Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной — страница 4 из 9

1. Первые раскаты грома

Это стало моим первым путешествием вместе с женой и детьми. Я уже объяснял, что результатом детских браков между индусами среднего класса стало то, что только муж мог получить образование, а жена оставалась практически неграмотной. Из-за этого они не понимали друг друга, и муж должен был становиться учителем для жены. Итак, мне пришлось подобрать членам семьи подходящую одежду, выбрать правильное питание, проследить, чтобы они усвоили манеры, подходящие новому для них окружению. Некоторые воспоминания о тех днях кажутся мне достойными упоминания.

Жена индуса считает своей религией беспрекословное подчинение мужу. Муж-индус считает себя хозяином и господином жены, обязанной служить ему во всем.

В те времена я думал, что мы должны одеваться и вести себя, как европейцы, чтобы быть цивилизованными. Мне казалось, что только так мы сможем получить влияние, без которого невозможно служить общине.

Потому я подобрал новую одежду для жены и сыновей. Разве мог я позволить им выглядеть как банья Катхиявара? Парсы тогда считались наиболее цивилизованными людьми среди индийцев, а посему, раз уж полностью перенять европейский стиль не получалось, мы решили придерживаться стиля парсов. Соответственно, моя жена стала носить сари парсов, а мальчики — куртки и брюки парсов. Разумеется, нельзя было обойтись без обуви и чулок. Жена и детишки долго привыкали к ним. Туфли натирали ноги, а от чулок попахивало по́том. На больших пальцах их ног часто появлялись волдыри. На все жалобы у меня были заранее готовы ответы. Впрочем, мне показалось, что домашних убеждал авторитет главы семейства, а не эти ответы. Они соглашались на все изменения, потому что у них не было другого выбора. С такими же неприязнью и неохотой стали они пользоваться ножами и вилками. Как только мое собственное увлечение этими предметами цивилизации прошло, ножи и вилки тут же исчезли с наших столов. Вероятно, после длительного их использования моей семье было так же нелегко вернуться к прежнему образу жизни. И только теперь я понимаю, что мы чувствуем себя свободными, лишь когда избавляемся от мишуры «цивилизации».

На борту парохода вместе с нами оказались наши родственники и знакомые. Их, как и прочих пассажиров других классов, я часто навещал, поскольку на судне, принадлежавшем другу моего клиента, я пользовался полной свободой передвижения.

Это судно направлялось прямиком в Наталь без каких-либо остановок, и на все путешествие ушло только восемнадцать дней. Но словно для того, чтобы предупредить нас о предстоящей буре на суше, ужасный шторм застиг нас в плавании, когда до Наталя оставалось всего четыре дня пути. В Южном полушарии декабрь — это месяц летних муссонов, а потому штормы — сильные или слабые — там обычное дело в это время. Шторм, который нас настиг, оказался столь мощным и продолжительным, что пассажиры забеспокоились. Это была поистине торжественная картина: все мы объединились перед лицом общей опасности. Пассажиры забыли о всяких различиях и думали только об одном и том же Боге — мусульмане, индусы, христиане и все остальные. Многие давали клятвы. Даже капитан присоединился к пассажирам в их молитвах. Он заверил всех, что, пусть этот шторм и представляет для парохода определенную опасность, ему, капитану, доводилось попадать в гораздо более страшные бури. Надежное судно, объяснял он, сможет выдержать любую непогоду. Однако это послужило для всех слабым утешением. Каждую минуту раздавался грохот и треск, предвещавшие возможные пробоины и протечки. Судно раскачивалось и вращалось, грозя в любой момент перевернуться. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то оставался на палубе. «Да свершится воля Его», — такие слова срывались с уст каждого из нас. Насколько помню, шторм продлился двадцать четыре часа. Наконец небо очистилось, проглянуло солнце, и капитан сказал, что буря улеглась. Лица людей осветились радостью облегчения, опасность миновала, и имя Божье сразу же перестало упоминаться. И вот они уже снова ели, пели, веселились, как прежде. Страх смерти исчез, и время, когда они могли лишь молиться, уступило место майя — иллюзии. Разумеется, пассажиры совершали обычный намаз и возносили другие молитвы, но в них уже не было той торжественности, что родилась в ужасный час бури.

И все же шторм сплотил нас. Я не слишком боялся его, поскольку уже переживал нечто подобное. Мне нравилось бывать в море, причем я никогда не страдал морской болезнью. А потому я свободно перемещался по судну от одного пассажира к другому, стараясь успокоить их и приободрить, каждый час сообщая новости, полученные от капитана. Эти дружеские отношения, как мы увидим дальше, очень помогли мне.

Пароход бросил якорь в порту Дурбан 18 или 19 декабря. В тот же день туда прибыл и «Надери».

Однако настоящей буре только предстояло разразиться.

2. Буря

Я уже упомянул, что оба парохода бросили якорь в порту Дурбан приблизительно 18 декабря. В портах Южной Африки пассажирам запрещается сходить на берег без предварительного медицинского осмотра. Если на борту оказывается пассажир с инфекционным заболеванием, на судне объявляют карантин. Поскольку в Бомбее, когда мы отплыли, свирепствовала чума, мы опасались, что и нам придется выдержать такой карантин. Перед началом осмотра каждый корабль обязан поднять желтый флаг, который спускают только после того, как врач признает всех пассажиров здоровыми. Родственники и друзья, встречающие прибывших, допускаются на борт лишь тогда, когда флаг спущен.

Над нашим пароходом тоже поднялся желтый флаг; прибыл доктор, чтобы осмотреть пассажиров. Он распорядился назначить на судне пятидневный карантин, поскольку бациллы чумы развиваются двадцать три дня. Мы, таким образом, должны были находиться на карантине, пока не истечет двадцать третий день с момента нашего отплытия из Бомбея. Вот только дело тут было совсем не в эпидемии.

Белые жители Дурбана требовали отправить нас восвояси. Это и стало еще одной причиной для объявления карантина. Фирма «Дада Абдулла и Кº» ежедневно сообщала нам об обстановке в городе. Белые каждый день собирали большие митинги, угрожали расправой и даже пытались обращаться с призывами к Даде Абдулле. Они были готовы возместить убытки, которые понесла фирма, если оба парохода будут отправлены обратно в Индию. Но сотрудников фирмы «Дада Абдулла и Кº» было не так-то просто запугать. Шет Абдул Карим Хаджи Адам был тогда управляющим партнером фирмы. Он твердо решил любой ценой подвести пароходы к пристани и высадить пассажиров. Он также каждый день присылал мне письма с изложением всех обстоятельств. К счастью, ныне покойный Мансухлал Наазар в это время находился в Дурбане, чтобы встретить меня. Это был способный и бесстрашный человек, руководивший индийской общиной. Адвокат общины мистер Лаутон тоже отличался незаурядной смелостью. Он выступил с резкой критикой поведения белых и давал советы индийцам не просто как адвокат на жалованье, а как их настоящий друг.

Дурбан теперь стал местом столкновения двух неравных сил. С одной стороны — горстка бедных индийцев, поддерживаемых немногочисленными английскими друзьями, с другой — белые с их оружием, численным превосходством, образованием и деньгами. Кроме того, на их стороне было государство — правительство Наталя открыто помогало им. Мистер Гарри Эском, наиболее влиятельный член кабинета министров, не стеснялся участвовать в их митингах.

Подлинной целью карантина стало, как выяснилось, стремление заставить пассажиров вернуться в Индию, запугав их или агентов компании. Теперь угрозы были такими:

— Если не уберетесь, столкнем вас в воду! А если согласитесь вернуться, возможно, даже получите обратно деньги за билет!

Я постоянно перемещался от пассажира к пассажиру своего судна, стараясь ободрить их, а также отправил несколько записок пассажирам «Надери», чтобы утешить их. Все они сохранили спокойствие и мужество.

На борту парохода мы играли в самые разные игры, чтобы хоть немного развлечься. В рождественский день капитан пригласил пассажиров первого класса на ужин. Я и члены моей семьи заняли самые почетные места. После ужина я решил произнести речь о западной цивилизации. Я понимал, что случай был не самый подходящий для серьезных речей, но не мог поступить иначе. Я участвовал в играх и других развлечениях, но сердцем был с теми, кто сражался в Дурбане. Ведь целью митингующих был именно я. Против меня выдвигалось два обвинения:

1. Находясь в Индии, я развернул кампанию против белого населения Наталя.

2. Я намеренно привел два парохода с желающими поселиться тут индийцами, чтобы они заполонили Наталь.

Я, разумеется, осознавал свою ответственность за происходящие события. Знал, на какой риск пошла фирма «Дада Абдулла и Кº». Знал, что поставил жизни пассажиров и членов моей семьи под угрозу.

Но ведь я не был виноват. Я никого не призывал перебираться в Наталь и не был знаком практически ни с кем из пассажиров, когда они поднимались на борт. За исключением имен нескольких родственников, мне не были известны имена никого из сотен пассажиров, прибывших в Южную Африку вместе со мной. В Индии я не сказал о белых в Натале ни единого слова, которого уже не произносил бы в самом Натале. И я располагал всеми необходимыми доказательствами.

А потому в своей речи я мог только оплакивать цивилизацию, представителем и защитником которой было белое население Наталя. Я много размышлял о ней и постарался выразить свое мнение. Капитан и другие мои друзья выслушали меня с терпеливым вниманием и поняли мою речь так, как и было нужно. Не знаю, повлияла ли она хотя бы в малой степени на их судьбы, но я и потом вел долгие беседы с капитаном и другими офицерами на тему западной цивилизации. В своей речи я подчеркнул, что она отличается от восточной прежде всего тем, что основана на грубой силе. Мои утверждения вызвали много вопросов, касавшихся и моей собственной веры. Насколько помню, капитан спросил:

— Предположим, белые приведут в исполнение свои угрозы. Как в таком случае вы будете придерживаться принципа ненасилия?

На что я ответил:

— Надеюсь, Бог даст мне достаточно мужества и здравого смысла, чтобы простить их и воздержаться от привлечения к суду. Я не злюсь на них. Я лишь сожалею об их невежестве и узости мышления. Мне понятно, насколько искренне они верят в правоту того, что готовы совершить сейчас, а потому я не вижу смысла гневаться на них.

Капитан улыбнулся, хотя, вероятно, в его улыбке крылось и недоверие к моим словам.

Дни тянулись томительно долго. Все еще оставалось не до конца ясным, когда закончится карантин. Офицер карантинной службы заявил, что вопрос теперь не в его компетенции, но как только он получит соответствующие указания от правительства, немедленно позволит нам сойти на сушу.

Затем всем пассажирам и мне лично предъявили ультиматум. Нам предлагали подчиниться, если мы желаем остаться в живых. В нашем общем ответе мы настаивали, что имеем полное право сойти на берег в Порт-Натале, и заявляли о своем твердом решении попасть в Наталь, невзирая на риск.

По истечении двадцати трех дней пароходам разрешили войти в гавань, а пассажирам — сойти на сушу.

3. Испытание

Итак, пароходы пришвартовались, и пассажиры начали сходить на сушу. Однако мистер Эском передал через капитана, что, поскольку белые крайне озлоблены и моей жизни грозит опасность, мне с семьей лучше сойти с парохода после наступления темноты, тогда начальник порта мистер Татум сможет проводить нас до дома. Капитан передал эти рекомендации мне, и я согласился последовать им. Но едва минуло полчаса, как к капитану пришел мистер Лаутон и объявил:

— Мне бы хотелось забрать мистера Ганди с собой, если он не возражает. Как консультант пароходной компании по юридическим вопросам могу сказать, что вы не обязаны выполнять указания мистера Эскома.

После чего обратился ко мне и сказал примерно следующее:

— Если вы не боитесь, я предлагаю отвезти миссис Ганди и детей в дом мистера Рустомджи, а мы с вами направимся туда пешком. Мне не по душе мысль, что вы проберетесь в город под покровом ночи, словно вор. Не думаю, что вам действительно что-то угрожает. Сейчас все спокойно. Толпа белых разошлась. В любом случае вам не следует проникать в город твйком.

Я согласился. Жена и дети в полной сохранности добрались до дома мистера Рустомджи, а я, получив на то разрешение капитана, сошел на берег вместе с мистером Лаутоном. Дом мистера Рустомджи находился примерно в двух милях от порта.

Как только мы оказались на берегу, какие-то подростки узнали меня и принялись выкрикивать: «Ганди! Ганди!» Затем еще с полдюжины человек ринулись к пристани и тоже начали кричать. Мистер Лаутон опасался, что толпа может разрастись, и окликнул рикшу. Мне никогда не нравилась сама по себе идея использовать рикшу, и это был мой первый опыт подобного рода. Однако подростки не дали мне сесть. Они так запугали мальчика-рикшу, что тот поспешил скрыться. По мере того, как мы продвигались вперед, толпа вокруг нас росла, и вскоре идти дальше стало невозможно. Сначала они схватили мистера Лаутона и разделили нас. Затем закидали меня камнями, обломками кирпичей и тухлыми яйцами. Кто-то стащил с моей головы тюрбан, а остальные принялись бить и пинать меня. Я чуть не упал в обморок, ухватился за металлическое ограждение какого-то дома и стоял так, стараясь перевести дыхание. Но это было не так-то просто. Они снова напали на меня, избивая кулаками и всем, что подворачивалось под руку. Жена начальника полиции, знакомая со мной, как раз проходила мимо. Отважная леди приблизилась ко мне, открыла свой зонтик от солнца, хотя в то время ни о каком солнечном свете не могло быть и речи, а потом встала между мной и толпой. Это поумерило пыл людей, поскольку стало трудно наносить удары мне, не задев при этом миссис Александер.

А тем временем один индийский мальчик, ставший свидетелем инцидента, добежал до полицейского участка. Его начальник мистер Александер тут же выслал отряд полицейских, взявших меня в кольцо и сопроводивших к пункту назначения. Они прибыли очень своевременно. Полицейский участок располагался у нас на пути. Когда мы добрались до него, мистер Александер предложил мне спрятаться там, но я поблагодарил его и отказался.

— Они наверняка скоро успокоятся, когда осознают, какую ошибку совершают, — сказал я. — Хочу верить в их чувство справедливости.

В сопровождении полицейских я без новых приключений добрался до дома мистера Рустомджи. Мое тело покрывали синяки, но ссадина была только одна. Доктор Дадибарджор, судовой врач, оказал мне наилучшую помощь, возможную в таких условиях.

Внутри было тихо, но снаружи дом окружила толпа. Наступала ночь, и бесчинствовавшие молодчики кричали:

— Нам нужен Ганди!

Начальник полиции уже прибыл и постарался урезонить толпу не угрозами, а шутками. Хотя он все же не скрывал тревоги и передал мне записку: «Если хотите сберечь дом и имущество своего друга, а также обезопасить вашу семью, предлагаю вам покинуть этот дом, прибегнув к маскировке».

Итак, я оказался в двусмысленном положении. Когда опасность для жизни казалась воображаемой, мистер Лаутон предложил мне отправиться в путь открыто, и я прислушался к его совету. Когда же опасность стала реальной, еще один друг дал мне совет, противоречивший первому, и мне пришлось прислушаться и к нему тоже. Кто возьмется ответить, поступил ли я так, опасаясь только за свою жизнь, или потому, что не хотел подвергать опасности дом друга, жену и детей? Кто может с уверенностью утверждать, что я был прав в обоих случаях: и когда сначала отважно отдал себя на растерзание толпы, и когда бежал, замаскировавшись?

Пустая трата времени — рассуждать о правоте или неправоте человека, когда поступок им уже совершен. Но необходимо понять эти поступки и по возможности усвоить полученный урок. Трудно предсказать, как тот или иной человек поведет себя в определенных обстоятельствах. Бесполезно судить кого-либо по поступкам, не зная всех подробностей произошедшего.

