопытства. Моя одежда отличалась от одежды других индийцев. На мне были сюртук и тюрбан, похожий на бенгальский головной убор пагри.

Меня привезли в здание, в котором располагалась фирма, и провели в выделенную мне комнату рядом с комнатой шета Абдуллы. Он не понимал меня. Я не понимал его. Он прочитал бумаги, переданные ему через меня его братом, но они еще больше озадачили его. Он, похоже, подумал, что брат прислал ему пресловутого «белого слона». То, как я одевался и жил, поразило его. Вероятно, он подумал, что я европейский мот. У него пока не нашлось для меня работы: судебный процесс проходил в Трансваале, и не было никакого смысла отправлять меня туда немедленно. Шет Абдулла, очевидно, задался вопросом, насколько можно доверять моим способностям и честности. Сам он не имел возможности присматривать за мной в Претории. Между тем ответчики по делу находились там же, и он опасался их пагубного влияния на меня. Если нельзя поручить мне работу, непосредственно связанную с делом, а со всем остальным прекрасно справлялись его клерки, то что еще я был в состоянии сделать? Клерков он мог наказывать, но мог ли наказать меня за возможную ошибку? Стало быть, раз никакой работы над процессом не было, приходилось держать меня при себе без всякой надобности.

Шет Абдулла был практически неграмотным, но его жизненный опыт поражал. Он обладал острым умом и прекрасно осознавал это. Он немного говорил по-английски и мог поддержать разговор. Этого оказалось достаточно, чтобы вести переговоры с управляющими банками и европейскими коммерсантами и передать суть дела юрисконсульту. Индийцы уважали его. Его фирма была тогда крупнейшей среди индийских фирм или, по крайней мере, одной из самых крупных. Но при всех достоинствах имелся у него и один важный недостаток — подозрительность.

Он уважал ислам и любил беседовать на темы исламской философии. Он не владел арабским языком, но был хорошо знаком с текстом Корана и другой религиозной литературой. Он знал множество примеров и, разговаривая о том или ином предмете, всегда мог привести один. Общение с ним помогло мне узнать ислам лучше. Когда мы познакомились поближе, мы стали часто говорить о религии.

На второй или третий день после моего приезда он повел меня посмотреть дурбанский суд. Там он представил меня некоторым знакомым и усадил рядом со своим атторнеем[57]. Судья бросал на меня пристальные взгляды, а затем попросил снять тюрбан. Я отказался подчиниться и покинул зал суда.

Стало быть, даже здесь мне предстояло бороться за свои права.

Шет Абдулла объяснил, почему некоторым индийцам не разрешается появляться на заседаниях суда в тюрбанах. Только те, кто облачен в мусульманскую одежду, сказал он, могут оставить тюрбан. Остальных индийцев заставляют снимать свои головные уборы.

Чтобы причина такого различия стала понятна читателю, мне следует рассказать о нем поподробнее. Первых же трех дней оказалось достаточно, чтобы я увидел, по какому принципу разделены здесь на несколько групп индийцы. Первая группа состояла из торговцев-мусульман, называвших себя «арабами». Ко второй группе относились индусы, а к третьей — клерки-парсы. Клерки из числа индусов не входили ни в одну из групп, если только сами не относили себя к «арабам». Клерки-парсы называли себя «персами». Эти три группы имели хотя бы какие-то социальные связи, общались между собой. Но самая большая четвертая группа состояла из тамилов, телугу и северных индийцев — свободных или законтрактованных рабочих. Последние прибыли в Наталь по контракту и должны были проработать здесь не менее пяти лет. Их называли гирмитья, от слова «гирмит», что было сильно искаженным английским «эгримент» (agreement). Первые три группы вступали с этой лишь в деловые отношения. Англичане называли их «кули», а поскольку большинство индийцев принадлежало именно к рабочему классу, то всех индийцев без исключения стали называть «кули», или «сами». Между тем «сами» — это суффикс, часто добавляемый к тамильским именам, а на санскрите он означает не что иное, как «свами», то есть «хозяин» или «господин». А потому, если индийца раздражало обращение «сами» и если он был достаточно разумным, он так отвечал на непрошеный комплимент: «Вы, конечно, можете назвать меня «сами», но не забывайте, что «сами» значит «хозяин». А я вовсе не хозяин вам!» Некоторые англичане только хмурились, другие всерьез злились и осыпа́ли такого индийца ругательствами или даже избивали. Для них «сами» оставалось лишь презрительной кличкой, и, когда такой «сами» начинал философствовать, англичане считали это оскорблением.

Вот почему меня прозвали «кули-адвокат». Коммерсантов звали «кули-торговцами». Значение слова «кули» было окончательно забыто, и оно стало применяться ко всем индийцам. Мусульманские торговцы не любили этого и неизменно возражали: «Я не кули. Я — араб» или «я — торговец», — и, если попадался приличный англичанин, он извинялся перед ними.

При таком положении вещей даже ношение тюрбана приобретало важное значение. Подчиниться требованию снять индийский тюрбан означало стерпеть оскорбление. Тогда я решил распрощаться с тюрбаном и начать носить европейскую шляпу, избавлявшую меня от унижений и споров.

Однако шет Абдулла не одобрил моей идеи. Он сказал:

— Если вы поступите подобным образом, последствия будут неприятными. Вы поставите в еще более тяжелое положение тех, кто упорствует в своем желании носить тюрбан. К тому же индийский тюрбан вам к лицу, в шляпе же вас станут принимать за официанта.

В его совете заключалась практическая мудрость, доля патриотизма и некоторая узость мысли. С мудростью все было ясно, и, конечно, шет Абдулла не настаивал бы на ношении тюрбана, не будь он патриотом, а вот пренебрежение к официантам выдавало узость мысли. Приехавшие сюда по контракту индийские работники тоже делились на три группы: на индусов, мусульман и христиан. Последние обычно были детьми законтрактованных индийцев, живших здесь давно и обратившихся в христианство. Даже в 1893 году их численность в Южной Африке была весьма значительной. Они носили английские костюмы, и многие из них зарабатывали на жизнь, трудясь официантами в гостиницах. Шет Абдулла, отвергая мою английскую шляпу, имел в виду именно таких людей. Работа официанта считалась недостойной. И это предубеждение живо и по сей день.

Я все же прислушался к совету шета Абдуллы. Я написал письмо в газету, в котором рассказал об инциденте в суде и выступил за право носить в его зале тюрбан. Эта тема как раз обсуждалась в прессе. В одной из газет меня назвали «незваным гостем». Вот так и получилось, что я невольно стал известен в Южной Африке всего через несколько дней после прибытия. Кто-то поддержал меня, а другие подвергли суровой критике за легкомыслие и безрассудство.

Я продолжал носить тюрбан почти до самого своего отъезда из Южной Африки. А когда и почему я вообще перестал носить там головной убор, будет рассказано ниже.

8. По дороге в Преторию

Довольно скоро я познакомился с индийцами-христианами, жившими в Дурбане: мистер Пол, католик, был судебным переводчиком, а ныне покойный мистер Субхан Годфри — учителем при протестантской миссии и отцом Джеймса Годфри, посетившего Индию в составе южноафриканской депутации в 1924 году. Тогда же я познакомился с ныне покойными Парси Рустомджи и Адамджи Миякханом. Все мои новые друзья, до той поры общавшиеся лишь на деловые темы, в итоге стали близкими приятелями, как мы увидим чуть позже.

Пока я расширял круг своих знакомств, в фирму пришло письмо от адвоката. Адвокат писал о том, что необходимо готовиться к процессу и что требуется присутствие либо самого шета Абдуллы, либо его представителя.

Шет Абдулла дал мне прочитать письмо и спросил, готов ли я отправиться в Преторию.

— На этот вопрос я смогу ответить только после того, как вы побольше расскажете мне о деле, — сказал я. — В данный момент я совершенно не понимаю, в чем заключается суть моей работы.

Он сразу же пригласил клерка, чтобы тот дал мне все нужные разъяснения.

Как только я углубился в изучение дела, я понял, что придется начинать с самых азов. На протяжении нескольких дней, проведенных на Занзибаре, я ходил в суд, чтобы посмотреть, как все устроено. Адвокат-парс расспрашивал свидетеля о записях в графы «дебет» и «кредит» в бухгалтерских книгах. Все это было для меня китайской грамотой. Бухгалтерскому учету я не обучался ни в средней школе, ни позже в Англии. А дело, ради которого я приехал в Южную Африку, в основном и касалось бухгалтерской отчетности. Только знакомый с ней человек мог понять его и объяснить другим. Пока клерк шета Абдуллы толковал о дебетах с кредитами, я продолжал недоумевать. Я не знал, например, что такое «Векс.». Словари не помогли мне. Пришлось признаться клерку в своем невежестве, и он пояснил, что «Векс.» — это «вексель». Я купил книгу по бухгалтерскому учету и прочитал ее. Так я стал увереннее и разобрался в сути дела. Шет Абдулла, например, не умел вести бухгалтерию, но накопил такой богатый практический опыт, что с легкостью разбирался в ней. Итак, я объявил о своей готовности отправиться в Преторию.

— Где вы там остановитесь? — спросил шет Абдулла.

— Там, где вы пожелаете меня поселить, — ответил я.

— Значит, мне нужно написать письмо нашему адвокату. Он подыщет вам жилье. Я также свяжусь с меманскими друзьями, но не советую вам жить у них. Наши противники в Претории очень влиятельны. И если один из них получит доступ к нашей корреспонденции, это может принести нам немалый вред. Чем тщательнее вы будете избегать близкого общения с ними, тем лучше.

— Я остановлюсь там, куда меня направит ваш адвокат, или же самостоятельно найду жилье. Пожалуйста, не волнуйтесь. Ни одна живая душа не узнает того, что знаем мы с вами. Но все-таки я хотел бы познакомиться с вашими противниками. Желательно поддерживать с ними дружеские отношения. Я постараюсь, если это будет возможным, добиться внесудебного урегулирования конфликта. В конце концов, шет Тайиб — ваш родственник.

Шет Тайиб Хаджи Хан Мухаммад действительно приходился близким родственником шету Абдулле.

Я заметил, что упоминание о возможном внесудебном урегулировании поразило шета. Но я уже провел в Дурбане шесть или семь дней, и мы теперь знали и понимали друг друга. Я больше не был для него «белым слоном», а потому он сказал:

— Да, это мне ясно. Нет ничего лучше внесудебного урегулирования. Но мы с ним родственники и хорошо знаем друг друга. Шет Тайиб не из тех, кто легко согласится на подобное урегулирование. Если мы проявим даже малейшую неосторожность, он вытянет из нас подробности и обведет вокруг пальца. Поэтому, пожалуйста, тщательно продумывайте каждый свой шаг.

— Пусть это вас не тревожит, — сказал я. — Мне не нужно разговаривать с шетом Тайибом, да и ни с кем другим об этом деле. Я всего лишь предложу ему прийти к соглашению и сэкономить время, отказавшись от бессмысленного сутяжничества.

На седьмой или восьмой день моего пребывания в Дурбане я наконец покинул этот город. Для меня купили билет первого класса. Обычно доплачивали еще пять шиллингов за постельное белье, и шет Абдулла настаивал на том, чтобы я обеспечил себя нормальной постелью, но из чистого упрямства я решил не переплачивать и отказался. Тогда шет Абдулла вежливо предостерег меня.

— Послушайте, — сказал он, — эта страна значительно отличается от Индии. Слава богу, денег у нас достаточно. Поэтому, сделайте милость, не ограничивайте себя. Особенно, когда дело касается самого необходимого.

Я поблагодарил его и еще раз попросил не беспокоиться.

Примерно в девять часов вечера поезд прибыл в Марицбург — столицу Наталя. Постельные принадлежности обычно раздавали на этой станции. Железнодорожный служащий вошел в мое купе и спросил, нужны ли они мне.

— Нет, — ответил я. — У меня все есть.

Он удалился. Но вскоре вошел новый пассажир и осмотрел меня с ног до головы. Он увидел, что я цветной, и забеспокоился. Он вышел, чтобы вернуться снова вместе со служащими. Поначалу все они молчали, но потом появился еще один служащий и обратился ко мне:

— Пройдите со мной. Вы должны занять место в другом вагоне.

— Но у меня билет первого класса, — сказал я.

— Это не имеет значения, — вмешался в разговор его коллега. — Повторяю, вы должны перейти в другой вагон.

— Но послушайте, в Дурбане я купил билет в этот вагон и настаиваю на том, чтобы продолжить поездку именно в нем.

— Нет, вам придется перейти, — сказал служащий. — Вы обязаны покинуть вагон, или я позову констебля, и он вас вышвырнет.

— Как вам будет угодно. Я отказываюсь переходить добровольно.

Затем пришел констебль. Он схватил меня за руку и буквально вытолкал из поезда. Мой багаж тоже вышвырнули на перрон. Я еще раз отказался перейти на другое место, и поезд отправился дальше без меня. Я перебрался в зал ожидания, взяв с собой только небольшую сумку, а остальной багаж оставил лежать там, где его бросили. Сотрудники железнодорожной станции позаботились о нем.

Стояла зима, а зимы в высокогорных районах Южной Африки отличаются сильными холодами. Марицбург находится высоко над уровнем моря, и холода здесь очень суровые. Мой плащ остался в чемодане, но я не осмеливался спросить о его судьбе, чтобы избежать новых оскорблений, а потому сидел на скамье и дрожал от холода. В зале ожидания даже не было света. Примерно в полночь появился пассажир и хотел, вероятно, побеседовать со мной, но разговаривать мне не хотелось.

Я начал обдумывать, как мне следует поступить. Следует ли мне бороться за свои права или вернуться в Индию? Должен ли я добраться до Претории, игнорируя оскорбления, а в Индию вернуться после завершения процесса? Было бы трусостью сразу сбежать домой, не доделав свою работу. Трудности, с которыми я столкнулся, были всего лишь симптомами серьезного заболевания — расовой нетерпимости. Стало быть, по мере возможности я должен попытаться побороть болезнь, пусть на этом пути меня и ожидают унижения. Я должен требовать возмещения за обиду, хотя бы ради искоренения предрассудков.

Я принял решение продолжить путешествие и сел на ближайший поезд до Претории.

На следующее утро я отправил длинную телеграмму управляющему железной дорогой, а также написал обо всем шету Абдулле, который незамедлительно встретился с управляющим. Тот оправдал действия своих служащих, но заверил шета, что уже приказал начальнику станции позаботиться о моем безопасном прибытии в пункт назначения. Шет Абдулла телеграфировал индийским торговцам в Марицбурге и другим своим друзьям, чтобы они приглядели за мной во время пересадок. Несколько торговцев встретили меня на вокзале и попытались утешить рассказами о собственных злоключениях такого же рода. Они объяснили, что случай, произошедший со мной, увы, не является чем-то необычным, а также что индийцы, путешествующие первым и вторым классом, должны заранее готовиться к столкновению со служащими железной дороги и белыми пассажирами. Весь день я слушал эти печальные истории. Наконец прибыл вечерний поезд. Место уже было зарезервировано для меня. Теперь я заранее заплатил в Марицбурге за постельное белье, от чего ранее отказался в Дурбане.

Этот поезд доставил меня в Чарлстаун.

9. Новые испытания

В Чарлстаун поезд прибыл утром. В то время железной дороги между Чарлстауном и Йоханнесбургом еще не было, а потому между этими городами курсировал дилижанс, делавший остановку на ночь в Стандертоне. У меня был билет на этот дилижанс, и он все еще действовал, несмотря на мою задержку в Марицбурге. К тому же шет Абдулла особо телеграфировал обо мне агенту транспортной компании в Чарлстауне.

Впрочем, агенту нужен был любой предлог, чтобы отделаться от меня. Увидев, что я иностранец, он заявил:

— Ваш билет больше не действителен.

Я все объяснил ему, но причиной его упрямства было не отсутствие мест в дилижансе, а нечто совсем другое. Пассажиров размещали внутри экипажа, однако, поскольку я был «кули» и более того — иностранцем, проводник, как здесь называли белого мужчину, распоряжавшегося всем в дилижансе, посчитал, что будет правильнее не сажать меня рядом с белыми пассажирами. Было еще два места снаружи, по обе стороны от возницы. Как правило, одно из них занимал сам проводник, но сегодня он уселся внутри, уступив мне свое место. Я понимал всю несправедливость и унизительность происходящего, но предпочел проглотить обиду. Я не мог силой пробиться в дилижанс, а если бы начал пререкаться, экипаж наверняка уехал бы без меня. Я бы попросту потерял еще один день, а только Небу известно, что могло случиться назавтра. Злость кипела во мне, но я покорно сел рядом с возницей.

Примерно в три часа пополудни дилижанс приехал в Пардекоф. Тогда проводнику захотелось занять мое место, поскольку здесь он смог бы покурить или просто подышать свежим воздухом. Он взял у возницы кусок грязной мешковины, постелил ее на подножке, а потом обратился ко мне:

— Сами, теперь ты можешь сесть туда, а мне нужно сесть рядом с возницей.

Вытерпеть такое оскорбление было уже выше моих сил. Весь дрожа от ярости и страха, я ответил:

— Вы же сами посадили меня сюда, хотя мое место внутри дилижанса. Я стерпел ваше оскорбление. А теперь вам вздумалось посидеть снаружи и покурить, и вы заставляете меня разместиться у вас в ногах! На это я не пойду. Я согласен перебраться только внутрь дилижанса.

Пока я с трудом произносил эти фразы, проводник навалился на меня и стал с силой бить по щекам, потом схватил за руку и попытался стащить вниз. Я же вцепился в медные поручни дилижанса и крепко держался за них, рискуя сломать запастья. Пассажиры всё видели: этот человек ругал меня последними словами, тащил и избивал, но я молчал. Он был значительно сильнее меня физически. Некоторых из пассажиров тронуло мое отчаянное положение, и они воскликнули:

— Эй, оставьте его в покое! Не надо его бить. Он ни в чем не виноват. Правда на его стороне. Если он не может оставаться там, позвольте ему пересесть к нам!

— Ни за что! — выкрикнул в ответ проводник, но, как мне показалось, весь его пыл улетучился, и он перестал бить меня. Он отпустил мою руку, еще раз осы́пал меня проклятиями, затем велел слуге-готтентоту, сидевшему по другую сторону от возницы, перебраться на подножку, а сам занял его место.

Пассажиры тоже расселись, раздался свисток, и дилижанс покатил дальше. Сердце колотилось у меня в груди. Я уже начал гадать, сумею ли вообще добраться живым до своего пункта назначения. Проводник то и дело бросал на меня злобные взгляды, показывал на меня пальцем и рычал:

— Берегись! Как только окажемся в Стандертоне, уж я тебе задам жару!

Я сидел молча и молил Бога о помощи.

В Стандертон мы приехали, когда уже стемнело, и я вздохнул с облегчением, увидев индийские лица. Как только я спустился, эти люди приблизились ко мне и сказали:

— Мы пришли, чтобы встретить вас и проводить в магазин шета Исы. Дада Абдулла прислал нам телеграмму.

