Моя жизнь. Моя вера — страница 2 из 20

I. Райчандбхай

Я говорил в последней главе, что море в бомбейской гавани было бурным, но это обычно для Аравийского моря в июне и июле. Оно было неспокойно все время, пока мы плыли из Адена. Почти все пассажиры страдали морской болезнью; один я чувствовал себя превосходно и стоял на палубе, глядя на бушующие валы и наслаждаясь плеском волн. Во время завтрака на палубе, кроме меня, было еще два человека; они ели овсяную кашу из тарелок, которые держали на коленях, стараясь не вывалить содержимое на себя.

Шторм на море был как бы символом моей внутренней бури. Но я спокойно переносил шторм, и, думаю, мои волнения также не отражались на моем лице.

Беспокоила каста, которая могла противодействовать моей деятельности. Я уже говорил о мучившем меня чувстве собственной беспомощности. Я не знал, как приступить к делу. В Индии меня ожидало большее, чем я думал.

Старший брат пришел встретить меня на пристани. Он уже был знаком с доктором Мехтой и его старшим братом, и, так как доктор Мехта настаивал, чтобы я остановился в его доме, мы отправились к нему. Таким образом, знакомство, начавшееся в Англии, продолжалось в Индии, вылившись в постоянную дружбу между нашими семьями.

Мне очень хотелось увидеть мать. Я не знал, что ее уже нет в живых и она не сможет вновь прижать меня к груди. Только теперь мне сообщили эту печальную весть, и я совершил полагающиеся омовения. Брат не написал мне в Англию о ее смерти, так как не хотел, чтобы удар постиг меня на чужбине. Но и на родине эта весть была для меня тяжелым потрясением. Я переживал потерю матери гораздо сильнее, чем смерть отца. Большинство моих сокровенных надежд рухнули. Но, помнится, внешне я никак не проявлял своего горя, смог даже сдержать слезы и жить, словно ничего не случилось.

Доктор Мехта познакомил меня с некоторыми своими друзьями и братом Шри Ревашанкаром Джагдживаном, с которым мы навечно подружились. Но я должен особенно отметить знакомство с зятем старшего брата доктора Мехты поэтом Райчандом, или Раджчандром, участвовавшим на правах компаньона в ювелирном торговом доме, носившем имя Ревашанкара Джагдживана. Райчанду было тогда не более двадцати пяти лет, но уже с первой встречи я убедился, что это человек выдающегося характера и большой учености. Было известно, что он шатавадани (человек, обладающий способностью одновременно запоминать и следить за сотней вещей). Доктор Мехта посоветовал мне испытать его исключительную память. Я исчерпал свой запас слов из всех известных мне европейских языков и попросил поэта повторить эти слова. Он повторил, и даже точно в том порядке, в каком я их назвал. Я позавидовал такой способности, но не это очаровало меня. Свойства, действительно восхитившие меня, я открыл позже. Это были его глубокое знание Священного Писания, безупречность характера и горячее стремление к самопознанию. Впоследствии я убедился, что в самопознании он видел единственный смысл своей жизни. Следующие строки Муктананда никогда не сходили с его уст:

Я буду считать себя счастливым только тогда,

Когда увижу Его в каждом своем поступке.

Поистине Он – нить,

что поддерживает жизнь Муктананда.

Коммерческие операции Райчандбхая выражались в сотнях тысяч рупий. Он был знатоком жемчуга и бриллиантов. Он умел разрешить любой, даже самый запутанный деловой вопрос. Но все это не было главным в его жизни. Главным была страсть к созерцанию Бога. На его рабочем столе всегда лежали религиозные книги и дневник. Закончив дела, он тотчас брался за них. Многие его опубликованные сочинения представляют собой воспроизведение записей из дневника. Человек, который сразу после разговора о важной коммерческой сделке начинал писать о сокровенных тайнах духа, был, разумеется, не дельцом, а подлинным искателем истины. Не раз и не два, а очень часто я наблюдал, как в разгаре коммерческих дел он погружался в благочестивые размышления. Я никогда не видел, чтобы он утратил душевное равновесие. Нас не связывали деловые или другие эгоистичные отношения, я испытывал удовольствие от самого общения с ним. Я был в то время лишь не имеющим практики адвокатом, но, когда бы мы ни встретились, он заводил со мной беседы на религиозные темы. Я шел тогда ощупью, и нельзя сказать, что у меня был серьезный интерес к религиозным вопросам, но беседы с ним захватывали меня. С тех пор я встречался со многими религиозными деятелями и должен сказать, что ни один из них не произвел на меня такого сильного впечатления, как Райчандбхай. Его слова проникали мне в душу. Я преклонялся перед его умом, его моральным обликом и был убежден, что он никогда не стал бы преднамеренно сбивать меня с пути, что он вверит мне свои сокровенные мысли. Поэтому в моменты духовного кризиса я неизменно искал у него прибежища. Однако, несмотря на уважение к нему, я не смог отвести ему в своем сердце место гуру. Оно все еще не занято, и я продолжаю поиски.

Я верю в индусское учение о гуру, его значение для духовного познания. Несовершенный учитель может быть терпим в мирских делах, но не в вопросах духовных. Только совершенный гнани заслуживает, чтобы его считали гуру. Необходимо всегда стремиться к самоусовершенствованию, ибо каждый получает такого гуру, какого заслуживает. Бесконечное стремление к совершенству – право каждого. Оно его собственная награда. Остальное в руках Бога.

Итак, хотя я не мог возвести Райчандбхая на престол моего сердца в качестве гуру, он неоднократно, как увидите, направлял меня и помогал мне. Три современника оказали сильное влияние на мою жизнь: Райчандбхай – непосредственным общением со мной, Толстой – своей книгой «Царство Божие внутри нас» и Раскин – книгой «У последней черты». Но о них я скажу ниже.

II. Как я начал жизнь

Старший брат возлагал на меня большие надежды. Он страстно желал богатства, известности и славы. У него было благородное, чересчур доброе сердце. Это качество в сочетании с простотой привлекало к нему многих друзей, и с их помощью он надеялся обеспечить меня клиентами. Он надеялся, что у меня будет громадная практика, и в расчете на это чрезмерно увеличил домашние расходы. Он прилагал все старания, подготовляя сферу для моей деятельности.

Гроза, разразившаяся в касте в связи с моим отъездом за границу, все еще не утихла. Члены касты разделились на два лагеря: одни из них сразу же вновь признали меня, другие не были склонны допускать в касту. Для того чтобы польстить первому лагерю, брат повез меня в Насик, где я омылся в священной реке, а вернувшись в Раджкот, он дал обед в честь касты. Мне все это не нравилось. Но любовь брата ко мне была безгранична, а моя преданность ему – под стать этой любви, и поэтому я механически выполнял все его желания, принимая его волю как закон. Таким образом, беспокойства, связанные с возвращением в касту, остались позади.

Я никогда не пытался искать доступа в секту, не захотевшую принять меня, не было у меня и обиды на руководителей этой секты. Некоторые из них относились ко мне с неприязнью, но я щепетильно старался не задеть их чувства, уважая предписания касты об отлучении. Согласно этим предписаниям никто из моих родственников, включая тестя и тещу, и даже сестру и зятя, не должен был принимать меня; и я не позволил себе даже выпить воды в их доме. Они были готовы тайно обойти запрещение, но мне было не по душе делать тайно то, чего я не мог сделать открыто.

