Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной — страница 6 из 9

1. первый опыт

Задолго до того, как я добрался до дома, поселенцы, выехавшие из Феникса, уже прибыли в Индию. Я должен был опередить их, но разразившаяся война нарушила наши планы. Я понял, что могу задержаться в Англии на неопределенное время, и задумался о том, как подобрать подходящее жилье для людей из поселения. Мне хотелось, чтобы в Индии они продолжали держаться вместе и вести тот же образ жизни, какой вели в Южной Африке. Мне не был известен ни один ашрам, куда я мог бы порекомендовать им отправиться, а потому я телеграфировал им, чтобы они встретились с мистером Эндрюсом и спросили его совета.

Сначала их разместили в гурукуле[107] в Кангри, где ныне покойный свами Шраддхананджи относился к ним как к собственным детям. Затем они поселились в ашраме Шантиникетан. Там Поэт[108] и его приближенные тоже окружили их бесконечной любовью. Опыт, приобретенный в этих двух местах, сослужил потом и им самим, и мне добрую службу.

Поэт, Шраддхананджи и Сушил Рудра, как я говорил мистеру Эндрюсу, составляли триумвират. В Южной Африке мистер Эндрюс постоянно рассказывал о них, и его истории об этой троице стали самыми живыми и отрадными воспоминаниями о том периоде. Естественно, мистер Эндрюс познакомил переселенцев из Феникса с Сушилом Рудрой. Рудра не имел своего ашрама, но у него был дом, в котором он поселил семьи из Феникса. Очень скоро они почувствовали себя в его доме настолько хорошо, что перестали скучать по поселению.

Только сойдя на берег в Бомбее, я узнал, что переселенцы разместились в Шантиникетане. Мне не терпелось увидеться с ними сразу же после встречи с Гокхале.

Теплый прием, устроенный мне в Бомбее, дал возможность прибегнуть к маленькой сатьяграхе.

На вечере в мою честь в доме мистера Джехангира Петита я не осмеливался говорить на гуджарати. Роскошь этого места смущала меня, ведь я любил находиться среди бедных индийских рабочих. В катхияварском плаще, тюрбане и дхоти я выглядел, вероятно, даже более цивилизованным, чем сейчас, но пышность и великолепие дома мистера Петита заставляли меня чувствовать себя не в своей тарелке. Впрочем, я провел время достаточно хорошо, укрывшись под надежным крылом сэра Ферозшаха Мехты.

Затем последовал вечер у гуджаратцев. Они не желали отпускать меня, не устроив мероприятия в мою честь. Его организовал ныне покойный Уттамлал Триведи. Я заранее ознакомился с программой приема. На нем должен был присутствовать мистер Джинна, поскольку он тоже был из гуджаратцев. Вот только я не помню, в какой роли он должен был выступить — председателя или главного спикера. Он произнес краткую, но приятную речь на английском языке. Мне кажется, большинство речей на этом вечере было произнесено по-английски. Когда пришел мой черед, я выразил свою благодарность на гуджарати, объяснил, почему поддерживаю языки гуджарати и хиндустани, и мягко выразил протест против использования английского языка на собрании гуджаратцев. Сделал я это не без некоторых колебаний, поскольку опасался, что мои слова будут восприняты как невежливость неопытного человека, вернувшегося домой после долгого пребывания за границей и решившего побороться с устоявшейся здесь давней традицией. Но никто, казалось, не возражал. Более того, я заметил, что все правильно поняли причину моего протеста.

Этот прием укрепил мою веру в то, что я смогу донести свои мысли до соотечественников.

После непродолжительного пребывания в Бомбее, обогатившего меня множеством впечатлений, я отправился в Пуну, куда меня пригласил Гокхале.

2. С Гокхале в Пуне

Как только я прибыл в Бомбей, Гокхале написал мне, что со мной хочет встретиться губернатор и что я должен удовлетворить его желание до отъезда в Пуну. Разумеется, я нанес визит его превосходительству. После традиционных расспросов он сказал:

— Прошу вас только об одном: сразу приходите ко мне, если соберетесь что-либо предпринять в отношении правительства.

Я ответил:

— Мне очень легко дать такое обещание, поскольку я как участник сатьяграхи положил себе за правило интересоваться позицией стороны, с которой предстоит иметь дело, и стараться достигнуть компромисса. Я строго придерживался этого правила в Южной Африке и намерен поступать точно так же здесь.

Лорд Уиллингдон поблагодарил меня и сказал:

— Можете приходить ко мне в любое время и сами убедитесь, что мое правительство сознательно не делает ничего дурного.

Я ответил так:

— Вера в это поддерживает меня.

Затем я отправился в Пуну. К сожалению, я не смогу поделиться здесь всеми воспоминаниями о том чудесном времени. Гокхале и члены общества «Слуги Индии» окружили меня невероятной заботой. Насколько помню, Гокхале собрал их всех, чтобы встретить меня. Я смог откровенно побеседовать с ними на самые разные темы.

Гокхале очень хотел видеть меня членом этого общества, к чему стремился и я сам. Однако члены общества посчитали, что наши методы работы и идеалы слишком разные, а потому будет не очень правильно, если я присоединюсь к «Слугам Индии». Гокхале же придерживался другого мнения. Хотя я слепо предан своим принципам, считал он, я был все же способен терпимо относиться к воззрениям членов общества.

— Однако члены общества, — сказал он мне, — пока не поняли вашей готовности идти на этот компромисс. Они твердо верят в свои принципы и независимы в своих взглядах. Я надеюсь, они примут вас, но даже если и нет, вы не должны думать, что они относятся к вам без должного уважения. Они не хотят рисковать своим высоким мнением о вас. Будете вы приняты в члены общества или нет, я стану относиться к вам как к одному из них.

Я сказал Гокхале о своих намерениях. Стану я членом общества или нет, я хотел иметь ашрам, где смог бы поселиться с моими друзьями из Феникса. Предпочтительнее было бы место в Гуджарате, поскольку я сам был оттуда и мне казалось, что я смогу послужить Индии через служение Гуджарату. Гокхале понравилась моя идея. Он сказал:

— Вам непременно нужно так и поступить. Каким бы ни был итог ваших переговоров с членами общества, вы можете рассчитывать на меня в расходах на содержание ашрама, который я впредь буду считать своим собственным.

Мое сердце переполнилось радостью. Было приятно ощутить себя свободным от ответственности за поиски и сбор средств и знать, что мне не придется работать в одиночку. Отныне я мог положиться на надежного наставника в критический момент. С моей души словно свалился камень.

После этого был вызван ныне покойный доктор Дев, которому поручили открыть отдельный счет в обществе и выдавать мне необходимые для содержания ашрама и для прочих общественных дел суммы.

Теперь я был готов ехать в Шантиникетан. Перед моим отъездом Гокхале устроил прием для ближайших друзей и позаботился о том, чтобы угощение — свежие фрукты и орехи — пришлось мне по вкусу. Прием проходил буквально в нескольких шагах от его жилища, но Гокхале тем не менее едва ли был в состоянии появиться на нем. Однако его привязанность ко мне все пересилила, и он пожелал во что бы то ни стало прийти. Он пришел, но потерял сознание, и мы на руках отнесли его домой. Подобные обмороки случались с ним и прежде. Очнувшись, он велел передать, чтобы мы продолжали веселиться без него.

На этом приеме мы просто разговаривали на свежем воздухе перед гостевым домом, принадлежавшим обществу; друзья наслаждались сердечными беседами, поглощая легкие закуски, состоявшие из арахиса, фиников и сезонных свежих фруктов.

Вот только я никак не мог перестать думать об обмороке Гокхале.

3. Это была угроза?

Из Пуны я отправился в Раджкот и Порбандар, где встретился с вдовой брата и другими родственниками.

Во время сатьяграхи в Южной Африке я стал по-другому одеваться, чтобы быть похожим на законтрактованных индийцев, и даже в Англии, находясь дома, в помещении, носил тот же костюм. В Бомбей я прибыл в катхияварской одежде; это были рубашка, дхоти, плащ и белый шарф, изготовленные из индийских тканей. Поскольку я собирался ехать из Бомбея третьим классом, я решил, что шарф и плащ будут лишними, а потому отказался от них и приобрел за восемь или десять анн кашмирскую шапку. Человек, одетый подобным образом, наверняка сошел бы за бедняка.

Из-за свирепствовавшей тогда чумы все пассажиры третьего класса проходили обязательный медицинский осмотр в Вирамгаме или Вадхване — точно уже не помню, где именно. Меня слегка лихорадило, и инспектор, измерив мне температуру, попросил меня непременно явиться к начальнику медицинской службы в Раджкоте, а затем записал мое имя.

Вероятно, кто-то рассказал о том, что я буду проезжать через Вадхван, поскольку портной Мотилал, один из видных общественных деятелей города, встретил меня на вокзале. Он рассказал мне о таможне в Вирамгаме и о тех трудностях, с которыми приходится сталкиваться пассажирам из-за нее. Так как меня лихорадило, я не хотел разговаривать и лишь коротко спросил:

— Вы готовы сесть в тюрьму?

Я принял Мотилала за одного из тех прытких молодых людей, которые не думают, прежде чем что-то сказать. Но Мотилал не был таким. Он осторожно ответил:

— Мы, разумеется, пойдем в тюрьму, но только если вы поведете нас. Как катхияварцы мы имеем на вашу поддержку право. Конечно, это не значит, что мы хотим задержать вас здесь, но обещайте непременно остановиться у нас на обратном пути. Вам понравятся дела и взгляды здешней молодежи. Вы можете положиться на нас.

Мотилал заинтриговал меня. Пришедший с ним товарищ похвалил его:

— Наш друг всего лишь портной. Но он так хорошо справляется со своими обязанностями, что, работая всего по часу в день, имеет пятнадцать рупий в месяц. Ему этого вполне достаточно. Остальное свое время он посвящает общественной деятельности. Мы образованнее его, но тем не менее он руководит нами, заставляя нас устыдиться своей образованности.

Позже я лучше узнал Мотилала и понял, что в этих похвалах не было преувеличения. Раз в месяц он на несколько дней оставался в недавно созданном ашраме, чтобы учить детей портняжному делу и самому обшивать обитателей. Со мной он нередко говорил о Вирамгаме и невыносимых трудностях пассажиров. В расцвете молодости его сразила неожиданная болезнь, и его смерть стала настоящей трагедией для общественной жизни Вадхвана.

После прибытия в Раджкот я уже на следующее утро явился к начальнику медицинской службы. Мы были знакомы. Он разозлился на инспектора, хотя и совершенно напрасно — инспектор всего лишь исполнял свои служебные обязанности. Меня он не знал и не мог поступить иначе. Тем не менее начальник настоял на том, чтобы инспектор сам посетил меня.

Медицинский осмотр пассажиров третьего класса действительно необходим в подобных ситуациях. Какое бы положение в обществе ни занимал человек, если он предпочитает путешествовать третьим классом, он обязан добровольно подчиняться правилам, а чиновники должны оставаться непредвзятыми. Но мой опыт показал, что эти чиновники относятся к пассажирам третьего класса не как к людям, а как к стаду овец: разговаривают с ними презрительно и не желают отвечать им или объяснять что-либо. Пассажиру третьего класса приходится повиноваться чиновнику, словно хозяину, и чиновник может безнаказанно раздавать пассажирам затрещины и вымогать деньги, а билет отдать, только помучив человека как следует или даже заставив его пропустить свой поезд. Все это я видел своими глазами. Ситуация не улучшится, пока образованные и богатые люди не откажутся от недоступных беднякам удобств и не станут ездить третьим классом, чтобы искоренить царящие в нем грубость и несправедливость, вместо того, чтобы избегать их.

Когда бы я ни приехал в Катхиявар, я постоянно слышал жалобы на таможню в Вирамгаме, а потому решил сразу же воспользоваться предложением лорда Уиллингдона. Я собрал и прочитал всю информацию по этому вопросу, убедился, что жалобы пассажиров обоснованны, и вступил в переписку с правительством Бомбея. Я встретился с личным секретарем лорда Уиллингдона и самим его превосходительством. Последний выразил сочувствие, но возложил вину на Дели.

— Если бы это было в наших силах, мы бы уже давно ликвидировали кордон. Вам следует обратиться к правительству Индии, — сказал мне секретарь.

Я снесся с правительством Индии, но не добился никакого ответа, кроме уведомления о получении моего письма. Дело сдвинулось с мертвой точки, только когда позже я получил возможность встретиться с лордом Челмсфордом. Я изложил ему все факты, и он был искренне изумлен. Он ничего об этом не знал. Внимательно выслушав меня, он сразу запросил по телефону документы по Вирамгаму, после чего пообещал ликвидировать кордон, если у таможенных властей не найдется внятных аргументов в его защиту. Через несколько дней после нашего разговора я прочитал в газетах о ликвидации вирамгамского таможенного кордона.

Я посчитал, что это событие принесло в Индию подлинную сатьяграху, поскольку во время нашей беседы секретарь бомбейского правительства неодобрительно отозвался о моей речи в Багасре (Катхиявар), в которой я упомянул сатьяграху.

— Это была угроза? — спросил он. — И неужели вы думаете, что могущественное правительство отступит перед угрозами?

— Это не угроза, — ответил я. — Это урок людям. Мой долг состоит в том, чтобы предлагать народу любые законные средства, которые могут облегчить его участь. Нация, стремящаяся к самоуправлению, обязана знать все пути к свободе и методы ее достижения. Насилие обычно становится самой крайней мерой. Сатьяграха, напротив, является ненасильственным методом. Я считаю своим долгом объяснять людям, как им пользоваться и каковы его пределы. Я нисколько не сомневаюсь в могуществе британского правительства, но я не сомневаюсь и в том, что сатьяграха имеет право на существование.

Секретарь, умный человек, только покачал головой и сказал:

— Что ж, поживем — увидим.

4. Шантиникетан

Из Раджкота я отправился в Шантиникетан. Преподаватели и ученики окружили меня заботой. Их прием был исполнен простоты, вкуса и любви. Там я впервые встретился с Какасахибом Калелкаром.

Я не знал, почему Калелкара прозвали «Какасахибом». Только позже я выяснил, что Кешаврао Дешпанде, который стал мне близким другом в Англии, прежде возглавлял школу в княжестве Барода, называвшуюся «Ганганатх Видиалайя», и начал давать учителям такие имена, чтобы поддерживать в школе семейную атмосферу. А потому Калелкар, преподававший там, получил имя Кака (буквально: дядя по отцу), Пхадке прозвали Мама (буквально: дядя с материнской стороны), а Харихар Шарма стал Анна (брат). Похожие имена были даны и всем остальным. Анандананд (Свами) как друг Каки и Патвардхан (Аппа) как друг Мамы позже присоединились к семье, и все они со временем один за другим стали моими товарищами. Сам Дешпанде получил прозвище «Сахиб». Когда же школу Видиалайя пришлось закрыть, эта «семья» тоже распалась, но ее бывшие члены сохранили духовную связь и полученные имена.

Какасахиб хотел приобрести опыт работы в различных учреждениях, и, когда я приехал в Шантиникетан, он как раз был там. Застал я и Чинтамана Шастри, тоже принадлежавшего когда-то к «семье». Оба помогали преподавать санскрит.

Переселенцев из Феникса разместили в Шантиникетане отдельно. Маганлал Ганди оставался их лидером и следил за тем, чтобы все правила ашрама неукоснительно соблюдались. Я заметил, что любовью, любознательностью и упорством он добился признания в Шантиникетане.

Были там и Эндрюс, и Пирсон. Я стал близко общаться с Джагаданандбабу, Непалбабу, Сантошбабу, Кшитимоханбабу, Нагенбабу, Шарадбабу и Калибабу — все они были бенгальскими учителями.

Как обычно, я быстро сошелся с преподавателями и учениками и заговорил с ними о самостоятельности. Учителям я сказал следующее: если бы они и мальчики отказались от услуг оплачиваемых поваров и стали сами готовить себе пищу, это позволило бы контролировать физическое и нравственное развитие учеников, а последние получили бы возможность учиться самостоятельности. Только два или три преподавателя с сомнением покачали головами. Некоторые сразу же горячо поддержали мое предложение. Учеников оно обрадовало, вероятно потому, что им хотелось чего-то нового. И вот мы приступили к эксперименту. Когда я попросил Поэта высказать свое мнение, он ответил, что не возражает, если согласны сами преподаватели. А мальчишкам он сказал:

— В этом эксперименте — ключ к свараджу.

Пирсон не жалел сил для того, чтобы эксперимент прошел успешно. Он буквально рвался в бой. Мы выбрали учеников, отвечающих за нарезку овощей, за очистку зерна и так далее. Нагенбабу и другие отвечали за чистоту кухни и смежных помещений. Я не мог наглядеться, как ловко они управляются с лопатами.

Понятно, что сто двадцать пять учеников и преподавателей не могли сразу почувствоваться себя как рыба в воде, занимаясь физическим трудом. Каждый день мы спорили. Некоторые уже довольно скоро начали жаловаться на усталость. Но Пирсон был неподражаем. Его улыбающееся лицо постоянно мелькало на кухне или рядом с ней. Он отмывал самую большую и тяжелую утварь. Несколько учеников играли на ситарах[109], чтобы развлечься и развеять скуку. Все внесли свою лепту в общее дело, и Шантиникетан превратился в настоящий улей.

Эти перемены повлекли за собой и другие. Переселенцы из Феникса не только показали всем пример самостоятельности, но и помогли упростить приготовляемые блюда. Приправы полностью исчезли из нашего меню. Рис, дал, овощи и даже пшеничная мука варились одновременно в одной кастрюле. Мальчики из Шантиникетана стали готовить точно так же, чтобы разнообразить бенгальские блюда. Их кухней руководили они сами и один или два преподавателя.

Однако через какое-то время эксперимент пришлось прекратить. Впрочем, я все же полагаю, что знаменитое учебное заведение ничего не потеряло от участия в нем, а приобретенный новый опыт пошел на пользу учителям.

Я намеревался остаться в Шантиникетане еще на какое-то время, но судьба распорядилась иначе. Примерно через неделю после моего приезда пришла телеграмма из Пуны с известием о смерти Гокхале. Шантиникетан скорбел. Каждый приходил ко мне выразить соболезнования. В храме ашрама мы оплакали потерю поистине национального масштаба. Мероприятие прошло в мрачной, но величественной атмосфере. В тот же день я отправился в Пуну с женой и Маганлалом. Другие наши товарищи остались в Шантиникетане.

Эндрюс проводил меня до Бурдвана.

— Как вы думаете, — спросил он, — наступит ли время для сатьяграхи в Индии? И если да, то когда?

— Трудно сказать, — ответил я. — Еще год я не стану ничего предпринимать, потому что пообещал Гокхале сначала объездить Индию, чтобы приобрести необходимый опыт; я не буду высказывать своего мнения публично, пока не закончится этот период. Но даже по истечении года я не стану торопиться с речами и заявлениями. Не думаю, что у нас появится повод для сатьяграхи в ближайшие пять лет.

Здесь я хотел бы добавить, что Гокхале высмеивал некоторые мои идеи, высказанные в «Хинд сварадж», и говорил:

— Вот проведете в Индии хотя бы год, и ваши взгляды сами по себе изменятся.

5. Бедствия пассажиров третьего класса

В Бурдване нам пришлось претерпеть все те бедствия, которые постоянно постигают пассажиров третьего класса. Все началось с покупки билетов.

— Билеты в третий класс так рано не продаются, — заявили нам.

Я отправился к начальнику станции, хотя и это оказалось нелегким делом. Кто-то любезно указал мне, где его найти, и я поведал ему о возникших трудностях. Он не сказал ничего нового. Как только окошко кассы открылось, я попытался купить билеты, но добывать их пришлось с боем. Кто силен, тот и прав. Пассажиры пробивались вперед к кассе и постоянно отпихивали меня в сторону, а потому я купил билеты одним из последних.

Прибыл поезд, и посадка стала еще одним испытанием. Пассажиры — те, кто уже пробрался в вагон, и те, кто только пытался это сделать, — обменивались ругательствами и тычками. Мы бегали туда-сюда по платформе, но везде нас ждал один и тот же ответ:

— Здесь мест нет.

Я обратился к проводнику. Он сказал:

— Вы должны попытаться попасть в этот поезд или дожидаться следующего.

— Но меня ждут неотложные дела, — мягко возразил я.

У него не было времени слушать меня. Я велел Маганлалу любым способом пробраться в поезд, а сам вместе с женой прошел в купе вагона повышенного класса. Проводник взял нас на заметку. На станции Асансол он явился, чтобы взять с нас дополнительную плату. Я сказал ему:

— Вашей обязанностью было найти места для нас. Мы сами не смогли их найти и потому сели здесь. Если вы устроите нас в третьем классе, мы будем только рады перейти.

— Не нужно спорить, — сказал проводник. — Я не могу пристроить вас в третьем классе. Вам придется либо доплатить, либо сойти с поезда.

Я хотел любой ценой добраться до Пуны, а потому не стал препираться с проводником и доплатил, но эта несправедливость вывела меня из себя.

Утром мы приехали в Могалсарай. Маганлал сумел найти место в вагоне третьего класса, куда мы теперь с трудом протолкнулись. Контролеру я изложил все факты и попросил выдать мне квитанцию с указанием, что в Могалсарае я перешел в третий класс. Он отказался удовлетворить мою просьбу. Позже я обратился к железнодорожным властям за компенсацией и получил примерно такой ответ: «Обычно мы не компенсируем переплаты за проезд без соответствующей квитанции, но для вас готовы сделать исключение. Однако доплату за проезд от Бурдвана до Могалсарая мы все-таки вернуть не можем».

С тех пор я так часто ездил третьим классом, что, если бы я взялся рассказать обо всех своих впечатлениях, для них потребовался бы отдельный том. В этой книге я могу лишь кратко упомянуть о них. Я до сих пор жалею, что мое состояние вынудило меня прекратить поездки в третьем классе.

Бедствия пассажиров третьего класса, несомненно, следствие произвола железнодорожных властей. И, конечно, в них повинны грубость, неопрятность, эгоизм и невежество самих пассажиров. Жаль, что они зачастую не осознают, насколько дурно, низко и эгоистично ведут себя. Они считают свое поведение совершенно естественным. А происходит все это из-за равнодушия к ним со стороны нас, «интеллигентных» людей.

До Кальяна мы добрались смертельно уставшими. Я и Маганлал сумели кое-как помыться, воспользовавшись станционным водопроводом. Когда я уже собирался набрать воды и для жены, ко мне подошел Каул — один из членов общества «Слуги Индии». Он тоже направлялся в Пуну и предложил моей жене пройти в туалетную комнату в вагоне второго класса. Я колебался, не зная, принять ли его любезное предложение. Я знал, что моя жена не может пользоваться туалетом второго класса, но в конце концов решил отойти от своих принципов. Я понимаю, что этот поступок не к лицу приверженцу истины. Кастурбай не особенно рвалась принять душ, но простая забота супруга о жене в тот раз победила любовь к истине. «Лик истины прячется за золотой вуалью майя (иллюзии)», — сказано в Упанишадах.

6. Попытка стать членом общества

По прибытии в Пуну и после всех церемоний шраддхи[110], мы стали осуждать будущее общества «Слуги Индии». Стоило ли мне вступать в общество? Для меня эта тема была весьма деликатной. Пока был жив Гокхале, мне не приходилось добиваться, чтобы меня приняли. Я мог просто подчиняться его желаниям, что мне очень нравилось. Пускаясь в плавание по бурному морю индийской общественной жизни, я нуждался в опытном лоцмане. Я нашел его в Гокхале и чувствовал себя вполне уверенно под его защитой. Но теперь, когда его не стало, я был один и посчитал своим долгом вступить в общество. Я подумал, что дух Гокхале будет рад этому, а потому больше не колебался и твердо решил добиться приема.

Большинство членов общества в тот момент как раз находилось в Пуне. Я поговорил с каждым и постарался развеять их сомнения. Я сразу заметил, что у них не было единого мнения относительно меня. Одни выступали за то, чтобы принять меня, другие противились этому. Я знал, что все они относятся ко мне с одинаковой симпатией, но, вероятно, их забота о благополучии общества взяла верх над любовью ко мне или, по крайней мере, не уступала ей. Потому мы никогда не спорили ожесточенно и обсуждали лишь принципиальные вопросы. Те члены, которые не хотели принять меня, утверждали, что наши взгляды слишком разные; эти люди опасались, что мое членство поставит под угрозу цели отцов общества. Естественно, этого они допустить не могли.

После продолжительных дискуссий мы решили отложить решение вопроса на неопределенное время.

Домой я вернулся в сильном волнении. Правильно ли быть принятым в общество большинством голосов? Не будет ли это противоречить моей преданности Гокхале? Я отчетливо понимал, что вопрос о моем приеме может расколоть общество. А посему, думал я, лучше всего отозвать свое заявление о приеме и не ставить противников моего членства в неловкое положение — так я докажу свою преданность и обществу, и Гокхале. Решение это неожиданно промелькнуло в моей голове, и я сразу же написал письмо мистеру Шастри с просьбой вообще не созывать отложенного собрания. Те, кто был против моего членства, по достоинству оценили мой шаг. Я помог им избежать неловкой ситуации и укрепил связывавшие нас узы дружбы. Отзыв заявления был тем поступком, который совершил бы только истинный член общества.

Теперь я знаю, насколько верным было решение отказаться от формального членства. Позиция тех, кто возражал против моего приема, оказалась полностью оправданной. Жизнь показала, что наши мнения относительно основополагающих принципов действительно слишком разные. Впрочем, все это не настроило нас друг против друга. Мы остались братьями по духу, а резиденцию общества в Пуне я продолжил посещать.

Хотя формально я не стал членом общества, я всегда оставался им духовно. А духовные отношения ценнее физических. Физические отношения, лишенные духовной составляющей, — это тело, лишенное души.

7. Кумбха Мела[111]

Затем я отправился в Рангун, чтобы встретиться с доктором Мехтой, и по дороге остановился в Калькутте. Там я стал гостем ныне покойного бабу Бхупендраната Басу. Вот где бенгальское гостеприимство показало себя во всем своем великолепии. В те дни я соблюдал строгую фруктовую диету, и все доступные в Калькутте фрукты и орехи были мне немедленно предложены. Женщины семьи проводили бессонные ночи, очищая для меня орехи. Из свежих фруктов были приготовлены самые немыслимые лакомства. Множество деликатесов готовили для моих спутников, в числе которых был мой сын Рамдас. Как бы ни радовало меня подобное волшебное гостеприимство, мысль о том, что все домочадцы так старательно ублажают двух или трех гостей, казалась мне невыносимой. Но избежать столь смущавшего меня внимания было невозможно.

В Рангун я отправился палубным пассажиром парохода. И если в доме Басу нас смущал избыток внимания, то на борту приходилось мириться с самым пренебрежительным отношением к элементарным удобствам палубных пассажиров. Так называемая ванная комната была очень грязной, а в туалете стояла отвратительная вонь. Чтобы воспользоваться им, приходилось обходить лужи мочи и кучи испражнений или перепрыгивать их.

Нормальный человек не мог этого вынести. Я поговорил с капитаном, но безуспешно. Сами пассажиры усугубляли свое положение, пренебрегая элементарными правилами гигиены. Они плевали на палубу там, где сидели, выбрасывали остатки еды, пережеванного бетеля и табака. Шум стоял невероятный, и каждый норовил как можно свободнее расположиться, причем его багаж нередко занимал больше места, чем он сам. В таких условиях мы провели два дня.

По прибытии в Рангун я написал письмо агенту пароходной компании, изложив все факты. Благодаря этому письму и вмешательству доктора Мехты наше обратное путешествие на палубе судна оказалось весьма сносным.

В Рангуне моя фруктовая диета снова стала источником беспокойства для хозяина. Но поскольку дом доктора Мехты я мог считать своим собственным, в моих силах было несколько умерить пыл хозяина. Однако при этом я не ограничивал себя в количестве пищи, а потому не мог отказаться от предлагаемых мне различных блюд. Ели мы всякий раз в разное время. Я, конечно, предпочитал есть до заката, но на самом деле мы садились ужинать не раньше восьми или девяти часов вечера.

Тот год, 1915-й, был годом праздника Кумбха, проводившегося в Хардваре один раз в двенадцать лет. Я не стремился принять в нем участие, но мне хотелось встретиться с махатмой Мунширамджи, находившимся тогда в своей гурукуле. Общество Гокхале прислало группу добровольцев для служения на празднике. Пандит Хридаянат Кунзру руководил группой, а ныне покойный доктор Дев взял на себя все санитарные обязанности. Меня попросили отправить им в помощь несколько человек из Феникса, и потому Маганлал Ганди приехал раньше меня. По возвращении из Рангуна я присоединился к ним.

Поездка из Калькутты в Хардвар выдалась особенно тяжелой. Порой в купе пропадал свет. В Сахаранпуре нас затолкали в вагоны для перевозки скота. В них отсутствовали крыши, и под жарким полуденным солнцем над головой, сидя на раскаленном железном полу, мы чуть не поджарились. Но даже сильная жажда в таком суровом путешествии не могла заставить правоверных индусов пить воду, если они считали ее «мусульманской». Они ждали, пока не получали «индусскую» воду. Хотя надо отметить, что это были те же самые рьяные индусы, которые без колебаний и раздумий во время болезни пьют вино и мясной бульон, прописанные врачом, и не интересуются, какой фармацевт дает им воду — мусульманин или христианин.

Пребывание в Шантиникетане показало, что уборке в Индии нужно уделять особое внимание. В Хардваре добровольцев разместили в палатках в дхармашала, а доктор Дев попросил вырыть несколько ям под туалеты. Сначала ему приходилось рассчитывать на наемных уборщиков. Вот где потребовался труд переселенцев из Феникса. Мы предложили засыпа́ть экскременты землей и следить за чистотой. Доктор Дев обрадовался нашему предложению. Оно, на самом деле, исходило от меня, но его осуществление выпало на долю Маганлала Ганди. Я же был занят в основном тем, что сидел в своей палатке, передавая даршан и беседуя с многочисленными паломниками, приходившими ко мне. У меня не оставалось ни минуты, чтобы заняться личными делами. Даже к гхату, месту омовения, за мной следовали жаждущие даршана, и они же не оставляли меня в одиночестве во время еды. Только в Хардваре я осознал, какое глубокое впечатление мои скромные деяния в Южной Африке произвели на людей по всей Индии.