Я был несказанно рад этому, и мы вместе отправились в магазин шета Исы Хаджи Сумара. Шет и его продавцы сразу же обступили меня. Я рассказал о том, через что мне довелось пройти. Они выслушали меня с искренним огорчением и принялись утешать, вспоминая о собственных бедах такого же рода.

Мне не терпелось сообщить о произошедшем агенту транспортной компании. Я написал ему письмо, изложив подробности и особо подчеркнув те угрозы, которые прозвучали в мой адрес от его подчиненного. Я также запросил гарантии, что меня разместят в дилижансе вместе с остальными пассажирами, когда мы снова тронемся в путь завтра утром. Ответ был таков: «От Стандертона следует более вместительный дилижанс с другим проводником. Человека, на которого вы жалуетесь, завтра не будет, и вас посадят с другими пассажирами».

Это успокоило меня. Разумеется, я не хотел подавать в суд на оскорбившего меня проводника, и на этом рассказ о моем столкновении с ним можно закончить.

Утром человек шета Исы проводил меня к дилижансу, в котором на сей раз мне досталось хорошее место. Тем же вечером я без всяких приключений добрался до Йоханнесбурга.

Стандертон — деревушка, Йоханнесбург же — большой город. Шет Абдулла телеграфировал туда и дал мне адрес фирмы Мухаммада Касама Камруддина. Его служащий приходил встречать меня, но мы с ним разминулись. Я решил остановиться на ночь в гостинице. Мне были известны названия нескольких. Я взял извозчика и отправился в гостиницу «Гранд нэшнл», где спросил номер у управляющего. Он смерил меня взглядом и вежливо сказал:

— Мне очень жаль, но у нас сейчас нет свободных номеров.

После чего сразу распрощался со мной. Я назвал извозчику адрес магазина Мухаммада Касама Камруддина. Там я застал уже ожидавшего меня шета Абдула Гани. Он сердечно приветствовал меня и от души посмеялся над моей историей в гостинице.

— Итак, вы действительно думали, что вам дадут номер? — спросил он.

— А почему бы и нет? — удивился я.

— Узнаете сами, когда поживете здесь несколько дней, — сказал он. — Только мы способны жить в этой стране и терпеть все унижения, чтобы заработать на хлеб. Вот так.

Затем он рассказал мне о тех трудностях, с которыми сталкивались индийцы в Южной Африке.

О шете Абдуле Гани мы узнаем больше из моего дальнейшего повествования.

А в тот день он сказал мне:

— Эта страна не для таких людей, как вы, а потому слушайте внимательно. Завтра вам предстоит отправиться в Преторию. Вы поедете третьим классом. Ситуация в Трансваале для нас еще хуже, чем в Натале. Билеты первого и второго класса вообще не продают индийцам.

— И вы ничего не пытались предпринять?

— Мы посылали наших представителей, но, должен признаться, теперь наш народ сам частенько не хочет ездить первым или вторым классом.

Я попросил дать мне правила для путешествующих по железным дорогам и прочитал их. В них была путаница. Старое законодательство Трансвааля не отличалось точностью и ясностью, и подобный документ, конечно, тем более.

Я сказала шету:

— Я поеду только первым классом, а если не смогу, то предпочту нанять возничего, чтобы добраться до Претории. Речь идет всего-то о тридцати семи милях.

Шет Абдул отметил, что это отнимет больше времени и потребует бо́льших расходов, но поддержал мое стремление ехать первым классом. Мы отправили письмо начальнику вокзала. В нем я упомянул о том, что являюсь адвокатом и всегда путешествую только первым классом, а также подчеркнул, что обязан добраться до Претории как можно быстрее. Кроме того, я заявил, что не могу ждать письменного ответа, поэтому приду на вокзал лично за билетом первого класса. Разумеется, я сделал это не без умысла. Ход моих рассуждений был таким: если начальник вокзала, для которого я всего лишь «кули-адвокат», ответит письменно, то этот ответ почти наверняка будет отрицательным. Я же решил предстать перед начальником в безукоризненном английском костюме, побеседовать с ним и убедить выдать мне билет первого класса.

На вокзал я пришел в сюртуке и галстуке, положил на стойку соверен в качестве платы и попросил свой билет.

— Так это вы написали то письмо? — спросил начальник станции.

— Да, я. Буду весьма признателен за билет. Мне необходимо попасть в Преторию уже сегодня.

Он улыбнулся, явно тронутый моей настойчивостью, и сказал:

— Я не трансваалец, а голландец. Мне понятны ваши злоключения, и я вам сочувствую. Я охотно дам вам билет, но, однако же, при одном условии. Если проводник попросит вас перейти в третий класс, вы не станете упоминать моего имени. Более того, вы должны обещать, что не будете судиться с железнодорожной компанией. Желаю вам счастливого пути. Сразу видно, что вы джентльмен.

С этими словами он дал мне билет. Я поблагодарил его и пообещал выполнить условие.

Шет Абдул Гани пришел на вокзал проводить меня. Этот случай приятно удивил его, но он не удержался от предостережения:

— Буду молиться, чтобы вы благополучно добрались до Претории. Боюсь только, что служащие не оставят вас в покое в первом классе. А если они не вмешаются сами, их попросят об этом белые пассажиры.

Я занял свое место в купе первого класса. Поезд тронулся. В Джермистоне зашел проводник. Заметив меня, он сразу же разозлился и жестом приказал отправляться в третий класс. Я показал ему билет.

— Это ничего не значит, — сказал он. — Немедленно переходите в вагон третьего класса.

Вместе со мной в купе ехал лишь один пассажир — англичанин. Он-то и вступился за меня.

— По какому праву вы беспокоите этого джентльмена? — спросил он. — Разве не видите, что у него есть соответствующий билет? Что касается меня, то я ничего не имею против того, чтобы ехать с ним. — А потом обратился ко мне: — Устраивайтесь поудобнее.

Проводник только проворчал:

— Если вы сами желаете путешествовать с «кули», то мне-то какая разница?

Примерно в восемь часов вечера поезд прибыл в Преторию.

10. Первый день в Претории

Я думал, что кто-нибудь из служащих атторнея Дады Абдуллы встретит меня на вокзале. Я понимал, что это будет не индиец, поскольку я пообещал не останавливаться в домах соотечественников. Но атторней никого не прислал. Только позже я узнал, что он не мог прислать служащего, ведь я приехал в воскресенье. Я растерялся. Я не знал, куда отправиться, опасаясь, что ни в одну гостиницу меня не пустят.

Вокзал Претории в 1893 году заметно отличался от того, каким он стал в 1914-м. Горели лишь тусклые фонари. Путешествующих было мало. Я дождался, пока они уйдут, чтобы отдать свой билет контролеру и заодно спросить, не укажет ли он мне какую-нибудь небольшую гостиницу или другое место, куда я смогу податься. В противном случае мне пришлось бы ночевать на вокзале. Признаюсь, я не без трепета решил обратиться к нему даже с таким простым вопросом и был готов к новым унижениям.

Платформа скоро совсем опустела. Я отдал билет и приступил к расспросам. Контролер разговаривал со мной вежливо, но мне сразу стало ясно, что он не поможет. Неожиданно в наш разговор вмешался стоявший рядом американский негр.

— Как я понял, — сказал он, — вы здесь впервые, и вас никто не встретил. Если пойдете со мной, я отведу вас в небольшую гостиницу. Владелец — мой знакомый американец. Думаю, он примет вас.

У меня возникли сомнения в отношении его предложения, но я все же с благодарностью принял его. Негр привел меня в гостницу «Джонсонс фэмили», отвел хозяина — мистера Джонсона — в сторону, переговорил с ним, и тот согласился пристроить меня на ночь с условием, что я поужинаю у себя в номере.

— Уверяю вас, — сказал он, — у меня самого нет никаких предрассудков, но обслуживаю я европейцев, и, если позволю вам поесть в столовой, мои гости могут неправильно это понять и, возможно, они даже покинут гостиницу.

— Я вам благодарен за то, что устроили меня на ночь, — сказал я. — Теперь я уже более или менее знаком со здешними условиями и понимаю ваши затруднения. Я поужинаю в комнате, а завтра, надеюсь, устроюсь в другом месте.

Меня проводили в номер, где я, оставшись в одиночестве, предался невеселым размышлениям. Постояльцев в гостинице было немного, и я ожидал скорого появления официанта с моим ужином. Но вместо него пришел сам мистер Джонсон и сказал:

— Мне не по себе оттого, что я просил вас есть в комнате. Я переговорил о вас с другими своими гостями и спросил, не будут ли они возражать, если вы поужинаете с ними в столовой. Они не возражают. Они также сказали, что вы можете оставаться в гостинице столько, сколько потребуется. Пожалуйста, пойдемте в столовую. В моей гостинице можете жить, сколько вам будет угодно.

Я еще раз поблагодарил его и отправился в столовую, где с удовольствием поужинал.

Утром я навестил атторнея, мистера А. У. Бейкера. Шет Абдулла много рассказывал мне о нем, и потому его радушие не стало для меня сюрпризом. Он сердечно приветствовал меня и стал вежливо расспрашивать. Я рассказал ему о себе. Затем он сказал:

— У нас нет сейчас для вас работы адвоката, потому что мы наняли лучшего поверенного. Дело долгое и сложное, а потому ваша помощь мне понадобится, чтобы получить необходимую информацию. Кроме того, вы поможете мне вести переговоры с моим клиентом, поскольку теперь я стану получать все нужные сведения через вас. Так будет гораздо удобнее. Я пока не подобрал для вас жилье. Я подумал, что это будет лучше сделать после того, как познакомлюсь с вами. В этом городе, увы, распространены расовые предрассудки, а потому не так уж просто найти для вас удобное жилье. Однако я знаком с одной бедной женщиной, женой пекаря. Думаю, она согласится принять вас и так покрыть кое-какие семейные расходы. Пойдемте. Я представлю ей вас.

Он привел меня в ее дом и переговорил с ней наедине. Она согласилась принять меня на полный пансион за тридцать пять шиллингов в неделю.

Мистер Бейкер был не только атторнеем, он также выступал как нецерковный проповедник. Он до сих пор жив и целиком посвятил себя миссионерской работе, бросив свою юридическую практику. При этом он достаточно хорошо обеспечен. Мы по-прежнему переписываемся, и в своих письмах он неизменно затрагивает одну и ту же тему: доказывает превосходство христианства со всех точек зрения и твердит, что невозможно обрести вечный мир, не приняв Иисуса как единственного сына Божьего и Спасителя человечества.

Уже во время нашей первой беседы мистер Бейкер спросил о моих религиозных взглядах. Я ответил:

— Хотя я от рождения индус, мне пока мало что известно об индуизме. Впрочем, еще меньше о других религиях. Я пока не знаю, кто я, каких религиозных убеждений придерживаюсь или каких мне следует придерживаться. Я хочу тщательно изучить индуизм и, насколько это будет возможно, другие религии тоже.

Мистер Бейкер был только рад услышать мои слова и сказал:

— Я один из руководителей южноафриканской христианской генеральной миссии. Я построил церковь, в которой регулярно выступаю с проповедями. У меня нет никаких расовых предрассудков. Со мной работают здесь несколько соратников. Мы встречаемся на несколько минут каждый день в час пополудни и молимся о даровании нам мира и света. Было бы хорошо, если бы вы присоединились к нам. Я представлю вас своим друзьям, которые будут счастливы познакомиться с вами, и смею полагать, что и вам понравится общение с ними. Я также снабжу вас религиозной литературой, хотя, конечно же, Книга книг — это священная Библия. Ее я вам рекомендую прочесть в первую очередь.

Я поблагодарил мистера Бейкера и согласился принимать участие в ежедневных встречах настолько регулярно, насколько позволит время.

— Тогда буду ждать вас завтра здесь же ровно в час, и мы вместе отправимся на молитву, — подытожил мистер Бейкер. Мы распрощались.

Времени на размышления у меня не оставалось.

Я вернулся к мистеру Джонсону, расплатился по счету и перебрался на новую квартиру, где пообедал. Хозяйка была добрейшей женщиной. Она приготовила для меня вегетарианские блюда. Уже совсем скоро я почувствовал себя как дома в ее семье.

Затем я нанес визит человеку, к которому Дада Абдулла дал мне письмо. Он рассказал о многих других трудностях, с которыми сталкивались индийцы в Южной Африке. Новый друг настаивал, чтобы я поселился у него, но я лишь поблагодарил его за приглашение, объяснив, что уже подобрал себе жилье. Он просил меня сразу же обращаться к нему, если мне что-нибудь понадобится.

С наступлением темноты я вернулся домой, поужинал, ушел в свою комнату и только теперь позволил себе предаться глубоким размышлениям. Никакой работы в ближайшее время не предвиделось, о чем я написал шету Абдулле. В чем, думал я, причина столь пристального интереса ко мне со стороны мистера Бейкера? Что мне даст общение с его товарищами? Как далеко мне следует заходить в изучении христианства? Где достать литературу по индуизму? Что, если нельзя понять христианство без того, чтобы не изучить сначала собственную религию? И я пришел к единственно правильному выводу: мне необходимо беспристрастно исследовать все, с чем я сталкиваюсь, а как вести себя с единомышленниками Бейкера, мне подскажет Бог. Я не должен принимать другую религию, пока полностью не пойму свою собственную.

Вот с какими мыслями я уснул.

11. Мое общение с христианами

На следующий день в час пополудни я отправился на молитвенное собрание мистера Бейкера. Там я был представлен мисс Харрис, мисс Гэбб, мистеру Коутсу и прочим. Все преклонили колена для молитвы, и я поступил точно так же. В своей молитве каждый обращался к Богу с чем-то своим, но чаще просили о том, чтобы очередной день прошел спокойно или чтобы Бог открыл людские сердца.

Теперь добавилась молитва о моем благополучии. «Господь всемогущий, покажи истинный путь нашему новому брату, пришедшему к нам. Даруй ему, Господи, тот покой, каким ты щедро одарил нас. Пусть Иисус, спасший нас, спасет и его тоже. Мы просим об этом во имя Сына Божия». На таких собраниях не было пения псалмов или музыки. После обращения к Богу мы разошлись, и каждый отправился обедать, поскольку время для этого наступило самое подходящее. Молитва продлилась не более пяти минут.

Мисс Харрис и мисс Гэбб были старыми девами. Мистер Коутс принадлежал к числу квакеров. Пожилые леди жили вместе и пригласили меня каждое воскресенье заглядывать к ним на чашку чая в четыре часа дня.

Во время наших воскресных встреч я делился с мистером Коутсом своими сделанными за неделю записями на религиозные темы, обсуждал с ним прочитанные мною книги и то впечатление, которое они на меня произвели. Дамы, как правило, щебетали о божественном благословении и душевном мире, обретенном ими.

Мистер Коутс был искренним и глубоко верующим молодым человеком. Мы часто ходили вместе на прогулки, а иногда он водил меня в гости к своим христианским друзьям.

Когда мы познакомились поближе, он стал одалживать мне книги по своему выбору, и совсем скоро моя полка оказалась совершенно забита ими. Он буквально завалил меня литературой. Я же прилежно читал все, чтобы затем обсудить с ним прочитанное.

Таким образом, в 1893 году я познакомился со множеством подобных книг. Уже не помню всех названий, но среди них были «Комментарии» доктора Паркера из Темпл-Черч, труд Пирсона «Множество бесспорных доказательств» и «Аналогия» Батлера. Многие разделы этих книг оставались непонятными для меня. Что-то мне в них нравилось, а что-то нет. «Множество бесспорных доказательств» была сборником доказательств правдивости библейских историй — в том виде, в каком понимал их автор. Эта книга не произвела на меня никакого впечатления. «Комментарии» Паркера морально вдохновляли, но ничем не могли помочь тому, кто не верил в основные христианские постулаты. Знакомясь с «Аналогией» Батлера, я отметил, насколько она глубока и сложна. Чтобы понять этот труд до конца, его следовало прочитать несколько раз. Мне показалось, что он был написан для того, чтобы привести атеистов к Богу. Выдвинутые Батлером аргументы, доказывавшие существование Бога, не были для меня полезными, поскольку я уже прошел стадию неверия, а его тезис о том, что Иисус был единственным земным воплощением Бога и посредником между Ним и людьми, оставил меня равнодушным.

Однако мистер Коутс был не из тех, кто легко сдается. Он питал ко мне самые теплые чувства. Как-то раз он заметил у меня на шее вишнуитское ожерелье из базиликовых бусин. Он считал его чистым суеверием и переживал за меня.

— Это языческое украшение вам совершенно не идет. Позвольте мне снять его.

— Нет, не позволю. Это священный дар, полученный мной от матери.

— Но неужели же вы верите в его святость?

— Мне неизвестно его сакральное значение, и я не думаю, что сильно поврежу себе, если не стану носить его. Но я неспособен просто так отказаться от ожерелья, которое мать сама надела на меня с любовью и верой, что оно принесет мне пользу. Позже, когда оно износится и само рассыпется, я не надену другое. Но это ожерелье трогать нельзя.

Мистер Коутс не соглашался с моими аргументами, поскольку не питал никакого уважения к моей религии. Он смотрел в будущее, размышляя о моем спасении из пропасти невежества. Мистер Коутс хотел убедить меня, что, если даже в других религиях и есть крупица истины, спасение невозможно для тех, кто не обратился в христианство, которое суть истина. Мои грехи останутся непрощенными, если я не буду молить об этом прощении Христа, а все благие дела, совершенные мной, лишатся всякой ценности.

Познакомив меня с христианской литературой, он также представил мне нескольких друзей, которых считал истинными христианами. Однако среди новых знакомых оказалась семья, принадлежащая к плимутским братьям[58] — христианской секте.

Многие связи, установленные мной с помощью мистера Коутса, были действительно полезны. Большинство из этих людей поразили меня прежде всего своей богобоязненностью. Когда я познакомился с семьей плимутских братьев, один из них выдвинул совершенно неожиданный для меня аргумент.

— Вам не дано понять всех достоинств нашей религии. Когда я слушаю вас, мне начинает казаться, что жизнь человека должна проходить в мрачных раздумьях о совершенных прегрешениях, об исправлении и искуплении. Но разве это поможет спастись? Так вам не обрести мира. Вы полагаете, что мы грешники, но теперь подумайте о том, как совершенна наша вера. Мы считаем, что попытки исправления и искупления бессмысленны. И все же мы получим спасение. Мы не можем нести на себе бремя грехов, но мы можем переложить это бремя на Иисуса. Он — единственный безгрешный сын Божий. Он изрек, что те, кто верит в него, обретут вечную жизнь. В этом и заключено безграничное милосердие Бога. А поскольку мы верим во всепрощение Иисуса, наши грехи не подавляют нас. Ибо мы не можем не грешить. Невозможно жить в этом мире и остаться безгрешным. Вот почему Иисус принял страдание и искупил все грехи человечества. И только тот, кто принимает его величайшую искупительную жертву, обретет вечный покой. Подумайте же, в каком смятении живете вы и с какой надеждой на покой — мы.