Своим поведением я ни разу не подал касте повода причинить мне беспокойство; мало того, я не испытывал ничего, кроме привязанности и великодушия со стороны основной части секты, которая все еще смотрела на меня как на отлученного. Мне даже помогали в моей работе, не ожидая, что я сделаю что-нибудь для касты. Я убежден, что все это добро – следствие моего непротивления. Если бы я шумно добивался приема в касту, пытался разбить ее еще на несколько лагерей, провоцировал бы членов касты, они наверняка отплатили бы мне тем же, и, вместо того чтобы остаться в стороне от бури, я, вернувшись из Англии, оказался бы в водовороте страстей, и, возможно, мне пришлось бы обманывать и лицемерить.

Мои отношения с женой были все еще не такими, как мне хотелось. Пребывание в Англии не излечило меня от ревности. Я по-прежнему был привередливым и подозрительным, и поэтому все мои благие намерения оставались невыполненными. Я решил, что жена должна научиться читать и писать и что я буду помогать ей в ее занятиях; но моя страсть мешала нам, и жена страдала из-за моих собственных недостатков. Однажды я не остановился перед тем, чтобы отослать жену в дом ее отца, и согласился на ее возвращение только после того, как причинил ей глубокие страдания. Лишь позже я понял, что поступал безрассудно.

Я намеревался провести «реформу» в воспитании детей брата и моего ребенка, которому было уже почти четыре года. Мне хотелось научить малышей физическим упражнениям, воспитать их выносливыми, причем самому быть их руководителем. Брат поддержал меня, и я более или менее преуспел в своих усилиях. Мне очень нравилось бывать с детьми, и привычка играть и забавляться с ними сохранилась у меня и по сей день. Я думаю, что мог бы стать хорошим учителем и воспитателем детей.

Необходимость проведения «реформы» в питании была очевидна. Чай и кофе уже имелись в доме. Брат считал нужным к моему возвращению создать в доме некоторое подобие английской атмосферы, и поэтому посуда и подобные вещи, использовавшиеся лишь в особых случаях, теперь употреблялись повседневно. Мои «реформы» призваны были завершить это начинание. Я ввел овсяную кашу и какао, которое должно было заменить чай и кофе. Но на деле оно стало дополнением к чаю и кофе. Ботинки и полуботинки уже были в ходу. Я завершил европеизацию своих близких введением для них европейской одежды.

В результате расходы наши росли. Новые вещи появлялись в доме каждый день. Нам удалось «привязать у своих дверей белого слона» – символ разорительности. Но как достать необходимые средства? Начинать практику в Раджкоте было бы смешно. У меня едва ли были познания квалифицированного вакила, а я рассчитывал, что мне будут платить в десять раз больше, чем ему! Но вряд ли найдется клиент, который будет настолько глуп, чтобы обратиться ко мне. А если бы такой и нашелся, могу ли я присовокупить к своему невежеству надменность и обман, увеличить тяжесть долгов, причитающихся с меня свету? Друзья советовали мне отправиться на некоторое время в Бомбей, чтобы приобрести опыт, поработав в Верховном суде, изучить индийское право и постараться получить какую-нибудь практику. Я согласился и уехал. Организацию своего хозяйства в Бомбее я начал с того, что нанял повара, неопытного, как и сам. Он был брахманом. Я держал себя с ним не как со слугой, а как с членом дома. Он никогда не умывался, но обливался водой. Его дхоти и даже священный шнур были грязными. Он был совершеннейшим младенцем в вопросах религии. Но я не мог рассчитывать на лучшего повара.

– Хорошо, Равишанкар (так звали его), – говорил я ему, – ты можешь не знать, как стряпать, но ведь ты должен знать свою сандхья.

– Сандхья, сэр? Плуг – наша сандхья, а лопата – наш ежедневный обряд. Вот какой я брахман. Я должен жить, пользуясь вашим милосердием, или пахать землю.

Итак, мне предстояло обучать Равишанкара. Времени для этого у меня было достаточно. Я начал частично стряпать сам, экспериментируя с вегетарианскими блюдами английской кухни. Я поставил плиту и стал хлопотать возле нее вместе с Равишанкаром. Пока мы не садились за стол, я не стыдился своей стряпни. Оказалось, что Равишанкара в этом отношении также не терзают угрызения совести, и все было бы хорошо, если бы не одно неудобство: Равишанкар поклялся оставаться грязным и не мыл продукты.

Однако жить на два дома было очень трудно. Не хватало средств, чтобы покрывать постоянно растущие расходы.

Вот как я начал жизнь. Я понял, что профессия адвоката – плохое занятие: много показного и мало знаний. Во мне росло чувство ответственности.

III. Первое судебное дело

Находясь в Бомбее, я начал изучать индийское право и в то же время продолжал свои опыты по диететике. К этому занятию присоединился Вирчанд Ганди, мой приятель. Брат со своей стороны делал все возможное, чтобы обеспечить мне адвокатскую практику.

Изучение индийского права оказалось скучным занятием. Я никак не мог сладить с кодексом гражданского судопроизводства. Иначе, правда, обстояло дело с теорией судебных доказательств. Вирчанд Ганди готовился к экзамену на стряпчего и много рассказывал мне об адвокатах и вакилах.

– Умение Фирузшаха, – не раз говорил он, – основывается на глубоком знании права. Он наизусть знает теорию судебных доказательств и все прецеденты по тридцать второму разделу. Чудесная сила аргументации Бадруддина Тьябджи внушает судьям благоговение.

Рассказы об этих столпах права лишали меня присутствия духа.

– Нередко случается, – добавлял он, – что адвокат влачит жалкое существование в течение пяти-семи лет. Вот почему я избрал карьеру стряпчего. Если вам удастся года через три стать независимым, можете почитать себя счастливчиком.

Расходы мои росли каждый месяц. Я был не в состоянии иметь адвокатскую контору и в то же время готовиться к профессии адвоката, так как не мог уделять занятиям нужного внимания. У меня появился известный вкус к теории судебных доказательств. Я прочитал с большим интересом «Индусское право» Мейна, но все никак не мог решиться вести какое-нибудь дело. Я чувствовал себя невероятно беспомощным, словно невеста, впервые входящая в дом будущего свекра.

Примерно в это время я взялся вести дело некоего Мамибая. Это было мелкое дело. Мне сказали:

– Вам придется заплатить комиссионные посреднику.

Я решительно запротестовал.

– Но даже такой известный адвокат по уголовным делам, как X, зарабатывающий три-четыре тысячи в месяц, тоже платит комиссионные.

– Мне незачем подражать ему, – возражал я. – С меня достаточно и трехсот рупий в месяц. Отец зарабатывал не больше.

– Теперь другие времена. Расходы в Бомбее чудовищно выросли. Надо быть практичным.

Но я был непреклонен. Я не заплатил комиссионных, тем не менее получил дело Мамибая. Оно было очень простым. Гонорар свой я определил в тридцать рупий. Дело, по-видимому, не могло разбираться дольше одного дня.