Но ничего хорошего в этом не было, ведь в итоге я очутился между Сциллой и Харибдой. Там, где никто не узнавал меня, мне приходилось мириться с несчастьями, которые постигают миллионы простых индийцев (например, во время путешествий по железной дороге). А оказавшись окруженным людьми, которые слышали обо мне, я становился жертвой их неистового желания даршана. Я часто размышлял, какая из этих ситуаций доставляет мне больше неудобств, и не находил ответа. Слепая любовь индусов к даршанвалам[112] нередко злила меня и тревожила душу, а вот путешествия, порой превращавшиеся в сплошное преодоление трудностей, ободряли и почти никогда не раздражали.

В те дни я был еще достаточно крепок, чтобы много ходить пешком, и, к счастью, не так хорошо известен. Я мог спокойно выйти на улицу и не собрать тут же вокруг себя толпу. Во время прогулок я с грустью замечал, что паломники не благочестивы, а рассеянны, лицемерны и неряшливы. Садху, считавшие себя глубоко религиозными, стаей слетелись сюда, чтобы насладиться радостями жизни, для которых, казалось, и были рождены.

Там я увидел корову с пятью ногами! Поначалу я был изумлен, но вскоре мне все объяснили. Бедное животное стало жертвой порочной жадности. Я узнал, что пятая нога была на самом деле отрезана от живого теленка и приращена к коровьему плечу! Такая двойная жестокость была совершена, чтобы выманить деньги у невежественных зевак. Ни один правоверный индус не мог пройти мимо коровы с пятью ногами и не подать милостыню этой диковинке.

Праздничный день наступил. Для меня он действительно был Днем с большой буквы, хотя в Хардвар я приехал, совершенно не чувствуя себя паломником. Мне никогда не приходило в голову посещать места паломничества в поисках благодати. Но и миллион семьсот тысяч человек, которые, по некоторым сообщениям, явились сюда, не могли быть лицемерами или просто туристами. Я не сомневался, что многие приехали искать благословения и самоочищения. Очень трудно, а быть может, и вовсе невозможно представить, каким невероятным утешением становится для людей такая вера.

Целую ночь я размышлял. Действительно набожные люди, приехав на этот праздник, попали в самое сердце лицемерия. Но они невинны перед Создателем. Если посещение Хардвара само по себе было грехом, я должен был громко выразить свой протест и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество в Хардвар и празднование Кумбха не считались греховными, мне следовало совершить какой-то акт самоотречения, чтобы очиститься от царившего там безобразия. Для меня это не было чем-то необычным. Вся моя жизнь строилась на многочисленных запретах и самоограничении. Я подумал о тех ненужных хлопотах, причиной которых я стал в Калькутте и Рангуне, о своих гостеприимных хозяевах, устроивших мне столь пышный прием, и твердо решил ограничить себя в еде и питаться строго до захода солнца. Я считал, что без этих ограничений причиню своим будущим хозяевам значительные неудобства и заставлю их служить мне, вместо того чтобы служить им самому. Я поклялся съедать не более пяти продуктов в сутки и никогда не есть после наступления темноты во время пребывания в Индии. Я знал, какие суровые испытания меня ждут, но не желал потакать своим слабостям. Я также решил, что в случае болезни включу лекарство в список этих пяти продуктов и не стану делать исключений даже для всевозможных диетических продуктов. Больше никаких исключений вообще, решил я.

Эти обеты я соблюдаю уже на протяжении тринадцати лет. Они стали жестоким испытанием, но смею утверждать, что они были все-таки и щитом. Как мне кажется, они продлили мою жизнь и уберегли меня от многих недугов.

8. Лакшман Джула

Я вздохнул свободнее, когда добрался до гурукулы и встретился с махатмой Мунширамджи. Он был настоящим гигантом. Я сразу же отметил потрясающую разницу между покоем гурукулы и назойливым шумом Хардвара.

Махатма тепло приветствовал меня, а брахмачари отнеслись ко мне с большой любовью. Именно здесь я был представлен Ачарье Рамадевджи и сразу ощутил необыкновенную внутреннюю силу этого человека. У нас были разные мнения относительно одних и тех же вещей, но это не помешало нашему знакомству стать дружбой.

Мы долго спорили с Ачарьей Рамадевджи и другими преподавателями о необходимости введения производственного обучения в гурукуле. Когда настал день отъезда, я почувствовал, что не хочу покидать это место.

Я слышал немало хорошего о Лакшман Джуле (подвесном мосте над Гангом), находившемся недалеко от Ришикеша. Мои друзья настаивали, чтобы я обязательно взглянул на мост до отъезда из Хардвара. Я захотел добраться до него пешком и разбил свой путь на два этапа.

Многие саньяси (отшельники) встретились со мной в Ришикеше. Один из них особенно заинтересовался мной. Группа из Феникса была там, и ее присутствие вызвало у свами немало вопросов.

Мы побеседовали о религии, и он понял, насколько близко к сердцу я принимаю религиозные проблемы. Он увидел меня с непокрытой головой и без рубашки, когда я вернулся после омовения в Ганге. Его неприятно поразило отсутствие у меня шикхи (пучка волос) на голове и священного шнура на шее. Он сказал:

— Мне больно видеть вас, верующего индуса, без священного шнура и шикхи. Это два внешних символа индуизма, которые обязан иметь каждый индус.

Но нужно рассказать, как я лишился обоих символов. Когда я был десятилетним мальчишкой, я завидовал брахманам: на их священных шнурах висели связки ключей, и мне хотелось иметь такие же. Ношение священного шнура не было в то время обычным явлением в катхияварских семьях вайшья. Уже потом возникло движение, последователи которого выступали за то, чтобы шнур обязательно носили три высшие варны. В результате несколько членов клана Ганди надели их. Брахман, обучавший двоих или троих из нас «Рама Ракше», подарил нам такие шнуры, и, хотя целой связки ключей у меня не было, я добыл один ключ и привязал его к шнуру. Позже, когда он порвался, я не сильно расстроился и не стал надевать новый.

Когда я повзрослел, в Индии и Южной Африке на меня не раз пытались вновь надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не носить его, говорил я, то какое право имеют на это представители других варн? Священный шнур казался мне всего лишь обычаем, которого совсем не обязательно придерживаться, хотя в целом против него я ничего не имел.

Как вишнуит я, естественно, носил бусы кантхи, а шикху считали обязательной люди старшего поколения. Однако перед отъездом в Англию я избавился от шикхи. Я посчитал, что каждый раз, когда я буду обнажать голову, этот пучок будет становиться предметом насмешек, а англичане, чего доброго, сочтут меня варваром. Меня так пугала эта мысль, что уже в Южной Африке я заставил своего двоюродного брата Чхаганлала Ганди, который из религиозных соображений продолжал носить шикху, сбрить ее. Я переживал, что шикха помешает ему в общественной деятельности, и даже не побоялся обидеть его предложением избавиться от пучка.

Я поведал об этом свами, а затем сказал:

— Я не стану носить священный шнур, поскольку не вижу в этом никакой необходимости. Многие индусы не надевают его и по-прежнему остаются индусами. Более того, священный шнур — это символ духовного возрождения; он указывает на сознательное стремление того, кто его носит, к более возвышенной и чистой жизни. А я сомневаюсь, что при нынешнем состоянии индуизма и самой Индии индусы могут носить столь серьезный символ. Это право они получат только после того, как очистят себя от презрения к неприкасаемым, перестанут делить общество на высшие и низшие сословия, а также избавятся от множества других зол и позорных обычаев. Вот почему я не желаю носить священный шнур. Хотя при этом я уверен, что ваши мысли о шикхе уместны. Когда-то и у меня была шикха, а избавился я от нее из ложной стыдливости. Теперь мне кажется, что я должен вновь начать отращивать шикху. Мы с товарищами обсудим этот вопрос.

Свами не одобрил моих размышлений о священном шнуре. То, что мне самому казалось аргументами против его ношения, свами, напротив, считал лишь подтверждением того, что шнур необходим. Мое мнение и сегодня остается прежним. Пока существуют различные религии, каждая из них нуждается в каком-то своем внешнем отличительном символе, но, когда символ превращается в фетиш, в инструмент, демонстрирующий превосходство одной религии над другой, от него необходимо отказаться. Священный шнур, впрочем, не кажется мне чем-то, что возвышает индуизм, и потому я к нему равнодушен.

Так как низкая трусость заставила меня отказаться от шикхи, я решил отрастить ее заново, обсудив этот вопрос с друзьями.

Но вернемся к Лакшман Джуле. Я был заворожен пейзажами, которые увидел, направляясь к мосту, и склонил голову в знак уважения к нашим предкам, которые так тонко чувствовали красоту природы и умели наполнить ее религиозным смыслом.

Однако то, как люди пользовались этими прекрасными местами, глубоко опечалило меня. Как в Хардваре, так и в Ришикеше они загрязняли дороги и величественные берега Ганга. Они, не колеблясь, оскверняли священные воды реки. Мне было больно видеть, как они справляют нужду прямо у дороги или на берегу, хотя вполне могли бы отойти подальше от мест, которые так часто посещают другие.

Лакшман Джула оказался обычным железным подвесным мостом через Ганг. Мне рассказывали, что сначала он был канатным, но какой-то филантроп из марвари загорелся идеей разрушить его и построить дорогой железный, чтобы потом торжественно вручить ключи от него правительству! Я не могу ничего сказать о прежнем мосте, поскольку не видел его, но железный выглядит совершенно неуместным и уродует красоту пейзажа. А передача правительству ключей от моста паломников показалась мне чрезмерным проявлением лояльности даже в те дни, когда я и сам был искренне предан правительству.

Сваргашрам[113], в который попадаешь, когда сходишь с моста, оказался убогим местом, представляющим собой несколько запущенных лачуг из листов оцинкованного железа. Мне сказали, что они предназначались для садхаков (паломников). Но в тот момент в них едва ли кто-то обитал, а те, которых я застал в главном здании, производили тягостное впечатление.

И все же опыт, приобретенный в Хардваре, был для меня очень ценным. Он в какой-то мере помог решить, где мне следует жить и что я должен делать дальше.

9. О том, как был основан ашрам

Поездка на праздник Кумбха стала моей второй поездкой в Хардвар.

Ашрам Сатьяграха был основан 25 мая 1915 года. Шраддхананджи хотел, чтобы я обосновался в Хардваре. Некоторые мои друзья из Калькутты рекомендовали Вайдьянатадхам. Другие настаивали на Раджкоте. Но когда мне случилось проезжать через Ахмадабад, многие товарищи упорно уговаривали меня осесть там, причем они вызвались найти средства на содержание ашрама и жилого дома, в котором мы смогли бы поселиться.

Я и прежде стремился в Ахмадабад. Будучи гуджаратцем по происхождению, я считал, что сумею послужить стране именно через язык гуджарати. К тому же Ахмадабад был старинным центром ручного ткачества и подходил для того, чтобы возродить традиции ручного прядения. Можно было также надеяться, что в столице Гуджарата денежную поддержку со стороны состоятельных граждан окажется получить легче, чем в других местах.

Вопрос о неприкасаемости стал одной из тем моих бесед с ахмадабадскими друзьями. Я сразу же сообщил им, что непременно приму в ашрам неприкасаемого, если он окажется достойным человеком.

— Где же вы найдете такого неприкасаемого, который будет соответствовать вашим требованиям? — усмехнувшись, поинтересовался друг-вишнуит.

Наконец я принял решение основать ашрам именно в Ахмадабаде. Разместиться нам помог Дживанлал Десаи, местный адвокат.

Он предложил арендовать его бунгало в Кочрабе, и мы приняли это предложение.

В первую очередь нужно было подумать о названии для нового ашрама. Я поговорил с друзьями. Предлагались названия «Севашрам» (пристанище служения), «Тапован» (пристанище аскетизма) и прочие. Мне бы приглянулось название «Севашрам», если бы в нем содержалось пояснение методов служения. «Тапован» показалось излишне вычурным. Хотя мы всерьез воспринимали тапас (аскетизм) мы не были подлинными тапасванами (аскетами). Нашей верой стала приверженность истине, а свое призвание мы видели в поисках истины и ее осуществлении. Я хотел познакомить индийцев с методами, опробованными мной в Южной Африке, и посмотреть, будут ли эти методы работать в Индии. А потому мы с моими товарищами выбрали название «Сатьяграха ашрам», поскольку оно отражало и наши цели, и методы служения.

Для ашрама необходимо было разработать систему правил и определенных ритуалов. Был подготовлен черновой вариант, и я предложил друзьям высказать свои мнения о нем. Я хорошо запомнил то, что сказал сэр Гурудас Бенерджи. Ему понравились правила, но он предложил добавить в список смирение, поскольку с прискорбием признавал, что молодому поколению не хватает именно его. Хотя я и сам знал об этом, я боялся, что смирение перестанет быть смирением, как только превратится в один из обетов. Подлинное смирение — это самоотречение. А самоотречение есть мокша (спасение), но ведь мокша сама по себе не может быть правилом, а это значит, что должны существовать другие правила, которые необходимо соблюдать для ее достижения. Если поступки человека, стремящегося к мокше или служению, не сопровождаются смирением или самоотречением, значит, нет и истинного стремления к мокше или служению. Служение без смирения — акт эгоизма и самолюбия.

В то время среди нас находилось около тринадцати тамилов. Пятеро юных представителей этого народа устремились за мной из Южной Африки, а остальные собрались из разных мест Индии. Всего же нас насчитывалось примерно двадцать пять мужчин и женщин.

Так был основан ашрам. Все мы питались на общей кухне и старались жить как единая семья.

10. Под ударами судьбы

Ашрам едва ли просуществовал несколько месяцев, когда мы столкнулись с трудностями, которых я никак не мог предвидеть. Амритлал Таккар прислал мне письмо, в котором говорилось примерно следующее: «Скромная и честная семья неприкасаемых хотела бы присоединиться к вам в вашем ашраме. Вы примете ее?»

Письмо взволновало меня. Я не ожидал, что семья неприкасаемых, да еще и по рекомендации самого Таккара Бапа, так скоро попросится в наш ашрам. Я показал письмо своим товарищам. Они доброжелательно встретили эту новость.

Я написал ответ Амритлалу Таккару и выразил нашу готовность принять семью при условии, что все ее члены готовы соблюдать правила ашрама.

Семья состояла из Дудабхая, его жены Данибен и их дочери Лакшми, тогда еще совсем несмышленой малышки. Дудабхай работал учителем в Бомбее. Они с женой согласились подчиняться правилам ашрама и были приняты.

Однако их появление вызвало беспокойство среди друзей, помогавших содержать ашрам. Яблоком раздора стал колодец, из которого продолжали брать воду для владельца бунгало. Человек, который набирал воду, посчитал, что теперь капли из нашего ведра оскверняют колодец. И он принялся поносить нас и чинить препятствия Дудабхаю. Я сказал всем не обращать внимания на ругань и несмотря ни на что продолжать брать из колодца воду. Когда тот человек заметил, что мы не отвечаем на его брань, он устыдился своего поведения и перестал нас беспокоить.

Но тем не менее денежную поддержку нам оказывать перестали. Друг, который некогда интересовался, где я найду неприкасаемых, готовых подчиняться правилам ашрама, видимо, не предполагал, что эта проблема вообще когда-нибудь возникнет.

С прекращением материальной поддержки до нас дошли слухи о предполагаемом общественном бойкоте ашрама. Мы уже были готовы ко всему. Я сказал обитателям ашрама, что, даже если нас бойкотируют и откажут в праве получения самых обычных услуг, мы не покинем Ахмадабада. Мы предпочтем перебраться в квартал неприкасаемых и зарабатывать деньги самым тяжелым трудом.

Однажды Маганлал Ганди объявил мне:

— У нас полностью закончились средства, и на следующий месяц ничего не осталось.

Я спокойно ответил:

— Тогда нам нужно перебраться в квартал неприкасаемых.

Не в первый раз я сталкивался с такого рода трудностями, и всегда в самый последний момент Господь приходил мне на помощь. Как-то утром, вскоре после того, как Маганлал предупредил меня о том, что денег не осталось, ко мне прибежал один из мальчишек и сказал, что на улице в машине сидит некий шет, который хочет увидеться со мной. Я вышел, чтобы поприветствовать его.

— Я желал бы оказать вашему ашраму помощь. Вы примете ее?

— Разумеется, — ответил я. — Должен признаться, что сейчас мы на мели.

— Я вернусь завтра в это же время, — сказал он. — Вы будете здесь?

— Буду, — заверил его я, после чего он отбыл.

На следующий день точно в назначенное время у нашего дома остановилась машина, и раздался звук клаксона. Детишки пришли ко мне с новостями. Шет не стал заходить внутрь. Мне пришлось снова выйти к нему. Он вложил мне в руку пачку купюр — тринадцать тысяч рупий — и уехал.

Я никак не мог ожидать такой щедрой помощи и того, как необычно она была оказана! Этот джентльмен никогда раньше не посещал ашрама. Насколько помню, прежде я встречался с ним лишь однажды. Никаких визитов, никаких расспросов — просто вручил деньги и уехал! Это стало уникальным событием в моей жизни. Его помощь удержала нас от переезда в квартал неприкасаемых. Мы смогли чувствовать себя вполне уверенно на протяжении целого года.

Подобно тому, как буря разразилась вне ашрама, она грянула и внутри него. Хотя в Южной Африке друзья из касты неприкасаемых часто заходили ко мне, жили и питались вместе с нами, моя жена и другие женщины с неприязнью отнеслись к принятию неприкасаемых в ашрам. Я заметил их равнодушие или даже скорее враждебность по отношению к Данибен. Денежные затруднения были не так страшны, но этот внутренний раскол стал чем-то поистине невыносимым. Данибен была самой обыкновенной женщиной. Дадабхай оказался человеком не слишком образованным, но все понимавшим. Мне нравилось его терпение. Иногда темперамент его брал верх, но в целом на меня произвела хорошее впечатление его обычная сдержанность. Мне удалось убедить его не обращать внимания на мелкие обиды. Он не только согласился с этим сам, но и жену уговорил последовать моему совету.

Принятие в наши ряды этой семьи стало неоценимым уроком для обитателей ашрама. Мы объявили всему миру, что наш ашрам не пренебрегает неприкасаемыми. Таким образом, те, кто действительно хотел помогать нам, это поняли, и наша работа значительно упростилась. Денежная поддержка возобновилась. И сам по себе факт, что именно глубоко религиозные ортодоксальные индусы оплачивали ежедневно возраставшие расходы ашрама, ясно показывает, насколько сильно были подорваны основы существования касты неприкасаемых в нашем обществе. На самом деле есть и много других доказательств, но то, что правоверные индусы не брезговали помогать ашраму, члены которого принимали пищу за одним столом с неприкасаемыми, тоже подтверждает мои слова.

К сожалению, мне придется опустить здесь ряд деталей, имеющих отношение к этой теме. Я не смогу расскать о том, как мы сумели решить множество весьма деликатных вопросов, возникших из основного вопроса, как преодолели неожиданные препятствия, и о многом другом, что напрямую связано с моими экспериментами с истиной. Последующие главы тоже будут страдать подобными недостатками. Я вынужден буду опустить кое-какие важные подробности, потому что многие действующие лица этой драмы еще живы, и будет неверно без разрешения упоминать их имена в связи с событиями, в которые они были вовлечены. Вряд ли возможно получить их согласие или время от времени давать им вычитывать главы, в которых я называю их имена. Кроме того, подобные действия выходят за рамки автобиографии. А потому в дальнейшем эта история, как бы ценна она ни была, с моей точки зрения, для всех, кто находится в поисках истины, будет рассказана с неизбежными пробелами. Тем не менее я хочу и надеюсь с Божьей помощью довести свое повествование до периода отказа от сотрудничества с властями или несотрудничества.

11. Конец контрактной эмиграции

Сейчас мы ненадолго покинем ашрам, с самого первого дня сотрясаемый внутренними и внешними бурями, и обратимся к проблеме, полностью завладевшей моим вниманием.

Законтрактованные рабочие эмигрировали из Индии, чтобы трудиться по контрактам, которые заключались на пять или меньше лет. По соглашению Ганди — Смэтса[114] от 1914 года налог в три фунта, взимавшийся с рабочих, прибывших в Наталь по контракту, был упразднен, но проблема эмиграции из Индии все еще ждала своего решения.

В марте 1916 года пандит Мадан Мохан Малавияджи предложил Имперскому законодательному совету резолюцию о полной ликвидации системы контрактации. Лорд Хардинг объявил, что «получил от Его Величества обещание вскоре ликвидировать» эту систему. Однако мне показалось, что Индию не может удовлетворить столь туманное обещание, и я посчитал, что настало время открыто выступить против системы. Индия мирилась с ней из-за своей небрежности, но теперь народ был готов начать борьбу. Я встретился с некоторыми лидерами, написал статьи в газеты и убедился, что общественность твердо поддерживает немедленное упразднение системы. Было ли это подходящим поводом для сатьяграхи? Я не сомневался, что было, но пока не определил modus operandi[115].

Тем временем вице-король не скрывал того, что означает фраза «вскоре ликвидировать». Он объяснил, что «система будет ликвидирована через определенное время, в течение которого могут быть приняты некоторые другие альтернативные организационные меры».

Тогда, в феврале 1917 года, пандит Малавияджи попросил разрешения представить законопроект о незамедлительной ликвидации системы. Лорд Челмсфорд отказал. Настало время мне отправиться в путешествие по стране, чтобы провести всеиндийскую агитацию.

Но прежде чем приступить к агитации, я счел необходимым встретиться с вице-королем. Он немедленно принял меня. Мистер Маффи, сейчас сэр Джон Маффи, был его личным секретарем. Я близко познакомился с ним, потом поговорил с лордом Челмсфордом, который в прежних неопределенных выражениях все же обещал оказать мне поддержку.

Свое путешествие я начал с Бомбея. Мистер Джехангир Петит взялся созвать митинг под руководством Имперской гражданской ассоциации. Но сначала исполнительный комитет ассоциации собрался, чтобы обсудить разработку резолюций, которые намеревались рассматривать на митинге. Доктор Стэнли Рид (ныне сэр), Лаллубхай Самалдас, адвокат Натараджан и мистер Петит присутствовали на совещании комитета. В центре дискуссии был вопрос сроков, в течение которых правительству следовало ликвидировать систему контрактации. Было представлено три предложения: «ликвидировать по возможности быстрее», «ликвидировать к 31 июля» и «ликвидировать немедленно». Я выступал за конкретную дату, поскольку в этом случае мы могли решить, что предпринять дальше, если правительство не удовлетворит наше требование к назначенному дню. Лаллубхай был сторонником немедленной ликвидации. Он заявил, что слово «немедленно» будет означать более короткий срок, чем «к 31 июля». Я объяснил, что народ не поймет смысла слова «немедленно». Если мы хотим, чтобы люди на что-то решились, нужно назвать им конкретную дату. Каждый будет трактовать слово «немедленно» по-своему — правительство воспримет его иначе, чем народ. А вот 31 июля невозможно трактовать как-то иначе, и, если к этому дню ничего не будет сделано, мы сможем перейти к дальнейшим действиям. Доктор Рид поддержал мой аргумент, а потом с ним согласился и Лаллубхай. Итак, мы решили, что правительство должно ликвидировать систему к 31 июля и ни днем позже. Резолюция была одобрена на митинге в Бомбее, а затем и на других митингах по всей Индии.

Миссис Джаиджи Петит не пожалела сил, организовав женскую депутацию, которая должна была встретиться с вице-королем. Среди дам из Бомбея, вошедших в состав депутации, я запомнил имена леди Тата и ныне покойной Дилшад Бегам. Депутация произвела надлежащий эффект. Вице-король дал положительный ответ.

Я посетил Карачи, Калькутту и многие другие города. Повсюду проходили прекрасно организованные митинги и царил невероятный энтузиазм. Я не ожидал ничего подобного, когда начинал агитационную кампанию.

В те дни я обычно путешествовал один и потому приобрел очень необычный опыт. Люди из уголовного розыска постоянно следили за мной, но, поскольку скрывать мне было нечего, они меня не беспокоили, да я и сам не доставлял им трудностей. К счастью, к тому времени меня еще не наделили титулом «махатма», хотя я слышал, как его часто выкрикивали там, где люди хорошо знали меня.

В один из дней агенты все же потревожили меня на нескольких станциях, проверили мой билет и записали его номер. Я, конечно же, с готовностью отвечал на все задаваемые мне вопросы. Другие пассажиры принимали меня за садху или факира[116]. Заметив, как со мной обращаются на каждой станции, они рассердились и принялись бранить агентов.

— Зачем вы пристаете к этому бедному садху без всякого повода? — с негодованием спрашивали они.

— Разве вы уже не показали свой билет этим негодяям? — обращались они ко мне.

Я мягко отвечал:

— Мне несложно показать им билет. Они всего лишь исполняют свои служебные обязанности.

Однако пассажиров это не успокоило. Они все больше сочувствовали мне и резко возражали против подобного обращения с невинным человеком.

Но агентов я еще как-то терпел. Настоящим испытанием стали поездки в третьем классе. Тяжелее всего пришлось, когда я ехал из Лахора в Дели. Я сначала отправился из Карачи в Калькутту через Лахор, где мне предстояло пересесть в другой поезд. Но найти свободное место в вагонах у меня не получилось. Они были забиты людьми, и те, кто мог пробраться внутрь, нередко применяли силу и часто проникали в вагон через окно, если двери были уже заперты. Мне нужно было добраться до Калькутты к назначенному дню митинга, и если бы я пропустил этот поезд, то не смог бы приехать вовремя. Я почти оставил надежду попасть в вагон. Меня нигде не пускали. Неожиданно один носильщик, заметивший мои метания, подошел ко мне и сказал:

— Дайте мне двенадцать анн, и я найду место.

— Хорошо, — ответил я, — вы получите свои двенадцать анн, как только я сяду.

Молодой человек стал переходить от вагона к вагону, взывая к пассажирам, но на него никто не обращал внимания. Когда поезд уже готовился к отправлению, кто-то из пассажиров сказал:

— Мест здесь нет, но можете впихнуть его в вагон, если желаете. Вот только ему придется стоять.

— Как вам это? — спросил носильщик.

Я охотно согласился, и тогда он поднял меня и затолкал в вагон через окно. Так я попал в поезд, а молодой человек заработал свои двенадцать анн.

Ночь превратилась в сплошное мучение. Остальные пассажиры кое-как сидели, а я простоял два часа, держась за цепь верхней полки. Некоторые пассажиры постоянно приставали ко мне.

— Почему вы не садитесь? — то и дело спрашивали они.

Я пытался объяснить им, что для меня нет места, но они раздражались все сильнее, ведь я стоял прямо перед ними, хотя сами они вольготно расположились на верхних полках. Они продолжали досаждать мне, а я продолжал спокойно отвечать им. Наконец они смягчились. Несколько человек спросили, как меня зовут, и потеснились, чтобы дать мне возможность сесть. Так я был вознагражден за мое терпение. Я смертельно устал, у меня кружилась голова. И снова Бог спас меня, когда я крайне нуждался в этом.

Я все-таки сумел добраться до Дели, а затем до Калькутты. Магараджа Кассимбазара, председатель митинга в Калькутте, приютил меня в своем доме. Как и в Карачи, здесь царил всеобщий энтузиазм. На митинге было несколько англичан.

Еще до наступления 31 июля правительство выступило с объявлением, что контрактная эмиграция из Индии прекращается.

А ведь первую петицию, направленную против контрактации, я составил еще в 1894 году, уже тогда надеясь на ликвидацию этой «полурабской» системы, как называл ее сэр У. У. Хантер.

Множество людей внесло свою лепту в агитационную кампанию, развернувшуюся в 1894 году, но не могу не отметить, что только вероятность сатьяграхи приблизила крах системы.

Если читатель хочет узнать больше о ходе агитации и тех, кто участвовал в этой кампании, я вновь отсылаю его к своей книге «Сатьяграха в Южной Африке».

12. Пятно цвета индиго

Чампаран — земля короля Джанаки[117]. В этих местах много манговых рощ, а до 1917 года здесь было множество плантаций индиго. Чампаранские арендаторы по местному закону обязывались засадить индиго три из двадцати частей арендуемого участка лично для своего землевладельца. Система была известна как тинкатья, поскольку три ката из двадцати (то есть ровно акр) отводилось под индиго.

Если честно, до того момента я ничего не знал ни о Чампаране, ни о его местоположении, ни о плантациях индиго. Я видел плоды индиго в пачках, но не знал, что их выращивают и обрабатывают в Чампаране ценой невероятных усилий тысяч земледельцев.

Раджкумар Шукла оказался одним из этих землевладельцев, изнемогавших под гнетом закона, и его переполняла решимость смыть это пятно цвета индиго с тысяч других арендаторов, страдавших так же, как он.

Этот человек буквально вцепился в меня в Лакхнау, куда я в 1916 году прибыл по делам Конгресса.

— Вакилбабу расскажет вам все о нашем горестном положении, — сказал он и умолял меня посетить Чампаран.

«Вакилбабу» оказался не кто иной, как бабу Браджкишор Прасад — душа общественной работы в Бихаре, ставший позже моим близким товарищем в Чампаране. Раджкумар Шукла привел его ко мне в палатку. На нем был черный длинный камзол ачкан из шерсти альпаки и брюки. Браджкишорбабу не произвел тогда на меня какого-то особого впечатления. Мне показалось, что это обычный вакил, пользующийся невежеством крестьян. Услышав от него о происходящем в Чампаране, я, по своему обыкновению, ответил:

— Не могу сказать ничего определенного, пока не увижу то, что вы рассказали, своими глазами. Пожалуйста, представьте свою резолюцию Конгрессу, но меня сейчас не отвлекайте.

Раджкумар Шукла, разумеется, хотел получить помощь Конгресса. Браджкишорбабу Прасад представил резолюцию в поддержку земледельцев Чампарана, которую приняли единогласно.

Раджкумар Шукла был очень рад, но не остановился на достигнутом. Он хотел, чтобы я лично посетил Чампаран и стал свидетелем бед земледельцев. Я пообещал ему включить Чампаран в список мест, которые собирался посетить, и провести там день или два.

— Одного дня будет вполне достаточно, — заверил он меня, — и вы все успеете увидеть своими глазами.

Из Лакхнау я отправился в Канпур. Раджкумар Шукла последовал за мной.