Но его речи нисколько меня не убедили. Я лишь смиренно ответил:

— Если это действительно то самое христианство, которое признают все христиане, я не могу принять его. В отличие от вас я не ищу искупления своих грехов. Я стремлюсь к избавлению от грехов как таковых, или даже от самих помыслов о возможности греха. И пока я не добился своей цели, я предпочту жить в неизбежном смятении.

Плимутский брат заметил:

— Уверяю вас, что все ваши усилия тщетны. Обдумайте хорошенько то, что я вам сказал.

Плимутский брат доказал, что верен высказанным убеждениям. Он сознательно грешил, показывая мне, что его не беспокоят мысли о наказании за прегрешения.

Но вот только я еще до встречи с ним знал, что не все подлинные христиане следуют подобной логике искупления. Сам мистер Коутс жил в страхе перед карой Божьей. Его душа была невинна, и он верил в возможность самоочищения. Его веру полностью разделяли обе пожилые дамы. Некоторые из книг, попавших мне в руки, учили истинной набожности. И хотя мистера Коутса встревожило мое общение с сектантом, я заверил его, что перевернутая вера плимутских братьев не настроила меня против христианства.

Мои сложности состояли совсем в другом. Они касались Библии и ее общепринятых толкований.

12. Общаясь с индийцами

Прежде чем продолжать рассказ о моем общении с христианами, я бы хотел остановиться на другом опыте, полученном в тот же период.

Шет Тайиб Хаджи Хан Мухаммад занимал в Претории такое же высокое положение, как Дада Абдулла в Натале. Ни одно общественное дело не обходилось без его участия. Я познакомился с ним в первую же неделю и сообщил о своем намерении встретиться с каждым индийцем Претории. Я хотел больше узнать об условиях жизни индийцев в этом городе и попросил его о помощи, которую он охотно согласился мне оказать.

Во-первых, я созвал индийцев Претории и рассказал им об их положении в Трансваале. Встреча состоялась в доме шета Хаджи Мухаммада Хаджи Джоосаба, к которому я имел рекомендательное письмо. Присутствовали по большей части меманские торговцы, но были и индусы, хотя на самом деле индийское население Претории было весьма невелико.

Речь, произнесенную на этом собрании, можно назвать моей первой полноценной публичной речью. Я основательно подготовился и много говорил о честности в коммерческих делах. Я нередко слышал от коммерсантов, что быть правдивым в их деле невозможно, но не соглашался с этим тогда и не согласен теперь. Впрочем, некоторые мои друзья-торговцы продолжают утверждать, что честность и коммерция несовместимы. Коммерческое дело, говорят они, занятие чисто практическое, а правдивость лежит в области религии. Они также настаивают на том, что материальное — это одно, а религия — совсем другое. Правдивость в ее чистом виде, утверждают они, в коммерции невозможна, и торговец может быть честным лишь тогда, когда это ему выгодно. В своей речи я подверг критике подобное мнение и попытался пробудить в торговцах чувство долга. Их обязанность быть честными становилась еще более трудной на чужбине, ведь по немногим индийцам, живущим здесь, местные жители судили о миллионах индийцев, оставшихся на родине.

Я обратил внимание собравшихся на то, что многие из нас не соблюдают правила личной гигиены, и поставил в пример англичан. Кроме того, подчеркнул необходимость отказаться от деления на индусов, мусульман, парсов, христиан, гуджаратцев, мадрасцев, пенджабцев, синдхов, катчи, суратцев и так далее.

Завершая свою речь, я предложил создать ассоциацию, которая укажет властям на проблемы индийского населения, и пообещал отдать этой работе столько своего времени и сил, сколько возможно.

Мое выступление, казалось, произвело на аудиторию сильное впечатление.

После этого началась дискуссия. Многие предложили поделиться относящимися к делу фактами. Я почувствовал себя ободренным. Я заметил, что лишь немногие из собравшихся владели английским языком. Осознавая, как он важен здесь, я посоветовал тем, у кого есть время, изучить его. Я заверил, что учить язык не поздно даже в зрелом возрасте, и привел в пример некоторых знакомых. Более того, я предложил свои услуги преподавателя, если, конечно, наберется группа, а также сказал, что мог бы консультировать всех желающих учиться.

Группа не набралась, но три молодых человека выразили готовность учиться в свободное время при условии, что я стану вести занятия на дому. Двое из них — парикмахер и клерк — были мусульмане. Третий — индус, владелец небольшой лавки. Я согласился учить их, ничуть не сомневаясь в своих преподавательских способностях. Мои ученики порой уставали, но я сам работал не покладая рук. Иногда случалось, что нашим занятиям мешали какие-нибудь неотложные дела, однако я не терял терпения. Ни один из них не стремился к глубокому знанию языка, но двое добились значительных успехов примерно за восемь месяцев занятий. Эти двое могли теперь вести на английском языке свою бухгалтерию и написать простое деловое письмо. Амбиции парикмахера не распространялись дальше желания понимать своих клиентов. Таким образом, благодаря занятиям два ученика получили возможность приумножить свои доходы.

Я остался доволен результатами собрания. Мы решили собираться, насколько помню, раз в неделю или раз в месяц. Собрания проходили более или менее регулярно, и на них мы свободно обмениваясь мнениями и идеями. Скоро в Претории не осталось ни одного индийца, с которым я не был бы знаком. Не осталось и тех, о чьем положении я ничего бы не знал. Я решил познакомиться с британским агентом в Претории, мистером Джейкобом де Уэтом. Он искренне сочувствовал индийцам, хотя и не пользовался практически никаким влиянием. Тем не менее он согласился помогать нам по мере сил и пригласил меня навещать его в любое время.

Затем я связался с железнодорожными властями и заявил, что их поступки по отношению к несчастным индийцам не могут быть оправданы никакими существующими правилами. В качестве ответа я получил письмо, в котором говорилось, что билеты первого и второго класса будут проданы только «правильно одетым» индийцам. Конечно, я ждал совсем не такого ответа, поскольку теперь получалось, что начальник станции может решать, кто одет правильно, а кто — нет.

Британский агент в Претории показал мне документы, имеющие отношение к условиям жизни индийцев. Похожие бумаги я получил и от шета Тайиба. Из них я узнал о той жестокости, с которой индийцев изгоняли из Оранжевой Республики.

Одним словом, во время пребывания в Претории я успел основательно изучить социальное, экономическое и политическое положение индийцев в Трансваале и Оранжевой Республике. Тогда еще я не догадывался, до какой степени полезными окажутся эти сведения в будущем. Я рассчитывал отправиться домой в конце года или даже раньше, если раньше же закончится процесс, ради которого я приехал.

Но Богу было угодно распорядиться моей судьбой иначе.

13. Каково это — быть «кули»

Мне кажется лишним подробно говорить здесь об условиях жизни индийцев в Трансваале и Оранжевой Республике. Тем моим читателям, которым все же хотелось бы получить полное представление об этой проблеме, я рекомендую обратиться к другой моей книге — «Истории сатьяграхи в Южной Африке». А сейчас я расскажу об этом лишь вкратце.

Индийцы Оранжевой Республики были лишены всех прав специальным законом, который был принят в 1888 году или даже ранее. Если индиец решал остаться здесь, то мог работать только официантом в гостинице или найти себе любую другую, но непременно тяжелую и невыгодную работу. Всех торговцев изгнали, выплатив им лишь номинальную компенсацию. Они протестовали, составляли петиции, но все оказалось тщетным.

Довольно строгий закон был принят в Трансваале в 1885 году. В него внесли поправки в 1886-м. Согласно этому закону все индийцы, въезжая в Трансвааль, были обязаны платить три фунта подушного налога. Они могли приобретать землю лишь в специально отведенных местах, но на практике даже и тогда эта земля не становилась их собственностью. Они не имели права голоса. Все это зафиксировал специальный закон для азиатов, хотя к индийцам в полной мере относились и законы для цветных. Согласно последним индийцы не могли ходить по тротуарам и им не дозволялось покидать свои дома после девяти часов вечера без специального пропуска. Интересно то, что практическое применение закона было довольно гибким, пока дело не касалось индийцев. Тех, кто выдавал себя за «арабов», никак не ограничивали. Итак, в конечном счете все зависело от милости или немилости полицейских.

Мне довелось воочию убедиться в том, насколько несправедливыми были эти законы. Вечерами я прогуливался с мистером Коутсом, и мы редко расходились по домам раньше десяти часов. Что, если меня арестуют? Мистер Коутс почему-то тревожился из-за этого сильнее, чем я сам. Ему приходилось выписывать пропуска своим чернокожим слугам, но как мог он выписать такой пропуск мне? Его можно было получить только от своего хозяина. Да и если бы я даже пожелал взять его, а мистер Коутс был бы готов мне его дать, документ считался бы неверно составленным и моего друга обвиненили бы в мошенничестве.

Тогда мистер Коутс или кто-то из его товарищей отвел меня к государственному атторнею доктору Краузе. Выяснилось, что мы с ним принадлежали к одной корпорации юристов в Англии. Он возмутился, узнав, что мне нужен пропуск для того, чтобы выходить из дома после девяти вечера. Он посочувствовал мне и вместо пропуска дал письмо, разрешавшее находиться вне дома в любое время без вмешательства полиции. Я постоянно носил письмо с собой, но так сложилось, что оно мне ни разу не понадобилось.

Доктор Краузе пригласил меня к себе в гости, и мы, можно сказать, стали добрыми друзьями. Иногда я заглядывал к нему. Он познакомил меня со своим более знаменитым и влиятельным братом, работавшим прокурором в Йоханнесбурге. Во время Англо-бурской войны он попал под трибунал за участие в подготовке к убийству английского офицера и был приговорен к семи годам тюремного заключения. Кроме того, старшины юридической корпорации лишили его права заниматься адвокатурой. По окончании боевых действий его освободили и торжественно приняли обратно, разрешив вернуться к практике.

Эти связи оказались полезны в моей дальнейшей общественной деятельности и значительно облегчили работу.

Последствия нарушения запрета ходить по тротуарам оказались для меня более серьезными. У меня была привычка прогуливаться по Президент-стрит. На этой улице находился дом президента Крюгера — скромный, неброский особняк без сада, совершенно неотличимый от других домов в округе. Дворцы многих миллионеров в Претории выглядели намного более роскошными и стояли в окружении ухоженных садов. А о простоте президента Крюгера ходили легенды. Только присутствие полицейских указывало на то, что дом принадлежит важной персоне. Я почти всегда проходил по тротуару мимо полицейских, и они мне не мешали.

Однако дежурные полицейские время от времени менялись, и однажды один из них без всякого предупреждения, даже не приказав мне сначала сойти с тротуара, пихнул меня и вытолкал на дорогу. Я растерялся. Но прежде чем я успел упрекнуть полицейского, показался мистер Коутс, проезжавший по улице верхом. Он поздоровался со мной и сказал:

— Я видел все, Ганди. Охотно буду вашим свидетелем, если пожелаете подать в суд на этого человека. Мне очень жаль, что вы подверглись столь грубому нападению.

— Вам не стоит ни о чем сожалеть, — отозвался я. — Что этот простой служака знает? Все цветные для него на одно лицо. Не сомневаюсь, что он обходится с неграми точно так же, как обошелся со мной. Я пообещал себе не подавать в суд, если дело касается моих личных неприятностей. Поэтому я не собираюсь судиться.

— Это так на вас похоже, — сказал мистер Коутс. — Но подумайте хорошенько. Мы должны преподать ему урок.

Затем он заговорил с полицейским и осы́пал его упреками. Я не смог понять их разговора, поскольку он шел на голландском языке. Полицейский был из буров. Он извинился передо мной, хотя я не видел в том необходимости. Я уже простил его.

Однако я никогда больше не проходил по этой улице. Место оскорбившего меня полицейского могли занять другие, не знавшие об инциденте, и они, наверное, поступили бы со мной точно так же. К чему было напрашиваться на бессмысленное насилие? И я избрал для прогулок другой маршрут.

Теперь я еще больше стал сочувствовать индийским поселенцам в Южной Африке. Я обсудил с ними вопрос о том, насколько разумной и полезной окажется попытка начать дело против этих законов после встречи с британским агентом.

Вот так и получилось, что я познакомился с проблемами поселенцев не только в теории, но и на практике. Мне стало понятно, что Южная Африка не самое подходящее место для индийца, в котором еще осталась хоть капля собственного достоинства, и я стал все чаще задумываться о том, как изменить ситуацию к лучшему.

Но все же моей главной задачей в тот период оставалось дело Дады Абдуллы.

14. Подготовка к процессу

Год пребывания в Претории принес мне бесценный опыт. Здесь я получил возможность познакомиться с общественной работой и понять, насколько вообще к ней способен. Именно здесь мой религиозный дух обрел жизненную силу. Здесь я получил представление о юридической практике и научился тому, чему обычно молодой адвокат учится в кабинете у старшего. Здесь я поверил в то, что все-таки не стану адвокатом-неудачником. И здесь же я проник в тайны адвокатского ремесла.

Дело Дады Абдуллы нельзя было назвать мелким. Был предъявлен иск на сорок тысяч фунтов. Дело возникло из сложных коммерческих операций и состояло из множества непростых расчетов. Претензии касались выданных векелей и устных обещаний выдать такие векселя. Защита строилась на утверждении, что документы были неправильно составлены и, соответственно, не считались действительными. В этом запутанном деле было очень много фактов, а кроме того, законы к нему тоже можно было применить по-разному.

Обе стороны наняли лучших атторнеев и юрисконсультов, и я, таким образом, смог изучать их работу. Мне доверили подготовить дело истца для атторнея и отобрать факты, свидетельствующие в пользу клиента. Я учился, наблюдая, что́ поверенный принимает, а что отвергает из проделанной мною работы. Я также смог узнать, насколько полезными для юрисконсульта оказываются эти материалы. С самого начала я понял, что подготовка к процессу даст мне возможность оценить свои способности проникать в суть дела и выстраивать доказатель-ства.

Работа показалась мне очень интересной. Я полностью погрузился в нее, прочитал все коммерческие документы, относящиеся к делу. Работу облегчало то, что моим клиентом был действительно очень умный человек, полностью мне доверявший. Я успел основательно изучить бухгалтерию. Мои способности переводчика тоже постепенно совершенствовались, ведь мне приходилось переводить всю корреспонденцию, бо́льшая часть которой велась на гуджарати.

Хотя, как я уже упоминал, меня очень волновали религиозные и общественные вопросы, которым я прежде уделял часть своего времени, теперь они отошли на второй план. На первом оказалась подготовка к процессу. Чтение законов и по необходимости поиск прецедентов отныне занимали почти все мое время. Ко мне попадали документы обеих сторон, и я скрупулезно изучил факты. Мне кажется, даже сами стороны не знали факты дела так хорошо, как я.

Мне вспомнилась фраза покойного мистера Пинкатта: на фактах строится три четверти закона. Позже это подтвердил известный адвокат из Южной Африки мистер Леонард, тоже ныне покойный. Однажды, разбирая другое дело, я осознал, что, хотя справедливость на стороне моего клиента, закон, как мне показалось, оборачивается против него. В отчаянии я обратился к мистеру Леонарду за помощью. Он тоже увидел, что факты весьма запутанны, и воскликнул:

— Ганди! Я понял только одно: если мы позаботимся о фактах, то закон позаботится о себе сам. Давайте же тщательнее изучим факты по этому делу!

С этими словами он отправил меня разбирать дело дальше и предложил встретиться потом. Я по-новому взглянул на факты, а заодно наткнулся на один из старых южноафриканских процессов, который мог бы помочь в моем деле. Я обрадовался, вновь навестил мистера Леонарда и рассказал ему обо всем.

— Отлично, — сказал он. — Теперь мы выиграем это дело. Нужно только узнать, кто из судей будет его вести.

Но когда я готовил материалы по делу Дады Абдуллы, я поначалу пренебрег фактами. Факты несут в себе правду, а если мы твердо придерживаемся истины, закон непременно приходит нам на помощь. Я увидел, как значительны факты в деле Дады Аблуллы, а следовательно, закон обязан был встать на его сторону. Увидел я и другое: тяжба, если бы мы продолжили настаивать на ней, погубила бы и истца, и ответчика, которые приходились друг другу родственниками и жили в одном городе. Никто не знал, как долго продлится процесс. В суде дело могло разбираться бесконечно, но так и не принести пользы ни одной из сторон. А потому стороны хотели по возможности закончить спор как можно быстрее.

Тогда я встретился с шетом Тайибом и посоветовал не отказываться от арбитража. Кроме того, я рекомендовал ему обсудить этот вопрос с юрисконсультом. Я предположил, что, если найти арбитра, которому будут доверять обе стороны, дело закончится в кратчайшие сроки. Гонорары юристов росли так стремительно, что грозили разорить клиентов, какими бы солидными коммерсантами они ни были. Более того, дело отнимало у них много времени, так что его попросту не оставалось для работы, а между тем крепла и взаимная неприязнь. Мне стала противна моя работа. Адвокаты и юрисконсульты обеих сторон, как им, впрочем, и полагалось, подолгу выискивали лазейки в законах, чтобы использовать их в интересах своих клиентов. Я узнал, что выигравшая процесс сторона не возмещает понесенных расходов. Согласно постановлению о судебных издержках, последние оплачивались по фиксированным расценкам, но на практике стоимость услуг атторнеев оказывалась гораздо выше. Для меня все это было невыносимо. Я счел своим долгом примирить стороны и очень старался добиться этого. Наконец шет Тайиб согласился. Был выбран арбитр, который рассмотрел дело и вынес решение в пользу Дады Абдуллы.

Однако и это не удовлетворило меня. Если бы мой клиент потребовал немедленно возместить убытки, шет Тайиб не нашел бы сразу необходимой суммы, а меманские коммерсанты в Южной Африке придерживаются неписаного закона, гласящего, что лучше умереть, чем стать банкротом. Шет Тайиб не мог разом выплатить примерно тридцать семь тысяч фунтов плюс судебные издержки. Но он был полон решимости заплатить все до пая; он не хотел, чтобы его объявили банкротом. Оставался только один выход: Дада Абдулла мог разрешить ему выплачивать долг постепенно, небольшими суммами. И мой клиент оказался на высоте, предоставив шету Тайибу рассрочку на очень продолжительный срок. Мне было даже труднее добиться этой уступки, чем убедить стороны согласиться на арбитраж, но в результате оба коммерсанта остались довольны. Их еще больше зауважали. Моя радость была безгранична. Я получил представление о юридической практике, научился видеть в людях их лучшие качества и подбирать ключ к их сердцам. Я понял, что истинная задача адвоката — примирить противоборствующих. Я выучил этот урок и за двацать лет адвокатской практики в сотнях случаев добивался прекращения тяжбы путем частного соглашения. И я ничего не потерял: ни денег, ни, конечно же, своей души.

15. Религиозный фермент

Настало время снова вернуться к рассказу о моем общении с друзьями-христианами.