Как бы там ни было, подготовка к бегству заставила меня совершенно забыть о полученных повреждениях. Начальник полиции мистер Александер предложил, чтобы я надел мундир индийского констебля, а голову повязал мадрасским шарфом, подложив под него вместо шлема металлическую тарелку. Меня сопровождали два полицейских агента, один из которых переоделся индийским торговцем, подчернив себе лицо, чтобы походить на индийца. Не помню, как замаскировался второй. Обходным путем мы добрались до соседнего магазина, прокладывая себе путь через джутовые мешки на складе, после чего вышли на улицу и протиснулись сквозь толпу к экипажу, уже ждавшему меня в конце этой улицы. В нем меня доставили в тот же полицейский участок, где чуть раньше мистер Александер предлагал мне спрятаться. Я был благодарен ему и сопровождавшим меня агентам.

Пока я таким образом осуществлял свой побег, мистер Александер развлекал толпу, весело распевая:

Давайте вздернем старого Ганди

На яблоне с кисленькими яблочками.

Когда же ему сообщили о моем благополучном прибытии в участок, он тут же поделился новостью с толпой:

— Ваша жертва сбежала через соседний магазин. Теперь вам лучше разойтись по домам.

Одних это сообщение еще больше разозлило, у других вызвало смех, а некоторые упорно отказывались поверить ему.

— Что ж, — сказал начальник полиции, — если не верите мне, можете выбрать одного или двух человек, которых я готов впустить в дом. Если они найдут Ганди, я с удовольствием выдам его вам, но, если не найдут, вы должны будете разойтись. Уверен, что вы не собираетесь разрушать дом мистера Рустомджи или причинять вред миссис Ганди и ее детям.

Протестующие послали своих представителей осмотреть дом. Вскоре они вернулись разочарованные и сообщили, что меня внутри нет. Толпа наконец распалась. Большинство одобрило поведение Александера, и лишь немногие продолжали негодовать.

Покойный мистер Чемберлен, который тогда был министром по делам колоний, телеграфировал правительству Наталя с предложением предать суду напавших на меня. Мистер Эском послал за мной, выразил сожаление по поводу полученных мной телесных повреждений и сказал:

— Поверьте, я сожалению о всяком, даже самом небольшом повреждении, нанесенном вам. Вы имели полное право последовать совету мистера Лаутона и выйти навстречу опасности, но я также уверен, что, если бы вы рассмотрели мое предложение, этих печальных последствий можно было бы избежать. Опознайте нападавших, и я буду готов арестовать и судить их. Мистер Чемберлен тоже желал бы от меня подобных действий.

На что я дал такой ответ:

— Я не хочу предъявлять иск. Быть может, я и смогу опознать одного или двоих, но только какую пользу принесет их наказание? К тому же не на нападавших я возлагаю вину за происшедшее. Их заставили поверить, будто в Индии я выступал против белых в Натале и оклеветал их. Если они поверили таким сообщениям, неудивительно, что теперь они в ярости. Только лидеры и, уж извините за прямоту, вы сами несете ответственность за то, что случилось. Вы могли просветить людей, но, видимо, тоже поверили сообщениям агентства Рейтер, поверили тому, что я действительно исказил факты. Вот почему я не хочу никакого суда. Уверен, когда людям станет известна правда, они сами пожалеют о содеянном.

— Не сочтите за труд изложить сказанное вами только что в письменном виде, — попросил мистер Эском. — Мне необходимо дать мистеру Чемберлену ответную телеграмму с объяснениями. Но я не хочу, чтобы вы делали какие-либо поспешные заявления. Если пожелаете, переговорите сначала с мистером Лаутоном и другими вашими друзьями, прежде чем принять окончательное решение. Должен признать, однако, что если вы действительно откажетесь от судебного преследования, то тем самым поможете мне восстановить порядок и покой, не говоря уже о том, что это благотворно скажется на вашей репутации.

— Благодарю вас, — сказал я, — но я не вижу необходимости с кем-либо советоваться. Я принял решение еще до того, как пришел к вам. Глубоко убежден, что мне не следует настаивать на суде, и я готов незамедлительно изложить свое решение в письменном виде.

После чего я написал для него необходимое заявление.

4. Затишье после бури

Я по-прежнему оставался в полицейском участке, когда через два дня меня попросил явиться к нему мистер Эском. Сопровождать и защищать меня выделили двух полицейских, хотя в подобной предосторожности уже не было надобности.

В день высадки на берег, как только был спущен желтый флаг, меня посетил представитель газеты «Наталь адвертайзер» и взял у меня интервью. Он задал мне множество вопросов, и в своих ответах я опроверг обвинения, выдвинутые против меня. По настоянию сэра Ферозшаха Мехты я произносил в Индии только заранее подготовленные речи и сохранял все черновики и прочие материалы, написанные мной. Я передал эти бумаги репортеру и сумел убедить его, что не говорил в Индии ничего такого, о чем не высказался бы прежде в Южной Африке, причем в куда более сильных выражениях. Кроме того, я доказал ему, что не имею никакого отношения к прибытию в Южную Африку пассажиров пароходов «Курлянд» и «Надери». Некоторые из них обосновались здесь давно, а большинство даже и не собиралось задерживаться в Натале, отправляясь отсюда сразу в Трансвааль. В те дни в Трансваале складывались куда более благоприятные условия для тех, кто хотел разбогатеть, и потому индийцы предпочитали уезжать именно туда.

Это интервью и мой отказ подать в суд на нападавших так глубоко впечатлили европейцев Дурбана, что им стало стыдно за содеянное. Пресса объявила меня ни в чем не повинным и подвергла суровой критике самосуд толпы. Так и получилось, что попытка линчевать меня сослужила хорошую службу мне и моему делу. Репутация индийской общины в Южной Африке только укрепилась, что значительно облегчило нам работу.

Через три или четыре дня я перебрался в свой дом и заново в нем обосновался. Инцидент также помог мне привлечь дополнительную клиентуру.

Увы, мои злоключения не только укрепили репутацию общины, но и раздули пламя расовой ненависти. Как только стало ясно, что один индиец способен выдержать схватку с целой толпой, его стали считать источником угрозы. Два законопроекта было внесено в законодательное собрание Наталя. Один из них ущемлял в правах индийских торговцев, а второй ограничивал иммиграцию индийцев. К счастью, борьба за избирательное право подарила нам особое постановление, согласно которому запрещалось издавать законы, прямо направленные против индийцев. Это означало, что закон един для людей любой расы и с любым цветом кожи. Оба законопроекта якобы распространялись на всех, но их истинной целью стало, несомненно, ущемление интересов индийского населения Наталя.

Борьба против законопроектов добавила мне общественной работы и напомнила членам общины об их долге. Тексты законопроектов перевели на индийские языки и снабдили подробными комментариями, чтобы донести до каждого индийца их смысл. Мы обратились к министру по делам колоний, но он отказался вмешиваться, и законопроекты стали законами.

Общественная деятельность отнимала практически все мое время. Мансухлал Наазар, который, как я упомянул выше, уже находился в Дурбане, остановился у меня. Взяв на себя часть общественной работы, он до некоторой степени облегчил мое бремя.

В мое отсутствие шет Адамджи Миякхан достойно выполнял свои обязанности. Он сумел привлечь новых членов в Индийский конгресс Наталя, а в казну организации поступила еще тысяча фунтов. Я воспользовался оживлением, вызванным законопроектами, и протестами против прибывших вместе со мной пассажиров и обратился к индийцам с призывом вступать в Конгресс и платить взносы. Размер нашего фонда достиг уже пяти тысяч фунтов. Я хотел, чтобы у Конгресса был такой фонд, с помощью которого можно приобрести недвижимость, а затем получать с нее доход. Для меня это был первый опыт управления общественной организацией. Я поделился своими соображеними с друзьями, и они поддержали меня. Приобретенная недвижимость была сдана в аренду, а арендной платы хватало на покрытие всех текущих расходов Конгресса. Собственностью управляла и управляет до сих пор надежная группа доверенных лиц. Впрочем, позже эта недвижимость стала предметом раздоров, и теперь доход от нее отправляется прямиком в суд.

Такая ситуация сложилась уже после моего отъезда из Южной Африки, но мое собственное мнение по поводу постоянных фондов общественных организаций изменилось задолго до возникновения внутренних конфликтов в Конгрессе. Сейчас, когда у меня уже есть значительный опыт управления многими общественными организациями, я твердо уверен, что постоянные фонды несут семена морального разложения организации. Общественная организация — это учреждение, существующее при поддержке общественности и на ее средства. Когда подобная организация теряет общественную поддержку, она лишается и своего права на существование. Организации, существующие за счет постоянных фондов, зачастую игнорируют общественное мнение, а порой даже действуют вопреки ему. В нашей стране мы наблюдаем это явление повсеместно. Некоторые из так называемых благотворительных религиозных фондов вообще перестают отчитываться о своих доходах и расходах. Прежние доверенные лица превращаются в собственников, ни перед кем не ответственных. Я не сомневаюсь, что общественная организация должна жить настоящим, как живет природа. Организация, не сумевшая сохранить поддержку общественности, не имеет права на существование. Пожертвования, ежегодно получаемые организацией, становятся наилучшим испытанием ее популярности и честности тех, кто ей управляет. Я считаю, что каждая организация должна пройти через подобное испытание. Надеюсь, что читатель не поймет меня превратно: мои замечания не касаются тех организаций, которые в силу особенностей своей деятельности не могут обходиться без постоянных фондов. Я лишь хочу подчеркнуть, что текущие расходы непременно должны покрываться из средств, получаемых из года в год добровольно.

Эти мои взгляды окончательно сложились в дни сатьяграхи в Южной Африке. Потрясающая кампания, продолжавшаяся более шести лет, велась без какой-либо поддержки постоянного фонда, хотя нам и понадобились сотни тысяч рупий для нее. Припоминаю времена, когда я не знал, как пройдет новый день, если не поступят добровольные пожертвования. Но мне не стоит сейчас забегать вперед. Читатель найдет необходимые объяснения в последующих главах.

5. Детское образование

Когда в январе 1897 года я прибыл в Дурбан, я привез с собой троих детей: десятилетнего сына сестры и моих сыновей в возрасте девяти и пяти лет. Где я мог дать им образование?

Можно было отправить их в школу для детей европейцев, но только в виде исключения и одолжения для меня, поскольку индийские дети в такие школы не ходили. Они посещали школы, открытые христианскими миссионерами, однако я не хотел, чтобы мои дети учились и там: мне не нравился подход к обучению. Прежде всего, преподавание в этих школах велось только на английском языке или, быть может, на исковерканном тамильском или хинди. Даже и в такие школы было сложно попасть. Я не желал мириться ни с подобным положением вещей, ни с прочими недостатками миссионерского образования. Я пытался учить детей сам, но уделял, мягко говоря, маловато времени, а найти подходящего преподавателя гуджарати мне не удалось.

Мне пришлось долго ломать голову над этой задачей. Я дал в газеты объявление: требуется учитель-англичанин, готовый заниматься с детьми под моим руководством. Учитель должен был вести постоянные уроки, а в дополнение к знаниям, полученным от него, детям пришлось бы довольствоваться тем малым, что мог дать им я, причем весьма нерегулярно. Так мне удалось нанять английскую гувернантку за семь фунтов в месяц. Она проработала у нас некоторое время, но я не был удовлетворен. Мальчики немного научились гуджарати в процессе наших бесед, которые велись строго на их родном языке. Отправить их обратно в Индию я не желал, поскольку считал, что в малом возрасте детей нельзя надолго разлучать с родителями. Образование, которое дети получают естественным образом в приличной семье, невозможно получить в интернатах, а потому я предпочитал держать детей при себе. Тем не менее я все же попытался отправить племянника и старшего сына в школу-интернат в Индии на несколько месяцев, но скоро вынужден был вернуть их домой. Позже мой старший сын, став взрослее, сам решил расстаться со мной и отправиться в Индию, чтобы окончить среднюю школу в Ахмадабаде. Что касается племянника, мне всегда казалось, что ему было вполне достаточно знаний, полученных от меня. К несчастью, он умер в расцвете юности после непродолжительной болезни. Остальные три моих сына никогда не посещали школ, хотя и научились кое-чему в импровизированной школе, созданной мной для детей, чьи родители участвовали в южноафриканской сатьяграхе.

Конечно, всех этих экспериментов оказалось мало. Я не мог уделять детям столько времени, сколько хотел. Эта и некоторые другие причины не позволили мне дать им того образования, какого я желал бы для них, и все мои сыновья потом жаловались на меня. Когда бы им ни приходилось столкнуться с магистром, бакалавром или просто студентом высшего учебного заведения, они остро чувствовали, как им не хватает образованности.

И все же я твердо уверен, что, если бы я отправил их в школу, я лишил бы их опыта, который можно приобрести только в школе жизни или в процессе непрерывного общения с родителями. Мне бы пришлось жить в постоянной тревоге за них, а искусственное образование, которое они смогли бы получить в Англии или Южной Африке, далеко от меня, не научило бы их всему тому, что они умеют сейчас: быть простыми и бескорыстно служить людям. Искусственные ценности, привитые в Англии, помешали бы в моей общественной деятельности. Пусть мне не удалось дать детям систематического образования, чтобы удовлетворить их или меня самого, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что сделал все, что мог. Я не жалею, что не отправил их учиться в школу. Мне даже кажется, что недостатки моего старшего сына — это эхо моих собственных недостатков, какие были у меня в молодом возрасте. Тогда я еще жил бесцельно, у меня не было внутренней дисциплины. Я считаю тот период временем приобретения бессистемных знаний и потворства капризам. Он совпал с теми годами в жизни сына, когда дети наиболее впечатлительны, а потому он, естественно, отказывается верить, что тогда я был неопытен и потворствовал собственным прихотям. Напротив, он думает, чтот тот период был самым ярким в моей судьбе, а перемены, последовавшие позже, были иллюзиями, которые я сам ошибочно называю «просветлениями». И он имеет на это право. В самом деле, почему бы ему не считать годы моей юности периодом пробуждения сознания, а радикальные перемены, последовавшие позже, — заблуждениями и проявлениями самовлюбленности? Часто мои друзья задавали мне такие вопросы: что плохого в настоящем академическом образовании? какое право имел я таким образом подрезать им крылья? почему помешал им получить степени и выбрать профессию по душе?

Эти вопросы кажутся мне бессмысленными. Я общался со многими учащимися, экспериментировал с образованием сам или через других и потому имел возможность убедиться в результатах. Сейчас я наблюдаю за молодыми людьми, сверстниками сыновей, и мне не кажется, что они хоть в чем-то лучше моих детей или что мои дети могли бы у них многому научиться.

Однако окончательный результат моих экспериментов все еще находится в утробе будущего. Обсуждая здесь эту тему, я лишь надеюсь, что какой-нибудь студент, изучающий историю циилизаций, сможет сравнить систематическое домашнее обучение и школьное, а также проследить, как именно влияют на детей те изменения, которые вносят в их жизнь родители. В этой главе я также хотел показать, как далеко могут завести поборника истины его поиски и как много жертв требует от поборника свободы его суровая богиня. Если бы у меня не было самоуважения и я дал бы своим сыновьям образование, недоступное другим детям, я бы оставил их без наглядного урока обретения свободы и уважения к себе, который смог преподать им, лишив общего образования. А если человеку приходится выбирать между свободой и образованием, кто не согласится, что первое в тысячу раз предпочтительнее второго?