— До Чампарана отсюда очень близко. Пожалуйста, уделите один день, — настаивал он.

— Пожалуйста, извините меня на сей раз, но скоро я непременно приеду, — сказал я, связав себя обещанием.

Я вернулся в ашрам. Вездесущий Раджкумар поджидал меня и там.

— Пожалуйста, хотя бы назовите день, когда приедете, — умолял он.

— Хорошо, — ответил я. — Мне необходимо быть в Калькутте такого-то числа. Приезжайте ко мне, и мы отправимся оттуда вместе.

Я понятия не имел, куда должен поехать, что мне предстоит там увидеть и как стоит поступить.

Прежде чем я добрался до Бхупенбабу в Калькутте, Раджкумар Шукла, опередив меня, уже поселился у него. Этот невежественный, простой, но решительный земледелец сумел-таки очаровать меня. В начале 1917 года мы выехали из Калькутты в Чампаран. Выглядели мы оба как обычные деревенские жители. Я даже не знал, каким поездом мы поедем. Раджкумар Шукла привел меня на вокзал, и мы продолжили путь вместе. К утру мы прибыли в Патну.

Я впервые оказался в Патне. У меня не было там ни друзей, ни знакомых, на которых я мог бы опереться. Я рассчитывал, что Раджкумар Шукла, пусть он и был простым земледельцем, должен обладать хоть каким-то влиянием в этом городе. По дороге я успел узнать его немного лучше, и к моменту нашего приезда в Патну у меня не осталось никаких иллюзий. Он и сам был не слишком-то осведомлен о происходящем. Вакилы, которых он принимал за своих друзей, оказались совсем не теми людьми, за которых себя выдавали. Они превратили беднягу Раджкумара в своего слугу. Между такими земледельцами-клиентами и их «вакилами» — пропасть шириной с Ганг в период разлива.

Раджкумар Шукла привел меня в дом Раджендрабабу в Патне, но хозяин как раз уехал в Пури или какой-то другой город, сейчас я уже не помню, в какой именно. В бунгало оставались лишь слуги, не обратившие на нас никакого внимания. У меня была с собой еда, но я хотел угоститься финиками, которые мой спутник купил на базаре.

В Бихаре строго соблюдался обычай неприкасаемости. Я не мог брать воду из колодца, когда им пользовались слуги, чтобы капли из моего ведра не осквернили их, поскольку слуги не знали, к какой касте я принадлежу. Раджкумар показал мне туалет, расположенный внутри дома, но один из слуг быстро перенаправил меня к отхожему месту во дворе. Все это уже не могло удивлять или раздражать меня, поскольку я выработал в себе иммунитет к подобным явлениям. Слуги исполняли свои обязанности, считая, что Раджендрабабу, их хозяин, одобрил бы их поведение.

Я стал уважать Раджкумара Шуклу еще больше, когда узнал его ближе. Во многом этому способствовали описанные мной события. Увы, понял я и другое: Раджкумар Шукла ничем не мог мне помочь. Приходилось брать все в свои руки.

13. Добрые люди из Бихара

Я познакомился с маулана[118] Мазхарулом Хаком еще в Лондоне, где он изучал юриспруденцию. В 1915 году я встретил его на сессии Конгресса в Бомбее (его тогда избрали председателем Мусульманской лиги), он пожелал возобновить наше знакомство и предложил мне останавливаться у него, когда бы мне ни довелось оказаться в Патне. Я вспомнил об этом приглашении и отправил ему записку, указав цель своего приезда. Он немедленно приехал ко мне на машине и настоял, чтобы я воспользовался его гостеприимством. Я поблагодарил его и попросил помочь мне сесть на поезд до следующего моего пункта назначения — местное железнодорожное расписание было настоящей китайской грамотой для такого чужака, как я. Он побеседовал с Раджкумаром Шуклой и предложил мне начать с Музаффарпура. Поезд туда отходил тем же вечером, и Мазхарул Хак проводил меня на вокзал.

Тогда в Музаффарпуре находился Крипалани. Я был знаком с ним еще со времени своего визита в Хайдарабад. Доктор Чойтрам много рассказывал мне о его жертвенности, простом образе жизни и об ашраме, который сам Чойтрам мог содержать на средства, выделенные профессором Крипалани. Он был профессором правительственного колледжа в Музаффарпуре и ко времени моего приезда совсем недавно покинул этот пост. Я отправил телеграмму, сообщил о своем визите, и он встретил меня на станции в сопровождении целой толпы студентов, хотя поезд прибывал туда в полночь. У него не было своего жилья, и я остановился у профессора Малкани, у которого жил сам Крипалани. То, что профессор правительственного учебного заведения дал приют такому человеку, как я, считалось в те дни довольно необычным.

Профессор Крипалани рассказал мне о сложной ситуации в Бихаре, а особенно в округе Тирхут, и объяснил, насколько трудна вставшая передо мной задача. Он сам уже смог подружиться с бихарцами и поведал им о том, зачем я приехал в Бихар.

Утром ко мне пришла небольшая группа местных вакилов. Я до сих пор помню, что среди них был Рамнавми Прасад, чей серьезный подход к делу особенно понравился мне.

— Невозможно, — сказал он, — сделать то, ради чего вы приехали, если останетесь здесь (он имел в виду квартиру профессора Малкани). Вам следует перебраться к кому-нибудь из нас. Гаябабу — известный в Бихаре вакил. Я пришел, чтобы от его имени пригласить вас остановиться у него. Должен признать, мы все побаиваемся правительства, но все равно окажем вам посильную помощь. Бо́льшая часть того, о чем рассказал вам Раджкумар Шукла, чистая правда. Жаль, что сегодня с нами нет наших лидеров. Однако я послал телеграммы им обоим — Браджкишорбабу Прасаду и Раджендрабабу Прасаду. Предполагаю, что они появятся совсем скоро и наверняка смогут дать вам всю необходимую информацию, чтобы помочь. Но, пожалуйста, отправляйтесь сейчас в дом Гаябабу.

Я не мог отказать, хотя и колебался, потому что боялся поставить Гаябабу в неловкое положение. Однако он успокоил меня, и я перебрался к нему. Он и его домочадцы приняли меня очень тепло.

Браджкишорбабу приехал из Дарбханги, а Раджендрабабу — из Пури. Причем Браджкишорбабу оказался теперь совсем не тем Браджкишорбабу Прасадом, которого я встретил в Лакхнау. Теперь он поразил меня своими смирением, простотой, добротой и чрезвычайной религиозностью, столь характерной для обитателей Бихара, и я от всего сердца возрадовался подобной перемене. А величайшее уважение к нему вакилов из Бихара стало еще одним приятным сюрпризом.

Вскоре я почувствовал, что нашел новых друзей на всю жизнь. Браджкишорбабу сообщил мне все необходимые сведения. Он взял себе за правило защищать бедных арендаторов. Он как раз занимался двумя такими случаями, когда я встретился с ним. Если ему удавалось выиграть любой процесс в суде, он искренне радовался, потому что чувствовал, что делает что-то хорошее для этих несчастных людей. Впрочем, гонорары он все равно брал. Многие адвокаты придерживаются мнения, что без вознаграждения они уже не смогут больше помогать беднякам, так как лишатся средств к существованию. Размеры гонораров адвокатов в Бенгалии и Бихаре потрясли меня.

— Такому-то нам пришлось выплатить десять тысяч рупий за консультацию, — говорили мне.

Это всегда были четырехзначные цифры.

Друзья выслушали мои сдержанные упреки, но поняли меня правильно.

— Изучив материалы дел, — сказал я, — я понял, что нам не следует обращаться в суд. Судебное разбирательство ничего не даст. Там, где крестьяне настолько раздавлены обстоятельствами и запуганы, обращение в суд бесполезно. Настоящее облегчение арендаторам принесет только избавление от этого постоянного страха. Мы не сможем успокоиться, пока не ликвидируем в Бихаре систему тинкатья. Я думал, что уеду отсюда уже через два дня, но теперь понял, что эта работа может продлиться и два года. Я готов, если будет нужно, уделить ей столько времени. Я наконец обрел твердую почву под ногами, но мне все равно понадобится ваша помощь.

Браджкишорбабу выслушал мои слова с редкостным спокойствием.

— Мы окажем вам посильную помощь, — хладнокровно сказал он. — Но только объясните, как именно помочь.

А потом мы беседовали до полуночи.

— Мне не понадобятся ваши юридические знания, — объяснил я им. — Мне понадобится помощь клерков и переводчиков. Может возникнуть угроза тюремного заключения, но как бы мне ни хотелось услышать, что вы готовы к подобному риску, решать все равно вам. Даже просто оставить основные профессиональные обязанности и стать клерками на неопределенное время уже будет большим вкладом в общее дело. Мне трудно понимать местный диалект хинди. Я не смогу читать документы, написанные на кайтхи или урду. Нужно будет, чтобы вы переводили их для меня. Мы не можем себе позволить оплачивать такие услуги. Все это придется делать, опираясь лишь на любовь к людям и служение им.

Браджкишорбабу все схватывал на лету. Он сразу же принялся расспрашивать меня и своих товарищей. Он уточнял каждую деталь: на какой срок может понадобиться помощь, сколько человек будет необходимо выделить, смогут ли они работать по очереди и так далее. Затем он обратился к вакилам и спросил, готовы ли они пойти на такие жертвы.

Они сказали мне:

— Столько-то человек из нас готовы делать все, о чем вы попросите. Некоторые смогут пробыть с вами столько времени, сколько вам потребуется. А вот новость о том, что нам может угрожать тюремное заключение, — это для нас нечто новое. Мы постараемся ее тщательно обдумать.

14. Лицом к лицу с Ахимсой

Я должен был разобраться в положении земледельцев Чампарана и понять суть их жалоб на плантаторов индиго. Для этого требовалось поговорить с тысячами крестьян, но я посчитал, что сначала неплохо было бы уточнить позицию плантаторов и встретиться с комиссаром округа. Я обратился к ним, и мне назначили встречи.

Секретарь Ассоциации плантаторов прямо заявил мне, что я чужак и не имею права вмешиваться в отношения между плантаторами и арендаторами их земель, а если мне необходимо сделать какое-либо заявление, я могу подать его в письменной форме. Я вежливо возразил, что не считаю себя чужаком и имею полное право разобраться в положении арендаторов, раз они сами захотели, чтобы я сделал это.

Комиссар, с которым я также встретился, грубо давил на меня на протяжении всего нашего разговора и посоветовал немедленно покинуть Тирхут.

Я рассказал обо всем своим товарищам и добавил, что, по всей вероятности, правительство не позволит мне вести здесь дальнейшую работу. Я могу попасть в тюрьму гораздо раньше, чем предполагал, сказал я, и будет лучше, если меня арестуют в Мотихари или, возможно, в Беттиахе. Вот почему мне следовало отправиться в одно из этих мест как можно скорее.

Чампаран относится к округу Тирхут, а Мотихари — его главный город. Дом Раджкумара Шуклы находился недалеко от Беттиаха. Арендаторы участков земли (коти) в его окрестностях были самыми бедными в округе. Раджкумар Шукла хотел, чтобы я непременно встретился с ними, и я не возражал.

В тот же день в сопровождении моих новых помощников я выехал в Мотихари. Горакхбабу Прасад разместил нас в своем доме, и он стал похож на караван-сарай, поскольку места для всех не хватало. Почти сразу мы услышали, что примерно в пяти милях от Мотихари один из плантаторов избил своего арендатора. Было решено, что уже на следующее утро я отправлюсь туда в сопровождении Дхаранидхарбабу Прасада и встречусь с пострадавшим. Мы выехали верхом на слонах. Должен отметить, что слоны в Чампаране использовались так же часто, как буйволы в Гуджарате. Мы едва ли проделали половину пути, когда нас нагнал посыльный от начальника полиции и сказал, что тот велел передать мне привет. Я понял смысл этого приветствия. Оставив Дхаранидхарбабу, я пересел в экипаж посыльного. Только тогда он сказал о том, что мне приказано покинуть Чампаран, и привез меня назад. Когда посыльный попросил меня подтвердить получение уведомления, я написал записку, в которой указал, что не собираюсь подчиняться предписанию и уезжать из Чампарана, пока мое расследование не будет закончено, после чего мне вручили повестку, предлагавшую явиться на следующий день в суд, поскольку я отказываюсь подчиниться требованиям властей.

Следующую ночь я провел без сна, занятый написанием писем и составлением инструкций для Браджкишорбабу Прасада.

Новость об уведомлении и повестке распространилась со скоростью лесного пожара, и мне сказали, что в тот день в Мотихари происходили невероятные события. Дом и двор Горакхбабу заполнились людьми. К счастью, я закончил всю необходимую работу ночью и потому мог теперь попытаться справиться с толпой. Мои товарищи очень помогли мне. Они контролировали людей, которые следовали за мной всюду, куда бы я ни направился.

Между главой налоговой службы, судьей, начальником полиции и мной установились вполне сносные отношения. Я имел законные основания не подчиняться требованиям, но тем не менее принял чиновников, и мое поведение по отношению к ним было предельно корректным. Они поняли, что в мои намерения не входит наносить им личные обиды, что я собираюсь лишь оказать гражданское неповиновение приказам. Это успокоило их, и, вместо того чтобы продолжать изводить меня, они приняли помощь от меня и моих товарищей, старавшихся усмирить толпу. Впрочем, им ясно показали, что власть их подорвана. Люди в тот момент перестали бояться возможных наказаний и подчинялись только силе любви, которую принес сюда их новый друг.

Важно помнить и о том, что в Чампаране меня никто не знал. Все крестьяне были неграмотны. Чампаран, расположенный далеко к северу от Ганга, у самого подножия Гималаев, рядом с Непалом, отрезан от остальной территории Индии. О Конгрессе здесь практически никто не слыхал, а те, кто все-таки слышал, боялись присоединиться к нему и упоминать о нем. И вот теперь Конгресс и его члены оказались в этих краях. Пусть они действовали не от имени Конгресса, зато их цели были реальными.

Поговорив с товарищами, я решил и дальше ничего не предпринимать от имени Конгресса. Мы хотели настоящих результатов, а не громких слов, дела по существу, а не по видимости. Конгресс в этих краях был объектом ненависти правительства и тех, кто им манипулировал, — плантаторов. Для них Конгресс стал символом юридического вмешательства в их дела, нарушения закона, взрывов бомб, анархической преступности, дипломатических уверток и лицемерия. Нам необходимо было вывести из заблуждения как правительство, так и плантаторов. Потому мы приняли решение даже не упоминать о Конгрессе и не рассказывать крестьянам, что это за организация. Мы подумали, что им следует проникнуться самим духом Конгресса и следовать именно ему, а не букве.

Понятно, что никаких эмиссаров Конгресс не отправлял туда ни тайно, ни открыто, чтобы подготовить почву для нашей деятельности. Раджкумар Шукла не был способен агитировать тысячи крестьян. Среди них не велось никаких политических мероприятий. Мир за пределами Чампарана оставался для них загадкой, и все же они приняли меня так, словно мы были давними друзьями. Я не преувеличу, если скажу, что, встретившись с этими крестьянами, я встретился лицом к лицу с Господом, ахимсой и истиной.

Когда я думаю о своем титуле «махатма», то не нахожу в нем ничего, кроме любви к людям. Такова моя несгибаемая вера в ахимсу.

Тот день в Чампаране стал памятным событием в моей судьбе. Днем с большой буквы и настоящим праздником и для меня, и для крестьян.

Согласно закону, я должен был предстать перед судом, но на самом деле перед судом предстало само правительство. Своими действиями комиссар добился только того, что власти запутались в собственных сетях, раскинутых для меня.

15. Дело закрыто

Суд начался. Государственный защитник, судья и остальные чиновники оказались в полной растерянности, не зная, как поступить. Защитник просил судью отложить слушание дела, но я вмешался и, в свою очередь, попросил слушание не откладывать, поскольку собирался признать себя виновным в неподчинении предписанию покинуть Чампаран. Затем я зачитал небольшое заявление:

«Если суд позволит, я хотел бы выступить с коротким заявлением и объяснить, почему предпринял столь серьезный шаг, который рассматривается как неподчинение приказам по статье 144 Уголовно-процессуального кодекса. Как мне кажется, все дело в конфликте мнений — моего и местной администрации. Я прибыл сюда, чтобы служить людям и интересам нации. Я поступил так в ответ на настойчивые просьбы приехать и помочь крестьянам, которые утверждают, что с ними несправедливо поступают плантаторы индиго. Но я не мог помочь, не разобравшись в этой ситуации. Итак, я приехал, чтобы разобраться, и рассчитывал на содействие администрации и самих плантаторов. Никаких других мотивов у меня не было, и я не верю, что мой приезд мог сколько-нибудь нарушить общественный покой или послужить причиной чьей-либо смерти. Смею утверждать, что приобрел некоторый опыт в подобных делах. Однако администрация восприняла все иначе. Я полностью понимаю затруднения ее представителей и согласен с тем, что они могли действовать только на основе полученной ими информации. Моим первым побуждением как законопослушного гражданина было подчиниться отданным мне приказам. Но я не смог бы сделать этого, не изменив своему долгу перед теми, ради кого приехал сюда. Мне думается, что я смогу послужить им, только оставаясь среди них. А посему я не имею права добровольно отойти в сторону. В сложившейся ситуации ответственность за свой отъезд я могу возложить только на правительство. Я также в полной мере осознаю тот факт, что человек, занимающий в общественной жизни Индии такое положение, какое занимаю я, должен соблюдать крайнюю осторожность, становясь примером для других. Я твердо уверен, что в этих сложных обстоятельствах уважающий себя человек может совершить только один благородный поступок: не протестуя, принять наказание за неподчинение властям.

Я выступаю с этим заявлением не для того, чтобы смягчить приговор, который может быть вынесен, но чтобы показать, что я проигнорировал приказ не из неуважения к законным властям, а подчиняясь самому высокому закону нашего существования — голосу совести».

Теперь вроде бы не оставалось повода откладывать слушание, но и судья, и защитник так удивились, что слушание все же отложили. Я сразу же телеграфировал обо всем вице-королю, друзьям в Патне, пандиту Мадану Мохану Малавию и прочим.

Но прежде чем я снова появился в суде, чтобы выслушать приговор, судья прислал мне письменное уведомление, что вице-король распорядился закрыть мое дело. Затем и глава налоговой службы написал мне о том, что я могу продолжать свое расследование и что чиновники окажут мне все необходимое содействие. Никто из нас не был готов к столь быстрому и благоприятному исходу.

Я навестил главу налоговой службы мистера Хейкока. Он показался мне порядочным и справедливым человеком. Он сказал, что я могу получить от него любые документы, с которыми пожелаю ознакомиться, а также навещать его лично, когда сочту это необходимым.

Таким образом страна получила первый наглядный урок гражданского неповиновения. Дело обсуждалось устно и в прессе, и мое расследование стало очень известным.

Чтобы моя работа продолжалась, власти должны были оставаться нейтральными. Я не нуждался в поддержке репортеров и программных статей газет. Ситуация в Чампаране была настолько деликатной и сложной, что чересчур энергичная критика или публикации, авторы которых нередко сгущают краски, могли все испортить. Поэтому я написал письма редакторам наиболее крупных газет с просьбой не присылать своих журналистов, а также предложил отправлять им все необходимые материалы и вообще держать их в курсе дела.

Я знал, что решение правительства не препятствовать моему пребыванию в Чампаране очень не понравилось местным плантаторам, и мне также было ясно, что и чиновникам, хотя они не высказывались об этом открыто, едва ли пришлось по душе такое решение. Вот почему недостоверные публикации только рассердили бы и плантаторов, и чиновников, а их гнев обрушился бы не на меня, а на несчастных, охваченных страхом крестьян, что помешало бы моим поискам истины в этом нелегком деле.

Хотя я и принял определенные меры предосторожности, плантаторы развернули бурную агитацию против меня. В прессе стали публиковаться разнообразные лживые сообщения о моих помощниках и обо мне самом. Но моя крайняя осторожность и приверженность истине в самых незначительных деталях притупили их меч.

Плантаторы не пожалели сил, чтобы очернить Браджкишорбабу, но чем неистовее они обливали его грязью, тем лучше становилась его репутация в народе.

Ситуация была крайне деликатная, и я посчитал, что будет неправильно приглашать лидеров из других провинций. Пандит Малавия заверил меня, что явится по первому моему зову, но я не тревожил его. Так мне удалось не позволить политике вмешаться в эту борьбу. Но я время от времени посылал лидерам и в редакции наиболее влиятельных газет свои отчеты — не для публикации, а просто для ознакомления. Я понимал, что делу, конечная цель которого политическая, а сущность — нет, нельзя придавать политический характер. Напротив, будет только лучше, если политика останется в стороне. Впрочем, борьба, развернувшаяся в Чампаране, стала доказательством того, что бескорыстное служение людям в любой сфере жизни в конечном счете окажется полезным для всей страны, в том числе и в политическом плане.

16. Методы работы

Чтобы представить читателю полный отчет о чампаранском расследовании, мне пришлось бы углубиться в историю крестьянства в этих краях, что совершенно невозможно в рамках настоящей книги. Работа в Чампаране стала смелым экспериментом с истиной и ахимсой, а потому я расскажу здесь только о том, что, как я считаю, достойно упоминания именно с этой точки зрения. Читателей, желающих узнать прочие подробности, отсылаю к истории сатьяграхи в Чампаране, написанной Раджендрой Прасадом на хинди. Насколько я знаю, ее английский перевод уже совсем скоро выйдет в свет.

Однако вернемся к главной теме этой главы. Расследование невозможно было продолжать, оставаясь в доме Горакхбабу, поскольку это вынудило бы самого хозяина покинуть свое жилище. А люди в Мотихари по-прежнему боялись сдать нам дом. И все же Браджкишорбабу сумел найти достаточно просторное помещение с большим садом, и мы перебрались туда.

Продолжать работу без денег было, конечно, невозможно, но и обратиться за средствами к местным жителям мы не могли. Браджкишорбабу и его друзья, преимущественно вакилы, либо брали средства из собственного кармана, либо получали их от знакомых, когда возникала такая необходимость. Они не хотели требовать денег у людей, пока могли достать их сами. Мне это казалось разумным. Я твердо решил ничего не брать у земледельцев Чампарана, ведь это почти наверняка было бы неверно истолковано. Не хотел я обращаться за деньгами и к населению всей страны, поскольку это придало бы нашему расследованию всеиндийский характер и опять-таки политическую окраску. Друзья из Бомбея предложили пятнадцать тысяч рупий, но я поблагодарил их и отказался. Я решил получить с помощью Браджкишорбабу как можно больше средств от богатых жителей Бихара, обитавших вне Чампарана, а если потребуется больше денег, обратиться к своему другу в Рангуне — доктору Мехте. Доктор Мехта охотно согласился переслать мне необходимую сумму, и мы успокоились. Нам не должно было понадобиться слишком много денег, поскольку мы соблюдали строжайшую экономию, соответствующую общей бедности чампаранского населения. И в самом деле, в конце концов мы обнаружили, что действительно не нуждались в крупной сумме. Если не ошибаюсь, мы истратили всего около трех тысяч рупий и сумели сэкономить несколько сотен рупий из собранных средств.

Образ жизни моих товарищей по работе с первых дней кампании стал предметом постоянных насмешек. Каждый из вакилов имел слугу, повара, отдельную личную кухню. Нередко они ужинали почти в полночь. Хотя они, конечно же, сами оплачивали свои расходы, их беспорядочная жизнь тревожила меня, но, поскольку мы стали близкими друзьями, между нами не было недопонимания, и они благосклонно встречали мои попытки шутить на эту тему. В итоге они все-таки решились избавиться от прислуги, объединить кухни и питаться в строго определенное время. Однако не все были вегетарианцами, а содержать две кухни было бы слишком дорого, поэтому мои товарищи согласились оставить одну вегетарианскую кухню. Мы также решили есть самые простые блюда.

Эти решения помогли нам сэкономить средства, время и силы, которые были так нужны нам. Толпы крестьян приходили к нам с заявлениями и приводили товарищей, заполнявших и дом, и сад целиком. Все усилия моих друзей избавить меня хотя бы от желающих получить даршан зачастую были напрасными, и нам пришлось даже составить расписание для тех, кто приходил за даршаном. Пять или семь добровольцев требовалось для записи показаний земледельцев, и все равно некоторые из посетителей уходили от нас поздно вечером ни с чем. Впрочем, нам уже и не требовалось столько заявлений, ведь многие из них повторяли одну и ту же историю, но мы продолжали эту работу, поскольку не хотели разочаровать людей. Мне нравилось их отношение к нашему делу.

Те, кто принимал заявления, должны были следовать определенным правилам. Каждый из крестьян подвергался тщательному допросу, и тех, кто не выдерживал этого своеобразного экзамена, мы отправляли домой. Конечно, это требовало немало времени, но зато мы могли быть уверены в том, что полученные нами показания правдивы.

Чиновник уголовного розыска непременно присутствовал при записи всех показаний. Мы могли бы запретить ему находиться с нами, но с самого начала решили не просто терпеть присутствие людей из уголовного розыска, но и относиться к ним подчеркнуто вежливо и предоставлять всю необходимую информацию. Это не приносило нам никакого вреда. Напротив, сам факт того, что показания записываются в присутствии чиновников, придавал крестьянам храбрости и уверенности в себе. С одной стороны, крестьяне постепенно переставали бояться уголовного розыска, с другой стороны, они не смели что-либо преувеличить в своих показаниях, поскольку чиновник старался подловить их и заставлял быть более осторожными в высказываниях.

Я не хотел раздражать плантаторов и стремился завоевать их доверие, а потому писал им письма и встречался с теми из них, против кого выдвигались наиболее серьезные обвинения. Я также встречался с представителями Ассоциации плантаторов, передавал им жалобы земледельцев и выслушивал их мнение. Некоторые плантаторы ненавидели меня, другие относились ко мне равнодушно, и лишь немногие проявляли вежливость и уважение.

17. Мои товарищи по работе

Браджкишорбабу и Раджендрабабу были неподражаемы. Я не мог обходиться без них. Их ученики или скорее товарищи по работе — Шамбхаубабу, Ануграхабабу, Дхаранибабу, Рамнавмибабу и другие вакилы — тоже постоянно находились вместе с нами. Время от времени приходили, чтобы помочь нам, Виндхьябабу и Джанакдхарибабу. Все они жили в Бихаре. Их основной обязанностью было записывать показания крестьян.

Профессор Крипалани тоже не мог не поучаствовать в нашей деятельности. Рожденный в Синде, он казался бихарцем больше, чем те, кто родился в Бихаре. Я не часто встречал людей, способных так быстро освоиться в чужой для них обстановке. Крипалани был именно таким. Нельзя было даже предположить, что он происходил из другой части страны. Для меня он стал кем-то вроде «телохранителя». Какое-то время он помогал мне спасаться от желающих обрести даршан. Ему удавалось отваживать таких посетителей с помощью остроумных шуток или безобидных угроз. С наступлением вечера он брал на себя обязанности преподавателя и знакомил соратников со своими историческими исследованиями и наблюдениями. Кроме того, он неизменно ободрял самых робких из наших визитеров.

Маулана Мазхарул Хак тоже вписал свое имя в список помощников, на которых я мог в случае особой необходимости рассчитывать, и заглядывал к нам несколько раз в месяц. Помпезность и роскошь, которыми он был прежде окружен, резко контрастировали с его нынешним простым образом жизни. Для нас он был своим, хотя оставшаяся у него привычка модно одеваться могла произвести на чужака совершенно иное впечатление.

Я набирался все больше опыта в Бихаре, и во мне крепло убеждение, что вести постоянную работу здесь невозможно, не обучив деревенских жителей. Невежество крестьян вызывало досаду и сожаление. Они либо позволяли своим детям слоняться без дела, либо заставляли их тяжело трудиться от рассвета до заката на плантациях индиго за пару медяков в день. В те времена заработок мужчины не превышал десяти пайсов, женщины получали шесть, а дети — три. Если кому-то удавалось заработать за день четыре анны, его считали счастливчиком.

Посоветовавшись с соратниками, я решил открыть начальные школы в шести деревнях. Жителям деревень мы поручили обеспечить учителей столом и жильем, а на себя взяли все остальное. У деревенского народа не было свободных денег, но люди вполне могли предоставить продовольствие. Они сразу же предложили приносить зерно и прочие продукты.

Большой проблемой стали поиски учителей. Было нелегко найти среди местных жителей учителей, которые согласились бы получать совсем небольшие деньги или работать вообще без денежного вознаграждения. К тому же я не хотел доверять детей обычным преподавателям. Была важна не столько их квалификация, сколько внутренние качества.

Поэтому я обратился к народу и сообщил, что ищу учителей-добровольцев. На мое обращение немедленно откликнулись. Гангадхаррао Дешпанде прислал Бабасахиба Сомана и Пундалика. Шримати Авантикабай Гокхале пожаловала из Бомбея, а миссис Анандибай Вайшампаян — из Пуны. Я вызвал из ашрама Чхоталала, Сурендранатха и своего сына Девдаса. Примерно в то же время Махадев Десаи и Нарахари Парикх с женами решили присоединиться ко мне. Кастурбай также привлекли к работе. Так у нас сформировался достаточно сильный отряд. Шримати Авантикабай и шримати Анандибай были хорошо образованны, но шримати Дурга Десаи и шримати Манибен Парикх обладали лишь кое-какими познаниями в гуджарати, а Кастурбай не могла похвастаться и этим. Разве сумели бы эти женщины обучать детей на хинди?

Я объяснил им, что нужно не столько учить детишек грамматике и трем основным предметам начальной школы — чтению, письму и арифметике, сколько объяснять им важность соблюдения правил личной гигиены и хороших манер. Я также добавил, что различие между письменностью гуджарати, хинди и маратхи небольшое и по крайней мере в начальных классах обучение алфавиту и основам арифметики не будет особенно сложным. В результате классы, которыми руководили женщины, оказались наиболее успешными. Это укрепило их веру в себя и вдохновило продолжить работу. Школа Авантикабай стала примером для остальных. Она вкладывала всю свою душу и все способности в наше новое дело. Благодаря этим женщинам мы смогли ближе познакомиться с деревенскими жительницами.