Мистера Бейкера все больше тревожило мое будущее. Как-то раз он решил взять меня с собой на веллингтонское молитвенное собрание. Христиане-протестанты раз в несколько лет устраивали подобные собрания с целью религиозного просвещения или, иначе, самоочищения. Можно также назвать это попыткой нового религиозного возрождения или возвращения к истокам христианства. Веллингтонское собрание было как раз таким. Председательствовал хорошо известный в этих местах богослов преподобный Эндрю Мюррей. Мистер Бейкер надеялся, что атмосфера религиозной экзальтации на собрании, энтузиазм и глубина веры собравшихся неизбежно приведут меня в лоно его церкви.

Но больше всего он надеялся на благотворное влияние молитвы. Он верил в таинство молитвы и был убежден, что Бог обязательно услышит ее, если она вознесена с искренней страстью. Он ссылался на опыт людей, подобных Джорджу Мюллеру из Бристоля, который полностью полагался на молитву даже в самых своих заурядных повседневных делах. Я выслушал его с бесстрастным вниманием и заверил, что ничто не помешает мне принять христианство, если я почувствую к нему истинное духовное влечение. Причем я давал подобные обещания без тени сомнения, поскольку давно научился следовать советам внутреннего голоса. Я с наслаждением доверял его решениям и подсказкам, и действовать вопреки ему мне было болезненно трудно.

Итак, мы отправились в Веллингтон[59]. Мистер Бейкер твердо решил путешествовать в компании цветного, и ему пришлось пережить немало неприятностей из-за меня. В один из дней мы были вынуждены прервать поездку, поскольку было воскресенье, а мистер Бейкер и его единомышленники не могли путешествовать в «день отдохновения». Хотя управляющий гостиницей при вокзале после долгих препирательств согласился предоставить мне номер, он наотрез отказался пропустить меня в столовую. Но мистер Бейкер не сдался. Он напомнил управляющему о правах постояльцев. Впрочем, я отчетливо сознавал, ка́к это для него трудно. В Веллингтоне я тоже поселился вместе с мистером Бейкером, и, несмотря на все его попытки скрыть, сколько это причиняет ему неудобств, я видел каждое из них.

Множество набожных христиан собралось на этом мероприятии. Меня искренне обрадовала их поразительная вера. Я был представлен преподобному Мюррею, а затем увидел, что многие из собравшихся молятся за меня. Мне понравились некоторые их псалмы, звучавшие очень мелодично.

Собрание длилось три дня. Я смог понять и по достоинству оценить религиозное рвение его участников, хотя при этом не видел причин изменять своей собственной вере, своей религии. Я не смог уверовать, что вознесусь на небеса и получу спасение, просто обратившись в христианство. Когда я откровенно сказал об этом некоторым из своих добрых друзей-христиан, они очень удивились. Но поделать я ничего не мог.

Мои затруднения были весьма серьезными. Дело не в том, что я не мог поверить в то, что Иисус был земным воплощением сына Господня и что вечную жизнь получит только тот, кто верует в него. Если Бог мог иметь сыновей, тогда все мы должны считаться его детьми. Если Иисус был подобен Богу или сам был Богом, тогда все люди подобны Богу или сами боги. Мой рассудок не позволял мне уверовать в то, что Иисус своей смертью и кровью искупил все грехи, совершаемые в этом мире, хотя метафорически здесь могла быть крупица истины. Но опять-таки: согласно христианскому учению, только люди наделены душой, а у всех остальных существ ее нет и их смерть означает полное исчезновение, однако моя вера говорила мне нечто противоположное. Я мог принять Иисуса как мученика, как воплощение жертвенности и как божественного учителя, но не как самого совершенного человека, когда-либо существовавшего на Земле. Его мученическая смерть на кресте стала величайшим примером для человечества, но в то, что в его смерти заключалась таинственная, чудесная добродетель, я не мог поверить. Благочестивый образ жизни подлинного христианина не дал бы мне ничего из того, чего не мог бы дать образ жизни человека любой другой религии. Я видел в жизни человека любой веры то же самое стремление к самосовершенствованию, о котором говорили христиане. С философской точки зрения в христианских принципах не было ничего необыкновенного, а в смысле жертвенности, как мне показалось, индусы значительно превосходили христиан. Одним словом, я не смог считать христианство наиболее совершенной религией или величайшей из всех.

Я делился своими мнениями с друзьями-христианами при каждом удобном случае, но их ответы на мои аргументы не удовлетворяли меня.

Получалось, что, если я не мог воспринимать христианство как наиболее совершенную или величайшую из религий, я не мог быть уверен, что такой религией является индуизм. Его недостатки я видел очень ясно. Неприкасаемость была частью индуизма, но только сгнившей его частью, отвратительным пережитком. Мне оставался непонятен сам смысл разделения людей на многочисленные секты и касты. Как следовало толковать утверждение, что веды вдохновлены словом Божьим? А если и так, то разве не приходится ли тогда верить в божественное происхождение Библии и Корана?

В то время как друзья-христиане стремились обратить меня, подобные же попытки предпринимали и мусульмане. Шет Абдулла старался убедить меня изучить ислам, и, конечно же, он всегда находил слова, которые подчеркивали красоту его религии.

Я описал свои метания в письме к Райчандбхаю. Кроме того, я вступил в переписку с другими индийскими людьми, осведомленными в делах религии, и получил от них ответные послания. Ответ Райчандбхая до некоторой степени успокоил меня. Он просил набраться терпения и глубже изучить индуизм. Он также написал: «Если судить бесстрастно, ни одна другая религия не обладает такой утонченностью и глубиной мысли, как индуизм, его особым видением души и милосердием».

Я купил Коран в переводе Сейла и взялся за чтение, а также приобрел другую исламистскую литературу. Я связался с христианскими друзьями в Англии. Один из них упомянул Эдварда Мейтленда, с которым я тоже начал переписываться. Он прислал мне «Путь к совершенству» — книгу, написанную им в соавторстве с Анной Кингсфорд. В этом труде подвергалось жесткой критике современное христианское учение. Он же прислал мне другую книгу — «Новое толкование Библии». Обе мне понравились. Мне показалось, они в чем-то поддерживают индуизм. Но по-настоящему захватила меня книга Толстого «Царство Божие внутри вас». Она произвела на меня неизгладимое впечатление. Перед независимым мышлением Толстого, силой его нравственности и правдивостью все прочие труды, которыми меня снабжал мистер Коутс, меркли и теряли значение.

Так и получилось, что мои искания завели меня не совсем туда, куда предполагали привести меня мои друзья-христиане. Моя переписка с Эдвардом Мейтлендом продолжалась довольно долго, а с Райчандбхаем — до самой его кончины. Я прочитал некоторые из присланных им книг. Среди них были «Панчикарана», «Маниратнамала», «Мумукшу Пракарана», «Йога-Васиштха», «Шаддаршана-самуччая» Харибхадра Сури[60] и прочие.

И хотя я пошел таким путем, на какой мои христианские друзья отнюдь не желали меня направить, я навсегда останусь у них в долгу за то, что они пробудили во мне стремление к религиозным поискам. Общение с ними навечно осталось в моей памяти, а последующие годы принесли мне еще больше подобных близких и дорогих сердцу знакомств.

16. Человек предполагает, а Бог располагает

Поскольку процесс закончился, у меня не оставалось причин задерживаться в Претории. Я приехал обратно в Дурбан и стал готовиться к возвращению домой. Однако шет Абдулла был не из тех, кто позволил бы мне ускользнуть без проводов. В мою честь он устроил прощальный прием в Сиденхеме.

Мне предложили провести там целый день. Листая газеты, я случайно заметил в углу полосы заметку под заголовком «Индийцы и право голоса». В ней говорилось о некоем находящемся на рассмотрении законопроекте, согласно которому индийцы лишались права избирать членов натальского парламента. Я прежде ничего не слышал о таком законопроекте. Не знали о нем и остальные гости, собравшиеся на приеме.

Я обратил на это внимание шета Абдуллы. Он сказал:

— Что можем мы понимать в таких вопросах? Мы разбираемся только в своей торговле. Как вам известно, нашу торговлю в Оранжевой Республике попросту ликвидировали. Мы, конечно, протестовали, но все оказалось без толку. В конце концов, мы покорные и необразованные люди. Газеты покупаем лишь для того, чтобы следить за ценами и так далее. Что мы можем знать о законодательстве? Нашими глазами и ушами служат здесь европейские юристы.

— Но ведь среди вас много молодых индийцев, которые родились и получили образование здесь, — возразил я. — Разве они не в состоянии помочь вам?

— Вот вы о ком! — в сердцах воскликнул шет Абдулла. — Они почти не общаются с нами, и, по правде сказать, мы сами не стремимся сблизиться с ними. Приняв христианство, они подпали под влияние белых священнослужителей, которых наставляет правительство.

Теперь я все понял. А я-то думал, что эти индийцы — с нами! Так вот какие цели преследовало христианство? Неужели же они перестали быть индийцами только потому, что стали христианами?

Совсем скоро я должен был отплыть на родину и не решался высказать вслух мысли, возникшие у меня на сей счет. Я лишь сказал шету Абдулле:

— Если этот законопроект станет законом, наша жизнь только усложнится. Это первый гвоздь в крышку нашего гроба. Сильнейший удар по нашему самоуважению.

— Быть может, — отозвался шет Абдулла, — но я должен рассказать вам, как вообще возник вопрос о нашем избирательном праве. Мы прежде ничего не знали, пока мистер Эском, один из наших лучших юристов, с которым вы уже знакомы, не объяснил нам. Вот как все произошло. Он обожает спорить. Его противник — инженер порта, и Эском опасался, что тот наберет больше голосов и победит его на выборах. Тогда Эском объяснил нам наши права и настоял, чтобы мы все зарегистрировались как избиратели и голосовали за него. Теперь вы понимаете, что право голоса для нас не имеет той ценности, какую вы ему приписываете? Но мне понятна ваша точка зрения. Что вы нам посоветуете?

Другие гости с величайшим вниманием прислушивались к нашему разговору. Один из них сказал мне:

— Хотите знать, что нужно делать? Вы вернете свой билет на этот пароход, останетесь здесь еще на месяц, и мы станем бороться под вашим началом!

Его дружно поддержали остальные:

— Да, в самом деле! Шет Абдулла, вы должны задержать Гандибхая!

Шет был проницательным человеком. Он сказал:

— Я не могу удержать его один. У всех вас есть точно такое же право просить его остаться. Давайте же вместе убедим его! Вы ведь помните, что он адвокат? Как насчет его гонорара?

Упоминание о деньгах болезненно отозвалось во мне, и я запротестовал:

— Шет Абдулла, ни о каком гонораре и речи быть не может! За общественную работу не платят. Я могу остаться только как преданный слуга общины. Я знаком не со всеми присутствующими здесь вашими друзьями, но, если вы уверены, что они будут со мной сотрудничать, я задержусь на месяц. И еще кое-что. Хотя вам не придется платить за мою работу, некоторые средства все же потребуются. Например, понадобится рассылать телеграммы, печатать буклеты, много ездить, консультироваться с местными юристами, а поскольку я не знаю законов Наталя, понадобятся и книги по праву. Без денег все это невозможно. Совершенно ясно, кроме того, что один человек не справится с таким объемом работы. Кому-то придется помогать.

В ответ я услышал хор голосов:

— Аллах велик и милостив. Деньги мы найдем. Будут и люди. Пожалуйста, останьтесь, и все будет хорошо!

Так прощальный прием стал собранием рабочего комитета. Я предложил поскорее покончить с ужином и разойтись по домам. Мысленно я сразу же разработал план предстоящей кампании. Выяснив имена тех, кто был включен в список избирателей, я решил задержаться еще на месяц.

Бог заложил фундамент моей жизни в Южной Африке и посеял семена борьбы за национальное самоуважение.

17. Обосновавшись в Натале

В 1893 году шет Хаджи Мухаммад Хаджи Дада считался главным лидером индийской общины в Натале. Абдулла Хаджи Адам был богаче, но, в общественных делах он, да и все остальные уступали пальму первенства шету Хаджи Мухаммаду. А потому собрание, на котором было принято решение выступить против законопроекта об избирательном праве, проходило под его председательством в доме шета Абдуллы.

Мы составили список добровольцев. На собрание были приглашены рожденные в Натале индийцы — преимущественно обращенные в христианство молодые люди. Присутствовали также мистер Пол, переводчик дурбанского суда, и мистер Субхан Годфри, директор миссионерской школы, и именно они сумели привести на совещание много христианской молодежи. Имена всех этих молодых людей пополнили наш список.

Разумеется, в списке значились многие местные торговцы, среди которых следует выделить шетов Давуда Мухаммада, Мухаммада Казама Камруддина, Адамджи Миякхана, А. Колондавеллу Пиллая, С. Лачхирама, Рангазами Падиачи и Амода Дживу. Значился в списке и Парси Рустомджи. Из клерков были мистер Манекджи, мистер Джоши, мистер Нарсинхрам и другие — все они служили в фирме «Дада Абдулла и Кº» или других крупных фирмах. Все без исключения оказались приятно удивлены тем, что принимают участие в общественной работе, ведь это совершенно новый опыт. Возникшая перед общиной угроза заставила их забыть различия между родовитыми людьми и людьми скромного происхождения, между бедняками и богачами, между хозяевами и слугами, между индусами, мусульманами, парсами, христианами, между гуджаратцами, мадрасцами, синдхами и так далее. Мы были прежде всего детьми и слугами нашей родины.

Приближалось второе чтение законопроекта. Раз индийцы не протестовали против ограничивающего их право голоса закона, им и не нужно такое право, заявили некоторые из выступавших.

На собрании я объяснил наше положение. Первое, что мы сделали, это отправили телеграмму председателю собрания и потребовали отложить дальнейшее обсуждение законопроекта. Такого же рода телеграмму мы послали премьер-министру сэру Джону Робинсону и мистеру Эскому, другу Дады Абдуллы. Председатель сразу же ответил, что обсуждение откладывается на два дня. Даже это отозвалось радостью в наших сердцах.

Мы составили петицию, собираясь представить ее в законодательное собрание. Необходимы были три ее копии и еще одна для газет. Было предложено собрать под петицией как можно больше подписей, но сделать это нужно было в течение всего лишь одной ночи. Добровольцы, владевшие английским языком, и еще несколько помощников провели бессонную ночь. Мистер Артур, пожилой уже человек, славившийся своим каллиграфическим почерком, написал первый экземпляр. Остальные писались под диктовку. Таким образом, в нашем распоряжении оказалось пять экземпляров петиции. Добровольцы из торговцев отправились за подписями в собственных и наемных экипажах. Они управились быстро, и теперь петиция была готова к распространению. Газеты опубликовали ее, снабдив благосклонными комментариями. Произвела она впечатление и на законодательное собрание, а также обсуждалась в парламенте. Сторонники этого законопроекта, как все признавали, привели весьма слабые контраргументы, однако законопроект все же был принят.

Мы все понимали, что подобный результат был неизбежен, но эта небольшая кампания вдохнула в общину новую жизнь, убедила, что община едина и неделима и что долгом каждого стала борьба за политические права, как прежде таким долгом была борьба за право торговли.

Министром по делам колоний тогда был лорд Рипон. И мы решили направить ему громадную петицию. Она потребовала долгой и кропотливой работы, которую нельзя было сделать за один день. И снова добровольцы пришли на помощь и внесли каждый свою лепту.

Я тоже внес, но прежде мне пришлось перечитать всю доступную литературу по этому вопросу. Свою аргументацию я строил на принципе целесообразности. Я настаивал на сохранении избирательного права в Натале, подчеркивая, что в Индии у нас такое право есть, а также напоминал о том, что в Натале вобще-то не слишком много индийцев, которые им могут воспользоваться.

За две недели мы собрали десять тысяч подписей. Было нелегко получить такой результат по всей провинции, тем более, что для многих добровольцев это стало совершенно новой работой. Мы отрядили наиболее способных помощников, поскольку твердо решили не принимать ни одной подписи, не убедившись, что подписант понимает суть петиции. Деревни располагались далеко друг от друга, и поставленной цели можно было быстро добиться, лишь полностью отдавшись работе. И добровольцы справились. Они с энтузиазмом выполняли свое задание. Когда я пишу эти строки, перед глазами встают шет Давуд Мухаммад, Рустомджи, Адамджи Миякхан и Амод Джива. Именно они собрали наибольшее количество подписей. Шет Давуд целыми днями неустанно разъезжал в своем экипаже. И все это делалось с самой бескорыстной любовью. Ни один из них не потребовал возмещения даже самых крупных расходов. Дом Дады Абдуллы стал одновременно караван-сараем и нашей штаб-квартирой. Многие наши помощники обедали и ужинали там, и, конечно, расходы были велики.

Наконец петиция была готова. Мы напечатали тысячу экземпляров для распространения. Эта петиция заставила многих индийцев впервые задуматься о своем положении в Натале. Я также отправил копии в газеты и знакомым журналистам.

Газета «Таймс оф Индиа» в передовой статье, посвященной петиции, выступила в поддержку требований индийцев. Петицию получили периодические издания Англии и журналисты, представляющие различные политические партии. Лондонская «Таймс» тоже поддержала нас, и теперь у нас появилась надежда, что на законопроект все-таки наложат вето.

Отныне я не мог покинуть Наталь: мои индийские друзья окружили меня и буквально засы́пали просьбами остаться здесь навсегда. Я не хотел больше жить в Южной Африке за счет общины, так как чувствовал необходимость обосноваться прочно и материально независимо. Мне нужно было найти хороший дом, расположенный в удобном месте. Кроме того, я понимал, что ничего не могу дать общине, пока не буду вести образ жизни адвоката. Я также не представлял, как вести хозяйство без трехсот фунтов в год, а потому мог остаться только при условии, что члены общины гарантируют мне работу, позволяющую получать установленный мной минимальный доход. Я сообщил им о своем решении.

— Вы можете зарабатывать эти деньги, работая на благо общества, — ответили мне. — Мы легко соберем необходимую сумму. И, разумеется, у вас будет возможность получать гонорары за частную адвокатскую практику.

— Нет, я не могу заставлять вас платить за мою общественную работу, — возразил я. — Такая работа не потребует от меня адвокатских знаний. Моей задачей станет организация вашей деятельности. Едва ли совесть позволит мне еще и брать за это деньги. Мне и так придется часто обращаться к вам за средствами, которые потребуются для работы, а если я буду зависеть от вас материально, мне станет трудно просить достаточно крупные суммы и так мы в конечном счете окажемся в тупике. Вы должны понимать, что для дела мне потребуется значительно больше, чем триста фунтов.

— Но мы знаем вас уже достаточно долго и уверены, что вы никогда не возьмете с нас больше, чем действительно необходимо. А поскольку мы сами настояли на том, чтобы вы остались, мы непременно должны будем оплатить ваши расходы!