Мой «дебют» состоялся в суде по мелким гражданским делам. Я выступал со стороны ответчика и должен был подвергнуть перекрестному допросу свидетелей истца. Я встал, но тут душа у меня ушла в пятки, голова закружилась и показалось, будто помещение суда завертелось передо мной. Я не мог придумать ни одного вопроса. Судья, должно быть, смеялся, а адвокаты, конечно, наслаждались происходящим. Но я ничего не видел. Я сел и сказал доверителю, что не могу вести дело и что пусть он лучше наймет Пателя и возьмет у меня обратно гонорар. Мистер Патель был тут же нанят за пятьдесят одну рупию. Для него это дело было, разумеется, детской игрой.

Я поспешил уйти из суда, так и не узнав, выиграл или проиграл мой клиент. Мне было стыдно за себя, и я решил не брать никаких дел до тех пор, пока у меня не будет достаточно мужества, чтобы вести их. И действительно, я не выступал в суде до переезда в Южную Африку. Моя твердость в осуществлении этого решения была продиктована не моей добродетельностью, а объективными обстоятельствами. Не было такого глупца, который доверил бы мне дело, зная наверняка, что проиграет его.

В Бомбее для меня нашлось другое дело – составление прошений. В Порбандаре конфисковали землю одного бедного мусульманина. Он обратился ко мне как достойному сыну достойного отца. Дело его казалось безнадежным, но я согласился написать прошение, возложив на истца расходы по перепечатке текста. Я составил прошение и прочитал своим приятелям. Они его одобрили, и это до некоторой степени внушило мне уверенность, что я достаточно подготовлен для составления юридических бумаг, что и соответствовало действительности. Мое дело могло бы процветать, если бы я составлял прошения без всякого вознаграждения. Но тогда я не имел бы никакого дохода. Поэтому я стал подумывать о том, чтобы заняться преподаванием. Английский язык я знал довольно прилично и охотно обучал бы английскому языку юношей, готовящихся к поступлению в высшие учебные заведения вроде школ. Это позволило бы мне покрывать хоть часть своих расходов. В газетах я прочитал объявление: «Требуется преподаватель английского языка для занятий по часу в день. Вознаграждение 75 рупий». Объявление исходило от известной в городе средней школы. Я написал письмо, и меня пригласили на беседу. Я шел туда в приподнятом настроении, но когда директор школы узнал, что я не кончил университета, он с сожалением отказал мне.

– Но я выдержал в Лондоне экзамены, дающие право поступить в высшее учебное заведение, сдав латынь как второй язык.

– Правильно, но нам нужен преподаватель с высшим образованием.

Ничего нельзя было поделать. Я в отчаянии ломал себе руки. Брат мой тоже был очень огорчен. Мы решили, что не имеет смысла дальше оставаться в Бомбее. Я должен был обосноваться в Раджкоте, где брат, который сам был неплохим адвокатом, мог достать мне работу по составлению заявлений и прошений. А так как в Раджкоте у нас уже имелось хозяйство, то ликвидация хозяйства в Бомбее означала значительную экономию. Предложение мне понравилось. И таким образом, моя маленькая контора в Бомбее была закрыта, просуществовав шесть месяцев.

Пока жил в Бомбее, я ежедневно бывал в Верховном суде, но нельзя сказать, чтобы чему-нибудь там научился. Для этого у меня не было надлежащей подготовки. Часто я не мог уловить сущность рассматриваемого дела и начинал дремать. Другие посетители суда составляли мне в этом отношении компанию, облегчая тем самым бремя моего стыда. Скоро я утратил всякое чувство стыда, поняв, что дремать в Верховном суде – признак хорошего тона.

Если в Бомбее и теперь есть такие же адвокаты без практики, каким был я, мне хотелось бы дать им маленький практический совет. Я жил в Гиргауме, но почти никогда не брал экипажа и не ездил на трамвае. Я взял себе за правило ходить в суд пешком. На это уходило целых сорок пять минут, и, конечно, домой я также неизменно возвращался пешком. Я приучил себя к солнцепеку, кроме того, эти прогулки сберегали мне порядочную сумму денег. И в то время, как многие мои друзья в Бомбее нередко хворали, я не помню, чтобы хотя бы раз заболел. И даже когда я начал зарабатывать, привычка ходить пешком в контору и домой у меня сохранилась. Благие последствия этой привычки я ощущаю по сию пору.

IV. Первый урок

С чувством разочарования я покинул Бомбей и переехал в Раджкот, где открыл собственную контору. Устроился я сравнительно хорошо. Составлением заявлений и прошений я зарабатывал в среднем триста рупий в месяц. Работу эту я получал скорее благодаря связям, чем своим способностям. Компаньон брата имел постоянную практику. Все бумаги, которым он придавал серьезное значение, он направлял известным адвокатам, на мою же долю падало составление заявлений для его бедных клиентов.

Должен признаться, что мне пришлось отступиться от правила не платить комиссионных, которое я столь щепетильно соблюдал в Бомбее. Мне говорили, что здесь условия совсем иные, чем в Бомбее: там надо было платить за комиссию посреднику, здесь – вакилу, который поручал вам вести дело. Указывали также, что здесь, как и в Бомбее, все адвокаты без исключения отдают часть своего гонорара в виде комиссионных. Но самыми убедительными были для меня доводы брата.

– Ты видишь, я работаю в доле с другим вакилом. Я всегда буду стараться передавать тебе все наши дела, которые ты сумеешь вести, но если ты откажешься платить комиссионные моему компаньону, то поставишь меня в затруднительное положение. У нас с тобой общее хозяйство, и твой гонорар, естественно, поступает в общий котел; таким образом, я автоматически получаю свою долю. Ну а как же быть с компаньоном? Ведь если бы он передал дело другому адвокату, то, безусловно, получил бы за комиссию.

Этот аргумент был неопровержим. Я чувствовал, что если займусь адвокатской практикой, то мне нельзя будет в подобных случаях настаивать на своем принципе – не давать комиссионных. Так я убеждал или, говоря прямо, обманывал себя. Должен, впрочем, добавить, что не припомню случая, когда я платил бы комиссионные по какому-нибудь другому делу.

Работая таким образом, я начал понемногу сводить концы с концами, но примерно в это время я получил первый жизненный урок. Я слышал, что представляют собой британские чиновники, но еще ни разу не сталкивался с ними.

До восшествия на престол Порбандара покойного ранасахиба брат был его секретарем и советником. С тех пор над ним тяготело обвинение, что, пребывая в этой должности, он как-то подал неправильный совет. Дело поступило к политическому агенту, который имел предубеждение против моего брата. В бытность свою в Англии я познакомился с этим чиновником, и он относился ко мне весьма дружески. Брату хотелось, чтобы, пользуясь этой дружбой, я замолвил за него словечко и постарался рассеять предубеждение политического агента. Но мне это было не по душе. Я считал, что не следует пытаться использовать мимолетное знакомство. Если брат действительно виноват, то я ничего не смогу изменить. Если же он невиновен, то должен подать прошение в обычном порядке и, будучи уверен в своей невиновности, ждать результатов. Брату мои рассуждения, однако, не понравились.

– Ты не знаешь Катхиавара, – сказал он. – Ты еще не знаешь жизни. Здесь имеет значение только протекция. Тебе, как брату, нехорошо уклоняться от исполнения своего долга. Что тебе стоит замолвить за меня словечко перед знакомым чиновником?