Но я не хотел останавливаться на достигнутом. В деревнях царила антисанитария, дороги были грязными, колодцы — мутными и зловонными, а дворы выглядели невыносимо запущенными. Поэтому взрослые местные жители тоже нуждались в лекциях по гигиене. Все они страдали разнообразными кожными заболеваниями. Мы решили провести как можно больше санитарных мероприятий и разобраться вообще в каждом аспекте жизни деревни.

Для этого, конечно, требовались врачи. Я обратился к обществу «Слуги Индии» с просьбой предоставить нам услуги доктора Дева. Мы с ним были добрыми друзьями, и он охотно согласился поработать с нами шесть месяцев. Все наши учителя — и мужчины, и женщины — трудились под его началом.

Мы попросили их не вмешиваться в борьбу с плантаторами или в политику. Людей, приходивших к ним с жалобами, следовало перенаправлять ко мне. Каждый должен был действовать в рамках поставленной перед ним задачи. И все мои товарищи очень строго придерживались полученных инструкций. Я не помню, чтобы кто-то из них хотя бы раз нарушил дисциплину.

18. Работа в деревнях

Мы постарались, насколько это было возможно, поручить каждую школу одному мужчине и одной женщине. Они также по необходимости оказывали первую помощь и следили за чистотой помещений. С женской частью населения мы общались исключительно через наших женщин.

Медицинская помощь была очень простой. Добровольцам выдали касторовое масло, хинин и серную мазь. Если у пациента появлялся налет на языке или он жаловался на запор, его снабжали касторовым маслом; при лихорадке давали сначала касторовое масло, затем — хинин; серная мазь выписывалась при фурункулах и чесотке, но сначала пораженные участки тела тщательно промывались. Никому из пациентов не разрешалось уносить лекарства домой. Если возникали какие-либо осложнения, больные консультировались с доктором Девом. Сам же доктор посещал каждый такой медицинский пункт в определенные дни недели.

Многие люди воспользовались нашей простой помощью. Это не должно показаться читателю странным, ведь большинство заболеваний, с которыми мы сталкивались, не относились к тяжелым, а для лечения простых не требовались специалисты. В общем и целом такое лечение давало превосходные результаты.

Санитарные мероприятия оказались более трудной задачей. Люди не были готовы хоть что-то делать сами. Земледельцы не убирали за собой. Но доктор Дев не сдался. Вместе с добровольцами он твердо решил навести в деревне безупречную чистоту. Они очищали дороги и дворы, обрабатывали колодцы, засыпали землей лужи и мягко убеждали местных обитателей присоединяться. В некоторых деревнях им удавалось пристыдить людей, и только тогда те брались за работу, в других жители были настолько энергичны, что даже расчистили дороги, чтобы я мог проезжать по ним на машине. Впрочем, были и примеры полного равнодушия к работе. Вспоминаю, что порой местные жители открыто высказывали свое пренебрежение к нашему делу.

Быть может, здесь уместно повторить историю, которую я прежде уже рассказывал на многих митингах. Бхитихарва была небольшой деревней, где располагалась одна из наших школ. Мне как-то довелось оказаться в совсем крошечной деревеньке по соседству, и я увидел, что некоторые местные женщины носят очень грязную одежду. Я попросил жену поинтересоваться, почему они не стирают своих вещей. Кастурбай поговорила с ними. Одна из них пригласила ее в свою хижину и сказала:

— Видите, у меня нет ни шкафа, ни даже ящика для одежды. Сари, которое надето на мне, единственное. Как же я могу стирать его? Скажите махатмаджи. Пусть купит мне второе сари, и я пообещаю, что буду мыться и надевать чистую одежду каждый день.

Дело в том, что ее жилище вовсе не было необычным, оно было типичным для многих индийских деревень. В бесчисленных хижинах по всей Индии люди обходятся без мебели и не имеют сменной одежды. Многие индийцы довольствуются простой холстиной, чтобы прикрыть наготу.

Расскажу еще об одном эпизоде, достойном упоминания. В Чампаране не было недостатка в бамбуке и траве. Хижину для школы в Бхитихарве построили из этих материалов. А потом кто-то (скорее всего, один из соседних плантаторов) однажды ночью поджег ее. Мы посчитали, что не стоит строить такую же хижину. Этой школой заведовали Соман и Кастурбай. Соман решил построить школу из кирпича. Его трудолюбие заразило других, и вскоре новая школа была готова. Теперь можно было не опасаться, что ее снова сожгут.

Постепенно добровольцы, руководившие школами, проводившие санитарные мероприятия и оказывавшие медицинскую помощь, завоевали доверие и уважение деревенских жителей и даже приобрели на них определенное влияние.

Однако должен с сожалением признать, что моя мечта сделать эту полезную деятельность постоянной не сбылась. Добровольцы приезжали на определенное время, а вызывать новых мне не удавалось. Работники из Бихара тоже отказывались сотрудничать с нами. Как только моя работа в Чампаране закончилась, другие заботы, возникшие в это же время, вынудили меня уехать. Но все же несколько месяцев работы в Чампаране были настолько эффективными, что результаты этого труда можно в той или иной форме наблюдать там и по сей день.

19. Когда губернатор хорош

Пока велась общественная работа, о которой я рассказал в предыдущей главе, мы продолжали записывать жалобы крестьян. Были собраны уже тысячи заявлений, что, конечно, не могло не повлиять на обстановку. Число крестьян, приходивших, чтобы дать свои показания, росло, как росла и ярость плантаторов, которые делали все возможное, чтобы препятствовать моему расследованию.

Однажды я получил письмо от властей Бихара, в котором говорилось следующее: «Ваше расследование затянулось. Не пора ли закончить его и покинуть Бихар?» Письмо было вежливое, но его смысл я понял именно так.

В ответном послании я написал, что срок расследования необходимо продлить и что, пока народ не вздохнет свободно, я не уеду из Бихара. Я также отметил, что правительство может само закончить мое расследование. Для этого ему нужно или признать справедливыми претензии крестьян и удовлетворить их, или же признать, что представленных нами доказательств достаточно, чтобы начать немедленное официальное расследование.

Сэр Эдвард Гейт, губернатор провинции, назначил мне встречу и сказал, что готов начать официальное расследование, если я войду в состав комиссии. Я узнал имена остальных членов и после совещания с соратниками принял это предложение с условиями, что я смогу советоваться с моими товарищами, пока идет расследование, и что правительство позволит мне продолжать выступать в роли адвоката земледельцев. В случае, если результаты расследования не удовлетворят меня, я смогу давать крестьянам дальнейшие указания и советы.

Сэр Эдвард Гейт посчитал мои условия приемлемыми и объявил о начале официального расследования. Председателем нашей комиссии стал ныне покойный сэр Фрэнк Слай.

Комиссия поддержала крестьян и рекомендовала плантаторам возместить ту часть поборов, которую комиссия посчитала незаконной, а систему тинкатья упразднить в законодательном порядке.

Сэр Эдвард Гейт сыграл значительную роль в составлении отчета, который комиссия единогласно одобрила, а также в подготовке нового аграрного законопроекта в соответствии с рекомендациями комиссии. Если бы он не проявил настойчивости в этом вопросе, отчет не получил бы единодушного одобрения, а аграрный закон так и не был бы принят. Плантаторы пользовались большим влиянием. Они отчаянно сопротивлялись законопроекту, но сэр Эдвард Гейт был непреклонен и проследил за тем, чтобы все рекомендации комиссии были выполнены.

Так была ликвидирована просуществовавшая почти столетие система тинкатья, а власти плантаторов пришел конец. Крестьяне, все это время жившие в страхе, теперь стали сами себе хозяева. Мы доказали, что пятно цвета индиго можно смыть.

Я очень хотел поработать в этих краях еще несколько лет, открыть больше школ, развивать деревни. Почва для этого была подготовлена, но Господь, как часто случалось и прежде, не позволил моим планам осуществиться. Судьба распорядилась по-своему и заставила меня взяться за дело в другом месте.

20. Общаясь с рабочими

Еще во время работы в комиссии я получил письмо от Моханлала Пандьи и Шанкарлала Парикха, в котором они сообщали мне о неурожае в округе Кхеда и просили помочь крестьянам, не имевшим средств для уплаты налогов. У меня не было ни желания, ни возможности, ни храбрости давать советы без тщательного расследования на месте.

Примерно тогда же пришло письмо от шримати Анасуябай об условиях труда в Ахмадабаде. Заработные платы были низкими, и рабочие давно добивались их увеличения. Мне очень хотелось направлять их действия, но не хватало уверенности вмешаться в это сравнительно небольшое дело, пока я находился далеко от центра событий. И потому я воспользовался первой же возможностью и отправился в Ахмадабад. Я надеялся, что смогу решить обе задачи достаточно быстро и вернуться в Чампаран, чтобы продолжить начатое.

Но работа продвигалась медленнее, чем мне хотелось бы, и я не сумел вернуться в Чампаран. В результате школы там закрылись одна за другой. Мы с соратниками построили много воздушных замков, но все они со временем рухнули.

Одним из них, кроме санитарных и просветительских мероприятий, был проект защиты коров в Чампаране. Путешествуя по Индии, я пришел к выводу, что о коровах и пропаганде хинди заботятся исключительно марвари. Друг-марвари приютил меня в дхармашала, когда я попал в Беттиах. Другие марвари в тех же краях заинтересовали меня своими гошала — молочными фермами. Именно тогда окончательно оформились мои взгляды на защиту коров — такими они остаются и теперь. Мне кажется, необходимо правильно разводить коров, улучшать их породы, гуманно относиться к быкам, стремиться к созданию образцовых гошала и так далее. Мои друзья-марвари были готовы поддержать меня в этой работе, но, поскольку я не смог задержаться в Чампаране, наша идея так и не была осуществлена.

Гошала в Беттиахе до сих пор действует, но она не стала образцовой. Быков в Чампаране все еще заставляют работать до полного изнеможения, а так называемые «индусы» жестоко издеваются над несчастными животными и покрывают позором свою религию.

То, что наша идея так и осталась идеей, меня очень печалит, и когда бы я ни оказался в Чампаране, я выслушиваю сдержанные упреки друзей-марвари и жителей Бихара и с грустью вспоминаю грандиозные планы, от которых мне так спешно пришлось отказаться.

Просветительские мероприятия в той или иной форме продолжаются во многих местах, но проект защиты коров не встретил должного сочувствия, а потому работа в этом направлении застопорилась.

Пока проблемы крестьян Кхеды еще только обсуждались, я решил попробовать помочь фабричным рабочим в Ахмадабаде.

Причем я оказался в крайне деликатном положении. Аргументы рабочих были весомыми. Шримати Анасуябай приходилось действовать против собственного брата Амбалала Сарабхая, который выступал от имени владельцев предприятия. Мои отношения с ними были дружескими, но это только затрудняло мою работу. Я поговорил с владельцами фабрик и предложил передать конфликт на рассмотрение третейского суда, но они отказывались признавать сам принцип арбитража.

Тогда я посоветовал рабочим объявить забастовку. Но прежде я познакомился поближе с ними и их лидерами и объяснил условия, соблюдение которых необходимо для успешной забастовки:

1. Никогда не прибегать к насилию.

2. Никогда не нападать на штрейкбрехеров.

3. Никогда не попадать в зависимость от благотворительности.

4. Оставаться твердыми, какой бы долгой ни была забастовка, и зарабатывать на жизнь любым другим честным трудом.

Лидеры забастовки поняли меня и согласились на эти условия, а рабочие приняли решение не возвращаться к работе, пока владельцы фабрик не учтут их требований или не обратятся в арбитраж.

Именно во время этой забастовки я близко сошелся с Валлабхаи Пателем и Шанкарлалом Банкером. С шримати Анасуябай я был знаком задолго до того.

Мы проводили ежедневные митинги в тени деревьев на берегу реки Сабармати. Забастовщики приходили на такие митинги тысячами, и я в своих речах напоминал о принятых ими условиях, о необходимости действовать мирно и не терять самоуважения. Они каждый день маршировали по улицам города, не нарушая общественного порядка, и несли транспарант с надписью «Эк-тек» («Сдержим обещание»).

Стачка продолжалась двадцать один день. Иногда я обращался к владельцам фабрик с просьбами поступить по справедливости со своими рабочими.

— Но мы тоже приняли на себя определенные обязательства, — отвечали мне они. — Наши отношения с рабочими похожи на отношения родителей и детей… Как мы можем допустить вмешательство третьей стороны? Уместен ли здесь арбитраж?

21. Беглый взгляд на жизнь ашрама

Прежде чем продолжить рассказ о развитии трудового конфликта, я бы хотел заглянуть в ашрам. Все то время, что я провел в Чампаране, я не переставал думать об ашраме и порой заезжал туда ненадолго.

В те дни ашрам располагался в Кочрабе — небольшой деревне недалеко от Ахмадабада. В деревне случилась вспышка чумы, и я подумал о том, что дети ашрама теперь в опасности. Было сложно выработать иммунитет против воздействия окружающей нас антисанитарии, как бы тщательно мы ни соблюдали правила гигиены внутри ашрама. У нас не было возможности заставить жителей Кочраба следовать этим правилам, а избегать их мы тоже не могли.

Мы хотели, чтобы ашрам находился на безопасном расстоянии и от города, и от деревни, но в то же время в пределах их досягаемости. Мы стремились к тому, чтобы однажды осесть на земле, которая принадлежала бы нам самим.

Чума стала достаточно веской причиной, чтобы покинуть Кочраб. Пунджабхай Хирачанд, торговец из Ахмадабада, поддерживал тесные связи с обитателями ашрама и бескорыстно помогал нам решить самые разные вопросы. Он знал о том, что происходит в Ахмадабаде, и вызвался найти для нас подходящий участок земли. Вместе с ним я объездил окрестности к северу и югу от Кочраба в поисках участка, а потом попросил его подыскать место в трех или четырех милях к северу. И он выбрал участок, на котором ашрам находится до сих пор. Его близость к центральной тюрьме Сабармати особенно привлекла меня. Поскольку тюремное заключение считалось чуть ли не рядовым событием в жизни участника сатьяграхи, мне понравилось подобное местоположение. Кроме того, я понимал, что для строительства тюрем обычно выбирали чистые места.

Покупка участка заняла восемь дней. На этой земле не стояло ни единого строения, не росло ни одного дерева. Но его близость к реке и уединенность были несомненными преимуществами.

Пока строились наши постоянные жилища, мы разместились в палатках и поставили сарай, в котором организовали кухню.

Ашрам постепенно разрастался. Теперь в нем насчитывалось больше сорока душ — мужчин, женщин и детей. Все питались на общей кухне. Проект переезда принадлежал мне, а его практическая реализация, как обычно, выпала на долю Маганлала.

Сложности, с которыми нам пришлось столкнуться до того, как было построено постоянное жилье, оказались довольно серьезными. Приближался сезон дождей, а всю провизию приходилось доставлять из города, находившегося в четырех милях от нас. Земля, представлявшая собой пустошь, кишела змеями, и маленькие дети, конечно, были в постоянной опасности. Мы не убивали змей, хотя должен признать, что никто из нас по-прежнему не избавился от страха перед ними.

Правила не убивать ядовитых пресмыкающихся мы придерживались и в Фениксе, и на ферме Толстого, и теперь в Сабармати. В каждом из этих мест нам приходилось обживаться на пустырях, однако никто ни разу не умер из-за змеиного укуса. Как верующий, в этом обстоятельстве я вижу великодушие Бога. Пусть только никто не придирается к этим моим словам, утверждая, что Господь не может быть пристрастным и что у Него нет времени вмешиваться в повседневные дела каждого человека. Я не могу рассказать об этом как-то иначе и описать мои эксперименты другими словами. Я понимаю, что слова здесь бессильны, и все же, если простой смертный пытается заговорить о путях Господних, ему приходится пользоваться лишь собственной сбивчивой речью. Пусть назовут предрассудком мою веру в то, что, не убивая змей на протяжении двадцати пяти лет, мы избегали вреда не благодаря удачному стечению обстоятельств, а благодаря милости Бога. Что ж, в таком случае я буду по-прежнему придерживаться своего предрассудка.

Во время ахмадабадской стачки в ашраме был заложен фундамент ткацкой мастерской, поскольку главным занятием обитателей ашрама тогда было именно ткачество. Прядильное искусство пока было нам недоступно.

22. Пост

В течение первых двух недель фабричные рабочие демонстрировали незаурядную отвагу и сдержанность и ежедневно собирались на митинги. Каждый раз я напоминал им об их обещании, а в ответ слышал заверения в том, что они скорее умрут, чем нарушат данное слово.

Но затем появились первые признаки слабости. Подобно тому, как физическая слабость человека часто проявляется в раздражительности, так и забастовщики стали относиться к штрейкбрехерам все хуже по мере того, как стачка теряла силу, и я с тревогой ожидал вспышек насилия. Участников ежедневных митингов становилось все меньше, а на лицах тех, кто присутствовал, теперь читалось уныние и даже отчаяние. Наконец до меня дошел слух, что среди забастовщиков начались волнения. Меня это сильно обеспокоило, и я стал думать о том, как поступить дальше. У меня был опыт руководства большой забастовкой в Южной Африке, но нынешняя ситуация была совершенно другой. Рабочие дали обещание по моему предложению. Они постоянно напоминали мне об этом, и сама по себе мысль, что они могут отступиться от своего слова, была очень болезненной. Было ли все дело в гордости или в моей любви к рабочему люду и страстном стремлении к истине? Кто знает.

Однажды утром (это было во время митинга рабочих), когда я все еще размышлял и не знал наверняка, каким путем двинуться дальше, на меня вдруг снизошло озарение. Слова сами сорвались с моих губ.

— До тех пор, пока вы не сплотитесь, — объявил я участникам митинга, — и не продолжите бороться, пока не будет достигнуто соглашение или пока вы не покинете своих фабрик, я не прикоснусь к еде.

Рабочие замерли. Слезы заструились по щекам Анасуябай. Рабочие дружно ответили:

— Это не вы, а мы должны поститься. Будет просто чудовищно, если вы будете поститься в одиночку. Простите нас за наши ошибки. Мы останемся верны нашему обещанию до самого конца.

— Вам не нужно поститься, — сказал я. — Достаточно оставаться верными своему слову. Как вы знаете, у нас нет средств, но мы не хотим продолжать забастовку и жить на благотворительные взносы. А потому вы должны найти любую другую работу, чтобы эта проблема вас не волновала, даже если стачка продлится достаточно долго. Поститься же я перестану лишь тогда, когда забастовка закончится успешно.

Тем временем Валлабхаи старался найти для забастовщиков любую работу в муниципалитете, но практически безуспешно. Маганлал Ганди выступил с предложением нанять многих рабочих, чтобы носить песок для фундамента школы ткачества в ашраме. Рабочие охотно согласились. Анасуябай возглавила шествие с корзиной на голове, и за ней потянулись рабочие с такими же корзинами песка, который мы брали из русла реки. Это было великолепное зрелище. Рабочих захлестнул энтузиазм. Вот только выплачивать жалованье стольким людям сразу оказалось сложно.

Сам по себе мой пост тоже стал причиной многих проблем. Как уже было упомянуто, я стремился поддерживать дружеские отношения с владельцами фабрик, и мой пост, конечно, не мог не повлиять на их решения. Как опытный сатьяграх я знал, что не должен принуждать их к чему-либо, тем более с помощью поста, ведь достаточно самой забастовки. Я начал голодать не из-за промахов фабрикантов, а из-за неправильных действий рабочих, в которых была доля моей вины. К владельцам фабрик я мог только взывать, а вот пост, подчеркнуто начатый из-за них, стал бы инструментом принуждения, то есть насилия. И все же, хотя я и понимал, что это непременно окажет на них давление (как и произошло в действительности), мне пришлось пойти на этот шаг. Таков был мой долг.

Я постарался все объяснить владельцам фабрик.

— Вы не должны пересматривать свою позицию из-за моего поста, — говорил я им.

Но они равнодушно восприняли мои слова и даже отвечали мне довольно насмешливо, на что, если разобраться, имели полное право.

Возглавлял владельцев фабрик шет Амбалал. Его решительность, сила воли и неподдельная искренность очаровали меня. Вступить в схватку с таким человеком было для меня чистейшим удовольствием. Но напряженность, возникшая из-за моего поста между мной и оппозицией, которую он возглавлял, обострила наши отношения. А ведь его жена Сарладеви была привязана ко мне, как родная сестра, и потому для меня было невыносимо видеть ее мучения, вызванные моими действиями.

Анасуябай и еще несколько товарищей и рабочих начали поститься вместе со мной в первый день. Я с трудом уговорил их перестать голодать.

В конце концов доброжелательная атмосфера все-таки установилась. Владельцы фабрик были тронуты и принялись искать компромисс. Дом Анасуябай стал центром дискуссий. Адвокат Анандшанкар Дхрува вмешался в дело и был в конце концов назначен третейским судьей. Забастовка завершилась, и получилось, что я постился всего три дня. Фабриканты решили отпраздновать окончание стачки и раздали всем рабочим сладости. Итак, соглашение было достигнуто на исходе двадцать первого дня забастовки.

На митинге, устроенном в честь этого соглашения, присутствовали и владельцы фабрик, и комиссар округа. Последний сказал собравшимся рабочим:

— Вам следует всегда прислушиваться к советам мистера Ганди.

Вскоре, однако, мне пришлось вступить в схватку с этим же джентльменом. Обстоятельства изменились, и его позиция изменилась вместе с обстоятельствами. Он предупредил крестьян-патидаров Кхеды, чтобы они впредь не прислушивались к моим советам!

Я не могу закончить этой главы, не рассказав об одном инциденте — одновременно забавном и печальном. Это случилось, когда владельцы фабрик раздавали рабочим сладости. Угощение было заказано в огромном количестве, и, конечно, возник вопрос, как раздать его тысячам рабочих. Для этого было выбрано открытое пространство рядом с тем самым деревом, под сенью которого рабочие дали свое обещание. Собрать их в каком-либо другом месте было бы неудобно для всех.

Я думал, что люди, соблюдавшие строгую дисциплину в течение двадцати одного дня забастовки, сумеют поддержать порядок, дожидаясь угощения, а не устроят свалки. На деле оказалось совсем по-другому. Буквально через пару минут ровные ряды распались и воцарился хаос. Лидеры рабочих делали все возможное, чтобы восстановить порядок, но безуспешно. Началась давка, все смешалось, и многие сладости в конце концов оказались потерянными или растоптанными жаждущими получить их. Раздачу сладостей под деревом пришлось приостановить. Не без труда нам удалось доставить оставшееся угощение в принадлежащее шету Амбалалу бунгало в Мирзапуре. На следующий день сладости спокойно раздали во дворе бунгало.

Комическая сторона этого происшествия кажется очевидной, но я должен сказать и о другой стороне. Изучив причины произошедшего, я понял, что многие нищие обитатели Ахмадабада, узнав, что под деревом «Эк-тек» раздают сладости, стеклись туда в полном беспорядке, и именно их отчаянный голод стал причиной смятения и давки.

Жестокая бедность и голод в Индии настолько маштабны, что каждый год все больше и больше людей превращаются в нищих. Борьба за кусок хлеба лишает их всякой скромности и самоуважения. А наши филантропы вместо того, чтобы обеспечить их работой и объяснить, что этот самый кусок хлеба зарабатывается трудом, предпочитают подавать им милостыню.

23. Сатьяграха в Кхеде

У меня совершенно не было времени перевести дух. Едва забастовка рабочих в Ахмадабаде подошла к концу, как я погрузился в сатьяграху в Кхеде.

Этому округу грозил массовый голод, поскольку там случился повсеместный неурожай. Патидары Кхеды размышляли о том, как отсрочить уплату налогов за текущий год.

Амритлал Таккар уже успел разобраться в ситуации и обсудить ее с комиссаром округа. Затем я дал некоторые советы патидарам. Моханлал Пандья и Шанкарлал Парикх тоже поддержали нас в этой борьбе и начали агитацию в Законодательном совете Бомбея через Валлабхаи Пателя и ныне покойного сэра Гокулдаса Кахандаса Парекха. Несколько депутаций было направлено к губернатору.

Я был тогда председателем сабхи Гуджарата[119]. Сабха отправляла петиции и телеграммы правительству, игнорируя оскорбления и угрозы со стороны комиссара округа. Поведение чиновников было столь нелепым и недостойным, что сейчас оно даже кажется невероятным.

Требования земледельцев были совершенно ясны и настолько умеренны, что было просто неразумно их оспаривать. По закону о земельном налоге, земледелец мог потребовать приостановки уплаты налога за текущий год, если стоимость урожая составляла четыре анны или менее. Официальные данные говорили, что стоимость урожая превышала четыре анны. Земледельцы в свою очередь утверждали, что стоимость была ниже. Однако правительство не желало прислушаться к ним, а требование об арбитраже восприняло как оскорбительное для себя. Наконец, когда все петиции и мольбы были отвергнуты, я, побеседовав с соратниками, посоветовал земледельцам прибегнуть к сатьяграхе.

Помимо добровольцев из Кхеды, моими ближайшими товарищами в борьбе стали Валлабхаи Патель, Шанкарлал Банкер, шримати Анасуябай, Индулал Яджник, Махадев Десаи и другие. Вступив в эту схватку, Валлабхаи вынужден был оставить на время свою процветающую и перспективную адвокатскую практику, которую в силу различных обстоятельств так и не смог возобновить в будущем.

Своей штаб-квартирой мы сделали анаташрам в Надиаде, поскольку не нашли другого места, достаточно просторного, чтобы вместить нас всех.

Участниками сатьяграхи была подписана следующая петиция:

«В точности зная, что стоимость урожая в наших деревнях не превышает четырех анн, мы попросили правительство отложить сбор налогов до следующего года, но правительство не услышало нас. А потому мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что не станем добровольно платить правительству причитающиеся с нас налоги за текущий год. Правительство вольно принять любые законные меры, которые оно сочтет необходимыми, и мы готовы понести ответственность за уклонение от уплаты налогов. Мы скорее предпочтем, чтобы принадлежащие нам участки земли были конфискованы, чем, по своей воле заплатив этот налог, позволим усомниться в правоте нашей позиции и потеряем чувство собственного достоинства. Однако если правительство согласится отложить сбор второго взноса налогов во всем округе, те из нас, кто в состоянии, заплатят сумму в полном размере или остаток. В настоящий момент те, кто способен заплатить, не делают этого лишь потому, что, если они все же заплатят, беднейшие земледельцы поддадутся панике, начнут продавать имущество или влезут в долги и будут страдать. Итак, в сложившихся обстоятельствах даже те из нас, кто способен заплатить, считают своим долгом воздержаться от уплаты налогов в интересах бедных земледельцев».

К сожалению, я не могу посвятить этой борьбе больше глав. А посему многие дорогие моему сердцу воспоминания, связанные с ней, придется опустить. Те читатели, которые пожелают ближе познакомиться с этой крайне важной схваткой, должны обратиться к исчерпывающей и достоверной книге по истории сатьяграхи в Кхеде, написанной Шанкарлалом Парикхом из Катлала (Кхеда).

24. «Луковый вор»

Чампаран находится в отдаленном уголке Индии, а потому пресса почти не вмешивалась в чампаранскую кампанию. Никто не приезжал туда. С кампанией в Кхеде все было иначе, и ее ход освещался прессой изо дня в день.

Жителей Гуджарата очень заинтересовало это противостояние, поскольку оно стало для них совершенно новым опытом. Они были готовы жертвовать немалые средства на наше дело. Им было трудно осознать, что для сатьяграхи нужны не только деньги, и более того, что деньги — это последнее, в чем она нуждается. Несмотря на мои возражения, торговцы из Бомбея присылали нам значительно больше денег, чем было необходимо, и под конец кампании у нас еще оставались неизрасходованные средства.

Добровольцам, участвовавшим в сатьяграхе, преподали новый урок простоты. Не могу сказать, что они поняли его в полной мере, но их образ жизни довольно сильно изменился с тех пор.

Для крестьян-патидаров эта борьба тоже стала чем-то совершенно новым. А потому нам приходилось переезжать из деревни в деревню и объяснять им принципы сатьяграхи.

Необходимо было избавить земледельцев от страха, помочь им понять, что чиновники являются не хозяевами, а слугами народа, поскольку получают свое жалованье из средств налогоплательщиков. Они никак не могли осознать, что бесстрашие должно сочетаться с учтивостью. Как только страх перед чиновниками пропадал, крестьянин немедленно отвечал оскорблениями на оскорбления. А ведь неучтивость отравляет сатьяграху, подобно тому как капля мышьяка отравляет молоко. Позже я увидел, что крестьяне усвоили урок учтивости даже хуже, чем я рассчитывал. Опыт показал мне, что учтивость — самая трудная часть сатьяграхи, ведь она заключается не просто в вежливых выражениях, подобранных специально для конкретного случая, а во внутренней сдержанности и желании благополучия оппоненту. Это должно проявляться в каждом действии сатьяграха.

На первых порах, хотя люди и стали более смелыми, правительство ничего не предпринимало. Но земледельцы долго не сдавали позиций, и тогда правительство прибегло к радикальным мерам. Чиновники, ответственные за сбор налога, стали продавать принадлежавший земледельцам скот и конфисковывать любое движимое имущество, какое попадалось под руку. Были разосланы уведомления о штрафах, а в отдельных случаях крестьянам запрещали распоряжаться еще не сжатыми урожаями. Это напугало земледельцев. Некоторые все-таки заплатили налоги, другие попытались отдать чиновникам самое ненужное имущество, чтобы погасить хоть какую-то часть долга. Но многие были готовы сражаться до победного конца.

Пока все это происходило, один из арендаторов Шанкарлала Парикха заплатил налог с обрабатываемой им земли. Это поразило нас. Шанкарлал Парикх немедленно принял меры, чтобы исправить ошибку свого арендатора. Он отдал земельный участок, с которого был уплачен налог, на благотворительные цели. Так он сумел спасти свое честное имя и показать пример остальным.

Чтобы ободрить напуганных крестьян, я посоветовал им вместе с Моханлалом Пандьей собрать урожай лука с поля, на которое наложили незаконный, на мой взгляд, арест. Я не рассматривал это как акт гражданского неповиновения, но даже если это и было им, я предпочитал пойти на такой решительный шаг. Пусть арест наложили и по закону, думал я, но подобные действия правительства противоречат морали и близки к воровству. А потому долг земледельцев состоял в том, чтобы собрать урожай, игнорируя полученный ордер на арест. Народ выучил этот горький урок и узнал, что такое штраф и тюремное заключение, которыми обычно сопровождается любое гражданское неповиновение. Моханлалу Пандье это даже понравилось. Он полагал, что в ходе нашей кампании хотя бы один человек должен попасть за решетку во имя принципов сатьяграхи. Он охотно согласился собрать лук вместе с семью или восемью друзьями.