— Сейчас в вас говорит любовь и вновь пробужденный энтузиазм. Но разве можем мы быть уверены, что подобные чувства вы будете питать всегда? А как ваш друг и слуга общины я буду вынужден порой разговаривать с вами жестко. Одному Небу известно, сумею ли я и тогда сберечь вашу привязанность ко мне. Как бы то ни было, я не должен получать жалованья за общественную деятельность. Для меня достаточно и того, что вы готовы доверить мне все юридические дела общины. Даже это может оказаться для вас затруднительно. Прежде всего, я — не белый адвокат. Я даже не уверен, что суд будет считаться со мной. Кроме того, я не до конца уверен в своих адвокатских способностях. А потому, просто доверяя мне ведение ваших дел, вы идете на определенный риск. Для меня одно только ваше согласие дать мне аванс уже служит достаточным вознаграждением за работу.

В результате этой дискуссии около двадцати торговцев выдали мне авансы за мои юридические услуги для них на ближайший год. Кроме того, Дада Абдулла купил мне всю необходимую мебель на ту сумму, которую собирался вручить перед моим отплытием в Индию.

Так вот и получилось, что я обосновался в Натале.

18. Цветной адвокат

Символом правосудия служат весы, чаши которых удерживает в равновесии беспристрастная и слепая, но мудрая и проницательная женщина. Судьба намеренно ослепила ее[61], чтобы она судила о человеке не по внешности, а по его внутренним достоинствам. Однако Юридическое общество Наталя стремилось убедить Верховный суд отвергнуть этот принцип и извратить символ.

Я подал прошение о зачислении меня адвокатом в Верховный суд. При этом у меня было удостоверение, выданное мне Высоким судом в Бомбее. Английское же удостоверение мне пришлось оставить в Бомбее, когда я был зарегистрирован там. К прошению нужно было приложить две рекомендации. Я посчитал, что будет солиднее, если их дадут мне европейцы, а потому получил такие бумаги от двух хорошо известных в Натале европейских коммерсантов, с которыми познакомился через шета Абдуллу. Прошение следовало подавать через одного из членов адвокатуры, и, как правило, генеральный атторней передавал их безвозмездно. К тому времени генеральным атторнеем являлся мистер Эском, который, как уже упоминалось, был консультантом фирмы «Дада Абдулла и Кº» по юридическим вопросам. Я обратился к нему, и он согласился передать мое прошение.

Юридическое общество Наталя приготовило мне сюрприз и прислало в ответ отказ. Один из аргументов заключался в том, что к прошению не был приложен оригинал английского удостоверения. Но главным было не это: когда составлялись правила приема адвокатов, вероятность подачи прошения со стороны представителя цветного населения даже не рассматривалась. Благополучие Наталя обеспечили европейские предприятия, а потому было совершенно необходимо, чтобы европейцы господствовали и в адвокатуре. Если бы цветные были допущены в общество, они смогли бы постепенно вытеснить из него европейцев, и тогда оплот последних пал бы.

Юридическое общество привлекло видного адвоката, чтобы тот поддержал отказ. Поскольку же этот человек тоже был связан с фирмой «Дада Абдулла и Кº», то через шета Абдуллу передал мне приглашение встретиться с ним. Он разговаривал со мной предельно откровенно, расспрашивал о моем прошлом, о котором я ему подробно рассказал, а потом сказал:

— Мне нечего возразить против вашей кандидатуры. Я лишь опасался, что вы окажетесь одним из рожденных уже в колонии авантюристов. А поскольку к прошению не был приложен оригинал удостоверения, мои подозрения окрепли. Мне доводилось встречать людей, предъявлявших чужие дипломы. Рекомендации, написанные для вас европейскими коммерсантами, не имеют для меня никакого значения. Что они могут знать о вас? Насколько давно вы с ними вообще знакомы?

— Но в этой стране для меня все в той или иной степени чужие люди, — сказал я. — Даже шет Абдулла познакомился со мной уже здесь.

— Но при этом вы отметили, что он из того же места в Индии, что и вы, не так ли? Если ваш отец был там премьер-министром, шет Абдулла не может не знать вашей семьи. Если вы представите его письменное поручительство, возражения будут сняты, и я с удовольствием сообщу Юридическому обществу, что не могу ответить отказом на ваше прошение.

Его слова разозлили меня, но я сумел сдержаться.

Если бы я приложил к прошению поручительство только Дады Абдуллы, подумал я, оно непременно было бы отвергнуто, и Юридическое общество потребовало бы рекомендаций от европейцев. И вообще, какое отношение к моему приему имеют мои происхождение и прошлое? Как сведения о моем происхождении могут быть использованы против меня? Но, повторяю, я сумел сдержаться и совершенно спокойно ответить ему:

— Хотя я не согласен с тем, что Юридическое общество имеет право интересоваться этими деталями, я готов предоставить вам требуемое поручительство.

Мы подготовили поручительство шета Абдуллы и в установленном порядке представили его юрисконсульту Юридического общества. Он сказал, что оно удовлетворило его — но только не само Юридическое общество. Его члены выступили против моего прошения в Верховном суде, который на сей раз отклонил все возражения, даже не вызвав свидетелем мистера Эскома. Верховный судья подвел итог примерно следующим образом:

— Тот факт, что проситель не приложил к прошению оригинал удостоверения, не имеет существенного значения. Вот если бы он предъявил здесь ложные поручительства и вина была бы доказана, против него могли бы выдвинуть соответствующие обвинения, а его имя, разумеется, было бы вычеркнуто из списка. Закон не делает различия между белыми и цветными людьми, а потому суд не вправе отказать мистеру Ганди в зачислении адвокатом. Мы согласны поддержать его прошение. Мистер Ганди, теперь вам осталось только принести присягу.

Я поднялся с места и принес присягу перед регистратором. Как только я закончил, верховный судья сразу же обратился ко мне:

— Теперь вы должны снять тюрбан, мистер Ганди. Вам следует подчиняться правилам суда в отношении одежды, которую дозволено носить здесь адвокатам.

Я понял, что другого выхода у меня нет. И тот тюрбан, право на ношение которого я сумел отстоять в дурбанском магистратском суде, я все же снял в знак подчинения правилам Верховного суда. Я прекрасно понимал, что, если откажусь, мой отказ будет обоснованным, однако мне хотелось сберечь силы для более важных сражений. Не стоило попусту растрачивать способности, упорствуя в своем праве носить тюрбан. Эти способности следовало применить в делах, имеющих подлинное значение.

Однако шету Абдулле и некоторым другим моим друзьям не понравилась моя готовность подчиниться — вероятно, они сочли ее признаком слабости. По их мнению, я должен был отстаивать свое право носить тюрбан во время выступлений в суде. Я попытался уговорить их, донести до них истину, напомнив поговорку: «Оказавшись в Риме, поступай как римлянин». А затем сказал:

— Я был бы прав, отказавшись подчиниться, если бы в Индии какой-нибудь английский чиновник или судья приказал мне снять тюрбан, но пренебречь обычаями суда провинции Наталь стало бы неверным решением.

Я сумел успокоить друзей своими аргументами, хотя едва ли полностью убедил их в том, что на вещи нужно смотреть с разных сторон в зависимости от сложившихся обстоятельств. На протяжении всей моей дальнейшей жизни верность истине учила меня ценить важность компромисса. Позже я убедился, что дух компромисса — это важнейшая часть сатьяграхи, хотя это нередко подвергало опасности мою жизнь и вызывало неудовольствие друзей. Но истина тверда, словно алмаз, и нежна, словно цветок.

Сопротивление Юридического общества только добавило мне известности в Южной Африке. Большинство изданий осудило протест, обвинив Общество в несправедливости. Эта неожиданная реклама до некоторой степени облегчила мою работу.

19. Индийский конгресс Наталя

Адвокатская практика всегда оставалась для меня второстепенной деятельностью. Чтобы оправдать мою задержку в Натале, необходимо было сосредоточиться на общественной работе. Одной только петиции об отмене законопроекта, запрещавшего нам голосовать, оказалось явно недостаточно. Была нужна непрерывная агитация, чтобы привлечь к проблеме внимание министра по делам колоний, а для этого, как стало понятно нам всем, требовалась постоянно действующая организация. Я побеседовал с шетом Абдуллой и другими своими друзьями, которые единогласно поддержали решение создать подобную общественную организацию.

Подбор подходящего названия для нее превратился для меня в настоящую головную боль. Она не должна была быть связана с какой-либо политической партией. Название «Конгресс», насколько я знал, не нравилось консерваторам Англии, но именно Конгресс был центром общественной жизни Индии. Я принял решение популяризировать его в Натале. Было бы трусостью отказаться от него, а потому, приведя все свои аргументы, я рекомендовал назвать организацию Индийским конгрессом Наталя. Он появился 22 мая.

Самая просторная комната в доме Дады Абдуллы была в тот день заполнена людьми до отказа. Конгресс получил полное энтузиазма одобрение всех присутствующих. Его устав был прост, зато плата за членство была немалая. Членом Конгресса становился только тот, кто мог вносить пять шиллингов в месяц. Наиболее обеспеченных мы убедили вносить как можно больше. Список открыл сам шет Абдулла, который был готов жертвовать два фунта в месяц. Два других товарища согласились на такую же сумму. Я подумал, что не должен сильно отставать от них, и внес один фунт. Для меня это были большие деньги, но я знал, что стоит мне только устроиться, и такая плата будет мне по карману. И Бог вновь помог мне. Многие согласились на взнос в размере фунта, а тех, кто решил вносить десять шиллингов, оказалось еще больше. Кроме того, были и пожертвования, которые с благодарностью принимались.

Позже оказалось, что по первому требованию платить никто не торопился. Обходить членов Конгресса, живших за пределами Дурбана, было крайне трудно. Первоначальный энтузиазм скоро начал угасать. Даже сбор взносов в самом Дурбане нередко сопровождался упорными уговорами.

Поскольку же меня назначили секретарем организации, обязанность собирать взносы легла на меня. Вскоре мне и моему помощнику пришлось посвящать целые дни одному только сбору средств. Его быстро утомила подобная работа, и я пришел к выводу, что взносы лучше сделать не ежемесячными, а ежегодными, но при этом взимать их строго за год вперед. Итак, я организовал собрание Конгресса. Все участники одобрили предложенную мной меру, а размер минимального годового взноса составил три фунта, после чего наша работа стала значительно проще.

С самого начала я не собирался вести общественной работы на заемные средства. На обещания большинства людей можно полагаться во всех вопросах, кроме финансовых. Мне еще нигде и никогда не встречались люди, готовые без промедлений выделить обещанные деньги, и индийцы Наталя не были в этом смысле исключением. Поскольку же Индийский конгресс Наталя не приступал к работе, если на нее не было средств, он никогда не оказывался в долгу.

Мои товарищи по работе демонстрировали необычайный энтузиазм, привлекая в Конгресс новых членов. Такая деятельность не только оказалась для них интересной, но и дала каждому бесценный опыт. Многие охотно и без уговоров вносили средства, а вот сбор денег в отдаленных городках оказался делом весьма сложным. Местные жители не понимали самой сути общественной деятельности. И тем не менее мы часто получали приглашения из очень далеких мест, где наших представителей гостеприимно встречали крупные торговцы.

Во время одной из таких поездок нам пришлось нелегко. Мы ждали, что наш хозяин внесет шесть фунтов, но он отказывался вносить больше трех. Если бы мы согласились принять от него такую сумму, его примеру последовали бы другие, и это сорвало бы наши сборы. Дело было поздним вечером, и мы сильно проголодались. Но как могли мы сесть ужинать, не получив денег, на которые с самого начала рассчитывали? Наши доводы на хозяина не действовали. Он упрямо стоял на своем. Другие торговцы из того городка поддерживали его. Мы просидели почти всю ночь вместе с ним, твердо решив не уступать ни пенни. Большинство моих коллег просто кипели от злости, но сдерживались. Наконец, когда уже начало светать, хозяин сдался, внес необходимые шесть фунтов и великодушно накормил нас. Дело было в Тонгаате, но слухи о произошедшем дошли даже до расположившегося на северном побережье Станджера и находящегося в глубине страны Чарлстауна. Это также очень помогло нам.

Но сбор взносов был далеко не единственной сложностью в нашей работе. К тому времени я уже начал придерживаться принципа, гласящего: «не имей в своем распоряжении больше средств, чем необходимо».

Собрания членов Конгресса проходили ежемесячно или даже еженедельно, если возникала такая необходимость. Зачитывался протокол предыдущего собрания, и обсуждались самые разные вопросы. У многих не было опыта участия в публичных дебатах, а потому они не умели говорить кратко и логично. Никто не решался выступить. Я объяснил им правила ведения подобных собраний, и они стали придерживаться их. Они поняли, что для них это станет новым этапом развития, и даже те, кто никогда прежде не выступал перед аудиторией, научились вслух высказывать свои мысли, касающиеся общественных проблем.

Зная, что самые мелкие расходы общественной организации зачастую вытягивают из ее казны крупные суммы, я поначалу решил отказаться даже от квитанционных книжек. У меня в конторе стоял гектограф, с помощью которого я снимал копии с квитанций и отчетов. Впрочем, даже и это я начал делать только тогда, когда казна Конгресса пополнилась, а число членов и объем проделываемой ими работы значительно увеличились. Подобная экономия важна для любой организации, но, насколько мне известно, не везде соблюдается. Именно поэтому я счел необходимым столь детально описать первый этап жизни небольшого, но быстро растущего Конгресса.

Люди никогда не требовали квитанций за внесенные ими суммы, но мы сами неизменно настаивали, чтобы квитанции все-таки выдавались. Каждый пай был учтен, и я могу с гордостью утверждать, что бухгалтерские книги Индийского конгресса Наталя за 1894 год и по сей день аккуратно хранятся в целости и сохранности в архивах. Скрупулезное ведение таких книг необходимо для любой организации. Без них она просто не может считаться солидной и пользоваться доверием. Без правильного ведения счетов невозможно отстаивать истину в ее превозданном виде.

Еще одной особенностью деятельности Конгресса стало привлечение к работе образованных индийцев, родившихся в колонии. А потому под началом Конгресса была учреждена Ассоциация по вопросам просвещения рожденных в колонии индийцев. Ее членами становились в основном уже получившие образование молодые люди. Взносы с них взимались чисто символические. Ассоциация стремилась заботиться об их нуждах, выявлять жалобы, развивать их интеллектуально, налаживать контакты между ними и индийскими торговцами и привлекать их к деятельности на благо индийской общины. Ассоциация стала своего рода дискуссионным клубом. Ее члены регулярно встречались, обсуждали и вместе читали различные публикации. При Ассоциации была открыта небольшая библиотека.

Третьим аспектом деятельности Конгресса стала пропаганда. Мы должны были рассказать англичанам, живущим в Южной Африке и Англии, и народу Индии о настоящем положении дел в Натале. Для этого я сам написал две брошюры. Первую я озаглавил «Обращение к британцам Южной Африки». В ней, опираясь на подлинные факты, я описал жизнь индийцев в Натале. Вторая брошюра — «Право голоса для индийцев. Воззвание». В нее вошла краткая история избирательного права индийцев в Натале, подкрепленная фактическим и статистическим материалом. Подготавливая эти брошюры, я не пожалел сил, и это стоило того: обе брошюры стали широко известны.

В результате нашей деятельности мы сумели найти сочувствующих индийцам в Южной Африке и заручиться поддержкой различных политических партий Индии. Мы также наметили программу действий, которой отныне могли следовать индийцы Южной Африки.

20. Баласундарам

Если твое желание серьезно и исходит от самого сердца, оно обязательно сбудется. На своем жизненном пути я нередко убеждался в этом. Служение неимущим было моим сокровенным желанием, и оно неизменно приводило меня к бедным, помогало стать как бы одним из них, чтобы глубже понять их.

Хотя среди членов Индийского конгресса Наталя были и индийцы, рожденные в колонии, и индийцы-клерки, все же рабочие, зарабатывающие на жизнь неквалифицированным трудом, и законтрактованные рабочие оставались за его рамками. Конгресс еще не стал организацией, представляющей их интересы. Они попросту не могли позволить себе платить взносы и становиться членами Конгресса, а ведь только став для них защитой и опорой, Конгресс мог обратить их в своих сторонников. Возможность представилась неожиданно, когда ни Конгресс в целом, ни я сам не были к ней готовы. Я тогда проработал едва ли два или три месяца, а Конгресс все еще мог считаться новорожденной организацией, когда ко мне пришел тамил с двумя выбитыми передними зубами и окровавленным ртом, одетый в лохмотья и сжимающий в руке головной убор. Он дрожал всем телом и плакал. Его жестоко избил хозяин. Подробности о нем я узнал от своего помощника — тоже тамила по происхождению. Баласундарам — так звали моего гостя — работал по контракту у одного хорошо известного европейца, жителя Дурбана. Рассердившись, хозяин потерял контроль над собой и зверски избил своего рабочего, лишив пары зубов.

Я отправил моего гостя к врачу. В те годы докторами были только белые люди. Мне требовалось письменное заключение о характере повреждений, полученных Баласундарамом. Получив заключение, я отвел Баласундарама прямиком к судье и приложил к документу письменные показания пострадавшего. Ознакомившись с ними, мировой судья настолько возмутился, что сразу же распорядился прислать нанимателю повестку в суд.

Однако в мои планы совсем не входило наказание жестокого хозяина. Я всего лишь хотел, чтобы Баласундарама освободили от всяких обязательств перед ним. Закон о законтрактованных рабочих был мне уже хорошо знаком. Если обыкновенный слуга покидал свою службу без предупреждения, хозяин имел право предъявить иск через гражданский суд. Но ситуация с законтрактованным рабочим была совсем иной. При таких же обстоятельствах он представал перед уголовным судом и обычно приговаривался к тюремному заключению. Именно поэтому сэр Уильям Хантер назвал систему найма по контракту рабством. Как и раб, законтрактованный рабочий становился собственностью своего хозяина.

Для освобождения Баласундарама существовали только две возможности. Либо протектор по делам законтрактованных рабочих аннулировал существующий контракт и переводил Баласундарама на отработку к другому нанимателю, либо его прежний хозяин сам соглашался расторгнуть контракт и освободить своего работника. Я встретился с хозяином Баласундарама и сказал ему:

— Я не хочу подавать на вас в суд и добиваться заслуженного наказания. Думаю, вы понимаете, насколько жестоко поступили. Но я буду полностью удовлетворен, если вы передадите его контракт кому-либо другому.

Он с готовностью согласился на мое предложение. Затем я обратился к протектору. Тот одобрил мою идею при условии, что я сам найду для своего протеже нового нанимателя.

Я взялся за поиски другого хозяина. Он мог быть только европейцем, поскольку ни один индиец не имел права нанимать законтрактованных рабочих. В то время я знал мало европейцев, но встретился с одним из них, и он оказал мне любезность, согласившись принять Баласундарама к себе. Я от всего сердца поблагодарил его за доброту. Судья признал виновным бывшего хозяина Баласундарама и отметил, что тот должен передать контракт другому нанимателю.