Та молодежь, которую я вырвал в 1920 году из цитаделей рабства — школ и колледжей, — те, кому дал совет лучше оставаться неграмотными и дробить камни, чем получать общее образование в рабских цепях, смогут теперь, как я надеюсь, понять, почему я посоветовал им это.

6. Дух служения

Моя адвокатская деятельность процветала, но не удовлетворяла меня. Я постоянно спрашивал себя, как еще больше упростить свою жизнь и какими конкретными поступками я мог бы послужить моим товарищам. Я по-прежнему искал ответы на эти вопросы, когда на пороге моего дома появился прокаженный. У меня не хватило духу просто снабдить его едой и отпустить. Я предложил ему убежище, промыл его раны и стал ухаживать за ним. Но так не могло продолжаться вечно. У меня не было достаточно средств и силы воли держать его при себе, и потому я отправил его в государственную больницу для законтрактованных рабочих.

Я все еще не был удовлетворен. Я жаждал гуманистической работы, причем постоянной. Доктор Бут возглавлял миссию святого Эйдана. Он был добросердечным человеком и лечил пациентов бесплатно. Благодаря пожертвованиям Парси Рустомджи получилось открыть небольшую благотворительную больницу под руководством доктора Бута. Мне захотелось поработать в ней. Приготовление и отпуск лекарственных препаратов заняли бы час или два в день, и я решил ненадолго оставлять свою контору, чтобы поработать фармацевтом в аптеке при больнице. Моя основная работа проходила в помещении и состояла из оформления бесконечных актов передачи собственности и арбитража. Разумеется, мне приходилось вести какие-то дела и в мировом суде, но они, как правило, не были сложными, и мистер Хан, последовавший за мной в Южную Африку и живший в то время у меня, предложил взять часть моих обязанностей на себя во время моих отлучек. Так у меня появилась возможность работать в больнице. Это отнимало, как я уже сказал, два часа каждое утро, включая время на дорогу до больницы и обратно. Новая работа немного умиротворила меня. Я слушал жалобы пациентов, сообщал о них доктору, а затем отпускал лекарства. Так я познакомился со страдавшими различными заболеваниями индийцами — в большинстве своем законтрактованными тамилами, телугу и выходцами из Северной Индии.

Этот опыт пригодился мне позже: во время Англо-бурской войны я вызвался поухаживать за больными и ранеными солдатами.

Кроме того, я все еще был озабочен воспитанием детей. У меня родились два сына в Южной Африке, и мое служение больным пригодилось и здесь. Моя независимость постоянно подвергалась испытаниям. Мы с женой решили обеспечить ее наилучшей медицинской помощью во время родов, но что, если бы доктор или няня подвели нас в самый неподходящий момент? Кроме того, няня должна была быть непременно индийской женщиной. А как трудно найти хорошую няню-индианку в Южной Африке, легко представит тот, кто попытается найти ее в самой Индии. А посему мне пришлось изучить литературу, в которой я нашел сведения о том, как правильно принимать роды. Я прочел книгу доктора Трибхувандаса «Мане Шикхаман» («Советы матери») и вынянчивал обоих детей в соответствии с ее указаниями, а также используя приобретенный опыт. Мы прибегали к помощи няни, но не более чем на два месяца оба раза. Она в основном помогала жене, а не ухаживала за новорожденными, что я делал сам.

Рождение последнего сына стало для меня суровым испытанием. Схватки начались внезапно. Доктора удалось вызвать не сразу, было потеряно время и на поиски акушерки, но даже если бы она оказалась на месте, то едва ли сумела бы успеть к родам. Я вынужден был принять их сам, и вполне благополучно. Мне помогло внимательное чтение книги доктора Трибхувандаса. Я даже не перенервничал.

Чтобы правильно воспитать детей, родители, как мне кажется, должны иметь представления об уходе за ними. Я все лучше понимаю те преимущества, которые дает скрупулезное изучение этого предмета. Мои дети едва ли были бы сейчас такими крепкими, если бы я не приобрел необходимых знаний и не использовал их. Многие из нас продолжают придерживаться ошибочного мнения, что ребенок не способен ничему научиться в течение первых пяти лет своей жизни. Как раз наоборот: дитя не сможет уже научиться тому, что было упущено в эти первые пять лет. Воспитание начинается с зачатия. Физическое и духовное состояние родителей в момент зачатия воспроизводятся затем в ребенке. Далее в период беременности на плод продолжают влиять настроение матери, ее желания, темперамент и, конечно же, ее образ жизни. После рождения ребенок подражает родителям и на протяжении многих лет полностью зависит от них.

Супружеская пара, осознающая все вышесказанное, никогда не вступит в сексуальную связь ради удовлетворения плотского желания. Они сделают это, только испытывая желание зачать ребенка. Я считаю абсолютно неверным мнение, что половой акт является такой же независимой функцией организма, как сон или питание. Само существование мира зависит от процесса размножения людей, а поскольку мир представляет собой игровую площадку Бога и отражение сияния Его славы, рождаемость должна контролироваться для правильного развития человечества. Тот, кто понимает это, постарается любой ценой сдержать свою похоть, мобилизует знания, необходимые для физического, умственного и духовного благополучия потомков, а затем передаст эти знания им.

7. Брахмачарья — I

Мы достигли такого этапа в нашем повествовании, когда я начал всерьез думать о том, чтобы принять обет брахмачарьи. Я вел строго моногамный образ жизни с самого первого дня своей женитьбы, и верность жене стала для меня неотъемлемой частью любви к истине. Но только в Южной Африке я понял, что необходимо соблюдать брахмачарью даже по отношению к собственной жене. Не могу определенно сказать, какие обстоятельства или какая из прочитанных книг направили мои мысли в это русло, но помню, что решающим стало мнение Райчандбхая, о котором я уже писал. До сих пор помню один из разговоров с ним. В нем я похвалил преданность миссис Гладстон свому мужу[65]. Я читал о том, что миссис Гладстон настояла на праве заваривать для него чай даже в палате общин, и это стало настоящим ритуалом в семейной жизни пары, которая во всем отличалась постоянством. Я рассказал об этом поэту и превознес супружескую любовь.

— А что из двух вы цените выше, — спросил Райчандбхай, — любовь миссис Гладстон как жены к мужу или ее преданность и служение ему независимо от родственной связи? Предположим, она была бы ему сестрой или верной служанкой и окружила бы его той же заботой. Что бы вы сказали в таком случае? Разве мы не знаем примеров подобной преданности сестер или служанок? Допустим, у вас был бы такой же преданный слуга-мужчина. Понравился бы вам этот пример точно так же, как пример миссис Гладстон? Подумайте-ка над этим.

Райчандбхай и сам был женат. В тот момент мне показалось, что его слова прозвучали излишне резко, но они заставили меня всерьез задуматься. Преданность слуги была, как я понял, в тысячу раз более достойной похвалы, чем преданность жены мужу. В преданности жены своему мужу нет ничего удивительного, поскольку между ними существует неразрывная связь. Ее верность супругу вполне объяснима. А вот чтобы в отношениях хозяина и слуги была такая преданность, требуются усилия. Позиция поэта становилась все более понятной мне.

Какими в таком случае, спрашивал я себя, должны быть мои отношения с женой? Неужели вся моя верность сводится к тому, что я делаю одну лишь жену инструментом для удовлетворения похоти? Пока я оставался рабом плоти, моя верность ничего не стоила. Должен отметить, что жена никогда не выступала в роли соблазнительницы. Таким образом, мне было бы легко принять обет брахмачарьи, если бы я сам захотел. Препятствиями служили лишь слабость моей воли и жажда плотского наслаждения.

Но даже когда я все понял, я дважды потерпел поражение. Эти поражения объясняются тем, что мои мотивы не были благородными. Я просто решил больше не иметь детей. Еще в Англии я читал о противозачаточных средствах. О движении за ограничение рождаемости, которое поддерживал доктор Аллинсон, я уже упоминал в главе о вегетарианстве. Но если его взгляды захватили меня лишь на какое-то время, то возражения мистера Хилла против подобных методов и его убежденность в необходимости самоконтроля и сосредоточения на внутренних усилиях повлияли на меня гораздо сильнее. Я больше не хотел иметь детей и стал стремиться к самоконтролю. Однако это было непросто. Мы с женой начали спать в разных постелях. Я решил ложиться только после того, как работа, проделанная за день, лишала меня последних сил. Но все эти попытки, казалось, не приносили результатов, и только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что достиг желаемого благодаря многочисленным неудачам.

Окончательно решиться я смог только в 1906 году. Сатьяграха еще тогда не началась. Я и не думал, что она приближается. Я практиковал в Йоханнесбурге, когда вскоре после окончания войны с бурами случилось «восстание» зулусов в Натале. Я понял, что обязан предложить помощь натальскому правительству. Предложение было принято, о чем я расскажу подробнее в другой главе. Новая работа заставила меня снова задуматься о самоконтроле, и я, по своему обыкновению, поделился мыслями на сей счет с людьми, работавшими вместе со мной. Я понял, что деторождение и последующий уход за детьми несовместимы со служением обществу. Во время «восстания» зулусов мне пришлось отказаться от своего хозяйства в Йоханнесбурге, чтобы полностью посвятить себя службе. Спустя месяц я забросил дом, который прежде с таким старанием обставлял. Жену и детей пришлось перевезти в Феникс, а самому возглавить индийский санитарный корпус при армии Наталя. Нам приходилось совершать долгие и трудные походы, и тогда я осознал, что, если я хочу целиком посвятить себя служению обществу, я должен отказаться от желания не только иметь еще детей, но и зарабатывать больше денег; отныне я должен вести жизнь ванапрастхи[66] — то есть человека, удалившегося от домашних забот.

Подавление «восстания» заняло не более шести недель, но этот короткий период оказался очень важным для меня. Я понял, какую ценность имеют обеты. Понял, что обет не только не становится препятствием на пути к свободе, но и широко открывает дверь, ведущую к ней. До того момента мне не удавалось добиться успеха, поскольку не хватало силы воли, веры в себя, веры в милосердие Бога, и мой ум плавал в безбрежном и бурном море постоянных сомнений. Я осознал, что, отказавшись принять обет, человек невольно поддается соблазнам. Только благодаря обету можно перейти от распущенности к моногамному браку. Заявления вроде «Я верю только в собственные усилия и не желаю связывать себя обетами» — проявления слабости, они выдают подспудное желание оставить лазейку для того, чего следует избегать. В чем заключается сложность принятия окончательного решения? Например, я даю клятву убежать от змеи, которая, как я знаю, собирается укусить меня, и я должен не просто пытаться сбежать от нее. Мне понятно, что всего лишь попытка может означать верную смерть. Простая попытка в данном случае означает пренебрежение тем фактом, что змея действительно намеревается убить меня. Таким образом, то, что я ограничиваюсь лишь попыткой, показывает, что я не до конца осознаю необходимость реального действия ради спасения. «Но предположим, что в будущем мои взгляды изменятся. Как в таком случае я могу связывать себя клятвой?» Подобное сомнение часто удерживает нас. И оно же выдает отсутствие ясного понимания того, что от определенных вещей можно отречься навсегда. Поэтому Нишкулананд пел:

Отречение недолговечно без отвращения.

Следовательно, обет отречения — плод исчезновения желания.

8. Брахмачарья — II

После долгих и зрелых размышлений я дал обет в 1906 году. Причем до того я не обсуждал это с женой и посоветовался с ней непосредственно перед тем, как принять обет. Она не возражала, но мне самому было очень сложно решиться. Мне недоставало сил. Смогу ли я сдержать свои страсти? Прекращение всяких плотских сношений с собственной женой казалось тогда чем-то крайне странным. Но я ринулся вперед с верой в поддержку Бога.

Сейчас я оглядываюсь назад на эти двадцать лет, прошедшие со времени принятия обета, и чувствую удовольствие и удивление. Более или менее успешное воздержание длилось с 1901 года. Но чувства свободы и радости, которое я познал после принятия обета, я не испытывал до 1906 года. Прежде я был уязвим, мог поддаться соблазну, теперь же клятва стала надежным щитом от любых искушений. Все новые возможности брахмачарьи открывались передо мной день за днем. Обет был дан, когда я находился в Фениксе. Как только меня освободили от службы в санитарном корпусе, я направился в Феникс, а оттуда собирался вернуться в Йоханнесбург. Примерно через месяц после моего возвращения был заложен фундамент сатьяграхи. Мне кажется, что неведомо для меня самого брахмачарья готовила меня к этому, ведь сатьяграха не была спланирована заранее. Она зародилась стихийно, спонтанно. Но я понял, что все мои предшествовавшие шаги вели именно к ней. Я сократил свои домашние расходы в Йоханнесбурге и отправился в Феникс, где и принял обет брахмачарьи.

Я понимал, что неукоснительное соблюдение брахмачарьи ведет к достижению состояния брахман, но это знание я почерпнул не из шастр. Оно пришло ко мне с опытом. Тексты шастр, имеющие отношение к этому предмету, я прочитал значительно позже. Каждый день после принятия обета все ближе подводил меня к осознанию, что в брахмачарье заключена защита тела, ума и души. Брахмачарья стала для меня не суровым покаянием, а источником утешения и радости. Я постоянно открывал все новые ее прекрасные стороны.

Но пусть читатель не подумает, что мне было легко, хоть я и испытывал радость от принятия обета. Даже сейчас, когда мне уже пятьдесят шесть лет, я помню, насколько тяжело мне пришлось. Теперь я знаю, что соблюдение обета подобно хождению по лезвию меча: во всякий момент я должен оставаться бдительным.

Контроль над вкусовыми ощущениями чрезвычайно важен для соблюдения обета. Я обнаружил, что, если полностью контролировать свой вкус, соблюдение обета станет легким. С тех пор я проводил свои опыты в области питания не просто как вегетарианец, но и как брахмачари. В результате я понял, что пищи должно быть не очень много, она должна быть простой, лишенной специй и по возможности сырой.

Шесть лет подобных экспериментов показали, что идеальной пищей для того, кто дал обет брахмачарьи, являются свежие фрукты и орехи. Питаясь ими, я забыл о страстях. В Южной Африке не потребовалось никаких особых усилий, чтобы соблюдать обет, пока я употреблял в пищу только фрукты и орехи. Сложности возникли, когда я начал пить молоко. Почему я вернулся к нему, я расскажу читателю чуть позже. Здесь же будет достаточно отметить, что молоко препятствует соблюдению обета брахмачарьи. Однако пусть никто не подумает, что всем брахмачари совершенно необходимо отказаться от молока. Влияние различной еды на брахмачари может быть определено только после многочисленных экспериментов. Мне самому еще только предстоит найти фруктовый заменитель молока, который был бы столь же полезен для мышц и так же легко усваивался. Доктора, вайдьи и хакимы, одинаково безуспешно пытались мне помочь. А потому, хотя я знаю об отчасти возбуждающем действии молока, я не могу пока посоветовать кому-либо отказываться от него.