Правительство не могло после этого оставить их на свободе. Арест Моханлала и его товарищей вдохновил народ действовать еще решительнее. Когда страх перед тюремным заключением пропадает, репрессии лишь вселяют мужество в людские сердца. Целые толпы окружили здание суда в тот день, когда рассматривалось дело. Пандью и его товарищей признали виновными и приговорили к короткому тюремному заключению. Я, разумеется, считал обвинение несправедливым, ведь сбор лука нельзя было приравнять к воровству по уголовному кодексу. Но мы не стали подавать апелляцию, поскольку считали необходимым избегать судебных разбирательств.

Процессия земледельцев сопровождала «каторжников» до тюрьмы, и в тот день Моханлал Пандья получил от земледельцев почетный титул дунгли чор (луковый вор), которым гордится и сейчас.

В следующей главе я расскажу о том, как закончилась сатьяграха в Кхеде.

25. Завершение сатьяграхи в Кхеде

Наша кампания закончилась совершенно непредсказуемым образом. Было ясно, что люди очень устали, и я не мог допустить, чтобы самые несгибаемые из них дошли до полного изнеможения. Поэтому я упорно искал достойный участника сатьяграхи способ завершения борьбы. Такой способ нашелся совершенно внезапно. Мамлатдар[120] из талука Надиад сообщил мне, что бедные получат отсрочку, если обеспеченные патидары уплатят налоги. Я попросил письменное подтверждение и получил его. Но поскольку мамлатдар мог отвечать только за свой талук, я также снесся с главой налоговой службы и попросил его подтвердить, что эта информация относится ко всему округу. Тот ответил, что соответствующий приказ об отсрочках на условиях, о которых упомянул мамлатдар, уже отдан. Я ничего не знал о подобном приказе, но если это действительно было так, то земледельцы добились желаемого. Напомню, что это требование входило в подписанную ими петицию.

Однако такое завершение борьбы не слишком обрадовало меня. В нем не было какой-то благодати, которой непременно сопровождалась каждая кампания сатьяграхи. Глава налоговой службы продолжал действовать так, как будто ничего не знал о соглашении. Беднякам предоставлялись отсрочки, но едва ли кто-то из них выиграл от этого. Сам народ был наделен правом решать, кто считается бедным, а кто нет, но вот правильно воспользоваться этим правом люди не могли. Оставалось только сокрушаться, что это им не под силу. И хотя завершение конфликта преподносилось как триумф сатьяграхи, я не мог разделить всеобщего веселья, поскольку полный успех так и не был достигнут.

Кампания сатьяграхи успешна только в том случае, если ее участники становятся сильнее, чем были до того, и если эта борьба укрепляет их дух.

И все же у описанной мной кампании были косвенные положительные результаты, которые мы можем наблюдать и сегодня. Сатьяграха в Кхеде способствовала пробуждению самосознания крестьян Гуджарата и положила начало их подлинному политическому образованию.

Великолепная агитация доктора Безант в поддержку самоуправления Индии, разумеется, затронула земледельцев, но именно наша кхедская кампания помогла образованным общественным деятелям установить контакт с крестьянами и понять, как устроена их жизнь. Они научились отождествлять себя с земледельцами, поняли, в каком направлении должны двигаться, и их способность к самопожертвованию развилась. То, что Валлабхаи нашел свое место в этой кампании, стало само по себе важным достижением. Мы сумели оценить это по достоинству во время борьбы с последствиями наводнения в прошлом году и в ходе сатьяграхи в Бардоли в текущем году. Общественная жизнь в Гуджарате закипела. Крестьянин-патидар осознал всю свою силу, что стало для него незабываемым опытом. Этот урок навсегда запечатлелся в умах общества: спасение людей зависит от них самих, от их умения переносить страдания и жертвовать. Сатьяграха прочно обосновалась в Гуджарате благодаря кхедской кампании.

А потому, хотя я и не особенно радовался завершению сатьяграхи, земледельцы Кхеды торжествовали от осознания, что приложенные ими усилия оправдали себя. Крестьяне нашли верный и надежный способ справляться со своими горестями. И этого осознания было для них достаточно.

Однако крестьяне Кхеды не смогли до конца постичь сущность сатьяграхи, и это дорого им обошлось, как мы убедимся в последующих главах.

26. Страстное стремление к единству

Кампания в Кхеде началась во время ожесточенной войны в Европе. Война вступила в новую критическую фазу, и вице-король пригласил лидеров всех партий и движений на военную конференцию в Дели. Меня тоже позвали. Я уже упоминал о приятельских отношениях, сложившихся между вице-королем лордом Челмсфордом и мной.

Итак, я отправился в Дели. Вообще имелись веские причины, по которым я мог воздержаться от участия в конференции, и главной из них было исключение из числа приглашенных таких лидеров, как братья Али[121]. Они в то время находились в тюрьме. Я встречался с ними лично не более двух раз, но многое слышал о них. Все мои собеседники были высокого мнения об их служении обществу и храбрости. Тогда я еще не очень хорошо знал Хакима Сахиба, но Рудра и Динабандху Эндрюс похвально отзывались о нем в разговорах со мной. С мистером Шуайбом Куреши и мистером Хваджей я познакомился на собрании Мусульманской лиги в Калькутте. Среди других моих друзей были доктор Ансари и доктор Абдур Рахман. Я пытался ближе сойтись с правоверными мусульманами и стремился понять их видение мира, общаясь с наиболее яркими и патриотичными представителями ислама. А потому меня не нужно было долго уговаривать, и я охотно отправлялся с ними, куда бы они меня ни пригласили.

Достаточно рано — еще в Южной Африке — я понял, что нет подлинной дружбы между индусами и мусульманами, а потому я никогда не упускал возможности устранить препятствия на пути к их единству. Не в моем характере было льстить или пытаться угодить кому-то ценой потери самоуважения, но опыт, полученный в Южной Африке, убедил меня, что именно в попытках соединить индусов и мусульман моя ахимса подвергнется самому тяжелому испытанию и что сам по себе этот вопрос станет неиссякаемым источником экспериментов с ахимсой. Я и сейчас твердо верю в это. Каждую секунду своей жизни я ощущаю, что Бог проверяет меня.

Вернувшись из Южной Африки с окончательно оформившимися взглядами на эту проблему, я попытался сойтись с братьями. Но прежде чем я смог узнать их ближе, их посадили. Маулана Мухаммед Али писал мне длинные письма из тюрем в Бетуле и Чхиндваре, когда надзиратели позволяли ему. Я попытался получить разрешение видеться с братьями, но мне отказали.

После того, как братья отправились в тюрьму, я получил приглашение от друзей-мусульман на сессию Мусульманской лиги в Калькутте. Когда меня попросили выступить, я обратился к присутствующим и напомнил об их долге добиться освобождения братьев. Позже эти же друзья отвезли меня в мусульманский колледж в Алигархе. Там я призвал молодых людей стать факирами, чтобы служить своей родине.

Затем я снесся с правительством, чтобы обсудить возможность освобождения братьев Али. Я также изучил их взгляды и деятельность в халифатском движении[122] и побеседовал на эту тему с мусульманскими друзьями. Чтобы стать подлинным другом мусульман, подумалось мне, я обязан сделать все возможное для освобождения братьев и справедливого решения халифатского вопроса. Я не мог оценивать достоинства или недостатки движения в поддержку халифата, однако в требованиях мусульман не было ничего аморального. В вопросах религии люди неизбежно расходятся, и каждый считает именно свою веру правильной. Если бы у нас всех было единое мнение по всем религиозным вопросам, в мире существовала бы только одна религия. С течением времени я обнаружил, что требования сторонников халифатского движения не противоречат ни одному этическому принципу. Более того, даже премьер-министр Великобритании признал их справедливость. Поэтому я почувствовал необходимость настоять на том, чтобы премьер-министр сдержал свои обещания. Его заявление было выдержано в столь ясных выражениях, что теперь изучение требований мусульман стало необходимым только для успокоения моей совести.

И друзья, и недруги не одобряли моего отношения к халифатскому вопросу. Но как бы то ни было я не вижу причин пересматривать свои взгляды или сожалеть о сотрудничестве с мусульманами. Я бы поступил точно так же, если бы похожая ситуация сложилась вновь.

Поэтому, отправившись в Дели, я намеревался объяснить свою позицию вице-королю. Халифатский вопрос тогда еще не приобрел окончательной формы.

В Дели возникло еще одно препятствие на пути к моему участию в конференции. Динабандху Эндрюс поднял вопрос о моральной стороне моего присутствия на военной конференции. Он рассказал мне о противоречивых сообщениях в британской прессе относительно секретных договоров, заключенных между Англией и Италией. Как мог я участвовать в конференции, если Англия действует по тайному сговору с другой европейской державой? — вопрошал меня мистер Эндрюс. Я ничего о договорах не знал, но слова Динабандху Эндрюса было для меня достаточно. Поэтому я написал лорду Челмсфорду о своих сомнениях по поводу участия в конференции. Он пригласил меня к себе для обсуждения вопроса. Мы долго разговаривали с ним и его личным секретарем мистером Маффи. В результате я принял решение все-таки участвовать в конференции. Аргументы вице-короля были такими:

— Вы, разумеется, не думаете, что вице-королю Индии известны абсолютно все шаги британского кабинета министров? Я, как и многие другие, не считаю британское правительство безупречным. Но если вы согласны с тем, что империя в целом — это держава, стоящая на стороне добра, если вы полагаете, что Индии принесла пользу тесная связь с Великобританией, разве не должны вы признать, что долг каждого индийца состоит в том, чтобы помочь империи в критический момент? Я тоже читал сообщения в британских газетах о неких секретных соглашениях. Могу заверить, что больше ничего не знаю об этом, а вы наверняка понимаете, насколько часто в прессе появляются «утки». Неужели из-за этих публикаций вы откажете империи в помощи в столь горький час? Вы можете поднимать какие угодно нравственные проблемы и критиковать нас в свое удовольствие после окончания войны, но только не сейчас.

Эти доводы не были для меня новыми, но я воспринял их по-новому в тот момент из-за того, ка́к они были преподнесены, и из-за обстановки. Итак, я согласился участвовать в конференции. А требования мусульман я решил изложить в письме вице-королю.

27. Вербовка рекрутов

Я принял участие в конференции. Вице-король очень хотел, чтобы я поддержал резолюцию о вербовке. Я попросил разрешения выступить на хинди-хиндустани. Вице-король согласился, но попросил также повторить свои слова по-английски. Никакой речи я не подготовил. Мое выступление состояло из одной-единственной фразы:

— Полностью осознавая свою ответственность, я прошу всех поддержать данную резолюцию.

Потом меня многие хвалили за то, что я говорил на хиндустани. Как мне объясняли, это был первый случай, когда кто-то выступал на хиндустани на таком важном мероприятии. Но все поздравления и сообщения, что я был первым, только уязвили мою национальную гордость. Я посчитал трагедией то, что на язык страны наложили табу на встречах, проводившихся в этой самой стране, и в работе на благо этой страны. Краткая речь на хиндустани может стать поводом для поздравлений! Подобные инциденты лишь напоминают о том унизительном положении, в которое нас поставили.

Всего одна фраза, произнесенная мной на конференции, имела для меня большое значение. Конференция и резолюция, что я поддержал, навсегда запечатлелись в моей памяти. Оставалась еще одна задача, которую я должен был выполнить, пока находился в Дели. Мне нужно было написать письмо вице-королю. Для меня это было нелегко, но в интересах правительства и народа я должен был объяснить, как и почему принял решение участвовать в конференции, а также указать, чего именно народ хочет от правительства.

В письме я выразил сожаление, что в конференции не поучаствовали такие лидеры, как Локаманья Тилак и братья Али, а также обозначил минимальные политические требования народа и требования мусульман, которые касались сложившейся в ходе войны ситуации. Я попросил разрешения опубликовать письмо, и вице-король охотно дал мне его.

Письмо требовалось доставить в Симлу, куда вице-король отправился сразу же по окончании конференции. Для меня оно было очень важно, а отправлять его по почте было бы слишком долго. Я хотел сэкономить время, но не желал передавать свое послание с каким-либо посыльным из тех, кого знал. Письмо должен был доставить и вручить лично вице-королю в его резиденции честный человек. Динабандху Эндрюс и Рудра назвали мне имя добропорядочного английского пастора из Кембриджской христианской миссии. Он согласился передать письмо при условии, что сможет прочитать его и содержание покажется ему достойным. Я не возражал, поскольку послание ни в коей мере не носило интимного характера. Пастор прочитал письмо, оно ему понравилось, и он согласился стать посыльным. Я предложил ему билет второго класса, но он отказался, объяснив, что привык путешествовать в общих вагонах. Так он и отправился в путь, хотя ехать предстояло ночью. Его простота, прямодушие и честность пришлись мне по душе. Таким образом письмо было доставлено человеком с чистыми помыслами и, как я и ожидал, принесло нужный результат. Оно помогло мне очистить мысли и указало направление, в котором следовало двигаться дальше.

Еще одно мое обязательство состояло в вербовке добровольцев. Где я мог сделать это, если не в Кхеде? И кого я мог призвать стать первыми рекрутами, если не соратников? Как только я добрался до Надиада, я посоветовался с Валлабхаи и другими своими товарищами. Одни из них с тревогой выслушали мое предложение. Другие сомневались в конечном успехе кампании. Те, к кому я собирался взывать, едва ли питали особую любовь к правительству. Горький опыт общения с правительственными чиновниками был еще слишком свеж в народной памяти.

Однако все мои товарищи высказались за то, чтобы начать работу. Как только я взялся за выполнение этой задачи, у меня словно открылись глаза. Мой оптимизм был сильно подорван. Если во время кампании протеста против налогов люди охотно и бесплатно предоставляли нам свои повозки и два добровольца приходили тогда, когда нужен был лишь один, то теперь стало трудно добыть какое-либо средство передвижения даже за деньги, что уж говорить о добровольцах. Но сложности не заставили нас пасть духом. Мы решили обходиться без повозок и передвигаться пешком. Чтобы успевать, нужно было проходить примерно двадцать миль в день. А если даже повозки были недоступны, нечего было и надеяться, что крестьяне станут нас кормить. Было бы неправильно обращаться к ним за продуктами. А потому было решено, что каждый доброволец должен будет нести собственный запас продовольствия в вещевом мешке. Поскольку дело было летом, нам не требовались постельные принадлежности.

Куда бы мы ни приходили, повсюду собирали митинги. Люди участвовали в них, но обычно только один или двое соглашались стать рекрутами.

— Вы же исповедуете ахимсу. Как вы можете призывать нас взять в руки оружие? Много ли хорошего сделало британское правительство для Индии, чтобы заслужить наше сотрудничество?

Эти и подобные им вопросы нам задавали постоянно.

И все же наша упорная работа начала приносить плоды. В нашем списке было уже достаточно много имен и фамилий, и появилась надежда, что приток добровольцев не прекратится. Я уже вступил в переговоры с комиссаром округа и обсуждал, где нам можно разместить рекрутов.

Комиссары каждого округа проводили у себя конференции, похожие на ту, что состоялась в Дели. Одна из них была проведена в Гуджарате. Я и мои товарищи получили приглашения, но эта конференция понравилась мне даже еще меньше, чем делийская. В царившей здесь атмосфере низкопоклонства перед властями я чувствовал себя не в своей тарелке. Но тем не менее я приехал и произнес достаточно длинную речь. Мне нечего было сказать, чтобы угодить чиновникам, зато им пришлось выслушать несколько неприятных вещей.

Я печатал листовки с призывом записываться добровольцами. Один из приводимых мной аргументов особенно не понравился комиссару: «Из всех ошибок британского правительства в Индии, самой грубой стал закон, лишивший население права носить оружие. Если мы хотим добиться его отмены, если хотим научиться владеть оружием, то сейчас самое время. Нужно только добровольно оказать помощь правительству в час тяжелых испытаний, и недоверие исчезнет, а запрет на владение оружием будет снят». Комиссар указал мне на эту фразу, но отметил, что ценит мое участие в конференции, пусть даже наши взгляды и расходятся. Мне же пришлось отстаивать свои позиции настолько тактично, насколько это вообще было возможно.

А вот текст упоминавшегося выше письма вице-королю:

«Как Вам уже известно, после продолжительных раздумий я был вынужден сообщить Вашему Высокопревосходительству, что не смогу принять участие в конференции по причинам, изложенным в письме от 26 апреля. Однако, побеседовав с Вами, я убедился в необходимости моего участия, поскольку бесконечно уважаю Вас. Одной из причин моего первоначального нежелания участвовать в конференции — и, вероятно, самой главной причиной — стало отсутствие на ней таких признанных лидеров общественного мнения, как Локаманья Тилак, миссис Безант и братья Али. Я и сейчас считаю серьезным упущением то, что их не пригласили в Дели, но со всем уважением предлагаю исправить эту оплошность, пригласив указанных лидеров на провинциальные конференции, которые, насколько мне известно, будут вскоре проведены. Позволю себе заметить, что ни одно правительство не может не считаться с такими лидерами, ведь они, пусть даже их взгляды и отличаются от общепринятых, ведут за собой народ. В то же время должен с удовольствием отметить, что всем партиям удалось свободно изложить свою позицию в комитетах конференции. Что касается меня, то я намеренно не стал высказываться как в комитете, членом которого я состою, так и с трибуны самой конференции. Я осознал, что смогу наилучшим образом содействовать достижению целей, поставленных организаторами конференции, просто поддерживая нужные резолюции. Именно так я и поступил без малейших колебаний. Надеюсь претворить свои слова в конкретные дела, как только правительство сможет принять мои предложения, которые я прикладываю в отдельном письме.

Я прекрасно понимаю, что в час опасности мы должны оказать (и уже приняли решение на этот счет) всю возможную помощь империи, с которой хотели бы в недалеком будущем стать партнерами, как другие доминионы. Поступая так, мы надеемся, что наша цель будет вскоре достигнута. А потому, даже если выполнение долга автоматически дарует соответствующие права, народ должен поверить, что в неизбежные реформы, о которых Вы упомянули в своей речи, войдут все основные выработанные Конгрессом и Лигой принципы. Уверен, что именно вера в это вдохновила многих участников конференции на сотрудничество с правительством.

Если бы я мог повернуть время вспять, я бы убедил соотечественников отозвать все резолюции, принятые Конгрессом, и не шептаться о «самоуправлении» или «ответственном правительстве»[123] до окончания войны. Я бы убедил Индию принести в жертву всех своих самых сильных сыновей в такой сложный для империи период, поскольку знаю, что в этом случае Индия смогла бы стать наиболее предпочтительным партнером Британской империи, а расовые предрассудки остались бы в прошлом. Однако практически вся образованная часть населения Индии решила пойти значительно менее эффективным путем, и невозможно утверждать, что интеллигентные индийцы не имеют никакого влияния на народные массы. После возвращения в Индию из Южной Африки я очень близко общался с земледельцами и хотел бы Вас заверить, что стремление к самоуправлению уже живет в сознании каждого из них. Я также присутствовал на последней сессии Конгресса и поддержал резолюцию об «ответственном правительстве», гарантированном империей Британской Индии на тот период, который будет окончательно установлен парламентским актом. Я осознаю, насколько сложно сделать подобный шаг, но все же я уверен, что ничто, кроме обещания самоуправления, которое должно быть предоставлено в кратчайшие сроки, не удовлетворит народ Индии. Я знаю, как много среди индийцев тех, кто считает, что ради достижения этой цели можно пойти на все. Эти люди достаточно разумны и понимают, что они сами должны быть готовы пожертвовать собой ради блага империи, в рамках которой они надеются и желают получить новый статус. Отсюда следует, что мы сможем ускорить свое продвижение к поставленной цели, спокойно и просто отдавшись работе по избавлению империи от грозящей ей опасности. Игнорировать столь очевидный факт было бы подлинным национальным самоубийством. Мы должны осознать, что, защитив империю, мы обретем самоуправление.

Итак, мне понятно, что мы должны предоставить для защиты империи подходящих людей. Однако, боюсь, я не могу сказать того же о финансовой помощи. Мое тесное общение с земледельцами убедило меня, что Индия уже внесла в казну империи достаточные суммы. Делая подобное заявление, я выражаю мнение подавляющего большинства соотечественников.

Для меня и, полагаю, для многих из нас конференция стала шагом к объединению ради общего дела. Но при этом мы оказались в двусмысленном положении. Сейчас мы не можем назвать себя равноправным партнером империи. Посвящая себя ей, мы лишь стремимся к лучшему будущему. Я бы покривил душой перед Вами и перед своей страной, если бы откровенно не рассказал, к чему мы на самом деле стремимся. Я не хотел бы, чтобы это выглядело как сделка, но Вы и сами понимаете, что несбывшиеся надежды — всегда разочарование.

Есть еще одна тема, которую я обязан затронуть. Вы призвали нас покончить с нашими внутренними конфликтами. Но если Ваш призыв означает наше дальнейшее терпеливое отношение к тирании и злу, творимому чиновниками, я здесь бессилен. Я буду бороться с организованной тиранией до последнего вздоха. Ваш призыв должен быть адресован в первую очередь чиновникам; им нужно запретить обходиться дурно с людьми, а также их необходимо заставить уважать общественное мнение, как никогда прежде, и советоваться с представителями общественности. В Чампаране, вступив в борьбу со столетней тиранией, я показал пределы британского правосудия. Население Кхеды, прежде проклинавшее правительство, теперь прониклось пониманием, что не правительство, а сами люди становятся властью, когда они готовы пострадать во имя правды. Народ, таким образом, утрачивает свое недоверие к правительству и начинает считать его правительством для людей, если оно терпимо относится к ненасильственным актам гражданского неповиновения, которые являются следствием произвола. А потому моя деятельность в Чампаране и Кхеде стала моим особым вкладом в войну. Просьба приостановить мою деятельность в этом направлении равносильна просьбе приостановить саму жизнь. Если бы я мог популяризировать использование силы души, которая есть сила любви, вместо грубой физической силы, то мне удалось бы показать Вам такую Индию, которая готова противостоять всему злу мира. А потому я обязан постоянно поддерживать суровую внутреннюю дисциплину, подчиняя свою жизнь извечному закону страдания, и пусть ко мне присоединятся те, кому это не безразлично. Любая деятельность, в которой я буду участвовать, призвана показать ни с чем не сравнимое превосходство этого закона над остальными.

Наконец, я бы хотел, чтобы Вы обратились к министрам Его Величества и попросили дать определенные гарантии магометанским государствам. Уверен, Вам известно, что каждый мусульманин глубоко заинтересован в этом вопросе. Я — индус, но не могу остаться равнодушным к проблемам мусульман. Их печали должны стать нашими. В тщательном соблюдении прав этих государств, в уважении к чувствам мусульман и местам, где они возносят свои молитвы, в справедливом и своевременном выполнении обещания предоставить Индии самоуправление и заключается безопасность империи. Я пишу об этом, потому что люблю англичан и хочу пробудить в каждом индийце преданность англичанам».

28. На грани смерти

Во время вербовочной кампании я едва не довел свой организм до полного истощения. В те дни моя пища состояла главным образом из арахисового масла и лимонов. Я знал, что чрезмерное употребление масла может повредить здоровью, но тем не менее продолжал позволять себе его в больших количествах. От этого у меня началась легкая дизентерия, но я не придал ей серьезного значения и тем же вечером отправился в ашрам: редкие визиты туда вошли у меня в привычку. Тогда я едва ли вообще принимал какие-либо лекарства. Я посчитал, что поправлюсь, если просто пропущу одну из ежедневных трапез, и действительно почувствовал себя намного лучше после того, как не позавтракал на следующее утро. Однако я понимал, что для окончательного выздоровления должен продолжить свой пост и отказываться от всего, кроме фруктовых соков.

В тот день отмечался какой-то праздник, и, хотя я предупредил Кастурбай, что не стану ничего есть на обед, она подвергла меня искушению, которому я поддался. Поскольку я воздерживался от молока и молочных продуктов, она специально для меня приготовила сладкую кашу из пшена, добавив в нее растительного масла вместо гхи (топленого). Кроме того, меня ждала целая миска бобов мунг. Мне всегда очень нравились эти блюда, и я принялся за них, надеясь без всяких последствий поесть немного, так, чтобы осталась довольна Кастурбай, а я достаточно насытился. Но дьявол ждал своего часа, намереваясь сотворить черное дело. Вместо того чтобы отведать понемногу и того и другого, я насладился полноценным обедом. Этого оказалось достаточно. Я увидал ангелов смерти. Буквально через час дизентерия стала острой.

Тем же вечером мне нужно было вернуться в Надиад. С превеликим трудом я дошел до станции Сабармати, то есть преодолел расстояние всего в десять фарлонгов[124]. Валлабхаи, присоединившийся ко мне в Ахмадабаде, заметил, что мне нездоровится, но я не позволил ему догадаться, насколько сильную боль я испытываю.

Мы прибыли в Надиад примерно в десять часов. Анаташрам, где располагалась наша штаб-квартира, находился всего в полумиле от станции, но мне показалось, что в десяти, не меньше. Я сумел добраться до дома, однако резкая боль тем временем продолжала усиливаться. Вместо того чтобы воспользоваться обычным туалетом, стоявшим на некотором отдалении от дома, я попросил поставить судно в смежной комнате. Мне было стыдно просить об этом, но не оставалось другого выхода. Фулчанд незамедлительно принес его. Меня окружили озабоченные друзья. Они отнеслись ко мне с любовью и вниманием, но это не могло облегчить боль. Мое упрямство лишь усугубляло их растерянность. Я отказался от всякой медицинской помощи. Я не принимал никаких лекарств, а предпочел выносить муки, считая их своим наказанием за безрассудство. Товарищи наблюдали за мной в тревоге и смятении. За двадцать четыре часа я, должно быть, справлял нужду тридцать или сорок раз. Я ведь постился и не пил поначалу даже фруктовых соков. Аппетит полностью пропал. Я всегда считал свое тело крепким, но сейчас обнаружил, что оно уподобилось комку глины. Мой организм перестал сопротивляться. Приехал доктор Кануга и стал умолять меня принять лекарство. Я не внял его мольбам. Он предложил сделать мне укол. Но и это предложение я отверг. Мое невежество было в то время просто нелепым: я считал, что в любой инъекции обязательно содержится своего рода сыворотка. Доктор же собирался сделать мне укол с какой-то растительной субстанцией, как я узнал позже, когда было уже слишком поздно. Частые дефекации продолжались, доводя меня до изнеможения. Переутомление спровоцировало приступы лихорадки и бреда. Друзья нервничали все сильнее и вызывали ко мне новых врачей. Но что они могли поделать с пациентом, который отказывался прислушиваться к их советам?

Шет Амбалал с его добрейшей женой приехали в Надиад, поговорили с моими товарищами, после чего крайне осторожно перевезли меня в принадлежащее им бунгало Мирзапур в Ахмадабаде. Невозможно себе представить, чтобы кого-то окружили такой заботой, как меня во время той болезни. Но лихорадка продолжала одолевать меня, изматывая все больше день ото дня. Я чувствовал, что болезнь затянется и исход, не исключено, будет фатальным. По-прежнему окруженный любовью и вниманием под крышей дома шета Амбалала, я все равно не находил себе места от тревоги и умолял вернуть меня в ашрам. Ему пришлось смириться с моим упрямством.

И пока я ворочался в постели, пытаясь унять боль, в ашрам приехал Валлабхаи с новостями о полном поражении Германии в войне. Он сообщил мне, что получил уведомление от комиссара округа: в вербовочной кампании теперь не было никакой необходимости. Я почувствовал облегчение, поскольку можно было больше не беспокоиться о вербовке.

Потом я попытался прибегнуть к гидропатии, которая принесла относительное облегчение, но вернуть телу утраченные силы оказалось слишком трудно. Множество врачей буквально засыпали меня своими советами, но я не мог заставить себя прислушаться хотя бы к одному из них. Двое или трое, ссылаясь на «Аюрведу» и цитатами подкрепляя свои аргументы, предлагали употреблять в пищу мясной бульон, чтобы не нарушать обета и не пить молоко. Один из докторов настойчиво советовал яйца. Но для всех этих людей у меня находился только один ответ — нет.

Для меня вопрос диеты был не из тех, которые решаются с помощью шастр. Он был крепко вплетен в мою жизнь, а в этой жизни я руководствовался принципами, уже давно не зависевшими от внешних авторитетных источников. У меня не возникало желания выжить, отказавшись от этих принципов. Как мог я пожертвовать ими сам, если настойчиво заставлял соблюдать их жену, детей и друзей?

Первая в моей жизни мучительная и затяжная болезнь дала мне, таким образом, уникальную возможность проверить действенность моих принципов и подвергнуть их испытанию. Однажды ночью я перестал сопротивляться и предался отчаянию. Возникло ощущение, что я нахожусь на грани смерти. Я отправил записку Анасуябай. Она примчалась в ашрам. Валлабхаи снова навестил меня с доктором Канугой, который посчитал мне пульс и сказал:

— С пульсом у вас все в порядке. Я не вижу абсолютно никакой опасности. У вас был нервный срыв, спровоцированный сильной слабостью.

Но меня его слова нисколько не ободрили. Я провел бессонную ночь.

Наступило утро, и смерть не маячила больше где-то рядом. Но все же я не мог избавиться от предчувствия, что развязка близка. Я стал посвящать часы бодрствования «Гите». Ее читали для меня вслух обитатели ашрама. Читать самостоятельно я не мог. Я не хотел даже разговаривать. Любой самый короткий разговор чересчур напрягал мой мозг. У меня пропал всякий интерес к жизни, поскольку меня никогда не привлекало существование только ради самого существования. Бессилие изматывало, потому что я ничего не делал, а только с благодарностью принимал услуги друзей и соратников, ощущая, как мое тело медленно умирает.