Я не смог отказать ему и против своей воли пошел к чиновнику. Я знал, что у меня не было права обращаться к нему, и понимал, что компрометирую себя. Но я добивался приема и был принят. Я напомнил чиновнику о нашем прежнем знакомстве, но сразу увидел, что Катхиавар не Англия и что чиновник в отпуске и чиновник при исполнении служебных обязанностей – совершенно разные люди. Политический агент признал наше знакомство, но напоминание, по-видимому, покоробило его.

«Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы злоупотреблять этим знакомством, не так ли?» – звучало в его холодном тоне и, казалось, было написано на его лице.

Тем не менее я приступил к изложению своего дела. Сахиб стал проявлять признаки нетерпения.

– Ваш брат интриган. Я не желаю вас больше слушать. У меня нет времени. Если у вашего брата есть что сказать, пусть он действует через соответствующие инстанции.

Ответ был достаточно ясен и, возможно, заслужен. Но эгоизм слеп. Я продолжал говорить. Сахиб встал и сказал:

– Теперь уходите.

– Но, пожалуйста, выслушайте меня, – попросил я.

Это его еще больше рассердило. Он позвал слугу и приказал вывести меня. Когда вошел слуга, я все еще медлил, тогда тот взял меня за плечи и вытолкал за дверь. Сахиб и его слуга удалились к себе. Я рвал и метал. Тотчас же я послал сахибу записку следующего содержания: «Вы оскорбили меня. Ваш слуга по Вашему приказу учинил надо мной насилие. Если Вы не извинитесь, мне придется обратиться в суд».

Ответ пришел немедленно, доставленный его соваром: «Вы вели себя нагло. Я просил Вас уйти, а Вы не уходили. Мне ничего не оставалось, как приказать слуге вывести Вас. Вы не ушли, даже когда он попросил Вас выйти. Поэтому он должен был применить силу, чтобы выгнать Вас. Можете обращаться в суд, если Вам угодно».

С этим ответом в кармане, удрученный, я вернулся домой и рассказал брату о случившемся. Он был огорчен, растерян и не знал, как утешить меня. Он посоветовался со своими приятелями вакилами. Я не знал, как возбудить дело против сахиба. В это время в Раджкоте случайно находился Фирузшах Мехта, приехавший из Бомбея по какому-то делу. Но разве мог такой молодой адвокат, как я, осмелиться пойти к нему? Поэтому все бумаги по этому делу я переслал ему через вакила, который пригласил его, и просил дать совет.

– Передайте Ганди, – ответил он, – что подобные истории – удел многих вакилов и адвокатов. Он недавно приехал из Англии и горяч. Он не знает английских чиновников. Если он не хочет нажить себе неприятностей, пусть порвет письмо и примирится с оскорблением. Он ничего не выиграет от суда с сахибом, а, напротив, очень легко повредит себе. Скажите ему, что он еще не знает жизни.

Совет этот был для меня горек, как отрава, но я все же проглотил ее. Я стерпел обиду, но извлек из всего этого и пользу.

«Никогда больше не поставлю себя в такое положение, никогда не буду пытаться использовать подобным образом свои знакомства», – решил я и с тех пор ни разу не отступал от этого правила.

Этот урок оказал влияние на всю мою дальнейшую жизнь.

V. Сборы в Южную Африку

Я был, конечно, не прав, что пошел к чиновнику. Но моя ошибка не шла ни в какое сравнение с его раздражительностью и необузданным гневом. Я не заслужил того, чтобы меня выгнали. Едва ли я отнял у него больше пяти минут. Ему просто не хватило терпения выслушать меня. Он мог бы вежливо попросить меня уйти, но власть слишком опьянила его. Позже я узнал, что терпение не входит в число достоинств этого чиновника. Оскорблять посетителей было его обыкновением. Малейшее недоразумение, как правило, выводило сахиба из себя.

В тот период я, естественно, работал большей частью в его суде. Но примириться с сахибом было выше моих сил. Мне не хотелось заискивать перед ним. Однажды пригрозив ему судом, я уже не хотел молчать.

Тем временем я начал понемногу разбираться в местных политических делах. Катхиавар состоял из множества мелких государств, и для политиканов здесь было большое раздолье. Интриги между отдельными государствами, интрижки чиновников, боровшихся за власть, – все это было в порядке дня. Князья, всегда зависевшие от милости других, готовы были развесить уши перед сикофантами. Даже слуге сахиба надо было льстить, а ширастедар сахиба значил больше, чем его господин, так как был его глазами, ушами и толмачом. Воля ширастедара была законом, а что касается его доходов, то говорили, что они больше, чем у сахиба. Может быть, это преувеличение, но жил он, конечно, не только на жалованье. Эта атмосфера казалась мне отравленной, и я не переставал ломать себе голову, как остаться незапятнанным в такой обстановке.

Я был в отчаянии, и брат видел это. Мы оба понимали, что, если я получу работу, надо будет держаться в стороне от этих интриг. Но о получении должности министра или судьи, не прибегая к интригам, не могло быть и речи. А ссора с сахибом мешала мне заниматься прежней деятельностью.

Княжеством Порбандар в то время управляла британская администрация. Я получил поручение добиться расширения прав князя. Мне нужно было встретиться с администратором также по вопросу о снижении тяжелого поземельного налога – вигхоти, взимавшегося с мерсов. Этот чиновник был индийцем, однако по части высокомерия мог, на мой взгляд, поспорить с сахибом. Человек он был способный, но это не облегчало участи крестьян. Мне удалось добиться некоторого расширения прав для раджи, но для мерсов я не добился почти ничего. Меня поразило, что никто даже не захотел внимательно ознакомиться с их делом.

Таким образом, и здесь меня постигло разочарование. Я считал, что по отношению к моим клиентам поступили несправедливо, но вместе с тем ничем не мог помочь им. В лучшем случае я мог апеллировать к политическому агенту или губернатору, которые, однако, отклонили бы мое ходатайство, заявив: «Мы не хотим вмешиваться».

Если бы на этот счет существовали какие-либо законы или предписания, тогда такое обращение имело бы смысл, но здесь воля сахиба была законом. Я был вне себя.

Между тем один меманский торговый дом в Порбандаре обратился к моему брату со следующим предложением:

– У нас дела в Южной Африке. Наша фирма – солидное предприятие. Мы ведем там сейчас крупный процесс по иску в сорок тысяч фунтов стерлингов. Он тянется уже долгое время. Мы пользуемся услугами лучших вакилов и адвокатов. Если бы вы послали туда своего брата, это принесло бы пользу и нам, и ему. Он смог бы проинструктировать нашего доверенного лучше нас самих, а кроме того, получил бы возможность увидеть новую часть света и завязать новые знакомства.

Мы с братом обсудили это предложение. Для меня было не ясно, должен ли я буду просто инструктировать доверенного или выступать в суде. Но предложение было соблазнительным.

Брат представил меня ныне уже покойному шету Абдуле Кариму Джхавери, компаньону фирмы «Дада Абдулла и К^о», о которой здесь идет речь.

– Эта работа не будет трудной, – убеждал меня шет. – Вы познакомитесь с нашими друзьями – влиятельными европейцами. Вы можете стать полезным человеком для нашего предприятия. Корреспонденция у нас в большинстве случаев ведется на английском языке, и вы сможете помочь нам и здесь. Вы, конечно, будете нашим гостем, и вам, таким образом, не придется нести никаких расходов.

– Как долго будут нужны вам мои услуги, – спросил я, – и сколько вы будете мне платить?