Для брахмачари важны строгий пост и ограничения в пище. Наши чувства имеют над нами такую власть, что их можно сдерживать, только совершенно изолировав со всех сторон, заперев внутри себя. Общеизвестно, что они лишаются силы без пищи, а потому пост, соблюдаемый ради подчинения чувств, конечно, очень полезен. Но некоторым людям пост ничего не дает. Они думают, что пост автоматически укрепит их, и потому отказывают организму в пище, но мысленно наслаждаются всевозможными кушаньями, постоянно думают о еде и питье, которые смогут позволить себе, когда пост закончится. Такой пост не помогает им контролировать ни вкусовые ощущения, ни похоть. Пост полезен, если сознание выступает союзником голодающего тела, а потому необходимо, чтобы ум испытал отвращение ко всему, чего лишено тело. Именно человеческий мозг является источником чувственности. Пост не всесилен, ведь даже постящийся человек может оставаться жертвой своих страстей. Тем не менее подавление чувственного влечения, как правило, невозможно без поста, который можно считать подспорьем в соблюдении брахмачарьи. Многие из тех, кто пытается следовать брахмачарье, терпят неудачу, лишь потому что хотят распоряжаться своими остальными органами чувств так, как не брахмачари. Их усилия можно сравнить с попытками почувствовать леденящий холод в разгар жаркого лета. А между тем есть существенная разница между образом жизни брахмачари и того, кто им не является. Их сходство обманчиво. Различие же ясно, как солнечный день. У обоих есть зрение, но там, где брахмачари видит Божественную славу, не брахмачари видит пустоту окружающей его жизни. У обоих есть слух, но там, где первый слышит хвалу Богу, второй слышит непристойности. Оба не ложатся спать допоздна, но один посвятит время молитвам, а второй потратит его впустую на грубые и буйные увеселения. Оба питаются, но первый делает это только для того, чтобы содержать в чистоте Божий храм внутри себя, а второй предается чревоугодию, превращая священный сосуд в вонючую сточную канаву. Эти два человека словно бы живут на противоположных полюсах, и расстояние между ними не сократится, а увеличится с течением времени.

Брахмачарья означает контроль над чувствами в мыслях, словах и делах. С каждым днем я все больше понимал, как необходимы ограничения, описанные выше. Пределов возможностям отречения нет, как нет предела возможностям самой брахмачарьи. Истинной брахмачарьи невозможно достичь, приложив простое усилие. Для многих она и должна оставаться недостижимым идеалом. Человек, искренне стремящийся к брахмачарье, будет всегда осознавать свои недостатки, будет искать их корни, чтобы избавиться от них. И пока мысль не полностью контролируется силой воли, истинная брахмачарья отсутствует. Невольная мысль есть страдание ума, и укротить эту мысль значит укротить ум, а это гораздо сложнее, чем укротить ветер. И тем не менее Бог внутри человека помогает ему контролировать себя. Это не невозможно лишь потому, что трудно. Это великая цель, поэтому неудивительно, что нужно приложить великие усилия, чтобы достичь ее.

Только после возвращения в Индию я осознал, что подобной брахмачарьи нельзя достичь, приложив простые человеческие усилия. Раньше я ошибочно полагал, что фруктовой диеты достаточно, чтобы побороть все мои страсти, и я утешал себя мыслями о том, что больше ничего мне делать не надо.

Однако я не должен забегать вперед. Сейчас я лишь хочу сказать следующее: те, кто желает соблюдать брахмачарью, чтобы приблизиться к Богу, не должны впадать в отчаяние, ведь их вера в Бога сильна так же, как сильна их уверенность в собственных силах.

Объекты чувственности перестают существовать для правильно настроенной души, хоть вкус к ним остается.

Но и он исчезает с постижением Наивысшей сущности[67].

А потому Его имя и Его милосердие — надежда для того, кто стремится к мокше. Эту истину я постиг лишь после возвращения в Индию.

9. Простая жизнь

Я начал вести простую и удобную жизнь, но этот эксперимент оказался недолгим. Хотя я с любовью обставил свой дом, он совершенно не привлекал меня. Я снова стал экономить. Мне приходили крупные счета от прачки, а поскольку она не отличалась пунктуальностью, даже двух или трех дюжин сорочек и воротничков оказалось недостаточно. Воротнички приходилось менять ежедневно, а сорочки хотя бы через день. Подобные расходы показались мне чрезмерными, и потому я приобрел кое-что для стирки одежды, купил руководство по стирке, изучил его, а потом передал полученные знания жене. Разумеется, работы стало больше, но сама по себе ее новизна даже приносила удовольствие.

Никогда не забуду первый воротничок, который я выстирал сам. Я использовал больше крахмала, чем требовалось, утюг упорно не желал нагреваться до нужной температуры, а я, опасаясь сжечь воротничок, недостаточно тщательно прогладил его. В результате, хотя воротничок и получился вполне жестким, с него постоянно сыпались крошки лишнего крахмала. Вот так я отправился в суд, и коллеги-адвокаты посмеивались надо мной.

— Что ж, — сказал я им, — это был мой первый опыт стирки своего воротничка, вот почему с него сыпется крахмал. Но меня это нисколько не беспокоит. К тому же вы посмеялись в свое удовольствие.

— Но ведь в городе множество прачечных! — воскликнул один из моих друзей.

— Их услуги слишком дороги, — возразил я. — Стирка воротничка стоит почти столько же, сколько покупка нового. Кроме того, приходится зависеть от прачки. Нет уж, я лучше сам постираю свои вещи.

Но мне так и не удалось заставить друзей оценить такую самостоятельность по достоинству. Со временем я стал прекрасной прачкой, причем качество моей работы ничуть не уступало качеству работы прачечной. Мои воротнички были не менее жесткими и белоснежными, чем те, что носили мои коллеги.

Когда в Южную Африку приехал Гокхале, он привез с собой шарф, подаренный ему Махадевом Говиндом Ранаде. Он относился к подарку очень бережно и надевал только в особых случаях. Одним из таких случаев стал банкет, устроенный в его честь индийцами Йоханнесбурга. Шарф помялся, и его нужно было погладить. Отправить вещь в прачечную и получить обратно вовремя уже не представлялось возможным, и я предложил продемонстрировать свое мастерство.

— Я безгранично верю в ваши способности адвоката, но не прачки, — сказал Гокхале. — Что, если вы испортите шарф? Если бы вы знали, как много он для меня значит.

После чего с удовольствием рассказал мне историю подарка. Но я продолжал настаивать, гарантировал отличный результат, получил разрешение выгладить шарф и заслужил похвалу друга. Потом мне уже было все равно, даже если бы весь остальной мир отказал мне в доверии.

Я перестал зависеть не только от прачек, но и от парикмахеров. Все, кто побывал в Англии, обычно привыкают там бриться самостоятельно, но я не знал никого, кто научился бы стричь себе волосы. Мне пришлось освоить и это тоже. Как-то я отправился к английскому парикмахеру в Претории, и он с презрением отказался подстричь меня. Разумеется, я почувствовал себя оскорбленным, но незамедлительно приобрел ножницы и подстриг свои волосы сам, стоя перед зеркалом. Мне удалось более или менее справиться с волосами спереди, а вот затылок я совершенно испортил. Друзья в суде заливались хохотом.

— Что стряслось с вашими волосами, Ганди? Уж не крысы ли их погрызли?

— Нет. Просто белый парикмахер не захотел прикоснуться к моим черным волосам, — объяснил я. — И мне пришлось постричь их самому, пусть даже у меня и не получилось.

Мой ответ не удивил никого из друзей.

Парикмахер, если разобраться, не был виноват в том, что отказал мне. Он вполне мог потерять клиентов, если бы взялся обслужить цветного. Точно так же мы в Индии запрещаем парикмахерам обслуживать наших братьев из касты неприкасаемых. В Южной Африке я сталкивался с подобным отношением к себе неоднократно, и только убеждение в том, что это наказание за наши собственные прегрешения, помогало мне сохранять спокойствие и не гневаться.

Крайние формы, в которые вылилась позже моя страсть к самостоятельности и простоте, будут описаны ниже. Но семена были посеяны уже давно. Они нуждались только в поливке, чтобы взойти, зацвести и принести плоды. А с поливкой задержки не было.

10. Война с бурами

Я вынужден опустить многое из того, что произошло в период с 1897 по 1899 год, и сразу перейти к Англо-бурской войне.

Когда войну объявили, мои симпатии были целиком на стороне буров, но я считал тогда, что не имею права широко заявлять о них. Я подробно описал развернувшуюся во мне внутреннюю борьбу в книге по истории сатьяграхи в Южной Африке и не должен повторяться сейчас. Тех, кого интересуют подробности, я отсылаю к страницам той книги. Пока же достаточно сказать, что моя преданность британскому правительству вынудила меня участвовать в бурской войне вместе с англичанами. Я подумал, что, раз я требую соблюдения своих прав как гражданин Британской империи, мне придется защищать ее. В то время я считал, что Индия сможет получить независимость только через империю. Я собрал как можно больше своих друзей и с превеликим трудом сумел добиться, чтобы нас приняли в армию в качестве отдельного санитарного корпуса.

Среднестатистический англичанин считал, что индийцы трусы, не способные рисковать собой или отречься от своих сиюминутных личных интересов, а потому даже многие друзья-англичане не поддержали мой план. Зато мистер Бут охотно поддержал его. Он обучил нас работе в санитарном корпусе. Мы получили свидетельства о пригодности к военной службе. Мистер Лаутон и мистер Эском также одобрили мой план, и мы наконец подали заявление об отправке на фронт. Правительство с благодарностью приняло заявление, но отметило, что в наших услугах пока не нуждается.

Я не был удовлетворен подобным ответом. Доктор Бут устроил мне встречу с епископом Наталя и представил меня ему. В наш корпус записались добровольцами многие индийцы-христиане. Епископ был обрадован моим предложением и обещал посоветовать, чтобы нашими услугами воспользовались.

Время тоже работало на нас. Буры сражались с большей отвагой, решительностью и мужеством, чем от них ожидали, и в результате наша помощь оказалась необходима.

Наш корпус состоял из тысячи ста человек, сорок из которых были командирами. Примерно триста были свободными индийцами, а остальные — законтрактованными. К нам присоединился и доктор Бут. Санитарный корпус показал себя с лучшей стороны. Хотя мы работали не на линии огня и находились под защитой Красного Креста, в критические моменты нас просили выдвинуться на передовую. Но не по собственной воле мы прятались в тылу: власти не хотели отправлять нас в самое пекло. Ситуация изменилась после битвы за Спион-Коп, когда генерал Буллер прислал нам письмо, в котором отметил, что, хотя мы не обязаны подвергать себя риску, правительство будет благодарно, если мы выдвинемся вперед и будем выносить раненых с поля боя. Мы не колебались ни минуты. Вот так и получилось, что во время битвы за Спион-Коп наш корпус оказался на линии огня. В то время нам приходилось проходить по двадцать или двадцать пять миль в день с ранеными на носилках. Мы даже удостоились чести переносить самого генерала Вудгейта.

Наш санитарный корпус был все же расформирован после шести недель службы. Поражения у Спион-Копа и Ваалькранца заставили британского главнокомандующего оставить попытки завладеть Ледисмитом и другими городами стихийно и действовать более осмотрительно, дожидаясь подкреплений из Англии и Индии.

Но даже наши скромные усилия были восторженно встречены общественностью и укрепили репутацию индийцев. Газеты печатали хвалебные стихи с рефреном: «Мы тоже дети твои, Империя, в конце-то концов».

Генерал Буллер отметил работу, проделанную нашим корпусом, в своем официальном донесении, а всех наших командиров наградили медалями.

Индийская община стала более организованной. Я сумел сблизиться с законтрактованными рабочими. Их сознание постепенно пробуждалось, и они стали понимать, что мы все — индусы, мусульмане, христиане, тамилы, гуджаратцы, синдхи — сыновья одной родины. Все теперь верили, что индийцы будут вознаграждены за свои обиды. В тот момент казалось, что позиция белых определенно изменилась. Отношения, сложившиеся между нами и белыми во время войны, не могли быть лучше. Мы воевали бок о бок с тысячами томми[68]. Они были дружелюбными и благодарили нас за нашу помощь.

Не могу не записать приятное воспоминание о случае, в котором человеческая природа проявила себя с лучшей стороны в час суровых испытаний. Помню, как мы продвигались к лагерю в Чивели, где лейтенант Робертс, сын генерала Робертса, получил смертельное ранение. Наш санитарный корпус удостоился чести вынести его с поля боя. День выдался на редкость жарким. Всем страшно хотелось пить. По пути нам попался небольшой ручей, из которого мы могли напиться. Но кто должен был сделать это первым? Мы предложили, чтобы сначала пили томми, однако они, в свою очередь, предложили начать нам, и какое-то время продолжалось это невероятно приятное соревнование, в котором каждый хотел уступить другому.

11. Санитарная реформа и спасение голодающих

Мне всегда казалось странным, что член общества может существовать и не приносить никакой пользы людям. Я не желал скрывать слабости своей общины или потакать им, а также отстаивать ее права, не избавившись прежде от ее недостатков. А потому, как только я обосновался в Натале, я твердо решил снять с общины отчасти справедливые обвинения. Поговаривали, что индийцы — неопрятный народ, который не умеет содержать в чистоте свои дома и земельные участки. Видные представители общины уже начали приводить дома в порядок, но произвести инспекцию всех жилищ удалось только после сообщений о том, что вспышка чумы в Дурбане неминуема. К осмотру приступили, предварительно посоветовавшись с отцами города и получив их одобрение. Им была необходима наша помощь. Подобное сотрудничество не только облегчало работу им, но и избавляло нас самих от многих затруднений. Во время вспышек заболеваний власти, как правило, становятся весьма нетерпеливы, злоупотребляют мерами предосторожности и весьма жестко обходятся с теми, кто проявляет недовольство. Наша община избежала всего этого, добровольно приняв меры по улучшению санитарных условий.

Но мне при этом пришлось столкнуться с трудностями. Я понимал, что теперь, когда я требую от общины выполнения ее обязанностей, я не могу надеяться на такую же поддержку, какую мне оказывали, когда я отстаивал ее права. Где-то я сталкивался с оскорблениями, где-то с вежливым равнодушием. Этих людей было сложно заставить содержать свои жилища в чистоте, а о том, что они найдут для этого средства, не могло быть и речи. Этот эксперимент научил меня, что необходимо обладать бесконечным терпением, чтобы заставить людей выполнить какую-либо работу. Только сам реформатор изо всех сил стремится к осуществлению реформы, но не общество, от которого он может ожидать лишь сопротивления, ненависти и даже преследования. Почему бы обществу не считать упадком то, что реформатор считает более важным, чем собственная жизнь?

Как бы то ни было, я все-таки смог показать членам индийской общины, насколько важно содержать свои дома и земельные участки в чистоте. Власти зауважали меня. Они поняли, что, хотя я и отстаивал права общины и стремился решить ее проблемы, я не менее охотно и упорно требовал ее самоочищения.

Оставалась, однако, еще одна задача. Я имею в виду пробуждение у индийских поселенцев чувства долга перед родиной. Индия была бедным государством. Индийцы отправлялись в Южную Африку в поисках лучшей жизни, и они обязаны были поделиться частью своих заработков с соотечественниками в час нужды. Поселенцы так и сделали во время ужасающего голода в Индии в 1897 и 1899 годах. Они внесли деньги в фонды помощи голодающим, причем взносы 1899 года оказались еще более значительными, чем взносы 1897-го. Мы попросили о помощи англичан, и они великодушно откликнулись. Даже законтрактованные индийские рабочие помогли. Эта система сбора средств для голодающих существует до сих пор, и теперь мы знаем, что индийцы в Южной Африке не откажутся помочь соотечественникам, когда страна переживает трудные времена.

Служение индийцев из Южной Африки раз за разом показывало мне все новые стороны истины. Истина подобна раскидистому дереву: чем тщательнее за ним ухаживают, тем богаче его урожай. Чем глубже погружаешься в истину, тем более ценные сокровища обнаруживаешь в ее недрах. И безграничные возможности служения людям похожи на эти сокровища.

12. Возвращение в Индию

Освободившись от военной службы, я почувствовал, что мне следует теперь работать не в Южной Африке, а в Индии. Это не означало, что моя миссия в Южной Африке была завершена, но я начал опасаться, что здесь вся моя работа сведется к труду ради материальной выгоды.