И пока я лежал, готовый к смерти, ко мне явился доктор Талвалкар и привел какое-то странное создание. Спутник Талвалкара приехал из Махараштры. Его имя не было широко известно, но при первом же взгляде на него я понял, что это человек с похожими на мои причудами. Он прибыл, чтобы испробовать на мне свой метод лечения. Ему почти удалось окончить курс в медицинском колледже Гранта, хотя диплома он так и не получил. Позже я узнал, что он был членом Брахмо-самадж. Доктор Келкар (так звали моего визитера) обладал независимым и строптивым нравом. Он разработал способ лечения льдом, который и хотел испытать на мне. Мы дали ему прозвище «ледяной доктор». Он был совершенно уверен, что открыл нечто, о чем и не догадывались квалифицированные врачи. К сожалению — и его, и моему — ему не удалось заразить меня своей верой в этот метод. Впрочем, до некоторой степени я все-таки уверовал в его эффективность, но, боюсь, Келкар слишком поторопился с некоторыми выводами.

Но какими бы ни были достоинства или недостатки его открытий, я позволил ему провести этот эксперимент. Я ничего не имел против наружного лечения. Метод Келкара заключался в наложении льда на все участки тела. Не могу поддержать его заявлений об эффективности такого лечения лично для меня, но Келкару удалось другое: он вдохнул в меня надежду и энергию, а реакция мозга положительно сказалась на теле. У меня начал появляться аппетит. Я стал выходить на маленькие прогулки продолжительностью от пяти до десяти минут. Но затем Келкар предложил внести изменения в мою диету.

— Уверяю вас, — сказал мне он, — что вы станете более энергичным и скорее обретете утраченные силы, если станете есть сырые яйца. Яйца безвредны, как и молоко. Их нельзя отнести к мясным продуктам. Кроме того, знаете ли вы, что далеко не все яйца оплодотворены? На рынке можно приобрести стерилизованные.

Я не был готов употреблять в пищу даже стерилизованные яйца. Однако мое состояние улучшилось настолько, что я вновь заинтересовался общественной деятельностью.

29. Законопроект Роулетта и моя дилемма

Друзья и врачи заверили меня, что я поправлюсь быстрее, если сменю обстановку и отправлюсь в Матеран[125]. Так я и поступил. Однако вода в Матеране оказалась слишком жесткой, что сделало мое пребывание там затруднительным. После острой дизентерии мой кишечник стал крайне чувствительным, а из-за трещин в заднем проходе я чувствовал нестерпимую боль при каждом отправлении естественных надобностей. Даже мысль о необходимости есть пугала меня. Еще до окончания первой недели пребывания в Матеране я оттуда сбежал. Шанкарлал Банкер, заботившийся обо мне, настойчиво советовал побеседовать с доктором Далалом. И доктора Далала вызвали ко мне. Мне особенно понравилось в нем то, как быстро он принимает решения.

Он сказал:

— Я не могу восстановить ваш организм, пока вы не станете пить молоко. Если к тому же вы согласитесь на инъекции железа и мышьяка, то я смогу гарантировать вам полное телесное обновление.

— Вы можете сделать мне инъекции, — ответил я, — но вот молоко — совсем другое дело. Я дал обет не пить его.

— Какой именно обет вы дали? — поинтересовался доктор.

Мне пришлось рассказать ему всю историю и назвать причины, заставившие меня дать клятву. Я поведал ему, что с тех пор, как узнал, что коровы и буйволицы подвергаются пхука, у меня выработалось стойкое отвращение к молоку. Более того, добавил я, мне всегда казалось, что молоко не является естественной для человека пищей, а потому мне пришлось отказаться от употребления его в любом виде. Кастурбай стояла рядом с моей постелью и слушала наш разговор.

— Но в таком случае у тебя не должно быть никаких возражений против козьего молока, — заметила она.

Доктор сразу же ухватился за сказанное ею.

— Я буду вполне удовлетворен, если вы станете пить козье молоко, — сказал он.

И я сдался. Мое страстное желание снова вступить в борьбу и участвовать в сатьяграхе пробудило во мне жажду жизни, а потому я удовлетворился тем, что стал придерживаться своего обета лишь формально, хоть и принес в жертву его дух. Давая обет, я держал в уме только молоко коров и буйволиц, однако моя клятва на самом деле подразумевала отказ от молока любых животных. Неправильно было пить молоко вообще, если я полагал, что оно не является естественной для человека пищей. И все же, осознавая все это, я согласился пить козье молоко. Желание жить взяло верх над приверженностью истине, и в тот момент искатель истины пошел против своего священного идеала из-за страстного стремления вернуться в сатьяграху. Воспоминание об этом по-прежнему ранит мое сердце и заставляет не только сожалеть о содеянном, но и непрестанно напряженно раздумывать о том, как теперь отказаться от козьего молока. Однако мной до сих пор владеет этот самый тонкий из всех соблазнов — желание служить обществу.

Накопленные мною знания о диете дороги мне как часть моего исследования ахимсы. Они служат мне источником удовольствия и радости. И сегодня употребление в пищу козьего молока тревожит меня не столько с точки зрения соблюдения ахимсы в диете, сколько с позиции приверженности истине, потому что я нарушил свою клятву. Я думаю, что понимаю идеал истины лучше, чем идеал ахимсы, и мой опыт подсказывает мне, что если я отступлюсь от поисков истины, то уже никогда не сумею найти ключ к разгадке ахимсы. Идеал истины требует придерживаться обета как формально, так и по существу. Получается, что я разрушил дух, то есть душу своего обета, что очень печалит меня. Но, несмотря на понимание этого, я все еще не вижу ясного пути. Иными словами, мне, вероятно, не хватает храбрости следовать прямо. В общем-то это одно и то же, поскольку сомнения являются результатом недостатка или слабости веры. А потому слова «Боже, даруй мне веру» стали для меня молитвой, которуя я повторяю денно и нощно.

Вскоре после того, как я начал пить козье молоко, доктор Делал прооперировал трещины. Пока я выздоравливал, окрепло и мое желание жить, причем еще и потому, что Господь уготовил мне много работы.

Едва я начал поправляться, в газетах опубликовали отчет комиссии Роулетта. Его рекомендации шокировали меня. Шанкарлал Банкер и Умар Собани обратились ко мне с предложением предпринять какие-то действия. Примерно через месяц я отправился в Ахмадабад. Своими опасениями я поделился с Валлабхаи, навещавшим меня почти ежедневно.

— Необходимо что-то делать, — сказал я ему.

— Но что мы можем сделать в сложившихся условиях? — спросил он.

Я ответил:

— Мы должны найти небольшую группу людей, которые согласятся подписать петицию, и, если закон все равно будет принят, мы должны сразу же прибегнуть к сатьяграхе. Если бы я не был прикован к постели, я вступил бы в схватку один с верой, что другие последуют за мной. Но в моем нынешнем беспомощном состоянии я чувствую себя совершенно не готовым к решению такой задачи.

В результате мы решили посовещаться с близким кругом людей. Мне показалось, что рекомендации комиссии Роулетта никак не связаны с приведенными в отчете доказательствами, и, по моему мнению, ни один уважающий себя народ не мог последовать им.

Намеченная нами встреча состоялась в конце концов в ашраме. В ней участвовало около двадцати лиц. Насколько помню, кроме Валлабхаи, среди них присутствовали: шримати Сароджини Наиду, мистер Хорниман, ныне покойный Умар Собани, Шанкарлал Банкер и шримати Анасуябай. На этой встрече была составлена петиция о начале сатьяграхи, и, насколько помню, все присутствовавшие подписали ее. Тогда я не издавал газет, но время от времени излагал свои мысли в прессе. Так я сделал и на сей раз. Шанкарлал Банкер взялся за агитацию с большим энтузиазмом, и я впервые смог по достоинству оценить его организаторские способности и готовность к упорной продолжительной работе.

Поскольку не приходилось надеяться, что какая-либо из существовавших организаций примет такое новое орудие борьбы, как сатьяграха, по моему настоянию была создана «Сатьяграха сабха». Большинство ее членов жили в Бомбее, а потому и штаб-квартира была расположена там же. Будущие многочисленные участники движения приходили поклясться в верности сатьяграхе, мы начали выпускать информационные бюллетени, повсюду созывались митинги, и все это постепенно обрело форму кампании сатьяграхи в Кхеде.

Я стал председателем организации «Сатьяграха сабха». Уже скоро я понял, насколько мало было шансов добиться единства мнений — моего и интеллигенции, вошедшей в состав «Сабхи». Мое упорное стремление использовать язык гуджарати в работе «Сабхи» и некоторые другие методы работы, которые могли показаться странными, смущали интеллигентов и вызывали у них чувство неловкости. Хотя должен отдать им должное: большинство из них великодушно смирилось с моей эксцентричностью.

Но с самого начала мне стало ясно, что «Сабха» не сможет просуществовать долго. Было очевидно, что мое стремление поставить во главу угла истину и ахимсу вызывало неприязнь некоторых членов организации. И все же поначалу наша деятельность развивалась стремительно, и движение постепенно набирало силу.

30. Это было великолепное зрелище!

Пока, с одной стороны, агитация против отчета комиссии Роулетта становилась все интенсивнее, правительство, с другой стороны, все более решительно готовилось к осуществлению этих рекомендаций на практике, и законопроект Роулетта был опубликован. Я присутствовал на заседании Индийской законодательной палаты всего один раз в жизни, как раз во время дебатов по поводу этого законопроекта. Шастриджи произнес пламенную речь, в которой прозвучала торжественная нота предупреждения для правительства. Казалось, вице-король слушал Шастриджи завороженно, не сводя с него глаз, пока тот изливал раскаленный поток своего красноречия. На какой-то момент мне почудилось, что вице-король глубоко тронут этой речью, исполненной правды и истинной страсти.

Но вы можете разбудить человека, только если тот действительно спит; если же он лишь притворяется спящим, все будет бессмысленно. Вот так можно было бы описать позицию, занятую правительством. Оно хотело только одного: как можно быстрее разыграть фарс юридических формальностей. Решение было принято заранее, а потому правительство совершенно не прислушалось к торжественно произнесенному предостережению Шастриджи.

При подобных обстоятельствах мое выступление стало бы гласом вопиющего в пустыне. Я искренне обратился к вице-королю, писал ему частные письма и открытые послания, без обиняков заявляя, что действия правительства не оставляют мне другого выхода, что мне придется начать сатьяграху. Но все мои старания были напрасны.

Закон не был еще опубликован. Я по-прежнему был крайне слаб, но, когда получил приглашение из Мадраса, решил рискнуть и отправился в долгий путь. В то время я не мог сильно напрягать голос и выступать на митингах, а невозможность обратиться к собравшимся заставляла меня неподвижно стоять на месте. Все мое тело пронизывала дрожь, и сердцебиение учащалось при любой попытке заговорить.

На юге страны я всегда чувствовал себя как дома. Благодаря моей работе в Южной Африке я ощущал свою тесную связь с тамилами и телугу. Преданные южане никогда не обманывали моего доверия. Приглашение было подписано ныне покойным адвокатом Кастури Ранга Айенгара. Но уже на пути в Мадрас я узнал, что на самом деле за этим приглашением стоял Раджагопалачария. Выходит, так состоялось мое знакомство с ним. По крайней мере, так мы впервые встретились лично.

Раджагопалачария только что покинул Салем, чтобы устроиться в Мадрасе и заняться юридической практикой, поддавшись настойчивым уговорам таких своих друзей, как Кастури Ранга, и намеревался принимать более активное участие в общественной работе. Именно у него я и остановился в Мадрасе. Это открытие я сделал, уже прожив в его доме пару дней, потому что бунгало, где мы нашли приют, принадлежало Кастури Ранга, и я решил, что мы гостим именно у него. Мне все объяснил Махадев Десаи. Он очень быстро сблизился с Раджагопалачарией, который в силу природной скромности постоянно старался держаться где-то в стороне. Но Махадев просветил меня.

— Вы обязаны пообщаться с этим человеком, — однажды сказал мне он.

Я так и поступил. Мы подолгу обсуждали план борьбы, но, кроме проведения массовых митингов, мне ничего не шло на ум. Я оказался в растерянности, не зная, как организовать кампанию гражданского неповиновения против законопроекта Роулетта, поскольку он уже практически стал законом. Ты мог не подчиняться, если правительство давало тебе мотив для неподчинения. А если такого мотива не было, могли ли мы не повиноваться и другим законам? И если могли, то насколько? Эти и множество других вопросов становились темой наших дискуссий.

Кастури Ранга организовал небольшую встречу лидеров, чтобы принять решение. Среди тех, кто принял в ней наиболее активное участие, был адвокат Виджаярагхавачария. Он предложил, чтобы я написал подробное руководство по ведению сатьяграхи. Я чувствовал, что подобный труд мне не осилить, и честно признался ему в этом.

Пока мы обсуждали эту проблему, появились сообщения, что законопроект Роулетта уже опубликован, а значит, стал законом. В ту ночь я долго не мог заснуть, размышляя над возникшим затруднением. Утром я проснулся намного раньше, чем обычно. Я все еще находился в том сумеречном состоянии между сном и бодрствованием, когда внезапно мне в голову пришла идея. Показалось даже, что это мне попросту приснилось. Ранним утром я обо всем рассказал Раджагопалачарии.

— Этой ночью я решил, что мы должны призвать народ к всеобщему харталу[126]. Сатьяграха — это процесс самоочищения, мы боремся за святое дело, и мне кажется уместным в сложившихся обстоятельствах начать сопротивление именно с акта самоочищения. В таком случае пусть весь индийский народ в определенный день оставит всякую работу и все свои дела, чтобы предаться посту и молитвам. Мусульмане не могут поститься больше одного дня, а потому продолжительность поста не должна превышать двадцати четырех часов. Трудно предсказать, все ли провинции откликнутся на такой призыв, но я уверен, что Бомбей, Мадрас, Бихар и Синд нас не подведут. Если хотя бы эти провинции поддержат хартал, мы уже будем удовлетворены.

Раджагопалачария сразу же увлекся моей идеей. Остальные мои друзья тоже приняли ее с восторгом, когда чуть позже я поговорил с ними. Я подготовил текст краткого воззвания. Сначала мы решили, что хартал пройдет 30 марта 1919 года, но затем перенесли его на 6 апреля. Широко оповестить массы не удалось: осталось слишком мало времени.

Мы и представить себе не могли, что выйдет из нашей затеи. Вся Индия, из конца в конец, города и деревни присоединились к харталу. Это было великолепное зрелище!

31. Памятная неделя — I

После маленького путешествия по Южной Индии я добрался до Бомбея (кажется, это было 4 апреля). Ранее я получил телеграмму от Шанкарлала Банкера, приглашавшего меня присоединиться к назначенному там на 6 апреля событию.

В Дели, например, хартал начался 30 марта. Слово свами Шраддхананджи, ныне покойного, и Хакима Аджмала Хана Сахиба было там законом. Телеграмма, сообщавшая о переносе всеобщей забастовки на 6 апреля, была получена в Дели с опозданием. Дели никогда еще не видал подобного хартала. Индусы и мусульмане объединились. Свами Шраддхананджи был приглашен произнести речь в главной соборной мечети Джама Масджид. Все это переполнило чашу терпения властей. Полиция задержала процессию хартала, направлявшуюся к вокзалу, и открыла огонь, жертвами которого стали несколько человек. Дели превратился в средоточие репрессий. Шраддхананджи пытался срочно вызвать меня в столицу. В ответной телеграмме я обещал отправиться в Дели немедленно, как только закончится намеченный на 6 апреля хартал в Бомбее.

Произошедшее в Дели с различными вариациями повторилось в Лахоре и Амритсаре. Доктора Сатьяпал и Китчлу настоятельно просили меня приехать в Амритсар. В то время я не был даже знаком с ними, но передал сообщение о своем намерении побывать в Амритсаре сразу же после визита в Дели.

Утром 6 апреля жители Бомбея собрались на Чаупати, чтобы омыться в море, после чего всей процессией двинулись в сторону Тхакурдвара. В процессии было много женщин и детей. Присоединились и мусульмане. Из Тхакурдвара некоторые из нас, кто тоже участвовал в процессии, были приглашены друзьями-мусульманами в расположенную по соседству мечеть, где миссис Найду и меня уговорили произнести речи. Виталдас Джераджани предложил, чтобы мы там же незамедлительно призвали людей к индусско-мусульманскому единству и свадеши[127]. Но я отверг предложение, заметив, что к подобному нельзя призывать в спешке и что нас должно удовлетворить уже достигнутое в тот день единство. Принятый однажды обет, сказал я, не может быть впоследствии нарушен, а потому необходимо, чтобы люди в полной мере понимали последствия свадеши и серьезные обязательства, налагаемые на них обетом единства индусов и мусульман. Закончилось все тем, что я внес альтернативное предложение: те, кто действительно и осмысленно хотел принять такой обет, должны собраться вновь на следующее утро.

Нужно ли упоминать о том, что хартал в Бомбее прошел чрезвычайно успешно? Все было заранее подготовлено для кампании гражданского неповиновения. Мы обсудили только два или три вопроса и решили, что кампанию следует проводить в знак протеста лишь против таких законов, которым народным массам будет легко не подчиниться. Например, налог на соль был крайне непопулярен, и уже некоторое время существовало движение за его отмену. Я предложил, чтобы люди сами выпаривали соль из морской воды и не платили соляной подати. Мое второе предложение касалось продажи запрещенной литературы. Две из моих книг («Хинд сварадж» и «Сарводая» — перевод «Последнему, что и первому» Рёскина на гуджарати) как раз уже попали под запрет, что было на руку протестующим. Печатать их и открыто продавать было наиболее легким способом начать гражданское неповиновение. Книги были выпущены достаточно большими тиражами, и распродавать их решили в день массового митинга, после окончания поста.

Вечером 6 апреля целая армия добровольцев стала продавать книги. Шримати Сароджини Деви и я сам приехали туда на машине. Все тиражи очень скоро раскупили. Полученные средства мы намеревались использовать для дальнейшего развития кампании гражданского неповиновения. Книги продавались по четыре анны за экземпляр, но никто не покупал их за эту цену — почти все платили больше. Многие вообще выкладывали все имевшиеся у них деньги. Давали пять и десять рупий, а один из покупателей не пожалел пятидесяти рупий! Мы объясняли каждому, что он рискует быть арестованным и сесть в тюрьму за покупку запрещенной литературы, но в тот момент люди утратили страх даже перед тюремным заключением.

Как мы узнали позже, правительство предпочитало думать, что книги, которые оно запретило, на самом деле не продавались, а те, что продали мы, формально не являлись запрещенной литературой: перепечатку правительство считало новым изданием, которое еще не было запрещено цензурой, а потому продажа и покупка таких книг не нарушили закона. Эта новость нас всех разочаровала.

На следующее утро была организована специальная встреча для желающих участвовать в свадеши и принять обет единства индусов и мусульман. Только тогда Виталдас Джераджани убедился, что не все то золото, что блестит. Пришла лишь небольшая группа людей. Я отчетливо помню сестер, присутствовавших на этой встрече. Мужчин тоже явилось немного. Я заранее набросал слова обета и принес написанное с собой, а затем подробно объяснил собравшимся его суть. Малочисленность собрания не расстроила и не удивила меня, поскольку я давно понял, что люди хотят участвовать лишь в мгновенно захватывающей их деятельности, а спокойная конструктивная работа их не интересует. Это справедливо и по сей день.

Но я расскажу об этом в отдельной главе. Вернемся к начатой мной истории. В ночь на 7 апреля я отправился в Дели и Амритсар. 8 апреля добрался до Матхуры, где поговаривали о моем вероятном аресте. На следующей после Матхуры станции меня встретил Ачарья Джидвани, с полной определенностью сообщил, что я буду арестован, и предложил мне помощь. Я поблагодарил его и заверил, что непременно воспользуюсь его услугами, если в них возникнет необходимость.

Прежде чем поезд достиг станции Палвал, я получил письменный приказ, по которому мне запрещалось пересекать границу Пенджаба, поскольку мое появление могло спровоцировать беспорядки. Полицейские попросили меня сойти с поезда. Я отказался и ответил им так:

— Я направляюсь в Пенджаб по приглашению и не для того, чтобы спровоцировать беспорядки, а наоборот, чтобы предотвратить их. Прошу меня простить, но я не могу подчиниться такому приказу.

Наконец поезд остановился в Палвале. Со мной был Махадев. Я попросил его ехать в Дели, предупредить свами Шраддхананджи о том, что случилось, и убедить людей сохранять спокойствие. Ему нужно было объяснить всем, почему я решил не подчиняться приказу властей и смириться с последствиями неподчинения, а также почему я буду считать нашей общей победой, если мы сумеем сохранить полнейшее спокойствие независимо от наказания, которое я могу понести.

На станции Палвал меня сняли с поезда и взяли под стражу. Вскоре прибыл поезд из Дели. Полицейские сопроводили меня в вагон третьего класса. По прибытии обратно в Матхуру меня отвели в полицейские казармы; ни один из офицеров не мог сказать мне, как со мной поступят дальше или куда направят. В четыре часа утра меня разбудили и посадили в товарный поезд, следовавший в Бомбей. В полдень меня снова сняли с поезда в Савай-Мадхопуре. Мистер Боуринг, инспектор полиции, прибывший почтовым поездом из Лахора, стал теперь распоряжаться мной. Вместе мы сели в купе вагона первого класса, и из обычного арестанта я превратился в «арестанта-джентльмена». Мистер Боуринг начал с многословного панегирика сэру Майклу О’Двайеру. Сэр Майкл, по его словам, не имел ничего против меня лично, он лишь опасался беспорядков, если я появлюсь в Пенджабе, и так далее. Под конец инспектор попросил меня добровольно вернуться в Бомбей и пообещать не пересекать границы Пенджаба. Я отвечал, что не могу подчиниться приказу и не готов вернуться назад добровольно, после чего инспектор заявил, что вынужден действовать по закону.

— Но как вы поступите со мной? — спросил я.

Он ответил, что сам еще не знает и будет дожидаться дальнейших распоряжений.

— А пока, — сказал он, — я доставлю вас в Бомбей.

Мы доехали до Сурата. Здесь меня передали другому офицеру полиции.

— Теперь вы свободны, — сказал он мне, когда мы вернулись в Бомбей. — Однако будет лучше, если вы сойдете с поезда ближе к Марин-Лайнс, где я специально остановлю для вас поезд. Высока вероятность, что в Колабе соберется большая толпа.

Я сказал ему, что буду только рад исполнить его пожелание. Он был удовлетворен и поблагодарил меня за послушание. Соответственно, я покинул поезд в Марин-Лайнс. Экипаж одного из моих друзей по чистой случайности как раз проезжал мимо станции. Я сел в него и доехал до дома Ревашанкара Джхавери. Друг сообщил мне, что известие о моем аресте вызвало в народе волнение и заставило людей действовать необдуманно.

— Беспорядки могут вспыхнуть очень скоро в районе Пайдхуни. Судья и полицейские уже прибыли туда, — добавил он.

Я едва успел оказаться на месте, как Умар Собани и Анасуябай примчались туда и попросили меня срочно проследовать в Пайдхуни.

— Люди сильно перевозбуждены, — сказали они. — Нам не удается успокоить их. Только ваше присутствие их умиротворит.

Я сел в машину. Подъезжая к Пайдхуни, я увидел, насколько огромная толпа там собралась. Заметив меня, люди несказанно обрадовались. Немедленно собралась процессия, а воздух наполнили торжествующие крики «Ванде Матарам!»[128] и «Аллах Акбар!». В Пайдхуни на нашем пути встал отряд конной полиции. В офицеров полетели обломки кирпичей. Я пытался успокоить толпу, но тщетно: стало казаться, что град кирпичей не прекратится. Когда процессия вышла с улицы Абдур Рахмана и уже собиралась направиться дальше в сторону Кроуфорд-маркет, перед ней внезапно возник другой отряд конной полиции, присланный туда, чтобы помешать процессии двигаться в направлении Форта. Толпа была чрезвычайно плотной. Она почти прорвалась сквозь полицейский кордон. Нечего было надеяться, что мой голос услышат из-за стоявшего повсюду гвалта. В этот момент офицер, командовавший конными полицейскими, отдал приказ рассеять толпу, и тут же его подчиненные бросились в атаку, размахивая своими пиками. На мгновение мне показалось, что я непременно пострадаю, но мои опасения оказались беспочвенными. Уланы лишь слегка поцарапали корпус машины пиками, когда проносились мимо. Плотные ряды людей скоро были разорваны, ими овладело смятение, заставившее их обратиться в беспорядочное бегство. Кто-то упал и был тут же растоптан ногами, одних тяжело ранили, других раздавили копытами. Из этой людской массы невозможно было выбраться, а потому уланы вслепую прокладывали себе путь сквозь толпу. Я думаю, они попросту не видели, что творят. Это было ужасное зрелище. Всадники и люди смешались в каком-то безумном хаосе.

Только тогда удалось разогнать толпу и остановить процессию. Нашей машине разрешили двигаться дальше. Я остановился перед участком и зашел к комиссару, чтобы пожаловаться на действия полиции.

32. Памятная неделя — II

Итак, я зашел к комиссару мистеру Гриффиту. Лестницу, ведущую к его кабинету на втором этаже, окружали вооруженные до зубов солдаты. На веранде тоже царила беспорядочная суета. Когда меня впустили в кабинет, я увидел, что там уже сидит мистер Боуринг.

Я описал комиссару ужасные сцены, свидетелем которых только что стал. Он коротко ответил:

— Я не хотел, чтобы процессия дошла до Форта, поскольку там неизбежно произошли бы беспорядки. А когда я убедился, что люди не поддаются уговорам, у меня не оставалось другого выхода, кроме как отдать приказ конной полиции атаковать толпу.

— Но ведь вы знали, к каким последствиям это приведет. Лошади неизбежно начали бы давить людей. Я считаю, что не было никакой необходимости выдвигать вооруженных всадников, — сказал я.

— Вы не можете судить об этом, — возразил мистер Гриффит. — Мы, офицеры полиции, лучше вас знаем, какой эффект производит на людей ваша агитация. Если бы мы не прибегли к решительным мерам, ситуация вышла бы из-под нашего контроля. И могу вас заверить, что люди вышли бы и из-под вашего контроля тоже. Они быстро увлекаются всякого рода неподчинением. Они не могут понять, что их долг — поддерживать порядок. Я, конечно, не сомневаюсь в ваших намерениях, но люди их вряд ли поймут. Толпа следует своим инстинктам.

— В этом я с вами полностью согласен, — продолжил я. — Вот только люди по природе склонны не к насилию, а к покою и порядку.

Наш спор продолжался еще достаточно долго. Потом мистер Гриффит сказал:

— Предположим, вы бы убедились, что люди не понимают вашего учения. Как бы вы поступили в таком случае?

— Я бы прекратил кампанию гражданского неповиновения, будь я убежден в этом.

— Что вы имеете в виду? Вы сказали мистеру Боурингу, что отправитесь в Пенджаб, как только вас освободят.

— Да, так я и хотел поступить. Я собирался сесть на ближайший поезд, но сегодня это уже невозможно.

— Если бы вы проявили терпение, вы бы поняли, что толпа ничего не понимает в вашем учении. Знаете ли вы, что происходит в Ахмадабаде? Или в Амритсаре? Люди повсюду словно лишились рассудка. А ведь я получил еще далеко не все сведения. Телеграфные провода были перерезаны в нескольких местах. И я прямо скажу, что возлагаю ответственность за все эти нарушения порядка именно на вас.

— Спешу вас заверить, что всегда готов нести ответственность, если для того есть причины. Однако меня поразило и глубоко уязвило известие о беспорядках в Ахмадабаде. Не могу отвечать за Амритсар, поскольку никогда не бывал там и никому в этом городе не известен, но по поводу Пенджаба могу сказать точно: если бы пенджабские власти не препятствовали моей поездке туда, я бы сумел поддержать там порядок. Приказ о запрете на въезд спровоцировал людей.

Мы всё спорили и спорили. Достичь согласия было невозможно. Я сказал ему, что собираюсь прийти на митинг на Чаупати и призвать людей к спокойствию, после чего покинул участок. Митинг проводился среди песков Чаупати. Я долго говорил о том, что необходимо не прибегать к насилию, и о пределах сатьяграхи. Я также сказал:

— Важно понять, что сатьяграха — оружие тех, кто привержен истине. Сатьяграха основана на принципе ненасилия, и пока вы не научитесь соблюдать его в мыслях, словах и делах, я не могу призывать вас к массовой сатьяграхе.

Анасуябай тоже получила известия о беспорядках в Ахмадабаде. Кто-то пустил слух, что и ее арестовали. Фабричные рабочие буквально сошли с ума, узнав о ее предполагаемом аресте, бросили работу и прибегли к насилию, избив до смерти сержанта полиции.

Я отправился в Ахмадабад. Мне сообщили о предпринятой попытке разобрать рельсы вблизи от Надиада и о том, что правительственного чиновника убили в Вирамгаме, а в Ахмадабаде ввели военное положение. Людей охватил страх. Они позволили себе насильственные действия и теперь расплачивались за это.

На вокзале меня ожидал офицер полиции, чтобы сопроводить к мистеру Пратту, комиссару округа. Тот был в ярости. Я начал разговор очень спокойно и выразил сожаление по поводу беспорядков, затем сказал, что во введении военного положения нет необходимости, и заявил о своей готовности сотрудничать с властями, чтобы восстановить порядок. Потом я предложил провести митинг на территории ашрама Сабармати. Он охотно принял мое предложение, и митинг состоялся, насколько помню, в воскресенье 13 апреля, а военное положение отменили в тот же день или днем позже. Обращаясь к собравшимся на митинге, я постарался объяснить им, насколько неверно они поступали, и объявил, что вынужден прибегнуть к трехдневному посту в знак покаяния. Я также призвал людей держать подобный же пост продолжительностью в один день, а виновных в насилии убеждал признать свою вину.

Я понимал, в чем состоит мой долг. Было нестерпимо больно узнать, что рабочие, среди которых я провел достаточно много времени, которым я служил и от которых ожидал совсем другого, участвовали в бунте. Теперь часть вины за этот бунт я должен был взять на себя.

Я призвал людей признать свою вину, а правительство — никого не наказывать. Ни те ни другие не вняли моим призывам.

Сэр Раманбхай, ныне покойный, и еще группа граждан Ахмадабада пришли ко мне с просьбой приостановить сатьяграху. В подобной просьбе не было нужды: я уже и сам принял такое решение, поскольку люди никак не могли усвоить урока спокойствия и порядка. Друзья покинули меня вполне удовлетворенными.