– Не больше года. Мы оплатим вам проезд туда и обратно в первом классе и дадим сто пять фунтов стерлингов на всем готовом.

Меня приглашали скорее в качестве служащего фирмы, чем адвоката. Но мне почему-то хотелось уехать из Индии. Кроме того, меня привлекала возможность увидеть новую страну и приобрести опыт. Я смог бы также выслать брату сто пять фунтов стерлингов и помочь ему в расходах на хозяйство. Не торгуясь я принял предложение и стал готовиться к отъезду в Южную Африку.

VI. Прибытие в Наталь

Уезжая в Южную Африку, я не испытывал той щемящей боли при разлуке, которую пережил, отправляясь в Англию. Матери теперь не было в живых. Я приобрел некоторое представление о мире и о путешествии за границу, да и поездка из Раджкота в Бомбей стала уже обычным делом.

На этот раз я почувствовал лишь внезапную острую боль, расставаясь с женой. С тех пор как я вернулся из Англии, у нас родился еще один ребенок. Нельзя сказать, чтобы наша любовь уже стала свободной от оков похоти, но постепенно она становилась чище. Со времени моего возвращения из Европы мы очень мало жили вместе. А так как теперь я был ее учителем, хотя и не беспристрастным, и помогал ей реформировать ее жизнь, то мы оба чувствовали, что нам необходимо больше быть вместе, чтобы и дальше осуществлять эти реформы. Однако привлекательность поездки в Южную Африку делала разлуку терпимой.

– Мы обязательно увидимся через год, – сказал я жене, утешая ее, и выехал из Раджкота в Бомбей.

Здесь я должен был получить билет от агента фирмы «Дада Абдулла и К^о». Однако на корабле не оказалось мест, но не уехать немедленно значило бы застрять в Бомбее.

– Мы делали все, что могли, чтобы получить билет в первом классе, но безуспешно, – сказал агент. – Может быть, вы согласитесь ехать на палубе? Можно договориться, чтобы кушать вам подавали в салоне.

То было время, когда я считал, что путешествовать необходимо в первом классе, кроме того, я не представлял себе, чтобы адвокат мог ехать в качестве палубного пассажира, и отклонил это предложение. Я усомнился в правдивости слов агента, ибо не мог поверить, что в первый класс нет билетов. С согласия агента я сам приступил к поискам билета. Я отправился на судно и обратился к капитану. Тот совершенно откровенно рассказал мне, в чем дело:

– Обычно у нас не бывает такого наплыва. Но на нашем судне едет генерал-губернатор Мозамбика, и все места заняты.

– Вы не смогли бы меня куда-нибудь приткнуть? – спросил я.

Он осмотрел меня с головы до пят и улыбнулся.

– Выход, пожалуй, есть, – сказал он. – В моей каюте стоит еще одна койка, которая обычно не предоставляется пассажирам. Но я готов уступить ее вам.

Я поблагодарил его и предложил агенту приобрести билет. В апреле 1893 г., полный нетерпения, я отправился в Южную Африку попытать счастья.

Первым портом назначения был Ламу, куда мы прибыли на тринадцатый день путешествия. За это время мы с капитаном крепко подружились. Он любил играть в шахматы, но, так как был начинающим шахматистом, хотел, чтобы партнер был еще более неопытным, и поэтому пригласил меня. Я много слышал об этой игре, но никогда не пробовал свои силы. Игроки обычно считают, что шахматы предоставляют большие возможности для тренировки интеллекта. Капитан предложил обучить меня игре в шахматы. Он считал меня способным учеником, ибо терпение мое было безгранично. Я все время проигрывал, и это усиливало его желание обучать меня. Мне нравилась игра, но мои симпатии к ней так и остались на борту корабля, а познания не пошли дальше умения передвигать фигуры.

В Ламу корабль стоял на якоре три-четыре часа, и я сошел на берег посмотреть порт. Капитан также отправился в порт, предупредив меня, что гавань коварна и что я должен вернуться на корабль без опоздания.

Это было совсем небольшое местечко. Я зашел на почту и очень обрадовался, повстречав там индийских клерков. Мы разговорились. Я увидел также африканцев и попытался разузнать, как они живут, что меня очень интересовало. На все это ушло некоторое время.

Несколько знакомых мне уже пассажиров с палубы сошли на берег, чтобы приготовить себе еду и спокойно поесть. Когда я встретил их, они уже собирались вернуться на пароход. Мы все сели в одну лодку. Прилив в гавани достиг максимума, а лодка была перегружена. Сильное течение не позволяло удерживать лодку у трапа. Едва она касалась трапа, как течение относило ее прочь. Был уже дан первый гудок к отправлению. Я нервничал. Капитан со своего мостика наблюдал за нами. Он приказал задержать пароход на пять минут. У судна появилась еще одна лодка, которую он нанял для меня за десять рупий. Я пересел в нее. Трап был уже поднят, поэтому мне пришлось подняться на палубу по веревке, после чего пароход тотчас отплыл. Другие пассажиры остались за кормой. Теперь я оценил предостережение капитана.

После Ламу корабль зашел в Момбасу, а затем в Занзибар. Стоянка здесь была долгая – восемь или десять дней, а затем мы пересели на другое судно.

Капитан питал ко мне большие симпатии, но они приняли нежелательный оборот. Он пригласил своего приятеля-англичанина и меня составить ему компанию во время прогулки, и мы отправились на берег в его лодке. Я не имел ни малейшего представления о цели прогулки. А капитан и не подозревал, что за невежда я в таких делах. Сводник повел нас к негритянским женщинам. Каждого провели в отдельную комнату. Сгорая от стыда, я стоял посреди комнаты. Одному Богу известно, что должна была думать обо мне несчастная женщина. Когда капитан окликнул меня, я вышел таким же невинным, каким и вошел. Он понял это. Сначала мне было очень стыдно, но так как я не мог думать о случившемся иначе как с отвращением, то чувство стыда исчезло, и я благодарил Бога, что вид женщины не побудил меня к худшему. Слабость моя вызвала во мне негодование. Мне было жаль себя за то, что я не нашел мужества отказаться войти в комнату.

Это было уже третье в моей жизни злоключение такого рода. Должно быть, многие невинные юноши впали в грех из-за ложного чувства стыда. Я не мог считать своей заслугой, что вышел неоскверненным. Я заслуживал бы уважения, если бы отказался войти в эту комнату. За свое спасение я должен всецело благодарить Всемилостивейшего. Этот случай укрепил мою веру в Бога и до некоторой степени научил преодолевать ложное чувство стыда.

Поскольку мы должны были пробыть в порту неделю, я снял комнаты и, бродя по городу, узнал много интересного. Только Малабарское побережье может дать какое-то представление о роскошной растительности Занзибара. Меня поразили гигантские деревья и размеры плодов.

Следующим портом назначения был Мозамбик, оттуда к концу мая мы прибыли в Наталь.

VII. Некоторые впечатления

Портовым городом провинции Наталь является Дурбан, его называют также Порт-Наталь. Там и встретил меня Абдулла Шет. Когда пароход подошел к причалу и на палубу взошли друзья и знакомые прибывших, я заметил, что с индийцами обращались не очень почтительно. Я не мог не обратить внимания на то, что знакомые Абдуллы Шета проявляли в обращении с ним какое-то пренебрежительное высокомерие. Меня это задело за живое, а Абдулла Шет привык к этому. На меня смотрели с некоторым любопытством. Одежда выделяла меня среди прочих индийцев. На мне был сюртук и тюрбан наподобие бенгальского пагри.