Оставшиеся дома друзья тоже звали меня вернуться, но я и сам понимал, что принесу в Индии куда больше пользы. Что касается работы в Южной Африке, то ее могли выполнять за меня мистер Хан и мистер Мансухлал Наазар. И я обратился к своим коллегам с просьбой отпустить меня. После долгих и трудных переговоров они согласились при одном условии: я должен был вернуться в Южную Африку, если в течение года мои услуги понадобятся общине. Я посчитал такое условие трудным, но любовь, связывавшая меня с южноафриканской общиной, вынудила меня принять его.

Бог привязал меня к себе

Тончайшей ниточкой любви,

Но и она навеки сделала меня Его рабом.

Так пела Мирабай. Тончайшая ниточка моей любви к общине была неразрывна. Глас народа — глас Божий, а тогда голоса друзей звучали очень отчетливо, и потому я не мог нарушить обещание. Я принял условие и получил их благословение.

В то время тесно я был связан только с Наталем. Индийцы Наталя буквально искупали меня в нектаре своей любви. Они устраивали повсюду прощальные вечера и осыпа́ли меня дорогими подарками.

Подарки мне вручали и до возвращения в Индию в 1899 году, но на сей раз это было что-то невероятное. Среди подарков, конечно, были и изделия из золота и серебра, но встречались среди них и просто бесценные вещи, усыпанные бриллиантами.

Какое право я имел принимать такие подарки? А приняв, как мог я и дальше убеждать себя, что мое служение общине бескорыстно? Все подарки, за исключением нескольких от клиентов, были благодарностью за мое служение общине, и теперь не стало разницы между клиентами и соратниками, поскольку клиенты тоже помогали мне в общественной работе. Среди подарков было золотое ожерелье, стоившее пятьдесят гиней и предназначавшееся моей жене. Но даже оно было подарено мне за мою работу на общину, а потому его нельзя было отделить от остальных.

После прощального вечера, когда мне вручили все эти предметы, я провел бессонную ночь. Расхаживал по своей комнате в глубоком волнении, но не мог найти решения. Мне было трудно отказаться от подарков, стоивших огромных денег, но еще труднее было оставить их себе.

Если я оставлю их, как мне объяснить это детям? Как убедить жену в своей правоте? Я ведь научил семью тому, что жизнь следует посвятить служению общине и что само по себе служение и есть высшая награда за него.

У меня дома не было никаких дорогих украшений. Мы достаточно быстро упрощали свою жизнь. Как же в таком случае мы могли позволить себе, например, золотые часы? Какое право имели носить золотые цепи и кольца с бриллиантами? Я постоянно уговаривал других людей побороть свою безрассудную страсть к ювелирным изделиям. Что же мне теперь делать с внезапно свалившимися на меня драгоценностями?

Я твердо решил, что не могу оставить их себе, и написал письмо, в котором указал, что жертвую все эти вещи на нужды общины и назначаю Парси Рустомджи и других своих друзей доверенными лицами. Утром я посоветовался с женой и детьми, а потом избавился от этой обузы.

Я догадывался, что у меня возникнут трудности, когда я буду убеждать жену, но с детьми проблем не должно было быть. А потому я решил, что они станут моими адвокатами в этом нелегком деле.

Сыновья охотно согласились.

— Нам не нужны эти дорогие подарки, мы должны вернуть их общине, а если однажды нам понадобится нечто подобное, мы купим это сами, — заявили они.

Я был рад слышать такие слова.

— Значит, вы договоритесь со своей матерью, верно? — спросил я.

— Разумеется, — отвечали они. — Берем это на себя. Ей не нужно носить дорогих украшений. Она, возможно, захочет оставить их для нас, но если нам они не нужны, почему бы и ей не согласиться расстаться с ними?

Но, как выяснилось, сказать было проще, чем сделать.

— Тебе они, быть может, и не нужны, — заявила жена. — Они не нужны и детям, вероятно. Они ведь пляшут под твою дудку. Я понимаю, почему мне самой не разрешено носить их. Но что насчет моих будущих невесток? Им они наверняка понадобятся. И вообще кто знает, что случится завтра? Я не хочу отказываться от вещей, подаренных с такой любовью.

Уговаривая меня, жена зарыдала, но дети стояли на своем. И меня она тоже не заставила изменить свое решение.

Затем я стал мягко увещевать ее:

— Наши дети еще не женаты. Мы же с тобой не хотим для них ранних браков. Когда они повзрослеют, смогут сами позаботиться о себе. И уж наверняка наши сыновья не возьмут в жены девушек, которым потребуются дорогие украшения. А если нечто подобное все-таки понадобится, я всегда рядом. Попросишь меня купить.

— Попросить тебя? Ты лишил собственных украшений меня, не давал мне покоя, пока я не отказалась от них! Представляю, как ты будешь покупать украшения для снохи! Ты, уже сейчас пытающийся превратить наших сыновей в садху![69] Нет, мы не вернем эти подарки. Кроме того, скажи на милость, какое право ты имеешь распоряжаться ожерельем, подаренным мне?

— Лучше скажи: ожерелье подарили нам за твое служение общине или за мое? — спросил я.

— Согласна. Но твое служение ничем не лучше моего. Я трудилась ради тебя день и ночь. Разве это не служение? Ты взвалил на меня всю работу по дому, заставлял проливать горькие слезы и сделал своей рабыней!

Это были меткие удары, и некоторые из них попали в цель. Но я продолжал настаивать на том, чтобы вернуть украшения. Непостижимым образом мне в итоге удалось добиться ее согласия. Все подарки, полученные в 1896 и в 1901 годах, были возвращены. Я подготовил документы и положил ценности в банк, чтобы они послужили интересам общины в соответствии с моими собственными распоряжениями или распоряжениями доверенных лиц.

Часто, когда были нужны средства на общественную работу, я испытывал непреодолимое желание взять их из этого фонда. Тем не менее мне всегда удавалось собрать необходимую сумму, а фонд оставался нетронутым. Он существует и поныне. К нему прибегают в самых крайних случаях, но регулярно пополняют.

Никогда позже я не жалел о своем поступке, а с течением лет и моя жена осознала его мудрость. Это уберегло нас от многих соблазнов.

Я твердо уверен, что общественный деятель не должен принимать дорогих подарков.

13. Снова в Индии

Итак, я отправился домой. Один из портов, куда заходил пароход, находился на Маврикии. Мы остановились здесь надолго, поэтому я сошел на берег и успел достаточно хорошо познакомиться с условиями жизни на острове. В один из вечеров я даже стал гостем сэра Чарльза Брюса — губернатора колонии.

Приехав в Индию, я какое-то время путешествовал по стране. Шел 1901 год, и в Калькутте проходила встреча участников Конгресса[70] под председательством мистера (позже сэра) Диншоу Вача. Разумеется, я не мог остаться в стороне. Так состоялось мое знакомство с деятельностью Конгресса.

Из Бомбея я отправился одним поездом с сэром Ферозшахом Мехтой, поскольку мне хотелось побеседовать с ним о положении, сложившемся в Южной Африке. Я знал, что он ведет поистине королевский образ жизни. Он нанял целый салон-вагон, и мне было разрешено проехать в этом вагоне один перегон и поговорить с Мехтой. Я пришел к нему во время остановки на заранее оговоренной станции и сообщил о своем приходе. С ним вместе путешествовали мистер Вача и мистер (а ныне — сэр) Чиманлал Сеталвад. Они обсуждали политические вопросы. Как только сэр Ферозшах заметил меня, он сказал:

— Ганди, похоже, мы ничего не сможем сделать для вас. Разумеется, мы одобрим вашу резолюцию. Но какие права мы имеем даже в собственной стране? Мне кажется, что, пока мы не обладаем никакой властью в Индии, вам не удастся добиться успехов в колониях.

Я был ошеломлен. Мистер Сеталвад, казалось, придерживался того же мнения, а мистер Вача лишь бросил на меня сочувственный взгляд.

Я попытался уговаривать сэра Ферозшаха, но и речи не могло быть о том, чтобы переубедить некоронованного короля Бомбея. Пришлось удовлетвориться тем, что мне позволят представить свою резолюцию.

— Вам нужно будет, конечно же, показать мне резолюцию, — сказал мистер Вача, старавшийся ободрить меня. Я поблагодарил его и покинул салон-вагон уже на следующей станции.

Мы прибыли в Калькутту. Президента торжественно сопроводили в подготовленный для него дом. Я спросил одного из добровольцев[71], куда следует направиться мне. Он отвел меня в колледж Рипон, где разместили некоторых делегатов. Фортуна благоволила ко мне: в том же корпусе, где поселили меня, оказался Локаманья. Насколько помню, он приехал днем позже.

Конечно, Локаманью невозможно представить без дарбара[72]. Будь я художником, я бы изобразил его сидящим на кровати, ведь я до сих пор отчетливо помню это. Из многочисленных посетителей, заходивших к нему, мне сегодня вспоминается только один, а именно ныне покойный бабу[73] Мотилал Гхозе, редактор газеты «Амрита базар патрика». Их громкий смех и разговоры об ошибках правившей нами нации незабываемы.

Но мне бы хотелось побольше рассказать об условиях, в которых проходили заседания Конгресса. Добровольцы постоянно спорили друг с другом. Ты мог попросить одного сделать что-то, он тут же передавал просьбу другому, а тот, в свою очередь, — третьему. И так далее. Делегаты же, казалось, были вечно ни при чем.

Я подружился с несколькими добровольцами и немного рассказал им о Южной Африке. Им стало стыдно за свое бездействие. Мне хотелось объяснить им, что такое подлинное служение общине. Казалось, они меня поняли, но дело в том, что дух служения не появляется в человеке сам по себе. Чтобы воспитать его, требуются, во‑первых, желание, а во‑вторых, опыт. В этих простых и добросердечных молодых людях было много желания, но опыта им недоставало. Конгресс собирался раз в году на три дня, а затем словно бы впадал в спячку. Какой опыт можно было получить за три дня? Причем делегаты ничем не отличались от добровольцев. У них было не больше опыта, а сами они ничего не делали и лишь раздавали приказы: «Добровольцы, сделайте то. Добровольцы, сделайте это».

И даже здесь я оказался лицом к лицу с проблемой неприкасаемости. Кухня тамилов располагалась обособленно. Отверженный, увиденный во время трапезы, казался делегатам-тамилам живым осквернением, а потому для них устроили в колледже отдельную кухню, отгороженную стенами. Оттуда постоянно валил удушающий дым. Кроме кухни, там была и столовая, и прачечная — получился закрытый ящик без единой отдушины. Мне все это представлялось пародией на Варнашрама-дхарму[74]. Если неприкасаемость проявляется даже в отношениях между делегатами Конгресса, сказал я себе, то легко представить, как глубоко она укоренилась в избирателях. Эта мысль заставила меня горько вздохнуть.

Условия были крайне антисанитарные. Повсюду были лужи. Туалетов устроили слишком мало, и воспоминание о стоявшей в них вони до сих пор вызывает у меня отвращение. Я указал на это добровольцам. Они решительно ответили мне:

— Это не наше дело. Пусть отхожими местами занимается уборщик.

Тогда я попросил веник. Моя просьба вызвала удивление. Я добыл веник сам и навел порядок в одной из уборных, но сделал это только для себя. Желающих попасть в туалеты было много, а самих туалетов слишком мало. Они нуждались в регулярной чистке, а на это у меня не хватало ни сил, ни времени. Посему я довольствовался быстрой чисткой места в туалете для себя одного. А остальные, казалось, не замечали ни грязи, ни отвратительного запаха.

Но и это еще не все. Некоторые из делегатов не стеснялись использовать веранды своих комнат для отправления нужды по ночам. Утром я указал на это добровольцам, но никто из них не желал убираться. Я так и не нашел никого, кто бы захотел заниматься этим почетным делом вместе со мной. С тех пор условия значительно улучшились, но даже сейчас беззаботные делегаты продолжают компрометировать Конгресс, оправляясь там, где им угодно, а добровольцы по-прежнему не готовы прибирать за ними.

Мне стало ясно, что, если бы заседания Конгресса были более продолжительными, антисанитарные условия, в которых они проходили, могли бы стать причиной эпидемий.

14. И клерк, и слуга

Оставалось еще два дня до открытия сессии Конгресса. Я решил предложить свои услуги, чтобы по возможности приобрести новый опыт. Итак, как только я покончил с ежедневными омовениями по прибытии в Калькутту, прямиком отправился в контору Конгресса.

Секретарями Конгресса были бабу Бхупендранат Басу и мистер Гхосал. Я обратился к Бхупенбабу и предложил свою помощь. Он посмотрел на меня и сказал:

— У меня нет для вас работы, но, быть может, Гхосалбабу подберет для вас что-нибудь. Пожалуйста, поговорите с ним.

И я пошел к другому секретарю. Тот тоже изучил меня внимательным взглядом и с улыбкой произнес:

— Могу предложить вам только работу с бумагами. Вы согласны?

— Разумеется, — ответил я. — Я пришел сюда, чтобы делать все, что в моих силах.

— Вот это правильный настрой, — сказал он, а потом обратился к добровольцам: — Слышали, что говорит этот молодой человек? — И вновь повернувшись ко мне, продолжил: — Что ж, вот тут у нас целая кипа писем, с которыми нужно разобраться. Садитесь на этот стул и начинайте. Как вы могли заметить, ко мне приходят сотни людей. И как я должен поступить: беседовать с ними или отвечать людям, завалившим меня корреспонденцией? У меня нет клерка, которому я смог бы доверить эту работу. В большинстве этих писем нет ничего примечательного, но, пожалуйста, хотя бы загляните в них. Напомните мне о тех, что заслуживают внимания, и особенно отметьте серьезные письма, требующие взвешенного ответа.

Я был доволен, что мне доверяют.

Мистер Гхосал не знал, кто я такой, когда поручал мне эту работу, и лишь позже спросил о моем опыте.

Разбирать письма оказалось очень просто. Я быстро справился, чему Гхосал был крайне рад. Он был разговорчив и мог беседовать со мной часами напролет. Когда же он узнал обо мне больше, он посетовал, что поручил мне такую простую работу. Но я поспешил успокоить его:

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Кто я и кто вы. Вы успели поседеть, трудясь на благо Конгресса, и вы намного старше меня. Я же — всего лишь неопытный юнец. Это я должен быть благодарен за то, что вы оказали мне доверие. Ведь я хочу помочь Конгрессу, а вы дали мне возможность разобраться в его работе.

— Ваше рвение похвально, — сказал Гхосал. — В наши дни молодые люди ничего не понимают. Конечно, я знаю Конгресс с самого первого дня его существования. Более того, я даже могу считаться одним из его основателей наряду с мистером Юмом[75].

Мы стали хорошими друзьями. Он настоял, чтобы я непременно с ним обедал.

Мистер Гхосал привык к тому, что его рубашку застегивал слуга. Я вызвался заменить слугу, и мне нравилось делать это, поскольку я очень уважал старших. Когда он узнал о моем серьезном подходе к столь простой обязанности, то перестал возражать, чтобы я оказывал ему эту мелкую услугу. На самом деле он был даже польщен. Обращаясь ко мне в очередной раз с просьбой застегнуть пуговицы, он любил говорить:

— Видите теперь, что у секретаря Конгресса нет времени даже на то, чтобы застегнуть рубашку. Он постоянно чем-то занят.

Наивность мистера Гхосала забавляла меня, но не вызывала ни малейшего нежелания помогать ему в таких мелочах. А польза, полученная мной от этих услуг, оказалась неоценимой.