Дело Баласундарама стало широко известным среди законтрактованных рабочих, и за мной закрепилась репутация их друга. Я искренне радовался новой дружбе. В мою контору устремилось множество обиженных рабочих, и я получил прекрасную возможность узнать все об их радостях и печалях.

Эхо дела Баласундарама докатилось до далекого Мадраса. Рабочие из самых отдаленных уголков этой провинции, приехавшие в Наталь по контракту, узнали обо всех обстоятельствах случившегося от собратьев.

По существу дело не выделялось из ряда подобных, но сам факт того, что в Натале был кто-то, готовый отстаивать интересы законтрактованных рабочих и публично выступать от их имени, стал для этих людей приятным сюрпризом и ободрил их.

Как я уже упомянул, входя в мою контору, Баласундарам держал свой головной убор в руках. Эта деталь в очередной раз напомнила мне о том, как унизительно наше положение. Ранее я рассказывал о случае, когда меня самого заставили снять тюрбан. Законтрактованные рабочие и вообще любые индийцы были обязаны снимать головные уборы, встречая европейца. И не имеет значения, о каком головном уборе идет речь: о фуражке, тюрбане или же простом шарфе, обмотанном вокруг головы. Ты мог приветствовать европейца самым почтительным образом, обеими руками — этого было недостаточно. И Баласундарам решил, что должен соблюдать это правило при встрече со мной. Подобный инцидент произошел впервые в моей практике. Я сам почувствовал себя униженным и просил его вновь покрыть голову шарфом. Он сделал это не без некоторого колебания, но я все же увидел радость на его лице.

Для меня навсегда осталось тайной, как могут люди находить удовольствие в унижении собратьев.

21. Налог в три фунта

Дело Баласундарама сблизило меня с законтрактованными индийскими рабочими, но обратить самое пристальное внимание на условия их жизни меня заставила развернувшаяся новая кампания — для таких рабочих собирались установить особенно тяжелый налог.

В том же 1894 году правительство Наталя решило ежегодно взимать с законтрактованных индийских рабочих налог в размере двадцати пяти фунтов. Это предложение несказанно изумило и возмутило меня. Я посоветовался с членами Конгресса, и мы решили немедленно начать сопротивляться нововведениям.

Но сначала мне следует кратко пояснить, каким образом возникла сама идея этого налога.

Приблизительно в 1860 году европейцы Наталя обнаружили, насколько прибыльным может быть возделывание сахарного тростника, но сразу же столкнулись с проблемой нехватки рабочей силы. Без привлечения работников из других стран выращивание тростника и производство сахара становились невозможными, поскольку зулусы Наталя не годились для такой работы. Тогда правительство Наталя вступило в переговоры с правительством Индии и добилось разрешения нанимать индийцев. Рекруты должны были трудиться в Натале пять лет по подписанному контракту, а по истечении этого срока им разрешалось остаться в Натале и приобрести в собственность земельный участок. Подобная приманка была прежде всего на руку европейцам Наталя, ведь они рассчитывали поднять сельское хозяйство за счет работников, срок контракта которых уже истек.

Однако индийцы добились в Южной Африке гораздо большего, чем от них ожидали. Они начали выращивать богатые урожаи овощей и фруктов. Привезли с собой индийские культуры и сумели возделывать местные гораздо дешевле. Они завезли манго. Причем их деятельность скоро перестала ограничиваться лишь сельским хозяйством: они занялись торговлей, стали покупать земельные участки для строительства, а многие рабочие превратились в землевладельцев и построили свои дома. За ними последовали индийские купцы и активно включились в торговлю в Южной Африке. Первым среди них был ныне покойный шет Абубакар Амод, который за короткое время сумел стать хозяином крупной торговой империи.

Белые торговцы встревожились. Приветствуя прибытие индийской рабочей силы, они и не представляли, насколько предприимчивыми окажутся прибывшие. Индийцев еще можно было терпеть в роли независимых землевладельцев, но конкуренцию в торговле следовало пресечь любыми способами.

Так были посеяны семена враждебности по отношению к индийцам. Усилению неприязни способствовали и многие другие факторы. Наш совершенно иной образ жизни, неприхотливость, удовлетворенность даже небольшой прибылью, пренебрежение правилами личной гигиены и санитарии, скупость, когда речь заходит о поддержании своих участков в чистоте и порядке, — все это в сочетании с разницей в религиях лишь подливало масла в огонь вражды. В законодательной сфере эта вражда вылилась в законопроекты о праве голоса и о налогообложении для законтрактованных индийских рабочих. Но ведь были и другие попытки вставлять индийцам палки в колеса.

Для начала было предложено принудительно возвращать индийских рабочих в Индию так, чтобы срок действия контрактов истекал уже после их приезда на родину. Но правительство Индии не пошло бы на такой шаг. Тогда предложили следующее:

1. Законтрактованный рабочий должен вернуться в Индию по истечении срока контракта. Или же…

2. Он должен подписывать новый контракт каждые два года, получая прибавку при его возобновлении. Или же…

3. Если рабочий отказывается вернуться в Индию или возобновить контракт, с него взимается налог в размере двадцати пяти фунтов.

Чтобы добиться поддержки этих предложений индийским правительством, в Индию была направлена делегация в составе сэра Генри Биннса и мистера Мейсона. Вице-королем Индии был тогда лорд Эльджин. Он не одобрил налог в двадцать пять фунтов, но согласился на подушный налог в размере трех. В тот момент я подумал, что вице-король допустил серьезную ошибку. Я уверен в этом и сейчас. Соглашаясь на подушный налог, он совершенно не подумал об интересах Индии. В его обязанности не входила поддержка европейцев из Наталя. В течение трех или четырех лет законтрактованный рабочий, имеющий жену, сына старше шестнадцати лет и дочь старше тринадцати, должен был платить двенадцать фунтов в год с четырех человек. А ведь его месячный доход никогда не превышал четырнадцати шиллингов! Такой налог был проявлением величайшей несправедливости; ничего подобного ему не было во всем мире.

Мы начали активную кампанию против введения этого налога. Если бы Индийский конгресс Наталя промолчал, вице-король, не исключено, одобрил бы и налог в двадцать пять фунтов. Снижение налога до трех фунтов стало, как мне кажется, возможным исключительно благодаря кампании Конгресса. Хотя я могу и заблуждаться. Возможно, индийское правительство сразу же отказалось от налога в двадцать пять фунтов и снизило его до трех, не принимая во внимание действия Конгресса. В любом случае британские власти Индии не справились со своей миссией. Как человек, которому поручили заботиться о благосостоянии Индии, вице-король попросту не имел права соглашаться на столь зверский налог.

Разумеется, Конгресс не мог считать большим достижением снижение налога с двадцати пяти до трех фунтов. Мы глубоко сожалели, что не смогли до конца отстоять интересы законтрактованных индийских рабочих. Конгресс решил не сдаваться и продолжать бороться за отмену налога, но потребовалось целых двадцать лет, прежде чем желаемого удалось добиться. А когда закон был наконец отменен, это стало победой индийских рабочих не только в Натале, но и во всей Южной Африке. Измена ныне покойному мистеру Гокхале стала поводом для той последней кампании, в которой отличились все законтрактованные индийцы. Некоторые из них пожертвовали жизнью, были расстреляны, а больше десяти тысяч были вынуждены страдать за тюремными решетками.

Но правда в конце концов восторжествовала. Страдания, пережитые индийцами, стали выражением этой правды. И все же правда не победила бы, если бы не бесстрашная вера, величайшее терпение и непрерывная борьба. Если бы индийская община сдалась, а Конгресс отказался от кампании, приняв налог как нечто неизбежное, ненавистная подать продолжила бы терзать законтрактованных индийских рабочих и по сей день к величайшему стыду индийцев Южной Африки и всей Индии.

22. Сравнительный анализ религий

Причиной моего полного погружения в служение общине стало прежде всего стремление к самореализации. Я сделал служение своей религией, поскольку чувствовал, что Бога можно обрести только через пользу, принесенную людям. Для меня служением было служение интересам Индии. Оно пришло ко мне само, я не искал его, а просто имел к нему способности. А ведь я уехал в Южную Африку ради новых впечатлений, пытаясь избежать интриг Катхиявара и заработать на жизнь. Но, как я уже упомянул, я нашел себя в поисках Бога и самореализации.

Друзья-христиане пробудили во мне ненасытную жажду знаний и не оставили бы меня в покое, пожелай я проявлять ко всему равнодушие. В Дурбане меня понял мистер Спенсер Уолтон, возглавлявший южноафриканскую генеральную миссию. Скоро я почувствовал себя почти членом его семьи. Разумеется, этого не случилось бы, не пообщайся я так тесно с христианами в Претории. Методы мистера Уолтона были весьма своеобразны. Не помню, чтобы он попытался прямо предложить мне принять христианство. Но он положил свою жизнь передо мной, как открытую книгу, позволяя мне наблюдать за каждым своим поступком. Миссис Уолтон была добрейшей и талантливой женщиной. Мне нравилось отношение этой супружеской пары ко мне. Мы прекрасно знали о той пропасти, что лежит между нами, и никакие дискуссии не могли заполнить ее. Но даже различия между людьми оказываются полезными там, где царствуют терпимость, милосердие и правда. Мне пришлись по душе смирение Уолтонов, их упорство и преданность своему делу. Мы стали встречаться все чаще и чаще.

Эта дружба не давала угаснуть моему интересу к религии. Теперь я не мог уделять столько времени изучению религиозных вопросов, сколько уделял в Претории, но я отдавал занятиям почти весь свой досуг, пусть даже самый короткий. Продолжалась и моя переписка на религиозные темы. Мои поиски направлял Райчандбхай. Один из друзей прислал мне книгу Нармадашанкера «Дхарма Вичар». Особенно полезным оказалось предисловие к ней. Я слышал о богемном образе жизни, который вел поэт, и меня заинтересовала описанная в этом предисловии подлинная революция, свершившаяся в его сознании благодаря изучению религии. Книга мне понравилась, и я прочитал ее от корки до корки очень внимательно. С интересом ознакомился я и с трудом Макса Мюллера «Индия. Чему она может научить нас?», и с изданным Теософическим обществом переводом «Упанишад». В результате мое уважение к достоинствам индуизма только увеличилось и передо мной начала раскрываться его подлинная красота. Однако при этом я не стал предвзято относиться к другим религиям. Я прочитал книгу Вашингтона Ирвинга «Жизнь Магомета и его преемников» и панегирик Пророку Карлейля. Благодаря этим книгам Мухаммед предстал передо мной в совершенно ином свете. Я также прочел сборник «Изречения Заратустры».

Чтение позволило мне лучше понять другие религии. Их изучение стимулировало желание познать самого себя и выработало привычку пытаться осуществить на практике то, что заинтересовало меня в процессе чтения. Например, я начал заниматься йогой, применяя ее принципы так, как понял их сам. Вот только самостоятельно мне не удалось продвинуться в этих занятиях сколько-нибудь далеко, и я решил возобновить их под руководством опытного наставника по возвращении в Индию. Увы, этому желанию не суждено было сбыться.

Я изучал также и творчество Толстого. «Краткое изложение Евангелия», «Так что же нам делать?» и другие его труды произвели на меня сильное впечатление. Я все глубже и глубже постигал бесчисленные возможности проявления всеобщей любви.

Примерно в то же время я познакомился с еще одной семьей христиан. По их предложению я начал посещать методистскую церковь каждое воскресенье. По тем же дням они приглашали меня поужинать с ними. Церковь не произвела на меня благостного впечатления. Проповеди показались лишенными вдохновения, а паства выглядела не слишком набожной. Это были не собрания преданных Богу душ, а скорее простые встречи людей, помышляющих о мирском, для которых посещение церкви было развлечением, не более чем данью традиции. Там я порой сам невольно впадал в дрему. Мне становилось стыдно, но мои друзья, грешившие тем же, облегчали своим примером мою совесть. Долго так продолжаться не могло, и скоро я отказался от посещений этих служб.

Точно так же неожиданно оборвалась и моя связь с семьей, чей дом я посещал каждое воскресенье. Можно даже сказать, что меня попросили прекратить визиты. Произошло это так. Хозяйкой дома была добрая и простая женщина, но вот кругозор ее был несколько узок. С ней мы часто беседовали на религиозные темы. Как раз тогда я перечитывал «Свет Азии» Арнольда, и однажды мы стали сравнивать жизни Иисуса и Будды.

— Посмотрите, как сострадателен Гаутама! — воскликнул я. — Он не ограничивается состраданием к людям, но распространяет его на всех живых существ. Разве не переполняются наши сердца любовью при мысли о том, как радостно ягненок сидит у него на плечах? В жизни Иисуса нет такой любви ко всем живым существам.

Сравнение огорчило добрую леди. Мне были понятны ее чувства, а потому я поспешил закончить разговор, и мы перешли в столовую. С нами был ее сынишка — ангелочек, которому едва исполнилось пять лет. Мне всегда нравилось общество детей, вот и с этим малышом мы сразу подружились. Но я пренебрежительно отозвался о куске мяса на его тарелке, а затем похвалил яблоко, лежавшее передо мной. Неискушенный мальчик увлекся моими речами и тоже принялся восхвалять фрукты.

А что же его мать? Она выглядела испуганной и охваченной смятением.

Мне указали на мою бестактность. Я спохватился и сменил тему беседы. На следующей неделе я, как обычно, пришел навестить семью, хотя не без некоторого трепета. Я не понял, что должен прекратить приходить сюда, да и не считал, что для этого есть повод. Но добрейшая хозяйка помогла мне сделать выбор.

— Мистер Ганди, — сказала она, — пожалуйста, не обижайтесь, но я чувствую себя обязанной объяснить вам, что ваше общество не идет на пользу моему сыну. Теперь он каждый день неохотно ест мясо и просит фруктов, напоминая мне о приведенных вами аргументах. Это уже чересчур. Если он вообще откажется от мяса, то вырастет слабым, а быть может, даже заболеет. Как я могу допустить подобное? Отныне вам следует разговаривать только с нами — взрослыми. На детей ваши взгляды плохо влияют.

— Миссис ***, — ответил я, — прошу простить меня. Мне понятны ваши родительские чувства, поскольку у меня тоже есть дети. Мы легко сможем выйти из столь неприятного положения. Рассуждения о том, что я ем и чего избегаю, ребенок воспринимает острее, чем мне хотелось бы. А посему будет лучше, если я совсем прекращу свои визиты. Хотя это никак не должно сказаться на нашей дружбе.

— Благодарю вас.

В ее словах слышалось явное облегчение.

23. В роли хозяина дома

Я уже имел представления о том, как обустроиться на новом месте, вот только опыт этот в Натале был несколько иным — не таким, как в Бомбее и Лондоне. На этот раз мне пришлось пойти на дополнительные расходы исключительно ради престижа. Мне показалось необходимым обзавестись таким жильем, которое соответствовало бы моему положению индийского адвоката и общественного деятеля в Натале, а потому я снял небольшой, но уютный и хорошо обставленный дом в фешенебельном районе. Питался я просто, но поскольку приходилось постоянно приглашать к себе английских друзей и индийских товарищей по работе, то расходы на содержание жилища были достаточно велики.

В хозяйстве крайне важен хороший слуга, но я понятия не имел, как обращаться с кем-то как со своим слугой.

Со мной поселились один из друзей в качестве компаньона и помощника, и повар, ставший почти что членом семьи. Кроме того, клерки из моей конторы часто бывали у меня дома, столовались и ночевали у меня.

Думаю, мне более или менее удался подобный эксперимент, хотя и он не обошелся без кое-каких горьких моментов.

Компаньон был умен и, как мне казалось, полностью предан мне. Однако в этом я ошибся. Он невзлюбил одного из клерков, который также жил со мной, и сумел сплести такую хитроумную паутину лжи, что я начал относиться к клерку подозрительно. Но и у клерка тоже был сложный характер. Поняв, что я в чем-то подозреваю его, он покинул не только мой дом, но и службу. Меня это ранило. Я понял, как несправедливо, должно быть, поступил с честным человеком, и эта вина еще долго омрачала мою совесть.

Затем моему повару потребовался отпуск на несколько дней, или он по какой-то причине отсутствовал тогда. На это время пришлось найти замену. Позже о новом поваре я узнал, что тот был изрядным плутом, но он оказал мне неоценимую услугу. На второй или третий день работы он обнаружил, что под крышей моего дома втайне от меня происходят весьма непристойные вещи, и решил рассказать мне об этом. У меня была репутация слишком доверчивого, но принципиального человека. Тем более потрясающим стало открытие для временного повара. Каждый день в час дня я возвращался домой, чтобы пообедать. Но однажды, примерно в полдень, ко мне в контору прибежал запыхавшийся повар и сказал:

— Пожалуйста, идите домой сейчас же. Там вас ждет сюрприз.

— В чем дело? — спросил я. — Вы должны мне все рассказать немедленно. Я не могу без достаточно веской причины бросить работу.

— Вы потом горько пожалеете, если не пойдете. Это все, что я пока могу вам сказать.

Я покорился его настойчивости и отправился домой вместе с одним из клерков и самим поваром. Он попросил меня сразу подняться на второй этаж и указал на дверь комнаты моего компаньона со словами:

— Откройте эту дверь и все увидите сами.

Я начал что-то подозревать и постучал в дверь. Никакого ответа! Я постучал затем сильнее — так, что во всем доме задрожали стены. Дверь открылась. Внутри я увидел проститутку. Я потребовал, чтобы она убиралась из моего дома и никогда больше не возвращалась.

А компаньону сказал:

— С этого момента я не желаю иметь с вами ничего общего. Я был коварно обманут. Вы выставили меня на посмешище. Так-то вы отплатили мне за мое доверие?

Но вместо того, чтобы устыдиться, он пригрозил мне неким разоблачением.

— Мне нечего скрывать, — ответил я ему. — Рассказывайте обо мне все, что вам угодно. Но вы должны покинуть мой дом немедленно.

Мои слова только разозлили его. Выхода не было, и я сказал клерку, стоявшему внизу:

— Пожалуйста, передайте начальнику полицейского участка мое глубочайшее почтение и скажите, что человек, живущий у меня, совершил дурной поступок. Я не желаю больше видеть его в своем доме, но он отказывается уйти. Буду весьма благодарен, если мне пришлют полицию в помощь.

Компаньон наконец понял, что я серьезен в своих намерениях. Он осознал, как виноват, и извинился передо мной, уговаривая не сообщать ничего полиции. Затем он согласился сразу же удалиться, что и сделал.

Произошедшее стало для меня предупреждением. Только теперь у меня открылись глаза, и я понял, как подло обманул меня злой гений. Приютив его, я избрал негодные средства для осуществления благих намерений. Я пытался собирать «с репейника смоквы». При этом я знал о дурном характере своего друга, но продолжал упорно верить, что он никогда не предаст меня. В попытке наставить его на путь истинный я едва не погубил самого себя. Мои подлинные друзья не раз предупреждали меня, но я лишь отмахивался от предостережений. Привязанность к этому человеку сделала меня слепым к его недостаткам.