Меня провели в помещение фирмы и показали комнату, отведенную для меня рядом с комнатой Абдуллы Шета. Он не понимал меня. Я не мог понять его. Он прочел письма, которые я привез от его брата, и недоумение его возросло. Он решил, что брат прислал к нему «белого слона». Моя одежда и манеры поразили его, он подумал, что я расточителен, как европеец. Какого-нибудь определенного дела, которое он мог бы мне поручить, не было. Процесс происходил в Трансваале. Немедленно посылать меня туда не было смысла. Да он и не знал, в какой мере можно положиться на мое умение и честность. Ведь его самого не будет в Претории, чтобы наблюдать за мной. В Претории находились ответчики, и, насколько ему было известно, они могли предпринять попытки воздействовать на меня в нежелательном направлении. Но если мне нельзя доверить работу в связи с процессом, то что же мне можно было поручить, ибо все остальное гораздо лучше выполнят его служащие? Если клерк ошибется, его можно призвать к ответу. Можно ли сделать то же самое в отношении меня, если мне случится допустить ошибку? Таким образом, если мне нельзя поручить работу в связи с процессом, то от меня вообще не будет никакого проку.

Абдулла Шет фактически был неграмотен, но имел богатый жизненный опыт. Он обладал острым умом и знал об этом. Он на практике научился немного говорить по-английски. Однако этого ему было достаточно, чтобы вести все дела: столковаться с директорами банков и европейскими купцами, а также объяснить свое дело юрисконсульту. Индийцы очень уважали его. Фирма его была самой крупной или, по крайней мере, одной из самых крупных индийских фирм. При всех этих достоинствах он имел один недостаток – был слишком подозрителен.

Он с уважением относился к исламу и любил рассуждать о философии ислама. Не зная арабского языка, он тем не менее был прекрасно знаком с Кораном и литературой по исламу вообще. Примеров он знал множество, и они всегда были у него под рукой. Общение с ним дало мне великолепный запас практических сведений об исламе. Познакомившись ближе, мы стали вести длинные беседы на религиозные темы.

На второй или третий день после моего приезда он повел меня посмотреть дурбанский суд. Здесь он представил меня некоторым лицам и посадил рядом со своим поверенным. Мировой судья пристально разглядывал меня и наконец предложил снять тюрбан. Я отказался сделать это и вышел из здания суда.

Таким образом, и здесь меня ожидала борьба.

Абдулла Шет объяснил мне, почему некоторым индийцам предлагают снимать тюрбан.

– Те, кто носит одежду мусульман, – сказал он, – могут оставаться в тюрбанах, но все остальные индийцы при входе в суд должны, как правило, снимать чалму.

Для того чтобы это тонкое различие стало понятным, я должен остановиться на некоторых подробностях. За эти два-три дня я понял, что индийцы делятся на несколько групп. Одна из них, называвшая себя «арабами», состояла из купцов-мусульман. Другую составляли индусы, наконец, была еще группа парсов, служащих. Клерки-индусы не примыкали ни к одной группе, если только не связали свою судьбу с «арабами». Клерки-парсы называли себя «персами». Эти три группы находились в известных социальных отношениях друг с другом. Но наиболее многочисленной была группа законтрактованных или свободных рабочих – тамилов, телугу, выходцев из Северной Индии. Законтрактованные рабочие приехали в Наталь по договорным обязательствам и должны были отработать пять лет. Их называли здесь «гирмитья», от слова «гирмит» – исковерканное английское «эгримент» (agreement). Первые три группы вступали с этой группой только в деловые отношения. Англичане называли этих людей «кули», а так как большинство индийцев принадлежало к трудящемуся классу, то и всех индийцев стали называть «кули», или «сами». Сами – тамильский суффикс, встречающийся в виде добавления ко многим тамильским именам и представляющий не что иное, как «свами», что в переводе с санскрита означает «господин». Поэтому, когда индиец возмущался, что к нему обращаются «сами», и был достаточно остроумен, он старался возвратить комплимент таким образом:

– Можете называть меня «сами», но вы забываете, что «сами» означает господин. А я не господин ваш.

Одни англичане принимали это с кислой миной, другие сердились, ругали индийца и при случае даже колотили его: ведь «сами» в их представлении было презрительной кличкой и выслушивать от этого «сами» объяснение, что слово означает «господин», казалось им оскорбительным!

Меня стали называть «адвокат-кули». Купцов называли «купец-кули». Первоначальное значение слова «кули» было забыто, и оно превратилось в обычное обращение к индийцам. Купец-мусульманин мог возмутиться и сказать: «Я не кули, а араб», или «Я купец», и англичанин, если он учтив, извинялся перед ним.

При таком положении вещей ношение тюрбана приобретало особое значение. Подчиниться требованию снять чалму было для индийца все равно что проглотить оскорбление. Поэтому я решил распрощаться с индийским тюрбаном и носить английскую шляпу. Это избавило бы меня от оскорблений и неприятных пререканий.

Но Абдулла Шет не одобрил моего намерения. Он сказал:

– Если вы так поступите, это будет иметь плохие последствия. Вы скомпрометируете тех, кто настаивает на ношении индийского тюрбана. К тому же тюрбан вам очень к лицу, а в английской шляпе вы будете похожи на лакея.

В его совете сказались его практическая мудрость, патриотизм, но и некоторая узость взгляда. Мудрость совета очевидна: только чувство патриотизма побудило его настаивать на индийском тюрбане. Намекая на то, что английскую шляпу носят лишь индийцы-лакеи, он обнаружил узость взгляда. Среди законтрактованных индийцев были индусы, мусульмане и христиане. Христианство исповедовали потомки законтрактованных индийцев, обращенные в христианство. Их было много уже в 1893 г. Они носили английское платье, и большинство из них, чтобы заработать на жизнь, служили лакеями в гостиницах. Именно этих людей имел в виду Абдулла Шет, ополчившись против английской шляпы. Служить лакеем в гостинице считалось унизительным. Это мнение многие разделяют и поныне.

В целом мне понравился совет Абдуллы. Я написал письмо в газеты, где изложил инцидент с моим тюрбаном, и настаивал на своем праве не снимать его в суде. Вопрос этот оживленно обсуждался в газетах, которые называли меня «нежеланным гостем». Таким образом, инцидент с тюрбаном неожиданно создал мне рекламу в Южной Африке через несколько дней после приезда. Некоторые были на моей стороне, другие жестоко осуждали за безрассудство.

Я носил тюрбан фактически все время пребывания в Южной Африке. Когда и почему я вообще перестал надевать головной убор в Южной Африке, увидим ниже.

VIII. Поездка в Преторию

Вскоре я познакомился с индийцами-христианами, жившими в Дурбане. Среди них – с судебным толмачом господином Полем, который был католиком, а также с покойным ныне господином Субханом Годфри, тогда учителем при протестантской миссии, отцом господина Джеймса Годфри, посетившего Индию в 1924 г. в качестве члена депутации из Южной Африки. Примерно в это же время я встретился с покойными ныне парсом Рустомджи и Адамджи Миякханом. Все эти люди, которые ранее не встречались, не считая деловых свиданий, в конце концов, как увидим ниже, установили друг с другом тесный контакт.