Однако были и другие — те, кого совсем не обрадовало подобное решение. Они считали, что массовая сатьяграха так и останется недостижимой, пока я жду повсеместного спокойствия и считаю его обязательным условием для начала кампании. Мне было жаль, но приходилось соглашаться с ними. Если даже те, среди кого я сам проводил просветительские мероприятия и от кого ожидал готовности к ненасилию и самопожертвованию, прибегали к насилию, то сатьяграха, разумеется, была невозможна. Я твердо верил, что тот, кто хочет возглавить народ во время сатьяграхи, обязан уметь сдерживать людей в рамках ненасилия, которое необходимо. Того же мнения я придерживаюсь и сейчас.

33. «Огромная, как Гималаи, ошибка»

Почти сразу после митинга в Ахмадабаде я отправился в Надиад. Именно там я впервые произнес фразу «огромная, как Гималаи, ошибка», которую теперь так часто употребляют. Еще в Ахмадабаде я начал смутно понимать, что допустил просчет. Но только добравшись до Надиада, увидев все своими глазами и услышав сообщения об арестах многих людей в округе Кхеда, я внезапно понял, что совершил очень серьезную ошибку, когда призвал население Кхеды и других мест к гражданскому неповиновению — преждевременно, как мне казалось теперь. В тот день я выступил на митинге, и мое публичное признание совершенной ошибки вызвало насмешки. Но я ни разу потом не пожалел о своем признании, поскольку всегда считал, что если изучаешь собственные ошибки через увеличительное стекло, а с ошибками других поступаешь противоположным образом, то получаешь хотя бы отчасти верную оценку и тех и других. Более того, я полагаю, что скрупулезное соблюдение этого правила необходимо для того, кто хочет стать настоящим сатьяграхом.

Давайте теперь рассмотрим, в чем заключалась моя «огромная, как Гималаи, ошибка». Прежде чем человек будет готов к осуществлению на практике принципов гражданского неповиновения, он должен добровольно научиться уважительно относиться к государственным законам. По большей части мы подчиняемся этим законам из страха перед наказанием за их нарушение, и это в особенности относится к тем законам, которые не затрагивают наших моральных принципов. К примеру, честный и уважаемый человек не начнет внезапно воровать, независимо от того, есть закон, запрещающий воровство, или нет, но тот же самый человек не устыдится, если не включит фонарь на велосипеде в темное время суток и тем самым нарушит правило. Сомнительно даже, что он хотя бы прислушается к совету быть более осторожным в подобных случаях. Однако он будет соблюдать любое обязательное правило подобного рода только из желания избежать неудобств, связанных с наказанием за нарушение. Такое подчинение, впрочем, не становится добровольным, как того требует сатьяграха. Участник сатьяграхи соблюдает законы своего общества сознательно и по доброй воле, поскольку считает это своим священным долгом. Только если человек уважает законы общества и ревностно подчиняется им, он получает право судить, какие из законов хороши и справедливы, а какие несправедливы и плохи. Только тогда он получает право гражданского неповиновения некоторым законам при определенных обстоятельствах. Моя ошибка заключалась в том, что я не следовал этому важному правилу. Я призвал людей начать кампанию гражданского неповиновения, прежде чем они оказались к ней готовы, и эта ошибка кажется мне такой же огромной, как Гималаи. Как только я оказался в округе Кхеда, все воспоминания о прежней успешной сатьяграхе там нахлынули на меня, и мне оставалось лишь удивляться, как я не сумел понять столь очевидной вещи. Я осознал, что, прежде чем люди будут готовы приступить к гражданскому неповиновению, им следует глубже вникнуть в его смысл. А потому перед началом новой массовой кампании необходимо прежде всего собрать группу добровольцев, искренне преданных, уже проникшихся истинным пониманием строгих правил сатьяграхи. Они смогут донести это понимание до других людей, а затем пристально следить, чтобы те не сбивались с верного пути.

С такими идеями я добрался до Бомбея, где собрал группу добровольцев-сатьяграхов через базировавшуюся там организацию «Сатьяграха сабха» и с их помощью начал объяснять людям глубокий смысл и подлинное значение сатьяграхи. Работа заключалась главным образом в распространении просветительских листовок.

Но пока велась эта деятельность, я смог понять, как сложно заинтересовать людей мирной стороной сатьяграхи. Да и добровольцев удалось собрать не так много, как хотелось бы. Кроме того, даже те, кто вызвался помогать, не хотели заниматься регулярно и систематически. Шли дни, и число новых рекрутов не увеличивалось, а постепенно уменьшалось. И я осознал, что подготовить людей к кампании гражданского неповиновения будет не так-то просто.

34. «Навадживан» и «Янг Индиа»

Так и случалось, что, пока движение в поддержку ненасилия неуклонно, хотя и медленно развивалось, правительство прибегало все к новым и новым необоснованным репрессиям. В самой своей уродливой форме этот процесс проявился в Пенджабе. Лидеров брали под арест, было введено военное положение, царило беззаконие, создавались «особые» трибуналы, которые не имели ничего общего с обычными судами. Они стали просто инструментами авторитарной власти. Приговоры выносились бессистемно с грубейшими нарушениями правил справедливого правосудия. В Амритсаре ни в чем не повинных мужчин и женщин заставили ползать на животах, словно червей. Перед подобным неслыханным безобразием меркла даже трагедия в Джаллианвала-багх[129], хотя именно эта кровавая бойня привлекла к себе внимание Индии и всего мира.

Мне пришлось серьезно задуматься о поездке в Пенджаб, невзирая на возможные последствия. Я написал письмо вице-королю и послал телеграмму, испрашивая разрешения отправиться туда, но напрасно. Если бы я продолжал действовать без официального разрешения, меня бы не пропустили на территорию Пенджаба, и мне оставалось бы только удовлетвориться самой попыткой совершить акт гражданского неповиновения. Возникла дилемма. Если бы я нарушил приказ и поехал в Пенджаб, это едва ли можно было бы назвать актом истинного гражданского неповиновения, поскольку я не наблюдал вокруг себя той мирной атмосферы, к которой стремился, а разгул репрессий в Пенджабе лишь усиливал чувство всеобщего отвращения. Проявить гражданское неповиновение (даже если оно было возможно) в такое время означало бы подлить масла в огонь. А потому я решил не ездить в Пенджаб, несмотря на настойчивые уговоры друзей. Мне пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Новости о новых беззакониях и репрессиях поступали из Пенджаба ежедневно, а я мог только беспомощно сидеть и скрежетать зубами от злости.

Именно тогда арестовали мистера Хорнимана, под началом которого газета «Бомбей Кроникл» превратилась в мощное оружие. Это действие правительства было настолько грязным, что его мерзкий запах я чувствую до сих пор. Я знал, что мистер Хорниман был законопослушным гражданином. Ему не понравилось, что я отказался подчиняться запрету на въезд в Пенджаб, не посоветовавшись с комитетом сатьяграхи, и он охотно поддержал решение приостановить кампанию гражданского неповиновения. Я даже получил от него письмо, в котором он советовал прекратить кампанию, причем оно было написано еще до того, как я принял окончательное решение на сей счет. И только из-за того, что Бомбей далеко от Ахмадабада, письмо дошло до меня уже после того, как я объявил свое решение. Внезапное устранение мистера Хорнимана показалось мне одновременно неприятным и странным.

Директора «Бомбей Кроникл» обратились ко мне с просьбой взять на себя ответственность за выпуск газеты. Мистер Брелви уже числился ее штатным сотрудником, а потому на мою долю приходилось не так уж много работы, хотя это все равно налагало на меня дополнительные обязательства.

Но на сей раз меня «выручило» само правительство, распорядившись приостановить издание «Бомбей Кроникл».

Друзья из числа управляющих «Кроникл» — Умар Собани и Шанкарлал Банкер — издавали, кроме того, газету «Янг Индиа». Они предложили мне стать редактором «Янг Индиа» и, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после закрытия «Бомбей Кроникл», выпускать «Янг Индиа» не один раз, а дважды в неделю. Я поддержал их предложение. Я хотел объяснить людям внутренний смысл сатьяграхи. Кроме того, я надеялся честно освещать ситуацию в Пенджабе. В каждом слове, что я писал, крылась потенциальная сатьяграха, и власти прекрасно понимали это. Поэтому я с радостью принял предложение друзей.

Вот только дойдет ли до индийской общественности смысл сатьяграхи, если издание будет выходить на английском языке? Бо́льшая часть моей работы велась в Гуджарате. Индулал Яджник в то время близко общался с Собани и Банкером. Он редактировал ежемесячник «Навадживан», публиковавшийся на гуджарати при финансовой поддержке Собани и Банкера. Они передали ежемесячник в мое полное распоряжение. Позже ежемесячник превратился в еженедельник.

Тем временем правительство разрешило возобновить издание «Кроникл», и «Янг Индиа» снова стала еженедельной. Публиковать два еженедельника в двух разных городах было неудобно и влекло за собой дополнительные расходы. Поскольку «Навадживан» издавался в Ахмадабаде, по моему предложению туда же перенесли и «Янг Индиа».

Была и другая причина. Опыт работы в «Индиан опиньон» показал, что любое такое издание нуждается в собственном печатном станке. Законы о печати, действовавшие тогда в Индии, были таковы, что существующие типографии, которые, естественно, работали ради получения прибыли, могли отказаться печатать статьи с изложением моих взглядов. Иметь свою типографию было необходимо, а поскольку ее легче всего было основать в Ахмадабаде, то еще и поэтому я предложил перевести «Янг Индиа» туда.

Через эти два издания я попытался объяснить читающей публике принципы сатьяграхи. Обе газеты выходили большими тиражами, которые в какой-то момент достигли сорока тысяч экземпляров каждый. Но если тираж «Навадживана» рос стремительно, то тираж «Янг Индиа» увеличивался медленно и постепенно. После того как меня посадили в тюрьму, тиражи обеих газет упали и сейчас составляют менее восьми тысяч экземпляров.

С самого начала я был против публикации в газетах рекламных объявлений. Не думаю, что издания от этого много потеряли. Напротив, я уверен, что такой подход в значительной степени позволил им сохранить независимость.

Так случилось, что эти газеты дали мне возможность оставаться в мире с самим собой. Поскольку и речи быть не могло о немедленном возвращении к гражданскому неповиновению, издания помогли мне высказывать свое мнение и вселять уверенность в читателей. А потому я считаю, что оба органа хорошо послужили интересам народа в час суровых испытаний и внесли свой скромный вклад в борьбу с тиранией и тяготами военного положения.

35. В Пенджабе

Сэр Майкл О’Двайер возложил на меня всю ответственность за произошедшее в Пенджабе, а некоторые молодые люди-пенджабцы считали меня виновным и во введении военного положения. Они полагали, что если бы я не прекратил кампанию гражданского неповиновения, то не произошло бы и бойни в Джаллианвала-багх. Некоторые дошли до того, что угрожали мне убийством и советовали не приезжать в Пенджаб.

Однако сам я считал занятую мной позицию настолько правильной и безупречной, что, как мне казалось, ни один разумный человек не мог неправильно истолковать ее.

Мне не терпелось попасть в Пенджаб. Я никогда прежде не бывал там, и потому мне так хотелось взглянуть на все своими глазами. Доктор Сатьяпал, доктор Китчлу и пандит Рамбхадж Дутт Чоудхари, приглашавшие меня в Пенджаб, в то время находились за решеткой, но я предчувствовал, что правительство не посмеет держать их в заключении слишком долго. Многие пенджабцы приходили встретиться со мной, когда бы я ни оказался в Бомбее. Каждый раз я пользовался случаем и старался ободрить этих людей, успокоить их. В те дни моя уверенность в себе была заразительной.

Но вот мой визит в Пенджаб приходилось снова и снова откладывать. Вице-король отвечал неопределнным «не сейчас» всякий раз, когда я обращался к нему за разрешением отправиться туда.

А тем временем была создана комиссия Хантера для расследования действий правительства Пенджаба в условиях военного положения. Мистер Эндрюс уже сумел добраться до Пенджаба. Его письма содержали душераздирающие описания событий, и у меня сложилось впечатление, что зверства, совершенные в период военного положения, были гораздо более жестокими, чем сообщалось в прессе. Эндрюс уговаривал меня срочно приехать и присоединиться к нему. Одновременно Малавияджи слал мне телеграммы с требованиями также как можно скорее прибыть в Пенджаб. Я вновь телеграфировал вице-королю, спрашивая разрешения поехать в Пенджаб. В ответной телеграмме он сообщил, что даст мне такую возможность совсем скоро. Насколько помню, мне было разрешено отправиться в путь 17 октября.

Сцена, свидетелем которой я стал по прибытии в Лахор, навсегда останется в моей памяти. Железнодорожный вокзал от одного конца платформы до другого был заполнен людьми. Казалось, все население города покинуло свои дома и устремилось на встречу с близким родственником после долгой разлуки. Царила атмосфера безудержной радости. Меня поселили в принадлежавшем ныне покойному пандиту Рамбхаджу Дутту бунгало, а опекать меня поручили шримати Сарала Деви. И это стало настоящим бременем, поскольку тогда любое место, где меня размещали, сразу превращалось в караван-сарай, да и теперь ничего не изменилось.

В то время, пока главные пенджабские политические лидеры отбывали тюремное заключение, их место заняли пандит Малавияджи, пандит Мотилалджи и ныне покойный свами Шраддхананджи. С Малавияджи и Шраддхананджи я был близко знаком и раньше, но это стало первой для меня возможностью вступить в дружеские отношения с Мотилалджи. Все эти лидеры, как и местные общественные деятели, избежавшие тюремного заключения, собрались вместе и сразу заставили меня чувствовать себя среди них как дома. В их кругу я даже самому себе не казался чужаком.

То, как мы единогласно пришли к решению не давать показаний комиссии Хантера, теперь уже давняя история. О наших мотивах много писали, и я не считаю необходимым повторять все это здесь. Достаточно сказать, что я по-прежнему считаю наше общее решение бойкотировать комиссию абсолютно верным и оправданным.

После бойкота комиссии Хантера мы решили создать собственную неофициальную комиссию, чтобы провести подобное же расследование, но от имени Индийского национального конгресса. Пандит Малавияджи назначил членами комиссии пандита Мотилала Неру, покойного ныне Дешбандху[130] Ч. Даса, Аббаса Тьябджи, М. Р. Джаякара и меня. Мы поделили между собой территорию для проведения расследования. Ответственность за организацию работы комиссии была возложена на меня, а поскольку работа в наибольшем числе районов также досталась мне, я получил редкую возможность понаблюдать за населением Пенджаба и за жизнью в пенджабских деревнях.

В ходе расследования я познакомился с пенджабскими женщинами. Мне даже стало казаться, что мы знаем друг друга давным-давно. Куда бы я ни направлялся, они стайкой следовали по пятам и всякий раз раскладывали рядом свою пряжу. Во время этой работы у меня возникла мысль, что Пенджаб мог бы стать крупным центром по производству кхади.

По мере того как продвигалось мое расследование зверств, совершенных над местными, я находил все новые подтверждения правительственной тирании, произвола и бесчинств чиновников. Я был не готов воспринять их. Истории местных ранили мое сердце. Меня удивил тогда и продолжает удивлять до сих пор тот факт, что именно провинция, предоставившая наибольшее число солдат британскому правительству во время войны, вынесла столько жестокостей и зверств.

Составление отчета о деятельности нашей комиссии было также поручено мне. Тем, кто хочет больше узнать о бедах, обрушившихся на население Пенджаба, я рекомендую прочитать этот отчет. Здесь я бы хотел подчеркнуть, что в нем нет никаких преувеличений. Смею заверить, что каждое из заявлений подкреплено доказательствами. Более того, в опубликованном отчете содержалась лишь часть свидетельских показаний и улик, которыми под конец расследования располагала наша комиссия. Заявления, относительно которых у нас возникали хотя бы малейшие сомнения, в текст отчета включены не были. Он подготовлен с целью показать правду и только правду и позволит читателю понять, до чего способно дойти британское колониальное правительство, какие варварские поступки оно готово совершить, чтобы сохранить свое владычество. Насколько мне известно, ни одно из свидетельских показаний, приведенных в отчете, так и не было опровергнуто.

36. Халифат против защиты коров?

Отвлечемся от рассказа об ужасах, происходивших в Пенджабе.

Расследование комиссией Конгресса зверств, учиненных властями в Пенджабе, только началось, когда я получил письмо с приглашением принять участие в совместной индусско-мусульманской конференции, которую устраивали в Дели для рассмотрения халифатского вопроса. Приглашение подписали Хаким Аджмал Хан Сахиб и мистер Асаф Али. Среди участников упоминался свами Шраддхананджи, и, если я ничего не путаю, его назначили вице-председателем конференции, которая намечалась на ноябрь. На конференции предстояло обсудить ситуацию, сложившуюся после нарушения правительством обещаний по халифату, а также вопрос о том, следует ли индусам и мусульманам принимать участие в празднествах в честь восстановления мира в Европе. В пригласительном письме также говорилось о том, что беседовать на конференции будут не только о халифате, но и о проблеме защиты коров, так что появилась превосходная возможность принять какое-то решение и на сей счет. Это не пришлось мне по душе. В ответном письме я пообещал сделать все возможное, чтобы приехать на конференцию, а также отметил, что два упомянутых вопроса не следует смешивать или использовать для того, чтобы стороны могли заключить сделку. Каждый из вопросов нужно было рассматривать отдельно.

С такими мыслями я отправился на конференцию. Она была многолюдной, хотя и не могла сравниться с последними собраниями, в которых принимали участие десятки тысяч человек. Я обсудил упомянутые выше вопросы со свами Шраддхананджи, присутствовавшим на конференции. Он поддержал мои аргументы и предложил мне самому изложить их перед собравшимися. Точно так же я побеседовал с Хакимом Сахибом. Выступая на конференции, я сказал, что, если требования, связанные с халифатом, справедливы и законны, как я предполагаю, и если правительство действительно действует несправедливо, индусам следует поддержать требования мусульман пересмотреть и исправить допущенную властями ошибку. Однако было бы неверно использовать вопрос о защите коров, чтобы договориться с мусульманами, неверно предлагать мусульманам прекратить забивать коров в обмен на помощь со стороны индусов в халифатском вопросе. Впрочем, если бы мусульмане добровольно прекратили убой коров, уважая религиозные чувства индусов, осознавая свой долг перед ними — своими соседями и детьми одной родины, — это было бы совсем другое дело. Действовать самостоятельно и добровольно, утверждал я, долг мусульман. Это будет благородный поступок, но совершить его нужно независимо от того, поддержат ли индусы мусульман в халифатском вопросе или нет.

— В таком случае, — продолжал я, — оба вопроса нужно рассматривать отдельно, а на данной конференции нам следует обсуждать только халифатский вопрос.

Мои доводы были правильно поняты участниками конференции. В результате вопрос о защите коров на ней больше не затрагивался.

И все же маулана Абдул Бари Сахиб заявил:

— Независимо от того, поддержат нас индусы или нет, мы, мусульмане, как соотечественники индусов, обязаны уважать их религиозные чувства и прекратить забивать коров.

И на какое-то время стало казаться, что они действительно прекратят убой.

Кто-то предложил обсудить события в Пенджабе, но я резко возражал против этого. Пенджабский вопрос носит региональный характер, сказал я, и потому не должен влиять на наше решение, принимать участие в празднествах в честь восстановления мира в Европе или не принимать. Если мы смешаем проблему локального характера с проблемой халифата, которая возникла в связи с условиями мирного договора, то поступим неблагоразумно. Мои аргументы снова оказались достаточно убедительными.

На конференции присутствовал маулана Хасрат Мохани. Я знал его достаточно долго, но только сейчас увидел, каким сильным бойцом он был. Наши мнения по поводу тех или иных вопросов не совпадали с самого начала — по некоторым не совпадают и теперь.

Среди многочисленных резолюций, принятых на конференции, была та, что призывала индусов и мусульман совместно дать обет свадеши и начать бойкот товаров иностранного происхождения, хотя даже производство кхади в стране еще не было налажено. Оказалось, что такую резолюцию маулана Хасрат был не готов поддержать. Он решил поквитаться с Британской империей только в том случае, если халифатский вопрос так и не будет решен. Он внес другое предложение: бойкотировать британские товары, насколько это было вообще возможно. Я возражал ему, опираясь на целый ряд принципов, а также на реальное положение вещей, и приводил те аргументы, которые ныне хорошо знакомы всем. Я также разъяснил участникам конференции, как важно не прибегать к насилию. Мне показалось, что мои аргументы подействовали на аудиторию. Хасрат Мохани выступал раньше меня, его речь была встречена громкими возгласами одобрения, и я переживал, что мое выступление теперь уподобится гласу вопиющего в пустыне. Я отважился выступить только потому, что считал это своим долгом. Но, к моему величайшему и приятному удивлению, меня выслушали с должным вниманием все присутствовавшие, и я заручился симпатиями лидеров, а затем участники стали один за другим высказываться в поддержку моей позиции. Лидеры поняли, почему бойкот британских товаров не только не достигнет цели, но и превратит конференцию в объект насмешек. Среди многочисленных участников едва ли был хоть кто-то, кто не носил бы одежду британского производства. Многие осознали, что предложенный бойкот не принесет ничего, кроме вреда, и даже те, кто голосовал за резолюцию, изменили свое мнение.

— Простой бойкот тканей иностранного производства не удовлетворит нас, потому что никто не может предсказать, сколько времени пройдет, прежде чем мы сами сможем производить ткани в достаточном количестве. Нам нужно что-то, что мгновенно подействует на англичан. Пусть ваше решение о бойкоте иностранных тканей остается в силе, но предложите еще какой-нибудь более быстрый и эффективный метод.

Примерно так высказался маулана Хасрат Мохани. Слушая его выступление, я вдруг осознал, что нам необходимо найти нечто принципиально новое, что-то, что будет действеннее бойкота иностранних тканей. Немедленное осуществление бойкота показалось мне совершенно невозможным. Я не знал тогда, что мы могли, если бы захотели, производить достаточное количество кхади для удовлетворения своих потребностей. Это открытие было сделано мной позже. С другой стороны, размышлял я, опасно зависеть от фабрик. Я все еще ломал голову над этой дилеммой, когда маулана закончил свое выступление.

Мне было сложно подбирать нужные слова на хинди и урду. Это была моя первая подобная речь, произнесенная перед аудиторией, состоящей по большей части из мусульман с севера страны. Я уже выступал на урду во время сессии Мусульманской лиги в Калькутте, но тогда моя речь была очень короткой и взывала к чувствам людей. Здесь же передо мной была критически, если не враждебно настроенная аудитория, которой я должен был объяснить свою точку зрения. Но я решительно отбросил в сторону застенчивость. Я ведь пришел сюда не для того, чтобы выступать на безупречном и гладком урду мусульман из Дели. Я пришел, чтобы изложить перед собравшимися свои взгляды на том ломаном хинди, которым владел. И в этом я вполне преуспел. Конференция показала мне, что только хинди-урду мог стать языком межнационального общения в Индии. Говоря по-английски, я не смог бы произвести на слушателей того впечатления, которого добился, и маулана Хасрат не ощутил бы необходимости бросить мне вызов, но даже если бы он его и бросил, я не сумел бы достойно ответить ему.

У меня никак не получалось подобрать подходящего слова на хинди или урду, чтобы выразить свою новую идею, и это отчасти сбило меня с толку. Наконец я нашел слово «несотрудничество», которое впервые употребил как раз на этой конференции. Пока говорил маулана, я думал, что он зря углубляется в рассуждения об эффективном сопротивлении правительству, с которым сам сотрудничает в некоторых сферах, поскольку применение оружия невозможно или нежелательно. По-настоящему действенное сопротивление правительству, как я полагал, должно было выразиться в полном отказе от сотрудничества с ним. Так я и подобрал термин «несотрудничество». Тогда я сам еще не совсем ясно понимал, как трудно будет осуществить на практике свою идею, и потому не стал вдаваться в подробности, а просто сказал:

— Мусульмане приняли важнейшую резолюцию. Если условия мирного договора, не дай-то бог, не устроят их, они откажутся от любого сотрудничества с правительством. Отказ от такого сотрудничества является неотъемлемым правом народа. Мы не обязаны сохранять данные нам государством титулы и награды и продолжать служить государству. Если государство предаст нас в таком важном вопросе, как халифатский, нам придется отказаться от сотрудничества с ним. Таким образом, «несотрудничество» станет нашим долгом в случае предательства наших интересов.

Однако прежде чем термин «несотрудничество» получил широкое распространение, прошло еще немало времени. А тогда он затерялся где-то в записях конференции. Более того, я сам еще выступал за сотрудничество на сессии Конгресса в Амритсаре месяцем позже, по-прежнему надеясь, что предательства со стороны государства не последует.

37. Конгресс в Амритсаре

Правительство Пенджаба не могло надолго лишить свободы сотни своих граждан, которые оказались за решеткой в условиях военного положения на основании самых ничтожных улик и по приговору трибуналов — жалких пародий на подлинные суды. Всеобщее возмущение по поводу этой чудовищной несправедливости было столь велико, что продлевать сроки пребывания заключенных в тюрьмах представлялось невозможным. Большинство узников было освобождено еще до начала сессии Конгресса. А Лала Харкишанлал и другие лидеры вышли на свободу уже во время работы Конгресса. Братья Али пришли на его заседание прямо из тюремных камер. Наша радость была беспредельной. Пандит Мотилал Неру, пожертвовавший своей блестящей адвокатской практикой и переехавший в Пенджаб, взял на себя новые обязательства и стал председателем сессии, а свами Шраддхананджи был избран председателем комитета по организации торжественной встречи.

До той поры мое участие в ежегодной работе Конгресса сводилось к тому, что я поддерживал хинди и предлагал его в качестве общенационального языка. Выступая, я говорил только на нем. На нем я рассказывал о положении индийцев за рубежом. И я не ожидал, что от меня потребуется нечто большее в этом году. Однако, как уже случалось не раз, мне неожиданно была поручена ответственная работа.

Тогда только что опубликовали сообщение короля о новых реформах. Даже меня оно не удовлетворило, что уж говорить об остальных. Но я в то время считал, что эти реформы, пусть и не лишенные недостатков, все же могли быть нами приняты. По тексту сообщения, по языку, которым оно было написано, я догадался, что за ним стоит лорд Синха. Это внушало надежду. Но опытные политики, ныне покойный Локаманья и Дешбандху Читтаранджан Дас, только покачали головой. Пандит Малавияджи придерживался нейтральной позиции.

Пандит Малавияджи разместил меня в своей комнате. Я уже отметил про себя простоту его образа жизни, когда приезжал на церемонию основания индусского университета, но на сей раз, оказавшись с ним в одной комнате, я еще ближе познакомился с его бытом и был приятно удивлен. Его комната походила на бесплатный номер в гостинице для бедняков. По ней невозможно было свободно пройти, поскольку в ней всегда находились посетители. Она была открыта в любое время дня и ночи, и гости могли отнять у ее хозяина столько времени, сколько им было угодно. В углу этого тесного помещения для меня поставили вполне достойную чарпаи[131].

Впрочем, мне не следует слишком долго описывать более чем скромный быт Малавияджи. Пора вернуться к основной теме.

Итак, у меня появилась возможность каждый день беседовать с Малавияджи, который терпеливо, как старший брат, объяснял мне, чем отличаются друг от друга программы разных партий. Я понял, что мое участие в обсуждении реформ стало неизбежным. Взяв на себя ответственность за составление отчета комиссии о зверствах в Пенджабе, я должен был доделать и все остальное. Предстояло, например, переговорить с правительством. Кроме того, оставался халифатский вопрос. В то время я продолжал верить, что мистер Монтегю не предаст интересы Индии. Освобождение братьев Али и других заключенных казалось мне добрым знаком. В таких обстоятельствах, как я считал, будет правильным не отвергнуть, а принять предлагаемые реформы. Дешбандху Читтаранджан Дас, впрочем, утверждал, что реформы следует отвергнуть как абсолютно неадекватные и неудовлетворительные. Локаманья продолжал соблюдать нейтралитет, но уже принял решение поддержать любую резолюцию, которую одобрит Дешбандху.

Сама по себе мысль, что мое мнение и мнения таких закаленных, опытных и всеми уважаемых лидеров не сходятся, была для меня невыносимой. Но моя совесть слишком громко говорила со мной. Я попытался сбежать с Конгресса, заявив пандиту Малавияджи и Мотилалджи, что будет лучше, если я не стану участвовать в дальнейших заседаниях. Это убережет меня от споров со столь влиятельными лидерами.

Однако мое предложение не встретило одобрения. О моем намерении каким-то образом стало известно Лале Харкишанлалу.

— Так дело не пойдет. Это заденет чувства жителей Пенджаба, — сказал он.

Я обсудил сложившуюся ситуацию с Локаманьей, Дешбандху и мистером Джинна, но выхода из затруднительного положения не нашлось. Наконец мне пришлось откровенно рассказать о своей проблеме Малавияджи.

— Не представляю, как мы достигнем компромисса, — сказал я ему. — Если я выдвину свою резолюцию, придется провести голосование. Но я не знаю, как организовать подобную процедуру. На открытых заседаниях голосование проводилось простым поднятием рук, и не было никакого различия между голосами официальных делегатов и голосами гостей. Здесь столько людей, что мы не сможем точно подсчитать голоса. А это значит, что, если даже такое голосование и состоится, оно не будет иметь смысла.

На помощь мне пришел Лала Харкишанлал и предложил взять на себя все организационные вопросы.

— В день голосования, — сказал он, — мы не пустим гостей в пандал[132], где заседает Конгресс. А что до подсчета голосов… Что ж, с этим я разберусь лично. Но вы ни в коем случае не должны отсутствовать на последующих заседаниях.

Я сдался. Внутренне дрожа, я выдвинул свою резолюцию на рассмотрение. Пандит Малавияджи и мистер Джинна поддерживали ее. Я заметил, что, хотя расхождения во взглядах не обострили наших взаимоотношений и наши речи были спокойными, делегатам не понравился сам по себе факт разногласий. Он огорчил их. Им хотелось единодушия.