С помощью Гхосала я буквально за несколько дней разобрался в работе Конгресса, а также познакомился с большинством его руководителей и понаблюдал за деятельностью таких лидеров, как Гокхале и Сурендранатх. Тогда я невольно отметил, сколько времени Конгресс тратит впустую, и с сожалением понял, какую важную роль в наших делах играл английский язык. Никто не пытался экономно расходовать силы.

Работу, с которой справился бы один человек, выполняли несколько, а многими важными делами не занимался никто.

Но как бы критически я ни относился ко всему этому, я достаточно снисходителен, чтобы считать, что невозможно, вероятно, трудиться лучше в сложившихся обстоятельствах.

Эти размышления спасли меня, и в будущем я никогда не недооценивал какую-либо работу.

15. Участие в работе конгресса

И вот я наконец на Конгрессе. Огромный павильон, ряды многочисленных добровольцев и старейшины на помосте буквально ошеломили меня. Я гадал, где бы мне самому расположиться.

Обращение президента могло бы уместиться только в толстой книге. О том, чтобы зачитать его целиком, не могло быть и речи, а потому было зачитано лишь несколько абзацев.

Затем начались выборы в комитеты по различным вопросам. Гокхале взял меня с собой на заседания.

Конечно, сэр Ферозшах согласился рассмотреть мою резолюцию, но меня волновало, кто и когда представит ее членам соответствующего комитета. Каждая резолюция долго обсуждалась (разумеется, неизменно на английском языке от первого до последнего слова), и каждую из них поддерживал кто-нибудь из руководителей. Моя резолюция прозвучала бы звуком тихой дудочки среди барабанного боя тех, что предлагали ветераны, и к концу дня сердце мое билось все быстрее от беспокойства. Насколько помню, в конце утомительного заседания резолюции принимались со скоростью света. Всем не терпелось поскорее разойтись. В одиннадцать часов у меня все еще не хватало смелости выступить. Гокхале уже ознакомился с моей резолюцией, и я придвинулся ближе к нему, чтобы шепнуть:

— Пожалуйста, сделайте что-нибудь для меня.

Он ответил:

— Я ни на минуту не забываю о вашей резолюции. Но сами видите, в какой спешке они сейчас принимаются. Я не позволю, чтобы вашу пропустили, даже не заслушав как следует.

— Итак, мы закончили? — спросил сэр Ферозшах Мехта.

— Нет, у нас осталась еще резолюция по Южной Африке. Мистер Ганди долго ждал своей очереди! — крикнул Гокхале.

— Вы ознакомились с резолюцией? — обратился к нему сэр Ферозшах.

— Разумеется.

— Вы ее одобряете?

— Она неплоха.

— Что ж, тогда зачитайте нам ее, Ганди.

Я читал текст, дрожа от волнения.

Гокхале поддержал резолюцию.

— Принята единогласно! — раздалось сразу несколько восклицаний.

— В таком случае вам будет выделено пять минут, чтобы выступить, Ганди, — сказал мистер Вача.

Вся эта процедура не пришлась мне по душе. Никто не попытался вникнуть в суть резолюции, все слишком торопились разойтись. Лишь потому, что Гокхале уже одобрил резолюцию, остальные даже не потрудились понять ее!

Следующее утро принесло мне новые волнения по поводу моей речи. Мистер Вача вызвал меня на трибуну. Я встал. Голова шла кругом, но я кое-как справился с чтением. Кто-то размножил и распространил среди делегатов листки с поэмой, восхваляющей эмиграцию. Я зачитал и поэму тоже, а потом перешел к рассказу о трудностях индийских поселенцев в Южной Африке. Но как раз в этот момент мистер Вача позвонил в свой колокольчик. Я был уверен, что не говорил и пяти минут. Мне не объяснили заранее значение звонка: он предупреждал оратора, что у того осталось еще две минуты. Я слышал, как другие говорили и по полчаса, и даже по три четверти часа, но звонка для них не звучало. Я расстроился и сел. Однако мой все еще незрелый ум подсказал мне тогда, что именно в поэме содержится ответ на вопрос сэра Ферозшаха[76].

Против моей резолюции никто не возражал. В те времена едва ли существовала разница между делегатами и простыми гостями, все поднимали руки, и резолюции принимались единогласно. Мою ждала та же участь, а потому она вдруг потеряла для меня всякую ценность. И все же сам факт того, что ее одобрил Конгресс, радовал меня. Ведь одобрение Конгресса было одобрением всей страны, и это не могло не удовлетворить автора резолюции.

16. Прием лорда Керзона

Сессия Конгресса завершилась, но у меня были назначены встречи с представителями Торговой палаты и еще несколькими людьми, с которыми я намеревался обсудить ситуацию в Южной Африке. Пришлось задержаться в Калькутте еще на месяц. Не желая жить все это время в гостинице, я обратился в Индийский клуб. Среди его членов было много известных индийцев, а потому я с нетерпением ожидал возможности познакомиться с ними и заинтересовать своей работой в Южной Африке. Гокхале часто захаживал в клуб сыграть на бильярде, и, когда узнал, что я остаюсь в Калькутте еще на какое-то время, он пригласил меня пожить у него. Я с благодарностью принял приглашение, но посчитал нескромным самому явиться к нему в дом. Прождав меня день или два, он привел меня к себе лично. Он не оценил моей сдержанности и сказал:

— Ганди, вам необходимо остаться в Индии, а здесь чрезмерная скромность не годится. Вам нужно познакомиться с бо́льшим числом влиятельных людей. Я также хотел бы, чтобы вы поработали на Конгресс.

Сначала я опишу один инцидент, произошедший в Индийском клубе, а потом продолжу рассказ о моей жизни в гостях у Гокхале.

Как раз в это время в клубе устраивал дарбар лорд Керзон. Некоторые раджи и магараджи из приглашенных являлись членами клуба. В клубе я постоянно видел их одетыми в великолепные бенгальские дхоти, рубашки и шарфы. Но по случаю дарбара они надели брюки, больше подходившие лакеям, и обулись в начищенные до блеска ботинки. Мне это не понравилось, и я попросил одного из них объяснить мне причину такой перемены.

— Лишь мы одни знаем, насколько плачевно наше положение и с какими оскорблениями приходиться мириться, чтобы продолжать обладать своими богатствами и титулами, — ответил он.

— Но зачем эти тюрбаны лакеев и сверкающие ботинки? — допытывался я.

— А вы видите какую-то разницу между лакеями и нами? — спросил он и добавил: — У нас есть свои лакеи, но мы — лакеи лорда Керзона. Если бы я не явился на этот прием, мне потом пришлось бы столкнуться с последствиями. Если бы позволил себе прийти сюда в своей обычной одежде, это посчитали бы оскорблением. Вы думаете, что я воспользуюсь возможностью поговорить с лордом Керзоном? Ничуть не бывало!

Меня искренне тронула подобная откровенность.

Это живо напомнило мне о другом таком приеме.

Когда лорд Хардинг торжественно закладывал первый камень в фундамент будущего здания Индуистского университета, тоже был устроен дарбар. Разумеется, на нем присутствовали раджи и магараджи. Пандит Малавияджи особо пригласил меня туда, и я послушно явился.

Я очень огорчился, увидев магараджей, облаченных в женские наряды, — на них были шелковые пижамы и удлиненные куртки ачканы; у них были жемчужные ожерелья на шеях, браслеты на запястьях, украшенные жемчужинами и бриллиантами кисточки на тюрбанах, а на поясах — сабли с золотыми эфесами.

Все это было приметами не власти, а рабства, как мне показалось. Сначала я подумал, что они надели эти знаки бессилия по доброй воле, но затем мне рассказали, что раджей обязали надевать на подобные мероприятия все свои украшения. Мне стало понятно, что очень многим из них неприятно демонстрировать драгоценности и что они ни за что не сделали бы этого, если бы не дарбар.

Не знаю, насколько правильно то, что я сообщаю, но дело не в том, наряжаются ли они подобным образом по другим случаям или нет. Мне показалось очень печальным, что им приходится надевать на прием вице-короля драгоценности, в которых обычно щеголяют только женщины.

Увы, человеку приходится дорого заплатить за грехи и дурные поступки, совершенные ради богатства, власти и престижа!

17. Месяц в гостях у Гокхале — I

С самого первого дня моего пребывания у Гокхале я чувствовал себя совсем как дома. Он обращался со мной так, словно я был его младшим братом, выслушивал мои пожелания, следил, чтобы у меня не было недостатка в самом необходимом. К счастью, мне требовалось не так уж и много, а поскольку я старался быть самостоятельным, то не нуждался в помощи прислуги. Его до глубины души поразили моя привычка самому ухаживать за собой, моя любовь к чистоте, умеренность и постоянство. Он часто хвалил меня за это.

Казалось, я знаю о нем абсолютно все. Он знакомил меня с важными людьми, приходившими к нему. Особенно отчетливо я помню доктора (а ныне — сэра) П. К. Рая. Он жил по соседству, а потому часто заглядывал к Гокхале.

Вот как Гокхале представил мне доктора Рая:

— Знакомьтесь, это доктор Рай — человек, который имеет восемьсот рупий в месяц, но тратит на себя лишь сорок, а остальные деньги жертвует на общественные нужды. Он не женат и не хочет жениться.

Доктор Рай совсем не изменился с тех пор. Его одежда осталась такой же простой с той лишь разницей, что теперь он носит одежду из кхади, а прежде предпочитал костюмы из индийской фабричной ткани. Казалось, я мог вечно слушать их беседы с Гокхале, так как они всегда касались общественных интересов и были очень назидательны. Временами Гокхале и доктор Рай отзывались чересчур резко об известных общественных лидерах, и тогда те, кого я считал важными, начинали казаться мне почти ничтожными.

Наблюдать за работой Гокхале было не только интересно, но и полезно. Он не терял ни минуты впустую, и все его личные и дружеские отношения помогали ему действовать на благо общества. Все его разговоры были об этом благе, и он никогда не был неискренним в них. Бедность Индии и ее зависимость очень беспокоили его. Многочисленные посетители старались заинтересовать его своими делами, но он давал им всем один и тот же ответ:

— Займитесь этим сами. А мне позвольте делать свою работу. Я хочу свободы для своей страны. Когда она будет завоевана, мы сможем подумать и о чем-то другом. А сегодня одной этой цели достаточно. Она забирает все мое время и энергию.

Он почитал Ранаде, и это было очень заметно. Мнение Ранаде было решающим во всем, а потому он нередко цитировал его. Гокхале регулярно отмечал очередную годовщину смерти (или день рождения — теперь уже не помню) Ранаде. Тогда, помимо меня, у него гостили друзья — профессор Катхавате и один помощник судьи. Гокхале пригласил нас поучаствовать в праздновании и в своей речи поделился воспоминаниями о Ранаде. Причем он сравнил Ранаде, Теланга и Мандлика. Он восхвалял великолепный стиль Теланга и назвал Мандлика великим реформатором. Вспоминая заботу, которой Мандлик окружал своих клиентов, Гокхале рассказал занятную историю о том, как тот однажды опоздал на обычный поезд и заказал место в специальном, чтобы вовремя приехать на очень важное для его клиента заседание суда. Но Ранаде, подчеркнул он, был разносторонним гением. Он был не только талантливым судьей, но и великим историком, экономистом и реформатором. Будучи судьей, он бесстрашно участвовал в работе Конгресса, и все настолько доверяли его здравомыслию, что соглашались с его решениями, ни минуты не сомневаясь в них. И Гокхале чувствовал безграничную радость, говоря об этих редких качествах ума и души своего наставника.

В те дни Гокхале пользовался экипажем. Я не знал всех обстоятельств и потому однажды не удержался от упрека:

— Разве вы не можете ездить на трамвае? Или это оскорбляет ваше достоинство лидера?

Слегка обиженный, он сказал:

— Значит, и вы меня не поняли! Прежде всего, я не трачу жалованья на свои капризы. Мне остается только завидовать, что вы можете свободно проехаться в трамвае, но последовать вашему примеру, увы, не могу. Если бы вы пользовались такой же популярностью, как я, вы бы не смогли ездить на трамвае. Вам не следует думать, что все поступки лидера подчинены его личному удобству. Мне очень нравятся ваши простые привычки. Я тоже стараюсь жить просто, насколько могу, но некоторые расходы почти неизбежны для человека вроде меня.

Так он снял с себя мои обвинения, но оставался другой его недостаток, который он не мог объяснить.

— Но вы ведь даже на прогулки не выходите, — сказал я. — Что уж тут удивляться, что вы часто хвораете? Неужели общественная работа не оставляет времени на самые простые физические упражнения?

— А когда вы в последний раз видели меня свободным для прогулки? — ответил он.

Я питал к Гокхале столь глубокое уважение, что никогда не спорил с ним. И хотя его ответ совсем не удовлетворил меня, я предпочел промолчать. Я полагал тогда и уверен до сих пор, что, сколько бы работы ни выполнял человек, ему непременно следует находить время для физических упражнений точно так, как он находит его для приемов пищи. Смею утверждать, что упражнения не только не уменьшают работоспособности, но, напротив, стимулируют ее.

18. Месяц в гостях у Гокхале — II

Живя у Гокхале, я не превратился в домоседа.

Я обещал своим южноафриканским друзьям-христианам, что в Индии непременно встречусь с индийскими христианами и посмотрю, как они живут. Я много слышал о бабу Каличаране Банерджи и относился к нему с большим уважением. Он занимал видное место в Конгрессе, и я не знал ни об одном его недостатке, свойственном обычному индийцу-христианину, который держится в стороне от деятельности Конгресса и избегает индусов и мусульман. Я сказал Гокхале о том, что подумываю о встрече с Банерджи. Он ответил:

— Какой в этом смысл? Он очень хороший человек, но, боюсь, вы будете разочарованы. Я ведь близко знаком с ним. Однако вы, разумеется, можете встречаться с кем пожелаете.

Я обратился к Каличарану Банерджи, и он охотно согласился встретиться. Когда я пришел к нему, я узнал, что его жена при смерти. Дом его оказался скромным. На Конгрессе я видел его в пиджаке и брюках, но с радостью обнаружил, что дома он носит бенгальское дхоти и рубашку. Мне понравилась простота его наряда, хотя я сам тогда предпочитал пиджак и брюки парсов. Без лишних слов я поделился с ним своими сомнениями. Он спросил:

— Вы верите в первородный грех?

— Верю, — ответил я.

— Так вот, индуизм не предлагает искупления, в отличие от христианства. — И добавил: — Смерть — это плата за грех. В Библии сказано, что единственный путь избавления — вверить себя Иисусу.

Я возразил ему, напомнив о Бхакти-марге (Пути преданности) из «Бхагавадгиты», но тщетно. Потом я поблагодарил его за доброту. Его ответы действительно не удовлетворили меня, но беседа с ним все же принесла определенную пользу.

В те дни я часто бродил по улицам Калькутты. Мне нравилось ходить пешком. Я познакомился с судьей Миттером и сэром Гурдасом Банерджи, чья помощь мне была необходима в моей работе в Южной Африке. Примерно тогда же состоялась моя первая встреча с раджой сэром Пьяримоханом Мукарджи.

Каличаран Банерджи рассказал о храме Кали, который мне захотелось непременно посетить еще и потому, что я читал о нем в книгах. В один из дней я отправился туда. Дом судьи Миттера находился в том же районе, а потому я пошел в храм сразу после визита к нему. По пути мне встретилась отара овец, которых гнали, чтобы принести в жертву в Кали. Ряды нищих выстроились по обеим сторонам дороги, ведущей к храму. Среди них встречались и нищие монахи, но я уже тогда был противником подаяний совершенно здоровым нищим. Они же целой толпой устремились вслед за мной. Один из монахов сидел на веранде. Он остановил меня и обратился ко мне с вопросом:

— Куда вы направляетесь, мальчик мой?

Я ответил.