В то время как я расширял круг знакомых, фирма получила письмо от своего юрисконсульта, в котором сообщалось, что надо готовиться к процессу и что Абдулла Шет должен поехать в Преторию сам или прислать своего представителя.

Абдулла Шет показал мне это письмо и спросил, согласен ли я ехать в Преторию.

– Я смогу вам ответить только после того, как разберусь в деле, – сказал я. – Сейчас мне не ясно, что я там должен делать.

Он тут же приказал служащим ознакомить меня с делом. Приступив к его изучению, я почувствовал, что начинать следует с азов. Еще в Занзибаре я несколько дней посещал суд, чтобы ознакомиться с его работой. Адвокат-парс допрашивал свидетеля, задавая ему вопросы о записях в кредит и дебет в расчетных книгах. Все это было для меня тарабарской грамотой. Я не изучал бухгалтерии ни в школе, ни во время пребывания в Англии.

Дело, ради которого я приехал в Африку, заключалось главным образом в бухгалтерских расчетах. Только тот, кто знал бухгалтерский учет, мог понять и объяснить его. Служащий Абдуллы толковал мне о каких-то записях в дебет и кредит, а я чувствовал, что все больше запутываюсь. Я не знал, что означает Д. О. В словаре мне не удалось найти этой аббревиатуры. Я признался в своем невежестве клерку и узнал от него, что Д. О. – долговое обязательство. Тогда я купил учебник бухгалтерии и, проштудировав его, почувствовал себя увереннее и разобрался в существе дела. Я видел, что Абдулла Шет, который не умел вести бухгалтерских записей, свободно разбирался во всех хитросплетениях бухгалтерии благодаря своему практическому опыту. Я сказал ему, что готов ехать в Преторию.

– Где вы там остановитесь? – спросил меня Шет.

– Где вы пожелаете, – ответил я.

– В таком случае я напишу нашему юрисконсульту, и он позаботится о помещении. Кроме того, я напишу своим друзьям меманцам, но останавливаться у них я бы не советовал. Наши противники пользуются большим влиянием в Претории. Если кому-нибудь из них попадет в руки наша частная переписка, это может принести нам много неприятностей. Чем меньше вы будете сближаться с ними, тем лучше для нас.

– Я остановлюсь там, где меня поместит ваш юрисконсульт, или устроюсь самостоятельно. Пожалуйста, не беспокойтесь. Ни одна душа ничего не будет знать о наших с вами секретах. Но я намерен познакомиться с нашими противниками и поддерживать с ними связь. Я хотел бы установить с ними дружеские отношения и постараюсь, если это только возможно, уладить дело несудебным порядком. В конце концов, Тайиб Шет – ваш родственник.

Шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад был близким родственником Абдуллы Шета.

Упоминание о возможности полюбовного соглашения, как я мог заметить, несколько озадачило Шета. Но я находился в Дурбане уже дней шесть или семь, и мы знали и понимали друг друга. Я не был для него больше «белым слоном». Поэтому он сказал:

– Н-да, я понимаю. Конечно, соглашение без суда было бы самым лучшим исходом. Но мы, родственники, прекрасно знаем друг друга. Тайиб Шет не такой человек, чтобы легко пойти на соглашение. При малейшей оплошности с нашей стороны он выжмет из нас все и в конце концов утопит. Поэтому, пожалуйста, подумайте дважды, прежде чем что-нибудь предпринять.

– На этот счет не беспокойтесь, – сказал я. – Мне нет надобности говорить с Тайибом Шетом или с кем-либо еще по существу дела. Я только подам ему мысль о соглашении и возможности избавления таким образом от ненужной тяжбы.

На седьмой или восьмой день после моего прибытия я выехал из Дурбана. Для меня приобрели билет в первом классе. При этом обычно доплачивали еще пять шиллингов за постельные принадлежности. Абдулла Шет настаивал, чтобы я заказал себе постель, но из упрямства, гордости и желания сэкономить пять шиллингов я отказался. Абдулла Шет предостерегал меня.

– Смотрите, здесь не Индия, – сказал он. – Слава богу, такие расходы нам по средствам. Пожалуйста, не отказывайте себе в необходимом.

Я поблагодарил его и просил не беспокоиться.

Примерно в девять часов вечера поезд пришел в Марицбург, столицу Наталя. Постельные принадлежности обычно выдавались на этой станции. Ко мне подошел железнодорожный служащий и спросил, возьму ли я их. Я ответил:

– Нет, у меня есть свои.

Он ушел. Но вслед за ним в купе вошел новый пассажир и стал рассматривать меня с ног до головы. Ему не понравилось, что я «цветной». Он вышел и вернулся с одним или двумя чиновниками. Все они молча смотрели на меня, потом пришел еще один чиновник и сказал:

– Выходите, вам следует пройти в багажное отделение.

– Но у меня билет в первом классе, – сказал я.

– Это ничего не значит, – возразил он, – ступайте в багажное отделение.

– А я вам говорю, что в Дурбане получил место в этом вагоне, и настаиваю на том, чтобы остаться здесь.

– Нет, вы здесь не останетесь, – сказал чиновник. – Вы должны покинуть этот вагон, иначе мне придется позвать констебля, и он вас высадит.

– Пожалуйста, зовите. Я отказываюсь выйти добровольно.

Явился констебль, взял меня за руку и выволок из вагона. Мой багаж тоже вытащили. Я отказался перейти в другой вагон, и поезд ушел. Я пошел в зал ожидания и сел там, имея при себе чемодан. Остальной багаж я оставил на произвол судьбы. О нем позаботилось железнодорожное начальство.

Дело было зимой, а зима в высокогорных районах Южной Африки суровая и холодная. Марицбург расположен высоко над уровнем моря, и холода здесь бывают ужасные. Мое пальто находилось в багаже, но я не решался спросить о вещах, чтобы не подвергнуться новым оскорблениям. Я сидел и дрожал от холода. Зал был не освещен. Около полуночи вошел какой-то пассажир и, кажется, хотел заговорить со мной. Но мне было не до разговоров.

Я думал о том, как поступить: бороться ли за свои права, или вернуться в Индию, или, быть может, продолжать путь в Преторию, не обращая внимания на оскорбления, и вернуться в Индию только по окончании дела? Убежать назад в Индию, не исполнив своего обязательства, было бы трусостью. Лишения, которым я подвергался, были проявлением серьезной болезни расовых предубеждений. Я должен попытаться искоренить этот недуг, если только это возможно, и вынести для этого все предстоящие лишения. Удовлетворения за обиду я должен требовать лишь постольку, поскольку это необходимо для устранения расовых предрассудков.

Поэтому я решил ехать в Преторию ближайшим поездом.

На следующее утро я отправил длинную телеграмму главному управляющему железной дорогой и одновременно известил о происшедшем Абдуллу Шета, который немедленно посетил управляющего железной дорогой. Последний оправдывал действия железнодорожных властей, но заверил, что уже отдал распоряжение начальнику станции проследить, чтобы я беспрепятственно доехал до места назначения. Абдулла Шет протелеграфировал индийским купцам в Марицбурге и своим друзьям в других пунктах следования, чтобы они встретили и позаботились обо мне. Купцы пришли на станцию и старались утешить меня, рассказывая о собственных обидах; инцидент, происшедший со мной, оказался совершенно обычным явлением. Они рассказывали, что индиец, едущий в первом или втором классе, всегда должен ожидать неприятностей со стороны железнодорожных служащих или белых пассажиров. Целый день провел я, слушая эти скорбные истории. Наконец пришел вечерний поезд. Место для меня было заказано заранее. Теперь я купил в Марицбурге билет на постельные принадлежности, который не пожелал приобрести в Дурбане.