Если бы не новый повар, я, наверное, никогда не узнал бы правды и под влиянием этого друга не сумел бы вести независимую жизнь, какую тогда только начал. Мне пришлось бы постоянно тратить на него внимание и время, а он продолжил бы обманывать меня и сбивать с толку.

Однако Бог, как и прежде, спас меня. Поскольку мои намерения были чисты, я был спасен вопреки своим ошибкам, а приобретенный опыт стал предостережением на будущее.

Повар, кажется, был посланником с Небес. Он ведь совершенно не умел готовить и не задержался бы у меня в этой роли, но только он один открыл мне глаза. Как я выяснил позже, та женщина не в первый раз пришла в мой дом. Компаньон часто приводил ее и прежде, но ни у кого больше не хватило смелости разоблачить его, поскольку все знали о моем слепом доверии к нему. И, как я уже упомянул, повар словно был послан мне лишь для выполнения этой миссии, поскольку сразу же попросил разрешения уйти.

— Я не могу оставаться в вашем доме, — сказал он. — Вас слишком легко ввести в заблуждение, и потому таким, как я, здесь не место.

Мне, разумеется, пришлось отпустить его.

Я вспомнил, что именно этот мой компаньон наговаривал на того клерка. Я сделал потом все, что мог, чтобы исправить совершённую несправедливость, но загладить вину мне так и не удалось. Это навсегда осталось пятном на моей совести.

Как ее ни заделывай, трещина есть трещина.

24. Домой!

К тому времени я уже провел в Южной Африке три года. Мне необходимо было лучше узнать живущих здесь людей и дать им возможность узнать меня самого. В 1896 году я попросил разрешения отправиться домой хотя бы на полгода, поскольку понял, что мне предстоит надолго задержаться в Южной Африке. Моя адвокатская практика процветала, и я чувствовал, что необходим людям, а потому решил отправиться домой, забрать жену и детей с тем, чтобы позже вернуться и обосноваться здесь на более длительный срок. Я также понимал, что смогу сделать много полезного в Индии, рассказав людям там о проблемах индийцев в Южной Африке. Налог в три фунта все еще терзал людей. Не могло быть и речи о мире и покое, пока этот налог не был отменен.

Но кто заменит меня в Конгрессе и Ассоциации по вопросам просвещения во время моего отсутствия? Я рассматривал двух кандидатов — Адамджи Миякхана и Парси Рустомджи. Среди коммерсантов теперь было много подходящих для нашей работы людей, но только эти двое были способны регулярно выполнять функции секретаря и при этом пользоваться авторитетом у представителей индийской общины. Секретарь, разумеется, должен был знать английский язык на приличном рабочем уровне. Я рекомендовал Конгрессу ныне покойного Адамджи Миякхана, и он был утвержден в качестве нового секретаря организации. Последующие события показали, что этот выбор оказался удачным. Адамджи устроил всех, так как обладал необходимыми настойчивостью, терпимостью, дружелюбием и деликатностью и доказал делом, что для того, чтобы быть секретарем, не требуется диплом адвоката или вообще любое высшее образование, полученное в Англии.

Примерно в середине 1896 года я отбыл домой на пароходе «Понгола», направлявшемся в Калькутту.

Пассажиров на борту судна оказалось очень мало. Среди них были два английских чиновника, с которыми я близко познакомился. С одним из них мы ежедневно посвящали час свободного времени игре в шахматы. Корабельный врач снабдил меня «Самоучителем тамильского языка», и я принялся за его изучение. Опыт работы в Натале показал, что мне необходимо выучить урду для общения с мусульманами и тамильский язык для общения с мадрасскими индийцами.

По просьбе английского друга, тоже желавшего изучить урду, я нашел среди палубных пассажиров человека, который говорил на этом языке, и за время плавания мы успели добиться неплохих результатов в наших занятиях. Чиновник обладал гораздо более развитой памятью, чем я. Однажды увидев слово, он уже не забывал его, а вот мне часто было трудно даже просто разбирать буквы урду. Я удвоил усилия, но так и не смог обогнать чиновника.

Зато с тамильским языком я справился гораздо лучше. Преподавателя найти не удалось, но самоучитель был написан очень хорошо, и я не чувствовал необходимости в посторонней помощи.

Я надеялся продолжить изучение языков уже после прибытия в Индию, но это оказалось невозможным. После 1893 года читать учебную литературу мне пришлось в основном в тюрьме. Успехов в тамильском языке я добился в южноафриканских застенках, в урду — в Йерваде. Однако говорить по-тамильски я так и не смог, а то малое, что мне удалось выучить благодаря чтению, постепенно забывается из-за отсутствия практики.

Я до сих пор помню, как трудно мне приходилось без знания тамильского языка или телугу. В памяти сохранилась та забота, которой окружили меня дравиды в Южной Африке, — это стало для меня одним из самых приятных воспоминаний. Сейчас, стоит мне встретить друга из числа тамилов или телугу, я невольно вспоминаю прошлое, ту веру, упорство и самопожертвование, которые демонстрировали их соотечественники в Южной Африке. А ведь они были поголовно неграмотными — как женщины, так и мужчины. Такой уж была борьба в Южной Африке, в ней сражались главным образом неграмотные солдаты. Она велась ради бедняков, и бедняки же в ней участвовали. Однако незнание их языков никогда не мешало мне завоевывать сердца этих простых и добрых людей. Они все же говорили на ломаном хиндустани или на таком же ломаном английском, а потому мы без труда работали вместе. Но мне всегда хотелось отплатить им за преданность, выучив тамильский язык и телугу. В тамильском, как я уже отметил, мне удалось добиться некоторых успехов, а вот в телугу, за который я взялся уже в Индии, мне не удалось продвинуться дальше алфавита. Боюсь, что теперь уже никогда не выучу этих языков, а потому мне остается только надеяться на способность дравидов выучить хиндустани. Ведь в Южной Африке те из них, кто не говорил по-английски, могли объясняться на хинди или хиндустани, пусть даже и плохо. И только владеющие английским языком не желают ничему учиться, словно его знание становится препятствием на пути приобщения к другим языкам.

Но я отвлекся от главной темы. Позвольте теперь закончить рассказ о моем морском путешествии. Мне необходимо будет представить читателю капитана «Понголы». Мы стали друзьями. Добряк капитан принадлежал к секте плимутских братьев, поэтому мы гораздо чаще вели беседы на религиозные темы, чем на мирские. Он четко разграничивал вопросы веры и морали. Библейское учение он считал детской забавой. Красота христианства заключалась для него в простоте. Пусть все люди — мужчины, женщины, дети, часто повторял он, уверуют в Иисуса и его самопожертвование, и тогда наверняка им будут прощены любые прегрешения. Он напомнил мне о плимутском брате из Претории. Религия, накладывавшая любые моральные ограничения, ему не подходила. Мое вегетарианство стало темой нашей дискуссии. Почему я не должен есть мяса вообще, а в нашем случае — говядины? Разве Бог не создал всех существ низшего порядка для удовлетворения потребностей человека точно так же, как создал, например, царство растений? Подобные вопросы неизбежно приводили нас к серьезным религиозным спорам.

Убедить друг друга в чем-либо нам не удавалось. Я утверждал, что религия и мораль — синонимы. Но капитан нисколько не сомневался в правильности совершенно противоположной точки зрения.

Наконец приятное путешествие, продолжавшееся двадцать четыре дня, подошло к концу, и, налюбовавшись красотами реки Хугли, я сошел в Калькутте и тем же вечером отправился поездом в Бомбей.

25. В Индии

На пути в Бомбей поезд остановился на сорок пять минут в Аллахабаде. Я решил с пользой употребить время и посмотреть этот город. Мне было также нужно купить в аптеке лекарство. Аптекарь попался полусонный, ему потребовалась целая вечность, чтобы найти нужный мне препарат, и в итоге я вернулся на вокзал, когда мой поезд уже тронулся. Начальник станции любезно задержал состав на минуту, но, когда я так и не появился, распорядился выгрузить на платформу мой багаж.

Я спросил комнату в гостинице Келльнера и сразу же приступил к намеченной работе. Я много слышал об издававшейся в Аллахабаде газете «Пайонир», которая, как я понял, враждебна интересам индийцев. Насколько помню, редактором в то время был мистер Чесни-младший. Я хотел заручиться поддержкой всех партий и потому отправил мистеру Чесни записку, объяснив, что задержало меня в городе, и попросив встретиться со мной, прежде чем я покину Аллахабад на следующий день. Он сразу же согласился, что весьма обрадовало меня, особенно когда я понял, насколько внимательно он оказался готов выслушать меня. Он обещал упоминать в газете все, о чем я напишу, но не мог обещать поддерживать все требования индийцев, поскольку должен был учитывать и точку зрения белых колонистов.

— Для меня вполне достаточно, — сказал я, — если вы будете вникать в суть проблемы и обсуждать ее на страницах своего издания. Я хочу и прошу всего лишь заслуженной справедливости по отношении к нам.

Остаток дня я провел, восхищаясь великолепием Тривени — местом соединения трех священных рек, и планируя свою дальнейшую работу. Неожиданная беседа с редактором «Пайонир» послужила отправной точкой для целой серии событий, которые привели в конце концов к тому, что меня буквально линчевали в Натале.

Не останавливаясь в Бомбее, я отправился прямиком в Раджкот и взялся за написание брошюры о ситуации в Южной Африке. Работа над ней и публикация заняли около месяца. Брошюра вышла в зеленой обложке и в дальнейшем стала известна как «Зеленая брошюра». В ней я нарисовал намеренно смягченную картину положения индийцев в Южной Африке. Даже использованная мной лексика была более сдержанной, чем та, к которой я прибегал в двух вышеупомянутых брошюрах, поскольку я понимал, что любое явление, о котором узнаёшь, находясь на большом расстоянии от него, кажется крупнее, чем в действительности.

Было напечатано десять тысяч экземпляров, которые затем были разосланы во все газеты и лидерам всех политических партий Индии. «Пайонир» стал первым изданием, отозвавшимся на брошюру в редакционной статье. Краткое изложение брошюры агентство Рейтер отправило в Лондон, а лондонский офис Рейтер, в свою очередь, отправил еще более сокращенный вариант в Наталь. Телеграмма, полученная в Натале, была не длиннее трех печатных строк — получилась крайне искаженная картина положения индийцев в Натале, нарисованная в моей брошюре. Причем в заметке не было ни единого слова, написанного мной. Позже мы увидим, к чему все это привело. А тем временем в Индии каждое сколько-нибудь значительное издание присоединилось к обсуждению поднятого мною вопроса.

Отправить брошюры почтой оказалось весьма хлопотным делом. Было бы слишком дорого нанимать оплачиваемых работников для упаковки и прочего, и мне пришла в голову другая идея. Я собрал всю ребятню, жившую в моем районе, и попросил детишек выделить два или три часа утром, до уроков, чтобы помочь мне. Они охотно согласились. В качестве награды за труд я обещал благословить их и подарить погашенные почтовые марки, которые успел собрать. Они справились с поставленной задачей очень быстро. Это стало моим первым экспериментом, к которому я привлек детей в качестве добровольцев. Двое из тех моих маленьких друзей работают у меня и по сей день.

Примерно в то же время в Бомбее разразилась эпидемия чумы, породившая повсеместную панику. Возникли опасения, что болезнь доберется до Раджкота. Поскольку я посчитал, что смогу помочь в осуществлении санитарного надзора, я предложил свои услуги правительству. Мое предложение было принято, и меня включили в состав особой санитарной комиссии. Я сразу же подчеркнул важность чистоты отхожих мест, и комиссия приняла решение произвести инспекцию на каждой улице. Бедняки не возражали, чтобы их туалеты осмотрели, и, более того, они присушались к советам, которые мы им дали. Однако, когда очередь дошла до домов богатых людей, некоторые семьи попросту отказались впустить нас, не говоря уже о том, чтобы выслушать наши рекомендации. Между тем мы уже поняли, что отхожие места в домах богачей зачастую бывали самыми грязными. В них царила темнота, вонь, а в нечистотах копошились черви. Улучшения, предлагаемые нами, были крайне просты: например, завести ведра для экскрементов, вместо того, чтобы выбрасывать их на землю; собирать в ведра мочу чтобы она не просачивалась в почву; убрать перегородки между наружными стенами и туалетами, чтобы обеспечить доступ света и свежего воздуха в отхожие места, а также облегчить работу уборщикам. Представители высших классов выдвинули множество возражений именно против последней рекомендации и в большинстве случаев не последовали ей.

Комиссии необходимо было осмотреть и те кварталы, где жили неприкасаемые. Только один из ее членов согласился сопровождать меня туда. Остальным представлялось чем-то совершенно неподобающим посетить дома неприкасаемых, а тем более осмотреть их туалеты. Но для меня эти кварталы стали приятной неожиданностью. Я впервые посетил их. Обитавшие там мужчины и женщины были удивлены, увидев нас. Я попросил разрешения осмотреть их туалеты.

— Туалеты? У нас? — воскликнули они изумленно. — Мы справляем нужду под открытым небом. Туалеты есть только у вас — важных людей.

— Что ж, в таком случае вы не будете возражать, если мы просто осмотрим ваши жилища? — спросил я.

— Добро пожаловать к нам, сэр. Можете заглянуть в каждый угол и закуток наших домов. Хотя мы живем не в домах, а почти что в дырах.

Я вошел и, к своей радости, обнаружил, что дом не только выглядел чистым снаружи, но и был опрятным внутри. Прихожая была тщательно выметена, полы аккуратно вымыты водой с навозом[62], а немногочисленные горшки и сковородки сияли. В этом квартале можно было не опасаться вспышки эпидемии.

Зато в одном из домов людей высшего класса мы увидели туалет, который мне так и хочется описать во всех подробностях. В каждой комнате было сливное отверстие, используемое как для воды, так и для мочи. Дом пропитался отвратительной вонью. В другом доме сливное отверстие было расположено в комнате на втором этаже. От дыры на первый этаж спускалась труба. Терпеть жуткий запах в этой комнате казалось невозможным. Как ее владелец мог спать в ней, я предоставляю читателям вообразить самим.

Наша комиссия посетила и хавели вишнуитов. Жрец поддерживал дружеские отношения с моей семьей, а потому охотно позволил нам все осмотреть и согласился прислушаться к нашим рекомендациям. На территории храма мы обнаружили свалку, которую сам жрец, вероятно, видел впервые. Вдоль стены были нагромождены пищевые отходы и листья, использовавшиеся вместо тарелок. Туда слетались воронье и коршуны. Туалеты оказались, конечно же, грязными. Я пробыл в Раджкоте не так уж долго и не успел выяснить, какие из наших рекомендаций были выполнены в хавели.

Мне было больно видеть нечистоты в месте, предназначенном для молитв. Мы вправе были ожидать более тщательного соблюдения правил санитарии и гигиены в помещении, считавшемся священным. Авторы «Смрити», насколько я знал тогда, особо подчеркивали важность внутренней и внешней чистоты.

26. Две страсти

Едва ли я встречал кого-либо, столь же преданного британской конституции, как я. Теперь я понимаю, что корнем этой преданности была истина: я никогда не смог бы изображать преданность или любую другую добродетель. Британский национальный гимн обычно исполнялся на каждом собрании, которое я посещал в Натале. Я всегда чувствовал себя обязанным петь вместе со всеми. При этом я видел все недостатки британского правления, но в целом считал его вполне допустимым. Тогда я еще верил, что оно приносит нам пользу.

Расовая нетерпимость, с которой я столкнулся в Южной Африке, противоречила, как я полагал, британским традициям, и я воспринимал ее как временное и чисто локальное явление. Потому я мог посоперничать с англичанами в их преданности британскому трону. Я старательно заучил мелодию национального гимна и присоединялся к пению, когда бы оно ни звучало. И если выпадала возможность выразить свою преданность без показного рвения и хвастовства, я охотно пользовался этой возможностью.

Причем никогда в жизни я не пытался извлечь выгоду из своей преданности. Для меня она стала обязанностью из числа тех, что выполняют, не ожидая какой-либо награды.

Когда я вернулся в Индию, подготовка к празднованию шестидесятилетия правления королевы Виктории как раз шла полным ходом. Меня пригласили войти в состав комиссии, собранной для этого в Раджкоте. Я принял приглашение, но сразу же заподозрил, что празднование получится в значительной степени показным. Я увидел много пустой мишуры и расстроился. Я даже начал спрашивать себя, стоит ли мне оставаться в комиссии или нет, но в результате решил остаться и добросовестно сделать свою часть работы.

Одним из мероприятий стала посадка деревьев. Многие делали это напоказ, чтобы угодить чиновникам. Я попытался объяснять людям, что посадка деревьев не обязательна и является лишь одним из многих предложенных мероприятий; к ней следует относиться серьезно или не браться за нее вообще. У меня сложилось впечатление, что над моими словами просто посмеиваются. Помню, с каким торжественным чувством я сам посадил дерево, как тщательно затем поливал его и ухаживал за ним.

С тем же чувством я научил своих собственных детей петь национальный гимн. Я научил этому и студентов местного педагогического колледжа, вот только запамятовал, было ли это по случаю празднования шестидесятилетия правления королевы Виктории или по случаю коронования короля Эдуарда VII императором Индии. Однако позже текст гимна стал вызывать у меня противоречивые чувства. Когда я глубже понял ахимсу, я стал более осторожным в своих мыслях и словах. Меня особенно тревожили эти строки:

Порази всех врагов ее,

Заставь их пасть ниц,

Заведи в тупик их политику,

Разоблачи их коварные уловки[63].

Я поделился своими чувствами с доктором Бутом, и он согласился, что не к лицу человеку, верующему в ахимсу, распевать подобные строки. Как могли мы считать так называемых «врагов» королевы «коварными»? Или они непременно неправы, лишь потому что являются врагами? Только у Бога могли мы просить справедливости. Доктор Бут полностью разделял мое мнение и даже сочинил для своей паствы новый гимн. Но о докторе Буте я подробнее расскажу ниже.

Кроме преданности, во мне глубоко укоренилась и склонность ухаживать за немощными. Я любил ухаживать за больными, будь то мои друзья или незнакомцы.

Пока я писал брошюру в Раджкоте, у меня появилась возможность ненадолго съездить в Бомбей. Я собирался воздействовать на общественное мнение в городах через митинги, и первым из этих городов стал Бомбей. Сначала я встретился там с судьей Ранаде, который выслушал меня очень внимательно и порекомендовал обратиться к сэру Ферозшаху Мехте. Затем состоялась моя встреча с судьей Бадруддином Тьябджи, который дал мне такой же совет.

— Судья Ранаде и я сам не многим можем помочь вам, — сказал он. — Вы понимаете сложность нашего положения. Мы не имеем права принимать активное участие в общественных мероприятиях, хотя наши симпатии на вашей стороне. Помочь вам может только сэр Ферозшах Мехта.