Тогда он пригласил меня и моего спутника присесть, и мы подчинились.

Я спросил его:

— Вы действительно считаете подобные жертвоприношения частью религии?

— Кому вздумается считать религиозным убийство животных?

— Тогда почему вы не проповедуете против него?

— Это не мое дело. Мы заняты молитвами.

— Но разве вы не можете найти более подходящего места для молитв?

— Любое место одинаково хорошо подходит нам. Люди подобны овцам, когда следуют туда, куда ведет их пастырь. И мы — садху — не вмешиваемся в это.

Мы не стали продолжать беседы с ним. Мы направились в храм и попали буквально в реку крови. Я не мог даже просто стоять там. Я был рассержен и обеспокоен. Мне никогда не забыть увиденного там.

В тот же вечер я был приглашен на ужин к одному своему бенгальскому другу. Я заговорил с ним об этой жестокой форме поклонения Богу, и он отвечал:

— Овцы ничего не чувствуют. Шум и барабанный бой притупляют боль.

Я не мог смириться с подобным ответом и заметил, что, если бы овцы умели говорить, они бы, вероятно, сказали совсем другое. Я понимал, что следует отказаться от столь жестокого обычая. Мне вспомнился Будда и его история, и я осознал, что задача слишком сложна.

Я и сегодня придерживаюсь того же мнения, что и тогда. Жизнь ягненка не менее ценна, чем жизнь человека. Я бы никогда не убил ягненка даже ради спасения человека. Как мне кажется, чем беспомощней создание, тем больше нуждается оно в защите от жестокости людей. Но тот, кто не подготовил себя к подобному служению, не способен защищать. Мне нужно еще самому пройти через самоочищение и жертву, прежде чем у меня появится надежда спасти тех ягнят от богомерзкого жертвоприношения. Я постоянно молюсь, чтобы на землю пришел великий духом человек — мужчина или женщина, — вдохновленный огнем божественного сострадания, который избавит нас от отвратительного греха, спасет жизни невинных созданий и очистит от скверны храм. Как Бенгалия с ее образованным, просвещенным, жертвенным и чувствительным населением примиряется с подобной бессмысленной бойней?

19. Месяц в гостях у Гокхале — III

Ужасающие жертвоприношения, совершавшиеся в храме Кали во имя религии, только усилили мое желание ближе познакомиться с жизнью бенгальцев. Я много читал и слышал о Брахмо-самадж[77]. Кроме того, мне было немного известно о жизни Пратапа Чандры Мазумдара. Я принимал участие в митингах, на которых он произносил речи. Я узнал о его жизни из книги Кешаба Чандры Сена, которая показалась мне очень увлекательной. Благодаря ей я понял разницу между Садхаран Брахмо-самадж и Ади Брахмо-самадж[78]. Я познакомился с пандитом Шиванатхом Шастри, а потом вместе с профессором Катхавате попытался встретиться с махариши Дебендранатхом Тагором, но как раз в то время к нему не пускали, и встреча не состоялась. Однако нас пригласили на празднование Брахмо-самадж, которое проводилось у него дома, и там мы имели удовольствие послушать бенгальскую музыку. С тех пор я очень ее люблю.

Насладившись прадником, я захотел встретиться со свами Вивеканандом, а потому отправился в Белур-Матх[79], проделав весь путь или значительную его часть пешком. Мне понравилось уединенное место, где располагался Матх. Но с разочарованием и сожалением я узнал, что свами находится у себя дома в Калькутте. Он был очень болен, и посетителей к нему не пускали.

Тогда я выяснил, где находится сестра Ниведита[80], и встретился с ней во дворце Чоуринги. Меня поразило великолепие, окружавшее ее, но наша беседа показала, насколько мало между нами общего. Потом я рассказал обо всем Гокхале, и тот не удивился, что моя попытка пообщаться со столь непостоянным человеком не удалась.

Я встретился с ней снова в доме мистера Пестонджи Падшаха. Так случилось, что я вошел как раз в тот момент, когда она разговаривала с его престарелой матерью, и мне пришлось стать для них кем-то вроде переводчика. Несмотря на неудачную попытку найти с ней взаимопонимание, я не мог не восхититься ее несомненной и глубокой любовью к индуизму. О ее книгах мне стало известно несколько позже.

У меня вошло в привычку делить свой день на две части. Сначала я встречался с известными людьми Калькутты и обсуждал работу в Южной Африке, а затем посещал религиозные и общественные организации города. Мне довелось выступить на митинге под председательством доктора Муллика, и темой своей речи я выбрал деятельность нашего санитарного корпуса во время Англо-бурской войны. Надо сказать, что мне очень пригодилось мое знакомство с редактором газеты «Инглишмен». Мистеру Сондерсу нездоровилось, но он оказал мне всю посильную помощь, как и в 1896 году. Гокхале моя речь понравилась, но еще больше он был обрадован, когда узнал, что ее похвалил доктор Рай.

Таким образом, время, проведенное в доме Гокхале, упростило мою работу в Калькутте. Я познакомился с наиболее известными бенгальскими семьями и начал понимать бенгальцев.

Здесь мне приходится опустить многое из того памятного месяца. Упомяну только о коротком путешествии в Бирму и встрече там с монахами фунги. Меня неприятно поразила их отстраненность. Я посетил золотую пагоду. Мне пришлись не по душе многочисленные маленькие свечи, горевшие в храме, а крысы, сновавшие по святому месту, заставили вспомнить о том, что пережил в Морви свами Даянанд. Зато свобода и энергичность бирманских женщин очаровали меня в той же степени, в какой разочаровала леность местных мужчин. Кроме того, я понял, что точно так же, как Бомбей — не Индия, так и Рангун — не Бирма. В Индии мы стали агентами английских коммерсантов, а в Бирме вместе с англичанами сделали бирманцев этими самыми агентами.

По возвращении из Бирмы я расстался с Гокхале. Разлука принесла огорчение, но моя работа в Бенгалии (или по большей части только в Калькутте) была завершена, и больше не было причин задерживаться.

Прежде чем окончательно осесть где-нибудь, я решил поездить по Индии третьим классом и самому пережить страдания небогатых пассажиров. Я рассказал о своих планах Гокхале. Сначала он высмеял мою идею, но, когда я объяснил ему, зачем мне это нужно, поддержал меня. Во-первых, я собирался отправиться в Бенарес[81], чтобы отдать дань уважения миссис Безант, которая тогда сильно хворала.

Для поездки третьим классом необходимо было все продумать и кое-что купить. Гокхале сам добыл для меня металлическую коробку для завтраков и заполнил ее индийскими сладостями и лепешками пури. Я купил за двенадцать анн холщовую сумку и длинный пиджак из грубой чхайяской шерсти. В сумку я уложил пиджак, дхоти, полотенце и рубашку. Взял с собой и одеяло, чтобы укрываться, и кувшин для воды. Вот с такими предметами я отправился в путь. Гокхале и доктор Рай пришли на вокзал проводить меня. Я просил их не делать этого, но они не послушали меня.

— Я бы не стал провожать вас, если бы вы ехали первым классом, но теперь придется, — сказал Гокхале.

Никто не помешал Гокхале пройти прямо на платформу. На нем были шелковый тюрбан, пиджак и дхоти. Доктор Рай оделся целиком по-бенгальски. Его остановил контролер, но Гокхале сказал, что это его друг, и доктора сразу же пропустили.

С наилучшими пожеланиями моих друзей я отправился в путь.

20. В Бенаресе

Хоть я и ехал из Калькутты в Раджкот, я планировал также посетить Бенарес, Агру, Джайпур и Паланпур. В других местах у меня не хватало времени побывать. В каждом городе я задерживался на день, останавливаясь в дхармашала[82] или у монахов панда[83], как простой паломник. Исключение составил Паланпур. Насколько помню, я потратил на все путешествие не более тридцати одной рупии, включая стоимость проезда.

Во время своего путешествия третьим классом я предпочитал обычные поезда почтовым, поскольку знал, что последние всегда переполнены, а билеты на них стоят дороже.

Купе третьего класса по-прежнему такие же грязные, а туалеты такие же неудобные, как и раньше. Быть может, их состояние с тех пор несколько улучшилось, но разница в удобствах пассажиров первого и третьего классов, столь велика, что никак не соответствует разнице в стоимости билетов. С пассажирами третьего класса обходятся как с овцами, и удобства у них в вагонах соответствующие. В Европе я всегда ездил третьим классом (только однажды первым), но такой разницы в стоимости не было. В Южной Африке третьим классом путешествуют в основном негры, но и там условия в этих вагонах куда как лучше, чем в Индии. В некоторых местах Южной Африки купе третьего класса снабжены мягкими сиденьями и там даже можно поспать. Наполняемость вагонов также контролируется, чтобы избежать чрезмерной тесноты, а в Индии вагоны обычно всегда переполнены.

Равнодушие руководства железных дорог к условиям, в которых путешествуют пасажиры третьего класса, а также неопрятность самих пассажиров превращают поездку в суровое испытание для человека, который следит за чистотой собственного тела. Когда я говорю о неопрятности, то имею в виду мусор, который пассажиры спокойно бросают на пол вагона, и постоянное курение. Жующие бетель или табак превращают купе в плевательницу; в вагоне царят шум и гам, тут и там слышны ругательства, и никто не желает считаться с комфортом других пассажиров. Я не заметил большой разницы между моим путешествием третьим классом в 1902 году и поездками тем же классом с 1915 по 1919 год.

Как мне кажется, есть только один способ решить эту проблему: образованные люди должны сами попытаться ездить третьим классом, чтобы повлиять на привычки его постоянных пассажиров, а также регулярно сообщать обо всем управляющим и не переставать жаловаться. При этом ни в коем случае нельзя давать взятки или прибегать к другим незаконным средствам ради обеспечения личного комфорта и мириться с нарушениями железнодорожных правил другими пассажирами. Уверен, что только так можно изменить ситуацию к лучшему.

Из-за серьезной болезни, поразившей меня в 1918–1919 годах, я был вынужден перестать ездить третьим классом, но это продолжало постоянно волновать меня. Более того, недуг поразил меня именно тогда, когда борьба за права пассажиров третьего класса начала давать плоды. Трудности, с которыми сталкиваются небогатые пассажиры железных дорог и пароходов, усугубляются их собственными дурными привычками и теми послаблениями, которые правительство делает иностранной торговле. Для решения всех этих проблем стоило бы собрать небольшую группу энергичных людей, способных посвящать им все свое время.

Но на этом я оставляю обсуждение нелегкой доли пассажиров третьего класса, чтобы перейти к воспоминаниям о моем пребывании в Бенаресе. Я прибыл туда утром и решил остановиться у одного панда. Как только я сошел с поезда, меня сразу окружили многочисленные брахманы, и я выбрал того, который показался мне более опрятным и более добрым с виду. Выбор оказался удачным. Во дворе его дома паслась корова, а комнату мне предоставили на втором этаже. Я не хотел есть, не совершив сначала омовения в водах Ганга, как следовало правоверному. Брахман взялся за приготовления к этому. Я заранее предупредил его, что не смогу вручить ему в качестве дакшина[84] больше одной рупии четырех анн и ему следует иметь это в виду, готовясь к обряду.

Брахман принял мое условие.

— Богат или беден паломник, — сказал он, — служба остается неизменной. А размер подношения, которое мы получаем, зависит только от желания и возможностей паломника.

И мне не показалось, что панда хоть в чем-то пренебрег своими обязанностями. Молитва пуджа закончилась в полдень, а после я направился в храм Каши Вишванатх на даршан[85]. Меня крайне огорчило то, что я там увидел. Когда я практиковал в Бомбее в 1891 году, я посетил лекцию на тему «Паломничество в Каши» в зале «Прартхана самадж» и потому был готов испытать некоторое разочарование. В действительности я был разочарован даже еще сильнее.

К храму вела узкая и скользкая дорожка. Было шумно. Жужжание бесчисленных мух, выкрики торговцев и паломников были невыносимы.

И там, где человек ожидал оказаться в атмосфере медитации и причастности к Богу, его особенно поражало полное ее отсутствие. Приходилось искать эту атмосферу в себе самом. Я понаблюдал за благочестивыми сестрами, которые смогли погрузиться в медитацию, отрешившись от всего, что их окружает, но в том не было никакой заслуги настоятелей храма. На них лежала ответственность за создание и поддержание в храме и на его территории чистой, благостной и торжественной атмосферы. А вместо этого я попал на базар, на котором ловкие торгаши продавали сласти и всякие безделушки.

Когда я вошел в храм, меня приветствовала вонь сгнивших цветов. Пол выложили добротным мрамором, однако отдельные куски были выломаны, и в образовавшиеся отверстия какие-то особенно ревностные паломники, лишенные всякого вкуса, вставили рупии. Теперь там скапливалась грязь.

Я подошел к Джнана-вапи (Кладезю знания). В нем я искал Господа, но не смог найти Его. Само собой, настроение мое ухудшилось. Пространство вокруг Джнана-вапи тоже было покрыто грязью. Желание давать дакшин у меня пропало, и я пожертвовал лишь один пай. Панда, приставленный к Кладезю, рассердился и отшвырнул монету в сторону. Затем он обругал меня и сказал:

— За это оскорбление ты попадешь прямиком в ад.

Его пророчество не смутило меня.

— Магараджа, — сказал я, — что бы ни уготовила мне судьба, человек вроде вас не должен позволять себе говорить такие мерзкие слова. Можете взять мой пай или лишитесь и его тоже.

— Уходи, — отозвался он. — Мне не нужен твой пай.

После чего осы́пал меня новыми проклятиями.

Я подобрал пай и хотел удалиться, утешая себя лишь тем, что брахман не получил монету и она осталась при мне. Но магараджа был не из тех, кто упустит хоть пай. Он окликнул меня:

— Хорошо, оставь свой пай здесь. Мне жаль тебя. Если откажусь от твоего подношения, плохи будут твои дела.

Я молча отдал ему монету и с глубоким вздохом пошел прочь.

С тех пор я побывал в Каши Вишванатхе еще дважды, но это было уже после того, как мне присвоили почетный титул «махатма», и мне уже никогда не доводилось переживать ничего подобного тому, что я описал. Теперь люди хотят мой даршан[86] и не разрешают мне получить даршан храма. Но горе махатмы — его лишь горе. Насколько мне известно, грязь и шум в том храме царят по-прежнему.

Если кто-то сомневается в бесконечном милосердии Господа, пусть побывает в подобных «святых» местах. Ибо как может Повелитель йогов терпеть столько лицемерия и неверия, да еще и во Имя Свое? Давным-давно Он изрек: «Что человек посеет, то и пожнет». Закон кармы неизменен, и от него невозможно уклониться, поэтому едва ли теперь необходимо божественное вмешательство. Он дал нам Закон, а затем ушел на покой.

После посещения храма я попытался встретиться с миссис Безант. Я знал, что она только что оправилась от болезни, и послал ей записку. Она сразу вышла. Поскольку моим единственным желанием было отдать ей дань уважения, я сказал:

— Мне известно, насколько хрупко сейчас ваше состояние. Я всего лишь хотел выразить вам свое уважение. Я, разумеется, благодарен, что вы великодушно согласились принять меня, несмотря на недомогание. А потому не смею больше беспокоить вас.

С этими словами я покинул ее дом.

21. Обосноваться в Бомбее?

Гокхале желал, чтобы я осел в Бомбее, практикуя как адвокат и помогая ему в общественной деятельности. Общественная деятельность в те дни означала работу на Конгресс, одним из основателей которого был Гокхале, и основная часть этой работы заключалась в управлении делами организации.