И даже пока все еще произносились речи, лидеры открыто обменивались записками, пытаясь устранить разногласия. Малавияджи делал все возможное, чтобы сблизить стороны. И тогда Джерамдас передал мне листок с предлагаемой им поправкой и попросил в своей обычной учтивой манере уберечь делегатов от дилеммы. Его поправка пришлась мне по нраву. Малавияджи изо всех сил пытался найти компромисс, и я сообщил ему, что поправка Джерамдаса кажется мне подходящей для обеих сторон. Локаманья, которому вслед за мной передали записку Джерамдаса, сказал:

— Если Читтаранджан Дас одобрит поправку, у меня не будет никаких возражений.

Дешбандху наконец оттаял и бросил взгляд на Бепина Чандру Пала в поисках поддержки. Малавияджи сразу обрел желаемую надежду. Он выхватил листок, на котором была написана поправка, и еще до того, как Дешбандху успел произнести решительное «да», воскликнул:

— Братья делегаты! Вам будет отрадно узнать, что компромисс был достигнут!

Последовавшая за этим сцена заслуживает описания. В пандале раздались рукоплескания, а угрюмые еще минуту назад лица засияли улыбками.

Едва ли есть необходимость приводить здесь текст поправки. Моя цель состоит главным образом в том, чтобы рассказать, как я выдвинул свою резолюцию, потому что это имело прямое отношение к другим экспериментам с истиной, о которых я рассказываю в этих главах.

Этот компромисс наложил на меня еще бо́льшие обязательства.

38. Приобщение к работе в конгрессе

Я считаю свое участие в работе Конгресса в Амритсаре подлинным началом своей деятельности в Конгрессе. Прежнее мое участие служило, вероятно, не более чем ежегодным напоминанием о том, как я предан этой организации. Я никогда не думал, что для меня найдется какая-то особая работа, не связанная с предоставлением частных услуг. Да я и не надеялся на большее.

Опыт, полученный в Амритсаре, показал, что существовали, не исключено, одна или две сферы, в которых я мог бы быть полезным Конгрессу. Я уже понял тогда, что Локаманья, Дешбандху, пандит Мотиладжи и другие лидеры остались довольны проделанной мной работой в Пенджабе. Они начали приглашать меня на свои неофициальные встречи, на которых, как я обнаружил, разрабатывались проекты резолюций. На эти встречи приглашались только те, кто пользовался особым доверием лидеров и в чьей помощи они нуждались. Впрочем, порой туда ухитрялись проникать и чужаки.

Я решил, что в наступающем году мне будет по силам справиться с двумя задачами. Во-первых, нужно было воздвигнуть мемориал жертвам бойни в Джаллианвала-багх. Принятие Конгрессом соответствующей резолюции вызвало прилив всеобщего энтузиазма. Для этой цели необходимо было собрать примерно полмиллиона рупий. Я был назначен одним из доверенных лиц. Пандита Малавияджи называли королем сбора средств, но я знал, что в этом отношении не отстаю от него. Еще в Южной Африке я понял, что у меня есть этот талант. Конечно, я не обладал несравненным обаянием Малавияджи, благодаря которому тот выбивал огромные суммы из богатейших людей Индии. Впрочем, сейчас было бесполезно просить финансовой помощи на мемориал Джаллианвала-багх у раджей и магараджей. А посему основной груз ответственности за сбор средств, как я и предполагал, лег на мои плечи. Щедрые граждане Бомбея охотно жертвовали деньги, поэтому в банке сейчас лежит весьма солидная сумма. Однако теперь страна столкнулась с новой проблемой: какой именно мемориал нужно воздвигнуть там, где пролили свою кровь индусы, мусульмане и сикхи? Эти три общины, вместо того, чтобы объединиться, чуть ли не воюют друг с другом, а потому народ пока не знает, как распорядиться средствами, собранными на мемориал.

Во-вторых, Конгрессу могла пригодиться моя способность работать с документами. Лидеры Конгресса обнаружили, что я умею точно и коротко формулировать свои мысли. Существовавший на тот момент устав Конгресса был заслугой Гокхале. Он выработал несколько правил, на которые опиралась работа Конгресса. Я слышал много интересного о правилах из уст самого Гокхале, но сейчас у всех возникло ощущение, что они не соответствуют постоянно расширяющейся деятельности организации. Вопрос об этом поднимался каждый год. Конгресс в то время практически не функционировал в промежутках между сессиями и не был готов справляться с возникающими в течение года неожиданными проблемами. Существующий устав предусматривал трех секретарей, но в действительности работал всего один, хотя и он трудился неполный рабочий день. Как мог он в одиночку решать все задачи, обдумывать будущие дела и выполнять в этом году обязательства, принятые на себя Конгрессом в прошлом? А потому в текущем году все чувствовали, что этот вопрос приобретет особую остроту. Конгресс превратился в громоздкую организацию для обсуждения общественных проблем. Не существовало рамок, ограничивающих общее число делегатов или число делегатов, которых могла направить каждая из провинций. Перемены был неизбежны. Я взялся за разработку нового устава, но при одном важном условии. Наибольшим влиянием в партии пользовались два лидера — Локаманья и Дешбандху. Я попросил, чтобы они как представители общественности вошли вместе со мной в уставную комиссию. Поскольку было совершенно ясно, что у них не найдется времени для личного участия в составлении нового документа, я попросил, чтобы два их доверенных лица работали со мной вместо них. В комиссии, таким образом, должно было быть не больше трех человек. Предложение было принято и Локаманьей, и Дешбандху, назвавших Келкара и И. Б. Сена своими уполномоченными. Уставная комиссия ни разу не собралась на очное заседание, но мы много переписывались и в конце концов выработали единогласно одобренный проект. Я с гордостью думаю об этом уставе и считаю, что, если бы мы смогли следовать ему, сварадж был бы достигнут. Взяв на себя столь ответственную задачу, я, можно сказать, принял полноценное участие в политической работе Конгресса.

39. Зарождение производства Кхади

Не думаю, что я видел ручной ткацкий станок или прялку до 1908 года, когда написал о них в «Хинд савадж» и назвал лекарством от стремительного обнищания индийцев. Я также предположил, что любой инструмент, который поможет Индии избавиться от вопиющей бедности, станет и инструментом достижения свараджа, самоуправления. Даже вернувшись в Индию из Южной Африки в 1915 году, я еще ни разу не видел прялки. Когда в Сабармати был основан ашрам, мы установили там ткацкие станки, но сразу же столкнулись с трудностями. Все мы были людьми свободных профессий, и ни один из нас не занимался прежде каким-либо ремеслом. Нам был необходим специалист по ткачеству, который обучил бы нас этой работе. Мы нашли такого человека в Паланпуре, но он не поделился с нами всеми секретами своего искусства. Однако Маганлал Ганди был не из тех, кто легко сдается. Он обладал редким даром разбираться в работе различных механизмов и за короткое время сумел обучиться ткацкому ремеслу сам и обучить ему некоторых других обитателей ашрама.

Мы решили носить одежду исключительно из ткани собственного производства, а потому готовились отказаться от фабричных тканей. Все члены ашрама приняли решение одеваться в ткани, изготовленные вручную из индийской пряжи. Эта идея оказалась очень удачной, поскольку позволила нам пообщаться с ткачами, узнать, как они живут и сколько продукции производят, какие у них возникают сложности, когда они приобретают пряжу, как и почему их так часто обманывают и, наконец, почему их долги постоянно растут. Конечно, нам не сразу удалось изготавливать достаточное количество ткани, а потому мы стали покупать продукцию у ткачей, работавших на ручных станках. Впрочем, готовую ткань из индийской пряжи оказалось нелегко купить как у торговцев, так и у самих ткачей. Вся действительно качественная ткань изготавливалась из импортной пряжи, поскольку индийские фабрики с этой задачей не справлялись. Даже сегодня индийской пряжи высокого качества крайне мало, а пряжу высшего качества наши фабрики и вовсе не способны производить. Лишь ценой невероятных усилий мы сумели все же найти ткачей, согласившихся ткать для нас из индийской пряжи, и только при условии, что ашрам выкупит всю продукцию, которую они смогут произвести. Надевая одежду из ткани, сделанной из фабричной пряжи, и пропагандируя свой опыт среди друзей, мы стали добровольно представлять интересы индийских прядильных фабрик, а также многое узнали о том, как ими управляют и какие сложности возникают при этом. Стало понятно, что фабрики стремились к расширению производства, а их сотрудничество с мастерами, которые работали на ручных ткацких станках, было вынужденным и непостоянным. Мы с нетерпением ждали возможности начать производить собственную пряжу. Мы поняли, что если не станем самостоятельными в этой сфере, то всегда будем зависеть от фабрик, а вряд ли можно было принести пользу стране, оставаясь не более чем представителями индийских прядильных предприятий.

Возникали все новые трудности. Мы не могли найти ни прялки, ни прядильщика, который обучил бы нас своему ремеслу. У нас в ашраме были колеса и бобины, но мы не представляли, как использовать эти части прялки. Однажды Калидас Джавери нашел женщину, которая, по его словам, могла показать нам, как правильно прясть. Мы отправили к ней одного из наиболее легко обучаемых обитателей ашрама, но даже он вернулся ни с чем.

Шло время, и я становился все более нетерпеливым. Любого посетителя ашрама, у которого были хоть какие-то представления о прядильном деле, я буквально засыпал вопросами. Этим ремеслом в прошлом занимались исключительно женщины, и, если в каком-то отдаленном уголке страны еще можно было найти прялку, сделать это могла, казалось бы, только представительница прекрасного пола.

В 1917 году товарищи из Гуджарата пригласили меня в Бхаруч в качестве председателя учебно-просветительской конференции. Именно там я познакомился с удивительной женщиной, которую звали Гангабен Маджмундар. Эта вдова была необыкновенно предприимчива. Ее образование было самым примитивым, но ее отвага и здравый смысл помогали ей превосходить наших самых образованных леди. Ей уже удалось избавиться от страха перед неприкасаемыми, она уверенно общалась с представителями низших слоев общества и помогала им. Она располагала некоторыми средствами, а ее потребности при этом были невелики. Гангабен была очень крепкой, всюду ходила без сопровождения и уверенно держалась в седле. Еще ближе я познакомился с ней на конференции в Годхре. Там я поделился с ней всеми своими печалями и рассказал о поисках чаркха[133]. Она облегчила мои страдания, твердо пообещав заняться поисками ручной прялки.

40. И все-таки найдена!

Наконец, после долгих скитаний по Гуджарату, Гангабен нашла ручную прялку в Виджапуре, в княжестве Барода. Там у многих женщин были прялки, но они давно посчитали их бесполезными деревяшками и побросали на чердаках. Они заявили Гангабен, что готовы снова прясть, если их обеспечат чесальными лентами и если у них будут регулярно покупать произведенную ими пряжу. Гангабен сообщила мне эту радостную новость. Вот только чесальные ленты стали настоящей головной болью. Впрочем, стоило мне сказать об этом Умару Собани, как он немедленно стал присылать достаточное количество лент со своей фабрики. Я отправил Гангабен полученные от Умара Собани чесальные ленты, и вскоре пряжа стала поступать к нам в таких количествах, что мы не успевали ее использовать.

Щедрость Умара Собани была безгранична, но я не хотел злоупотреблять ею. Я чувствовал себя неловко, регулярно получая от него ленты. Более того, мне казалось неправильным использовать фабричные чесальные ленты. Если мы пользовались ими, то почему не могли тогда брать с фабрики и готовую пряжу? Ведь наверняка в прошлом фабрики не снабжали прядильщиц чесальными лентами. Как же они тогда изготавливали эти ленты сами? Раздумывая над этим, я попросил Гангабен найти чесальщика. Она с обычной уверенностью в себе взялась за поиски и вскоре нашла чесальщика, согласившегося вычесывать хлопок. Он запросил тридцать пять рупий в месяц, если не больше. В то время цена не показалась мне чрезмерной. Чесальщик обучил нескольких наших молодых людей своему ремеслу. Я тут же начал искать хлопок в Бомбее, и Яшвант Прасад Десаи помог мне в этом. Предприятие, созданное Гангабен, стало процветать, и результат превзошел все мои самые смелые ожидания. Гангабен также отыскала ткачей, которые согласились работать с пряжей, произведенной в Виджапуре, и уже совсем скоро виджапурская кхади стала очень популярна.

Прялка заняла почетное место в нашем ашраме. Маганлал Ганди продемонстрировал нам свои выдающиеся способности и значительно усовершенствовал ее. Через какое-то время прядильные колеса и все прочие части прялки стали производиться непосредственно в ашраме. Первый рулон кхади, целиком сделанный в ашраме, стоил семнадцать анн за ярд. Я без колебаний предложил нашу грубоватую ткань своим друзьям, и они охотно купили ее.

В Бомбее я был фактически прикован к постели, но мне хватило сил продолжать свои поиски и там. Мне удалось найти двух прядильщиц. Они брали по рупии за сир[134] пряжи, то есть примерно три четверти фунта. В то время у меня еще не было четких представлений о том, сколько должна стоить кхади, и я не считал эту цену слишком высокой. Тем более речь шла о пряже, произведенной вручную. Но, сравнив расценки в Виджапуре с теми, что предлагались мне в Бомбее, я понял, что меня обманывают. Прядильщицы отказывались снизить цену, и я распрощался с ними. Однако свою задачу они все же выполнили: они обучили прядильному ремеслу наших шримати — Авантикабай, Рамибай Камдар, Васуматибен и вдовую мать Шанкарлала Банкера. Колесо стало весело жужжать в моей комнате, и я не преувеличу, если скажу, что этот легкий шумок помог мне поправиться. Впрочем, я готов признать, что звуки прялки оказывают на человека скорее психологическое, чем физиологическое воздействие. Тем не менее это только доказывает, как тесно психология человека связана с его физиологией.

Я тоже попробовал работать за прялкой, но не слишком преуспел в этом.

В Бомбее снова возникли сложности, связанные с поисками изготовленных вручную лент. Чесальщик со своим инструментом каждый день проходил мимо дома Ревашанкара. Я послал за ним и выяснил, что он чешет хлопок для набивки матрацев. Он согласился работать на нас, но запросил достаточно высокую цену, которую я тем не менее готов был платить. Часть сработанной пряжи я раздавал друзьям-вишнуитам, чтобы они делали из нее гирлянды для украшения шатров в дни религиозных праздников. Шивджи открыл в Бомбее класс для желающих обучиться прядению. Все эти эксперименты повлекли за собой значительные расходы, но их добровольно покрывали мои патриотически настроенные друзья, любившие родину и верившие в успех кхади. Как мне кажется, потраченные таким образом деньги, нельзя было считать выброшенными на ветер. Эксперимент подарил нам новый богатый опыт и показал, каким могучим потенциалом обладает домашняя прялка.

Я с нетерпением ждал возможности примерить одежду, сделанную из кхади. Пока я все еще носил дхоти индийского фабричного производства. Грубая кхади, производившаяся в ашраме и в Виджапуре, была всего тридцать дюймов шириной. Я уведомил Гангабен, что, если она не сможет наладить производство кхади шириной в сорок пять дюймов, я надену короткое грубое дхоти. Мое заявление сильно удивило ее, но она приняла вызов. Месяц спустя Гангабен отправила мне пару брюк из кхади шириной в сорок пять дюймов и избавила меня от неловкости.

Примерно в то же время Лакшмидас привез в ашрам из Латхи ткача Рамджи и его жену Гангабен и наладил производство дхоти из кхади в самом ашраме. Роль, сыгранную этой супружеской парой в распространении кхади, никак не назовешь незначительной. Они приобщили многих людей в Гуджарате и за его пределами к искусству производства пряжи. Видеть, как Гангабен работает за станком, было настоящим удовольствием. Когда эта молчаливая женщина сосредоточенно трудилась, она настолько погружалась в свое занятие, что становилось нелегко привлечь ее внимание, но еще труднее было заставить ее оторвать глаза от любимого станка.

41. Поучительная беседа

С самого начала движение «кхади», или движение «свадеши», как его тогда именовали, не пришлось по душе владельцам фабрик. Ныне покойный Умар Собани, сам руководивший процветающей фабрикой, охотно делился со мной своими знаниями и опытом, а также рассказывал о том, как настроены другие фабриканты. Аргументы, приводившиеся одним из них, заинтересовали Собани, и он настойчиво уговаривал меня встретиться с ним. Я согласился. Мистер Собани договорился о встрече. Владелец фабрики начал разговор:

— Вы знаете, что агитация за свадеши проводилась и раньше?

— Знаю, — ответил я.

— Значит, вы должны знать и о том, что во времена Раздела[135] мы, владельцы фабрик, использовали движение свадеши в своих интересах. Когда оно достигло апогея, мы подняли цены на ткань, но делали и еще кое-что похуже.

— Да, я слышал об этом, и меня это весьма огорчило.

— Могу понять ваше огорчение, хотя и не вижу для него причин. Ведь у нас не благотворительная организация, нам нужно зарабатывать и удовлетворять требования акционеров. Цена товара диктуется спросом на него. А кто может поспорить с законом спроса и предложения? Бенгальцы должны были понимать, что их агитация за свадеши, способствовавшая росту спроса на отечественные ткани, неизбежно повлечет за собой и рост цен на них.

Я перебил его:

— Как и я, бенгальцы очень доверчивы. Они всем сердцем хотели верить, что фабриканты не могут оказаться настолько эгоистичными и непатриотичными, что они не могут предать свою страну в час испытаний и выдавать ткани иностранного производства за «свадеши».

— Я догадывался, что вы слишком доверчивы, — подхватил он. — Потому и побеспокоил вас просьбой прийти ко мне, чтобы предостеречь от тех же ошибок, которые совершили тогда простодушные бенгальцы.

С этими словами фабрикант подал знак стоявшему рядом с ним клерку, и тот показал образцы изготовленной на фабрике продукции. Указав на них, хозяин фабрики сказал:

— Взгляните на эти ткани. Они совсем новые и прекрасно продаются. Они недороги, поскольку мы изготавливаем их из отходов. Мы отправляем их далеко на север, туда, где начинаются долины Гималаев. У нас имеются представители по всей стране, даже в тех местах, которых никогда не достигнет ваш голос или голоса ваших товарищей. Поэтому мы не нуждаемся в дополнительных представителях. Кроме того, вам необходимо понять, что в Индии производится недостаточно ткани, так что потребности населения остаются неудовлетворенными. А потому вопрос о свадеши в значительной степени сводится к вопросу о расширении производства. Как только мы сможем увеличить выпуск тканей и улучшить их качество, импорт зарубежных тканей сразу же прекратится. Я дам вам совет. Не нужно продолжать агитацию. Сосредоточьтесь на создании новых фабрик. Нам необходима не агитация, способствующая росту спроса на нашу продукцию, а наращивание производства.

— Тогда вы наверняка одобрите мои попытки, поскольку я уже занимаюсь этим, — сказал я.

— Как такое возможно? — воскликнул он несколько удивленно. — Но если вы собираетесь строить новые фабрики, то, конечно же, я могу только пожелать вам удачи!

— Я занимаюсь не совсем этим, — объяснил я. — Я хочу возродить ручную прялку.

— Как это? — спросил он уже совершенно растерянно.

Я рассказал ему все, поведал историю моих долгих поисков прялки и добавил:

— Полностью разделяю ваше мнение. Бессмысленно превращаться в еще одного рядового представителя фабрики. Это принесет стране больше вреда, чем пользы. Наши фабрики еще долго не будут испытывать недостатка в покупателях. Поэтому моя задача должна заключаться и заключается в том, чтобы наладить ручное производство тканей и найти способы сбыта кхади. Я буду придерживаться именно этой формы свадеши, потому что лишь так мы сможем обеспечить полуголодных и практически ничем не занятых индийских женщин работой. Я хочу дать этим женщинам возможность самим делать пряжу и одеть людей Индии в кхади, изготовленную из их пряжи. Я пока не знаю, насколько успешным будет это движение, поскольку сейчас оно еще только начинает развиваться, но я верю в него. В любом случае вреда не будет. Напротив, внеся свой вклад в расширение производства тканей в нашей стране, пусть и незначительный, оно принесет только пользу. По-моему, вы должны теперь понимать, что это движение лишено всех тех изъянов, о которых вы упомянули.

Он ответил:

— Если вы имеете в виду только выпуск дополнительной продукции, я не против. Интересно, сможет ли ваша прялка преуспеть в наш век механизмов? Но лично я желаю вам успехов.

42. Приливная волна

Мне не следует посвящать больше глав движению «кхади». Если я стану подробно описывать различные аспекты моей деятельности, разворачивавшейся на глазах у общественности, это выйдет за рамки книги. Я не должен даже предпринимать таких попыток хотя бы потому, что тогда придется написать целый трактат. Моя цель состоит лишь в том, чтобы рассказать, как некоторые явления — зачастую совершенно спонтанно — возникали и раскрывались передо мной во время моих экспериментов с истиной.

Мне стоит вернуться к истории движения несотрудничества. Пока начатая братьями Али активная агитация в поддержку халифата шла полным ходом, я подолгу беседовал об этом с мауланой Абдулом Бари, ныне покойным, и другими улемами. Особенно нас интересовал вопрос о том, до какой степени мусульмане могли соблюдать принцип ненасилия. В результате все они согласились, что ислам не запрещает своим сторонникам стремиться к ненасилию в политической борьбе. Более того, если мусульмане поклялись соблюдать такой принцип, они просто обязаны следовать ему. Наконец на конференции халифата была выдвинута резолюция о несотрудничестве. После продолжительного обсуждения она была принята. Я отчетливо помню, как однажды комитет заседал в Аллахабаде всю ночь, обсуждая эту резолюцию. Сначала Хаким Сахиб скептически отнесся к возможности осуществления ненасильственного несотрудничества на практике. Но как только он отбросил свой скептицизм, он сразу отдался движению всей душой, а его помощь нашему общему делу оказалась бесценной.

Вскоре я предложил резолюцию о несотрудничестве на политической конференции в Гуджарате. Возражения оппозиции сводились к тому, что провинциальная конференция не может принимать резолюции до того, как они будут одобрены Конгрессом. Я отвечал, что подобное ограничение относится только к движению назад, а что касается движения вперед, в будущее, то здесь подведомственная организация не только может, но и просто обязана действовать, если у ее членов есть смелость и уверенность в себе. Не требуется особого разрешения, доказывал я, чтобы поддержать престиж центральной организации при условии, что все делается на свой страх и риск. Затем предложение обсуждалось по существу, и, хотя дебаты были очень активными, можно сказать, что они проходили в атмосфере «разумной сдержанности». После голосования резолюцию объявили принятой, так как ее поддержало подавляющее большинство делегатов. Успешному завершению дискуссии в немалой степени способствовали такие влиятельные личности, как Валлабхаи и Аббас Тьябджи. Последний был избран председателем конференции и с самого начала выступал в поддержку резолюции о несотрудничестве.

Всеиндийский комитет Конгресса решил провести чрезвычайную сессию в сентябре 1920 года в Калькутте, чтобы рассмотреть этот же вопрос. Шли масштабные приготовления. Лала Ладжпат Рай был избран председателем. Из Бомбея в Калькутту пустили специальные поезда для членов Конгресса и сторонников халифатского движения. В Калькутте собрались многочисленные делегаты и гости.

По просьбе мауланы Шауката Али я подготовил проект резолюции о несотрудничестве прямо в поезде. Прежде я по мере возможности старался избегать слова «ненасильственное» в моих записях, зато оно непременно звучало в моих речах. Я еще не до конца продумал свой словарь и обнаружил, что санскритское слово «ненасилие» не поможет донести до чисто мусульманской аудитории суть моей мысли. Поэтому я обратился за помощью к маулане Абул Каламу Азаду. Он предложил слово ба-аман для «ненасилия», а для «несотрудничества» — тарк-и-малават.

Так и получилось, что, пока я все еще был занят поисками подходящих слов на хинди, гуджарати и урду, меня попросили составить текст резолюции о несотрудничестве для предстоящей насыщенной сессии Конгресса. И в первом варианте текста я случайно опустил слово «ненасильственное». Не заметив этого промаха, я передал текст резолюции маулане Шаукату Али, который ехал со мной в одном купе. Только ночью я обнаружил ошибку. Утром мне пришлось послать Махадева с запиской, в которой говорилось о необходимости исправить ошибку до того, как мой черновик отправят в печать. Но выяснилось, что его напечатали раньше, и вставить опущенное слово уже не представлялось возможным. Комитет заседал тем же вечером, и я был вынужден вносить исправления в отпечатанные экземпляры. Позже я убедился, какие невероятные трудности могли возникнуть, если бы я приехал без заранее подготовленного текста резолюции.

И тем не менее мое положение все равно было плачевным. Я понятия не имел, кто поддержит резолюцию, а кто станет возражать против нее. Я также не знал, как отнесется к ней Лаладжи. Передо мной была величавая фаланга бойцов-ветеранов, собравшихся, чтобы сражаться в Калькутте. В их число вошли доктор Безант, пандит Малавияджи, адвокат Виджаярагхавачария, пандит Мотилалджи и Дешбандху.

В моей резолюции я призывал прибегнуть к несотрудничеству лишь для того, чтобы исправить вопиющие ошибки, допущенные правительством в Пенджабе и в решении халифатского вопроса. Это не пришлось по душе Виджаярагхавачария.

— Зачем сосредотачиваться на отдельных неправильных действиях правительства, провозглашая начало кампании несотрудничества? Отсутствие самоуправления — вот самая большая несправедливость, от которой страдает вся страна. Именно против этого и должна быть направлена кампания, — заявил он.

Пандит Мотилалджи тоже настаивал на включении требования свараджа в текст резолюции. Я учел их пожелания и внес необходимые изменения в резолюцию, которую приняли после серьезной, утомительной и по-настоящему бурной дискуссии.

Мотилалджи стал первым лидером, присоединившимся к движению. Я до сих пор помню наши дружеские беседы о резолюции. Он предложил внести в текст еще некоторые изменения, с которыми я согласился. Более того, он взялся привлечь к нам Дешбандху. Тот сердцем был готов присоединиться к нам, но не верил в способность народа выполнить условия программы. Только на Конгрессе в Нагпуре он и Лаладжи окончательно примкнули к движению.

Во время чрезвычайной сессии я особенно жалел о смерти Локаманьи. Я до сих пор твердо уверен: будь Локаманья тогда еще жив, он благословил бы меня в моей борьбе. Но даже если бы он и не поддержал моей позиции, я все равно принял бы его мнение и усвоил данный им урок. Наши взгляды на многие вопросы были разными, но при этом между нами никогда не было вражды. Он постоянно напоминал мне, что узы нашей дружбы нерасторжимы. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, события того дня, когда он умер, живо встают перед моим мысленным взором. Это случилось около полуночи. Патвардхан, работавший тогда со мной, сообщил мне о смерти Локаманьи по телефону. В тот момент я находился в окружении своих товарищей, и совершенно невольно с моих губ сорвалось:

— Моей самой надежной опоры больше нет!

Движение несотрудничества в то время набирало силу, и я с нетерпением ожидал от Локаманьи слов поощрения и воодушевления. Каким было бы его мнение на завершающей стадии движения несотрудничества — неизвестно. Только одно я знаю наверняка: пустота, оставшаяся после его кончины, тяжело обрушилась на всех, кто присутствовал на сессии в Калькутте. Каждый чувствовал, как сильно не хватает его присутствия в час перелома, наступившего в национальной истории.

43. В Нагпуре

Резолюции, принятые в Калькутте, должны были быть одобрены на ежегодной нагпурской сессии. В Нагпур так же, как и в Калькутту, приехало множество делегатов и гостей. Число делегатов Конгресса тогда еще никак не ограничивалось. Если я правильно помню, в Нагпуре собралось примерно четырнадцать тысяч человек. Лаладжи настоял на некоторых изменениях в пункте о бойкоте школ, и я не возражал. Несколько правок было внесено и по настоянию Дешбандху, а затем резолюция о несотрудничестве была единогласно принята.

Также на этой сессии рассматривалась резолюция о новом уставе Конгресса. Проект, составленный подкомиссией, был представлен в Калькутте, а потому вопрос уже успели всесторонне обсудить. На нагпурской сессии, где вопрос вновь подняли с тем, чтобы окончательно решить, председателем избрали Виджаярагхавачария. Комитет внес в проект только одно важное изменение. В моем черновике число делегатов стало определенным. Если память мне не изменяет, я предлагал полторы тысячи человек. Комитет утвердил шесть тысяч. С моей точки зрения, подобное решение было слишком поспешным, и опыт последующих лет лишь подтвердил это. Я считаю неправильным мнение, что большее число делегатов обеспечивает лучшую работу Конгресса или гарантирует соблюдение принципов демократии. Полторы тысячи делегатов, действительно заботящихся об интересах народа, правдивых и предусмотрительных, защищали бы демократию куда более надежно, чем шесть тысяч безответственных людей, неизвестно как выбранных. Для соблюдения демократического принципа народ должен быть независимым, обладать самоуважением и чувством собственной исключительности; он должен настаивать, чтобы в качестве его представителей выбирали только самых лучших людей. Но комитет Конгресса, как выяснилось, был настолько одержим магией цифр, что даже шесть тысяч делегатов ему казалось мало. А потому и эта цифра стала результатом компромисса.

Вопрос о конечной цели Конгресса обсуждался особо. В предложенном мной новом уставе целью Конгресса называлось достижение свараджа, самоуправления в составе Британской империи, если получится, или в случае необходимости — вне ее. Часть делегатов Конгресса хотели определить сварадж как автономию исключительно в составе Британской империи. Их поддержали пандит Малавияджи и мистер Джинна, но они не сумели набрать достаточного количества голосов. Кроме того, в проекте устава говорилось, что добиться свараджа можно только мирным и законным путем. Этот пункт также вызвал возражения некоторых делегатов, которые утверждали, что не следует ограничивать методы борьбы. Однако Конгресс принял проект в его первоначальном виде после крайне интересных и откровенных дебатов. Я по-прежнему считаю, что устав, если бы народ соблюдал его честно, вдумчиво и старательно, стал бы мощным инструментом влияния на массы и само по себе выполнение всех его пунктов привело бы нас к свараджу. Но развивать здесь эту тему бессмысленно.

Резолюции об индусско-мусульманском единстве, об упразднении неприкасаемости и о кхади тоже были приняты на этой сессии, и с тех пор индусы — члены Конгресса взяли на себя ответственность за избавление индуизма от проклятия неприкасаемости, а через кхади Конгресс установил новые живые связи с прошлым Индии. Принятие несотрудничества в интересах халифата стало само по себе немалым шагом, сделанным Конгрессом навстречу индусско-мусульманскому единству.

Прощание