Я и сам, разумеется, хотел встретиться с сэром Ферозшахом Мехтой, и тот факт, что два столь важных человека порекомендовали обратиться именно к нему, наилучшим образом свидетельствовал об огромном влиянии, которое оказывал на общественное мнение сэр Ферозшах. В назначенное время я встретился с ним, причем приготовился испытать в его присутствии трепетное восхищение. Я знал, как его называют в народе, и понимал, что предстану перед «Бомбейским львом» и «Некоронованным королем округа». Однако этот король нисколько не подавлял. Он принял меня, и встреча эта была больше похожа на встречу любящего отца с повзрослевшим сыном. Она состоялась у него в конторе. Присутствовали несколько его близких друзей и последователей. Среди них были мистер Д. Е. Вача и мистер Кама, которым меня представили. О мистере Вача я уже много слышал прежде. Его считали правой рукой сэра Ферозшаха, а адвокат Вирчанд Ганди охарактеризовал его как выдающегося эксперта в области статистики. Мне мистер Вача сказал следующее:

— Ганди, нам непременно будет нужно встретиться с вами снова.

На все эти церемонии ушло не более двух минут. Затем сэр Ферозшах очень серьезно выслушал меня. Я рассказал ему о своих встречах с судьями Ранаде и Тьябджи.

— Ганди, — сказал он затем, — я вижу, что должен помочь вам. Я сам созову здесь митинг.

После чего он обратился к своему секретарю мистеру Мунши и распорядился назначить день митинга. День был назначен, и сэр Ферозшах распрощался со мной, пригласив навестить его еще раз накануне митинга. Этот разговор рассеял все мои тревоги, и я ушел в превосходном настроении.

В Бомбее я навестил своего зятя, прикованного болезнью к постели. Он был крайне ограничен в средствах, а моя сестра (его жена) не умела как следует ухаживать за ним. Болезнь была нешуточной, и я предложил перевезти его в Раджкот. Он согласился, и я вернулся домой вместе с сестрой и ее мужем. Болел он гораздо дольше, чем я ожидал. Я поместил зятя в своей спальне и оставался рядом с ним днем и ночью. Часто мне приходилось бодрствовать по ночам и ухаживать за ним, одновременно ухитряясь проделывать необходимую работу по южноафриканскому вопросу. Через некоторое время мой пациент все же скончался, но мне послужила утешением мысль, что я мог заботиться о нем в последние дни его жизни.

Желание ухаживать за больными постепенно перешло в подлинную страсть. Я даже нередко пренебрегал своими основными обязанностями ради этого и иногда привлекал к уходу не только жену, но и всех домочадцев.

Такая работа лишена смысла, если ты не получаешь от нее никакой радости. Когда ты ухаживаешь напоказ или из страха перед общественным мнением, это лишь удручает больного и лишает его присутствия духа. Подобное служение не помогает ни тебе, ни ему. Но все остальные удовольствия и радости жизни меркнут, когда служишь человеку с искренней радостью.

27. Бомбейский митинг

Так случилось, что на следующий день после смерти зятя мне пришлось отправиться в Бомбей на митинг. У меня практически не было времени, чтобы продумать свою речь. Я чувствовал себя совершенно изможденным после многочисленных дней и ночей тревожного бдения у ложа больного, и даже мой голос охрип. Однако я поехал в Бомбей, целиком полагаясь на помощь Бога. О том, чтобы успеть написать речь, я и не мечтал.

Подчиняясь указанию сэра Ферозшаха, я прибыл к нему в контору в пять часов вечера накануне митинга.

— Ваша речь готова, Ганди? — спросил он.

— Нет, сэр, — ответил я, чувствуя, как начинаю дрожать от волнения. — Я решил выступить экспромтом.

— Для Бомбея это не годится. Местные журналисты пользуются дурной репутацией, и, если мы хотим извлечь из митинга какую-то пользу, ваша речь должна быть готова и напечатана еще до наступления завтрашнего утра. Надеюсь, вы справитесь вовремя?

Нервничая, я ответил, что постараюсь.

— В таком случае скажите мне, когда мистеру Мунши зайти к вам за рукописью?

— В одиннадцать часов сегодня же, — сказал я.

Прибыв назавтра к началу митинга, я понял всю мудрость совета сэра Ферозшаха. Митинг проходил в актовом зале института сэра Ковасджи Джехангира. Мне рассказывали, что, когда там выступает Ферозшах Мехта, зал заполнен до отказа — в основном студентами, желающими послушать его. Это мероприятие стало моим первым митингом. Я сразу понял, что многие меня не услышат, и задрожал, когда начал читать свою речь. Сэр Ферозшах подбадривал меня и постоянно просил читать громче и еще громче. Но я лишь сильнее смущался, и мой голос звучал все тише и глуше.

На выручку пришел мой давний друг адвокат Кешаврао Дешпанде. Я передал ему текст речи. Его голос, казалось бы, звучал идеально, но аудитория все равно отказывалась слушать его. В зале раздавались возгласы:

— Вача! Вача!

И тогда мистер Вача поднялся с места и дочитал мою речь. Аудитория затихла и дослушала ее до самого конца, прерывая чтеца по мере необходимости лишь аплодисментами и выкриками «позор!». Мое сердце наполнилось радостью.

Сэру Ферозшаху речь понравилась. Я был очень счастлив.

Митинг позволил мне завоевать еще более горячие симпатии мистера Дешпанде и друга-парса, чье имя мне не хотелось бы здесь упоминать, поскольку сейчас он занимает высокий пост в правительстве. Они оба решили сопровождать меня в Южную Африку, однако мистер М. Курсетджи, который тогда работал в суде по мелким гражданским делам, отговорил моего друга-парса от поездки, так как намеревался женить его. Другу-парсу пришлось выбирать между женитьбой и поездкой в Южную Африку. Он выбрал первое. Парси Рустомджи компенсировал понесенные мной убытки, а сестры парса, чтобы загладить вину молодоженов, посвятили себя работе с кхади[64]. Итак, я простил эту пару. Адвокат Дешпанде не собирался сочетаться браком, но и он не смог отправиться со мной. Сейчас он расплачивается за нарушенное тогда обещание. По пути обратно в Южную Африку я встретил в Занзибаре одного из членов семейства Тьябджи. Он тоже вызвался приехать в Наталь, чтобы помочь мне, но я его так и не дождался. Пришлось мистеру Аббасу Тьябджи отдуваться за него. Так вот и получилось, что все три попытки уговорить адвокатов сопровождать меня в Южную Африку оказались бесплодными.

В этой связи мне вспоминается мистер Пестонджи Падшах. Мы с ним сдружились еще в Англии, познакомившись в одном из вегетарианских ресторанов Лондона. Я был наслышан о его брате мистере Барджорджи Падшахе, за которым закрепилась репутация чудака. Я никогда не встречал его лично, но друзья много рассказывали о его эксцентричности. Например, он так жалел лошадей, что отказывался пользоваться омнибусами; несмотря на выдающуюся память, не получил ни одной ученой степени; воспитал в себе независимый дух; стал вегетарианцем, хотя был парсом. Репутация Пестонджи не была столь незаурядной, но и он прославился на весь Лондон своей эрудицией. Впрочем, мы сошлись благодаря вегетарианству, а не образованности, в которой мне трудно было бы состязаться с ним.

Мы встретились вновь в Бомбее. Он служил главным нотариусом в Высоком суде. Когда наши пути снова пересеклись, он участвовал в составлении словаря верхнего гуджарати. Не осталось ни одного товарища, к кому бы я не обратился с просьбой помочь мне в Южной Африке. Пестонджи Падшах не только наотрез отказался помогать мне, но и настоятельно советовал больше вообще не возвращаться туда.

— Вам ничем нельзя помочь, — сказал он. — И мне не нравится сама по себе идея вашего возвращения в Южную Африку. Вам мало работы в нашей стране? Посмотрите хотя бы на мое нынешнее занятие — составление словаря родного языка требует еще долгого и кропотливого труда. Особая проблема для меня — научные термины. Но это лишь одна из многочисленных возможностей. Только подумайте, какая бедность царит здесь. Не сомневаюсь, что индийцы в Южной Африке бедствуют, но мне бы не хотелось, чтобы такой человек, как вы, пожертвовал всем ради этой работы. Давайте добьемся права на самоуправление здесь и так поможем индийцам в Натале. Понимаю, что не смогу вас убедить, но я не посоветую никому из наших общих знакомых связать с вами свою судьбу.

Хотя его речи не пришлись мне по душе, мое уважение к Пестонджи Падшаху тем не менее только возросло. Меня тронула его любовь к родной стране и языку. Этот разговор еще больше сблизил нас. Мне была понятна его точка зрения, но я не собирался бросать свою работу в Южной Африке, а только укрепился в решении продолжить ее. Истинный патриот не может позволить себе оставить без внимания даже самую малую возможность послужить родине. И для меня были вполне ясны строки «Гиты»:

В итоге окажется благом, если каждый будет

Делать свое дело так, как может, и пусть он потерпит неудачу,

Ему не стоит браться за чужие задачи, хотя они с виду очень важны.

Погибнуть, исполняя свой долг, не страшно.

Куда как хуже вечно бродить в слепых поисках иных путей.

28. Пуна и Мадрас

Сэр Ферозшах значительно облегчил мою задачу. Из Бомбея я отправился в Пуну. Здесь было две партии. Мне, как я уже упомянул выше, требовалось заручиться поддержкой людей, придерживающихся самых разных мнений. Сначала я встретился с Локаманьей Тилаком. Он сказал:

— Вы правильно делаете, добиваясь поддержки всех партий. Не может быть двух и более разных мнений о том, что происходит в Южной Африке. Однако председателем должен быть человек беспартийный. Познакомьтесь с профессором Бхандаркаром. Он оставил общественную деятельность, но ваша проблема может заинтересовать его. Повидайтесь с ним, а потом дайте мне знать о результатах вашей встречи. Я желал бы помочь вам всем, чем смогу. И, разумеется, вы можете обращаться ко мне в любое время. Я в вашем полном распоряжении.

Это была моя первая встреча с Локаманьей, и она сразу же открыла мне секрет его необыкновенной популярности.

Следующим в моем списке был Гокхале. Я разыскал его в парке колледжа Фергюссона. Он очень доброжелательно встретил меня и покорил изяществом своих манер. С ним я тоже встретился впервые, но у меня было такое чувство, словно мы знаем друг друга много лет. Сэра Ферозшаха я представлял Гималаями, Локаманью — океаном, Гокхале — Гангом. В священной реке можно освежиться. Гималаи неприступны, переплыть океан сложно, а Ганг манит тебя своими водами. Я бы с радостью плавал по нему в лодке с веслами.

Гокхале тщательно проэкзаменовал меня, словно ученика. Он рассказал мне, с кем следует встретиться и как найти подход к каждому из них. Потом попросил разрешения посмотреть текст моей речи. Он показал мне колледж, заверил, что всегда готов помочь, и пожелал узнать результаты моей дальнейшей встречи с доктором Бхандаркаром. Я ушел от него несказанно счастливым. Гокхале-политик занимал в моем сердце совершенно особое место на протяжении всей своей жизни. Занимает и сейчас.

Доктор Бхандаркар тоже принял меня с той теплотой, с какой отец встречает сына. Я посетил его в полдень.

Сам по себе факт, что я в такой час был занят деловыми встречами, показался любопытным этому неутомимому ученому мужу. Я попросил его стать тем самым беспартийным председателем намечавшегося митинга и встретил его горячее одобрение, выразившееся в восклицаниях: «Как раз то, что мне нужно!»

Выслушав меня, он сказал:

— Всякий знает, что я избегаю политики. Но вам я отказать не могу. Ваше дело столь серьезно, а ваши усилия вызывают такое восхищение, что я не смею отклонить предложение участвовать в этом митинге. Вы поступили правильно, переговорив с Тилаком и Гокхале. Пожалуйста, передайте им, что я буду рад стать председателем митинга, который пройдет под началом обеих партий. И не нужно спрашивать у меня, какое время удобно мне. Любое время, подходящее вам, меня вполне устроит.

После чего распрощался со мной с добрыми пожеланиями и благословениями.

Без лишнего шума эта группа образованных и бескорыстных людей провела в Пуне митинг в сравнительно небольшом помещении, а затем они отправили меня дальше. Я покинул Пуну приободренным и еще более уверенным в необходимости моей миссии.

Я направился в Мадрас. Там меня ожидали с еще бо́льшим энтузиазмом. Уже упомянутое мной дело Баласундарама произвело на участников митинга сильнейшее впечатление. На сей раз у меня был напечатанный текст речи, которая мне самому показалась слишком длинной. Но аудитория внимательно выслушала каждое мое слово. По окончании митинга состоялась ставшая традиционной раздача «Зеленой брошюры». Я привез с собой уже второе, исправленное издание, снова вышедшее тиражом десять тысяч экземпляров. Книжки расходились как горячие пирожки, но я все же понял, что не было необходимости печатать брошюру таким большим тиражом. Я слишком увлекся работой и неправильно оценил спрос. Моя речь была адресована англоговорящей публике, а в Мадрасе эта группа людей не могла раскупить весь тираж.

Неоценимую помощь оказал мне ныне покойный Г. Парамешваран Пиллаи, редактор газеты «Мадрас стэндард». Он всесторонне изучил вопрос и часто приглашал меня к себе в редакцию, чтобы дать советы. Г. Субрахманиам из газеты «Хинду» и доктор Субрахманиам тоже сочувствовали моему делу. Г. Парамешваран Пиллаи вообще предоставил целые колонки в «Мадрас стэндард» в мое распоряжение, и я в полной мере воспользовался его великодушным предложением. Митинг в Пачаяппа-холл прошел, насколько помню, под председательством доктора Субрахманиама.

Симпатия большинства людей, с которыми я познакомился, и их энтузиазм, проявленный в отношении моей работы, были столь потрясающи, что, несмотря на необходимость общаться с ними по-английски, я чувствовал себя как дома. Существует ли на свете препятствие, которого не преодолела бы истинная любовь?

29. «Возвращайтесь скорее»

Из Мадраса я отправился в Калькутту, где мне пришлось столкнуться с большими трудностями. Я никого не знал в этом городе, поэтому остановился в гостинице «Грейт истерн». Там я познакомился с мистером Эллерторпом, представителем «Дейли телеграф». Он пригласил меня в Бенгальский клуб, где поселился сам. Он и не представлял, что индийца не пустят в гостиную клуба. Узнав об этом, он отвел меня в свою комнату и выразил глубочайшее сожаление по поводу расовых предрассудков местных англичан. Он также извинился за невозможность посидеть со мной в гостиной клуба.

Мне нужно было встретиться с Сурендранатхом Банерджи, прозванным «Бенгальским идолом». Я нашел его в кругу друзей. Он сказал:

— Боюсь, местные не проявят должного интереса к вашей работе. Как вы знаете, у нас и здесь много проблем. Однако вам стоит приложить все усилия для достижения вашей цели. Необходимо для начала получить поддержку магараджей. Непременно познакомьтесь с представителями Британской индийской ассоциации. Кроме того, необходимо встретиться с раджой сэром Пьяримоханом Мукарджи и магараджей Тагором. Оба придерживаются либеральных взглядов и принимают активное участие в общественных делах.

Я встретился с упомянутыми джентльменами, но безрезультатно. Оба холодно приветствовали меня и заявили, что собрать митинг в Калькутте весьма непросто, а если что-то и можно сделать, то это будет зависеть от Сурендранатха Банерджи.

Моя задача постепенно становилась все более сложной. Я сходил в редакцию газеты «Амрита базар патрика». Джентльмен, с которым я там встретился, принял меня за вечного странника. В редакции газеты «Бангабаси» со мной поступили еще хуже. Редактор заставил меня прождать битый час. Посетителей было много, но он едва удостоил меня внимательным взглядом, когда освободился. После долгого ожидания я попытался изложить ему суть своего дела, но он сказал:

— Разве вы не видите, как мы здесь заняты? К нам приходят сотни таких, как вы. Вам лучше сразу уйти. Я не расположен слушать вас.

На мгновение я оскорбился, но почти сразу понял его. «Бангабаси» была очень популярна. Я видел, сколько посетителей приходит сюда, и это были люди в основном уже знакомые с редактором. Газете не требовались дополнительные темы, а о проблемах Южной Африки в то время еще едва ли кто-то слышал.

Какими бы серьезными ни казались жалобы посетителя ему самому, он был всего лишь одним из многочисленных людей, наводнявших приемную редактора. Каждый из них спешил поделиться своими бедами. Как мог редактор уделить время всем? Более того, люди действительно думали, что редактор газеты обладает какой-то существенной властью в стране. Только он сам понимал, что теряет эту власть уже за порогом собственного кабинета. Но я не пал духом и продолжал встречаться с редакторами других изданий. Я зашел в англо-индийские редакции. Редакторы «Стейтсмен» и «Инглишмен» заинтересовались поднятым мной вопросом. Я дал им пространные интервью, которые были затем целиком напечатаны.

Мистер Сондерс, редактор газеты «Инглишмен», отнесся ко мне как к равному. Он предоставил в мое распоряжение редакцию и полосы газеты, любезно разрешив мне вносить любые поправки в передовицу, написанную им самим о ситуации в Южной Африке. Корректуру статьи он выслал мне заранее. Не будет преувеличением сказать, что между нами установились дружеские отношения. Он пообещал оказывать мне посильную помощь во всем, причем сдержал свое обещание. Мы продолжали переписываться и потом, пока он серьезно не заболел.

В жизни я нередко находил множество таких друзей, причем зачастую совершенно неожиданно. Мистеру Сондерсу пришлись по душе отсутствие во мне склонности к преувеличениям и моя преданность истине. Он подробно расспросил меня обо всем, прежде чем проникнуться сочувствием к моей работе, и оценил то, что я не только беспристрастно описал положение индийцев Южной Африки, но и представил ему позицию белых.

Мой опыт показал, что мы быстрее всего добиваемся справедливости, если справедливо относимся к оппоненту.

Помощь мистера Сондерса, которой я совершенно не ждал, вселила в меня надежду, что мне все же удастся провести митинг в Калькутте. Но неожиданно я получил из Дурбана следующую телеграмму: «Парламент открывается в январе. Возвращайтесь скорее».

Мне пришлось отправить в газеты письмо, в котором я объяснял, почему вынужден спешно покинуть Калькутту. Затем я выехал в Бомбей. Но прежде я связался с бомбейским агентом фирмы «Дада Абдулла и Кº» и попросил купить мне билет на первый же пароход, отбывающий в Южную Африку. Выяснилось, что Дада Абдулла только что приобрел пароход «Курлянд», и настаивал, чтобы я и члены моей семьи воспользовались им совершенно бесплатно. Я с благодарностью принял предложение и в начале декабря во второй раз отплыл в Южную Африку, но только теперь вместе с женой, двумя своими сыновьями и единственным сыном овдовевшей сестры. Одновременно в Дурбан отплывал еще один пароход — «Надери». Агентом компании также была фирма «Дада Абдулла и Кº». На обоих пароходах плыло около восьмисот человек, половина из них направлялась в Трансвааль.

Часть III