Предложение Гокхале мне понравилось, однако я и не надеялся, что моя адвокатская карьера будет успешной. Неприятные воспоминания о прошлом были еще живы в моей памяти. Я по-прежнему ненавидел прибегать к лести, чтобы заполучить клиентов.

А потому я решил начать работать в Раджкоте. Кевалрам Мавджи Даве, мой давний доброжелатель, вдохновивший мня на поездку в Англию, находился тогда в Раджкоте и сразу же достал мне три дела. Два дела были апелляциями, поданными на рассмотрение юридическому советнику политического агента в Катхияваре, а третье — процесс в Джамнагаре, очень важный. Я сказал, что не доверяю своим способностям, и Кевалрам Мавджи воскликнул:

— Выиграете вы дело или проиграете — не стоит сейчас думать об этом! Просто постарайтесь, а я, разумеется, буду рядом, чтобы помочь вам.

Поверенным другой стороны был мистер Самартх, ныне покойный. Подготовился я основательно. Не то чтобы я особенно хорошо рабирался в тонкостях индийского права, но Кевалрам Даве дал мне необходимые разъяснения. Перед отъездом в Южную Африку я слышал разговоры друзей о том, что сэр Ферозшах Мехта великолепно владеет теорией судебных доказательств, и в этом заключается секрет его успеха. Я не забыл об услышанном и во время путешествия скрупулезно изучил индийский закон о доказательствах, а также комментарии к нему. Помог мне, конечно же, и опыт, приобретенный во время работы адвокатом в Южной Африке.

Я выиграл дело, а моя вера в себя окрепла. Теперь два других дела, связанных с апелляциями, меня больше не пугали, и оба тоже завершились успешно. Наконец-то я мог рассчитывать, что, вероятно, преуспею и в Бомбее.

Но прежде чем я опишу обстоятельства, повлиявшие на мое решение перебраться в Бомбей, хотелось бы рассказать о том, как мне пришлось столкнуться с нерадивостью и невежеством английских чиновников. Суд юридического советника был разъездным. Он находился в непрестанном движении, а вакилам и их клиентам приходилось всюду следовать за ним. Вакилы брали за услуги дороже, если им приходилось покидать свои конторы, и клиенты, соответственно, несли двойные расходы. Но неудобства посторонних не интересовали судью.

Одну из апелляций, о которых я здесь расскажу, должны были слушать в Веравале, где как раз бушевала чума. Припоминаю, что в городке с населением в пять с половиной тысяч человек ежедневно заболевали пятьдесят человек. Этот город практически обезлюдел, и мне пришлось поселиться в заброшенном дхармашала, находившемся на некотором расстоянии от Веравала. Но где могли остановиться мои клиенты? Если бы они были нищими, им пришлось бы вверить себя Богу.

Один из друзей-юристов телеграфировал мне, что я должен подать прошение о переносе суда в другое место из-за чумы в Веравале. Когда я принес такое прошение, сагиб спросил:

— Вы боитесь?

Я ответил:

— Вопрос не в том, боюсь ли я. Думаю, о себе я всегда сумею позаботиться, но что делать моим клиентам?

— Чума обосновалась в Индии надолго, — заявил сагиб. — С какой стати бояться ее? А климат в Веравале просто замечательный! — Сам сагиб расположился далеко от городка в роскошном шатре на берегу моря. — Уверен, что любой сможет научиться жить под открытым небом.

Спорить не было никакого смысла. Сагиб отдал распоряжение своему ширастедару:

— Запишите слова мистера Ганди и дайте мне знать, если условия действительно неудовлетворительны для вакилов и их клиентов.

Сагиб, разумеется, искренне верил, что сделал все правильно. Но разве мог этот человек понимать трудности несчастной Индии? Разве мог он знать нужды, обычаи, традиции и взгляды ее людей? Как мог он, всегда подсчитывающий золотые соверены, начать разбираться в горстке жалких медяков? Слон никогда не научится думать так, как думает муравей, несмотря на все старания; англичанин никогда не научится думать как индиец и справедливо судить его.

Однако вернемся к моему повествованию. Несмотря на достигнутые успехи, я был готов остаться в Раджкоте, но однажды Кевалрам Даве пришел ко мне и сказал:

— Ганди, нам бы не хотелось, чтобы вы сидели здесь без дела. Вам нужно переехать в Бомбей.

— Да, но кто будет давать мне там работу? — спросил я. — Вы найдете ее для меня?

— Найду, — ответил он. — Иногда мы будем приглашать вас сюда в качестве знаменитого адвоката из Бомбея, а черновики документов станем присылать вам туда. Именно мы, вакилы, можем или помогать адвокату, или вставлять ему палки в колеса. В Джамнагаре и Веравале вы показали на что способны, и я совершенно спокоен за вас. Вам суждено стать общественным деятелем, и мы не позволим такому человеку сгинуть в Катхияваре. Просто скажите мне, когда соберетесь в Бомбей.

— Я все еще ожидаю денежного перевода из Наталя. Поеду сразу же, как только получу его, — пояснил я.

Деньги поступили примерно через две недели, я поехал в Бомбей и снял комнаты в конторе Пэйна, Гилберта и Саяни. Мне показалось, что я наконец обосновался в Бомбее.

22. Вера подвергается испытанию

Хотя я снял рабочее помещение в Форте и дом в Гиргауме, Бог не позволил мне устроиться на новом месте. Едва я успел въехать в дом, как выяснилось, что мой второй сын Манилал, который за несколько лет до того перенес тяжелую оспу, болен тифом, сопровождающимся пневмонией и ночным бредом.

Мы вызвали врача. Тот сказал, что лекарства не помогут, но яйца и куриный бульон определенно принесут пользу.

Манилалу тогда было всего десять лет, поэтому принимать в расчет его желания не приходилось. Являясь его наставником, решать должен был только я сам. Лечащий доктор был парсом, я объяснил ему, что мы вегетарианцы, а потому я не могу давать сыну рекомендованные им продукты. Не может ли он предложить что-то еще?

— Жизнь вашего сына в опасности, — сказал доктор. — Было бы неплохо давать ему разбавленное водой молоко, но оно недостаточно питательно. Как вы знаете, я посещаю семьи многих индусов, и у них нет возражений против всего, что я прописываю. Думаю, вам не стоит быть столь непреклонным, ведь речь идет о ребенке.

— То, что вы говорите, совершенно справедливо, — отозвался я. — Как медик вы не можете поступать иначе, но и на мне лежит огромная ответственность. Если бы сын уже был взрослым, я бы обязательно узнал его мнение и прислушался к нему, но в данном случае думать и решать за него приходится мне. С моей точки зрения, именно при подобных обстоятельствах вера человека подвергается подлинному испытанию. Прав я или нет, но таковы мои религиозные убеждения. Человек не должен употреблять в пищу мяса, яиц и тому подобного. Тем, кому приходится бороться за жизнь, также необходимо ограничивать себя, ибо даже ради сохранения жизни мы не должны отступать от своего. Религия, как я ее понимаю, не позволяет мне и моим близким есть мясо или яйца в сложившейся сейчас ситуации, а потому мне придется пойти на риск, о котором вы меня предупреждаете. Прошу вас об одном: поскольку я не могу прибегнуть к методу лечения, предложенному вами, я хотел бы применить гидропатию. Я знаю, как сделать это, однако не сумею правильно измерять пульс мальчика, обследовать его грудь, слушать легкие и так далее. Если вы будете настолько добры, что станете время от времени навещать его, осматривать и сообщать мне сведения о его состоянии, я буду вам чрезвычайно признателен.

Доктор понял, в каком затруднительном положении я оказался, и согласился выполнить мою просьбу. Хотя Манилал и не мог выбирать сам, я передал ему суть нашей беседы с врачом и попросил высказать свое мнение.

— Да, пусть будет гидропатия, — сказал он. — Я не стану есть яиц и пить куриный бульон.

Его ответ обрадовал меня, хотя я прекрасно понимал, что, если бы я позволил ему есть пищу, рекомендованную доктором, он, вероятно, с большой охотой делал бы это.

Я знал о лечении водой по методу Куне и решил рискнуть. Я также знал, что и пост может принести определенную пользу. Манилал принимал ванну сидя и находился в ней около трех минут. В течение трех дней он пил только разбавленный водой апельсиновый сок.

Однако высокая температура по-прежнему держалась и доходила до 104 градусов[87]. По ночам сын продолжал бредить. Я начал всерьез опасаться за него. Что скажут обо мне люди? Что будет думать обо мне мой старший брат? Не вызвать ли другого доктора? Почему бы не прибегнуть к услугам аюрведического медика? Какое право имеют родители ставить опыты на собственных детях?

Подобные мысли постоянно преследовали меня, но затем их сменял поток размышлений противоположного характера. Бог, несомненно, возрадуется, увидев, что я лечу сына точно так же, как лечился бы сам. Я твердо верил в гидропатию и несколько меньше в аллопатию. Доктора ведь тоже не гарантировали выздоровления. В лучшем случае они могли только экспериментировать. Ниточка жизни находилась в руках Бога, так почему бы не довериться Ему и во имя Его не продолжать то, что я считал правильным лечением?

Я сходил с ума от противоречивости собственных мыслей. Однажды вечером я лежал рядом с Манилалом в его постели и решил облегчить его страдания с помощью влажной простыни. Я встал, намочил простыню, выжал и завернул в нее Манилала, оставив открытой только голову, а потом укрыл его двумя одеялами. На лоб положил влажное полотенце. Все его тело было горячим, как нагретый утюг, но очень сухим. Он совершенно не потел.

Меня измучила усталость. Я оставил Манилала на попечении его матери, а сам вышел прогуляться до Чаупати, чтобы немного взбодриться.

Было примерно десять часов. Мне навстречу попадались редкие прохожие. Погруженный в свои размышления, я едва ли вообще замечал их. «Моя честь в Твоих руках, о Бог мой, в этот час испытаний», — мысленно твердил я и непрестанно повторял имя Рамы. Достаточно скоро я вернулся домой, ощущая сильное биение сердца в своей груди.

Едва я вошел в комнату Манилала, он сразу спросил:

— Ты уже снова здесь, бапу?

— Да, мой дорогой.

— Пожалуйста, убери эти одеяла. Я весь горю.

— Ты вспотел, мой мальчик?

— Я мокрый насквозь. Пожалуйста, разверни меня.

Я потрогал его лоб. Он был покрыт бисеринками пота. Температура начала спадать. Я возблагодарил Бога.

— Манилал, жар, как я заметил, уменьшается. Попотей еще немножко, а потом я разверну тебя.

— Нет, прошу тебя. Вынь меня из этой печи. Завернешь меня потом снова, если будет нужно.

Я отвлек его, чтобы продержать во влажной простыне еще несколько минут. Пот теперь уже струился по его лбу. Я развернул сына и обтер насухо. Скоро мы заснули в одной постели.

И оба спали крепчайшим сном. На следующее утро температура у Манилала упала. А ведь он сорок дней пил только разбавленное молоко и фруктовые соки. Теперь я уже не опасался за него. Его терзала тяжелая болезнь, но мы справились с ней.

Сегодня Манилал — самый крепкий из моих сыновей. Кто знает, благодаря чему он сумел тогда выздороветь: благодаря ли милосердию Бога, или гидропатии, или особой диете и тщательному уходу? Пусть каждый решает так, как подсказывает ему собственная вера. А лично я не сомневался, что Господь спас мою честь, и эта уверенность не поколебалась и по сей день.

23. Снова в Южную Африку

Здоровье вернулось к Манилалу, но я понял, что тот дом в Гиргауме непригоден для жилья: в нем было сыро и слишком мало света. А потому, посоветовавшись с Шри Ревашанкаром Джагдживаном, я решил снять хорошо проветриваемое бунгало в пригороде Бомбея. Я походил по Бандре и Санта Круз. Скотобойня в Бандре стала причиной того, что мы не пожелали остановить свой выбор на этом районе. Гхаткопар и соседние места находились слишком далеко от моря. Наконец я наткнулся на прекрасное бунгало в Санта Круз, которое мы и сняли, поскольку оно было лучше остальных с точки зрения санитарии.

Я купил сезонный билет первого класса от Санта Круз до Черчгейта и помню, как испытывал гордость, оказываясь единственным пассажиром первого класса в купе. Часто я ходил пешком до Бандры, а там садился на экспресс, следовавший прямиком в Черчгейт.

Моя карьера развивалась значительно лучше, чем я ожидал. Клиенты из Южной Африки часто доверяли мне дела, и этого хватало, чтобы вполне прилично зарабатывать.

Мне пока не удавалось получить какое-либо дело, рассматриваемое в Высоком суде, но я присутствовал на учебных судебных процессах, проводившихся в то время, хотя сам не осмеливался принимать в них участие. Помню, Джамиатрам Нанабхай играл в них заметную роль. Подобно другим новоиспеченным адвокатам, я посещал заседания Высокого суда больше для того, чтобы насладиться усыпляющим ласковым бризом, веявшим прямо с моря, нежели чтобы приобрести новые знания. Но я заметил, что далеко не один наслаждаюсь подобным образом: это стало модным, а потому и стыдиться было нечего.

Я стал захаживать в библиотеку Высокого суда, заводить новые знакомства и чувствовал, что уже совсем скоро начну работать в суде.

Пока я осваивался в своей профессии, Гокхале продолжал пристально наблюдать за мной: у него были собственные планы в отношении меня. Он заходил ко мне в контору два-три раза в неделю, нередко с друзьями, которых хотел познакомить со мной. Он стремился приобщить меня к своей общественной деятельности.

Однако можно смело утверждать, что Бог никогда не позволял моим планам осуществиться. Он распоряжался мной по своему усмотрению.

Как только я, казалось бы, обосновался на новом месте, к чему так горячо стремился, неожиданно пришла телеграмма из Южной Африки: «Ожидается визит Чемберлена. Пожалуйста, возвращайтесь незамедлительно». Я не забыл своего обещания и ответил, что буду готов отправиться, как только мне выделят средства. Когда ответ был получен, я отказался от своей конторы и отбыл в Южную Африку.

Я посчитал, что работа там займет по меньшей мере год, а потому сохранил за собой бунгало и оставил в нем жену и детей.

Я верил тогда, что энергичная молодежь, не находившая себе применения в Индии, должна эмигрировать в другие страны, поэтому взял с собой четверых или пятерых таких молодых людей, одним из которых был Маганлал Ганди.

Ганди были и остаются большой семьей. Я хотел собрать всех желающих сойти с протоптанной дорожки и попытать счастья за границей. Мой отец в свое время устраивал некоторых родственников на государственную службу. Мое же стремление заключалось в том, чтобы избавить их от этой зависимости. Я не мог и не хотел гарантировать им работу мне просто нужно было сделать их самостоятельными людьми.

Я старался убедить этих молодых людей привести собственные идеалы в соответствие с моими. Мне удалось добиться впечатляющих успехов, став наставником Маганлала Ганди. Об этом я еще подробно расскажу.

Разлука с женой и детьми, нарушение течения налаженного образа жизни, переход от уверенности к неизвестности — все это на некоторое время стало для меня мучительным, но я уже привык к изменчивости судьбы. Я считаю неправильным искать постоянства в мире, где все непостоянно, кроме Бога, который и есть истина. Все, что мы видим, все, что происходит внутри и вокруг нас, непостоянно и преходяще. Но есть некая Высшая Сущность, спрятанная где-то и именуемая постоянством. И благословен будет тот, кто узрит ее и сумеет связать с ней свою судьбу. Поиски этой истины есть summum bonum[88] человеческой жизни.

Я прибыл в Дурбан вовремя. Меня ожидала работа. День встречи депутации с мистером Чемберленом уже назначили. Мне было нужно составить петицию для предоставления ему и сопровождать депутацию.

Часть IV