Поезд доставил меня в Чарлстаун.

IX. Новые унижения

Поезд пришел в Чарлстаун утром. В то время между Чарлстауном и Йоханнесбургом еще не было железнодорожного сообщения. Приходилось ехать в почтовой карете, которая останавливалась en route[6] на ночь в Стандертоне. У меня был билет на дилижанс, и он еще не утратил силу, несмотря на мою задержку на день в Марицбурге. Кроме того, Абдулла Шет телеграфировал обо мне агенту компании дилижансов в Чарлстауне.

Чтобы не пустить меня, агенту нужен был предлог, и он нашел его. Увидев, что я иностранец, он сказал:

– Ваш билет недействителен.

Я разъяснил ему, в чем дело. Но он настаивал на своем, и не потому, что в дилижансе не было места, а совсем по другой причине. Пассажиров надо было разместить внутри дилижанса, но так как я был для них кули, да к тому же еще, как видно, не здешний, то проводник, как называли белого, распоряжавшегося дилижансом, решил, что меня не следует сажать с белыми пассажирами. В дилижансе было еще два сиденья по обе стороны от козел. Проводник обыкновенно занимал одно из наружных мест. На этот раз он сел внутри дилижанса, а меня посадил на свое место. Я понимал, что это полнейший произвол и издевательство, но счел лучшим для себя промолчать. Я не смог бы добиться, чтобы меня пустили в дилижанс, а если бы я стал протестовать, дилижанс ушел бы без меня. Я потерял бы еще день, и одному Небу известно, не повторилась ли бы эта история и на следующий день. Поэтому, как ни кипело у меня все внутри от раздражения, я благоразумно уселся рядом с кучером.

Приблизительно в три часа дня дилижанс приехал в Пардекоф. Теперь проводнику захотелось сесть на мое место. Он хотел курить, а может быть, просто подышать свежим воздухом. Взяв у кучера кусок грязной мешковины, он разостлал его на подножке и, обращаясь ко мне, сказал:

– Сами, садись сюда, я хочу сесть рядом с кучером.

Такого оскорбления я не мог снести. Дрожа от негодования и страха, я сказал ему:

– Вы посадили меня здесь, хотя обязаны были поместить внутри дилижанса. Я стерпел это оскорбление. Теперь, когда вам хочется курить, вы заставляете меня сидеть у ваших ног. Этого я не сделаю, но готов перейти в дилижанс.

Пока я с трудом выговаривал эти слова, этот мужчина набросился на меня и надавал хороших пощечин, затем схватил за руку и пытался стащить вниз. Я ухватился за медные поручни козел и решил не выпускать их, хотя бы мне переломали руки. Пассажиры были свидетелями этой сцены, они видели, как этот человек бранил и бил меня, в то время как я не произносил ни слова. Он был гораздо сильнее меня. Некоторым пассажирам стало жаль меня, и они увещевали проводника:

– Да оставьте его. Не бейте его. Он ни в чем не виноват. Он прав. Если ему нельзя сидеть там, пустите его к нам в дилижанс.

– Не беспокойтесь! – крикнул мужчина, но, по-видимому, несколько струхнул и перестал бить.

Он выпустил меня и, продолжая браниться, приказал слуге-готтентоту, сидевшему по другую сторону от кучера, пересесть на подножку, а сам занял его место.

Пассажиры заняли свои места; раздался свисток, и дилижанс загромыхал по дороге. Сердце мое сильно билось. Я уже сомневался, что доберусь живым до места назначения. Человек все время злобно поглядывал на меня и ворчал:

– Берегись, дай только добраться до Стандертона, там я тебе покажу!

Я не произносил ни слова и молил Бога о помощи.

Когда уже стемнело, мы приехали в Стандертон, и я облегченно вздохнул, увидев индийские лица. Как только я сошел вниз, мои новые друзья сказали:

– Мы получили телеграмму от Дады Абдуллы и пришли, чтобы отвести вас в лавку Исы-шета.

Я очень обрадовался. Мы пошли в лавку шета Исы Гаджи Сумара. Шет и его клерки окружили меня. Я рассказал обо всем, что со мной случилось. Горько было слушать это, и они старались утешить меня рассказами о такого же рода неприятностях, которые приходилось переживать им.

Мне хотелось поставить в известность обо всем происшедшем агента компании дилижансов. Поэтому я написал ему письмо с изложением всех подробностей и обратил его внимание на угрозы его подчиненного в мой адрес. Я просил также гарантировать, чтобы меня поместили вместе с другими пассажирами в дилижансе завтра утром, когда мы вновь отправимся в путь. На это агент ответил мне:

– Из Стандертона пойдет дилижанс большего размера, его сопровождают другие лица. Человека, на которого вы жаловались, завтра здесь не будет, и вы сядете вместе с другими пассажирами.

Это несколько успокоило меня. Я, конечно, не собирался возбуждать дело против человека, который нанес мне оскорбление действием, так что инцидент можно было считать исчерпанным.

Утром служащий Исы-шета проводил меня к дилижансу. Я получил хорошее место и в тот же вечер благополучно прибыл в Йоханнесбург.

Стандертон – небольшая деревушка, а Йоханнесбург – крупный город. Абдулла Шет телеграфировал уже туда и сообщил мне адрес тамошней фирмы Мухаммада Касама Камруддина. Служащий этой фирмы должен был встретить меня на станции, но я его не увидел, а он меня тоже не опознал. Поэтому я решил направиться в отель. Я знал названия нескольких отелей. Взяв извозчика, я велел везти себя в Большую национальную гостиницу. Там я прошел к управляющему и попросил комнату. Он с минуту разглядывал меня, потом вежливо ответил:

– Очень жаль, но у нас нет свободных номеров, – и откланялся.

Тогда я поехал в магазин Мухаммада Касама Камруддина. Шет Абдул Гани уже ждал меня здесь и сердечно приветствовал.

Он от души смеялся над моим приключением в гостинице.

– Неужели вы думали, что вас пустят в гостиницу?

– А почему бы нет? – спросил я.

– Это вы поймете, когда побудете здесь несколько дней, – сказал он. – Только мы можем жить в такой стране, потому что, стремясь заработать деньги, не обращаем внимания на оскорбления. Деньги – вот что нам нужно.

Затем он рассказал о лишениях индийцев в Южной Африке. (О шете Абдулле Гани мы еще узнаем многое.) Он сказал:

– Эта страна не для таких, как вы. Вот, например, завтра вам надо будет поехать в Преторию. Вам придется ехать третьим классом. В Трансваале наше положение еще хуже, чем в Натале. Здесь индийцам никогда не дают билетов первого и второго класса.

– Вы, наверное, не добивались этого упорно?

– Мы посылали депутации, но, признаюсь, обычно наши люди не желают ехать первым или вторым классом.

Я попросил достать мне железнодорожные правила и прочел их. Они были запутанны. Старое трансваальское законодательство не отличалось точностью формулировок, а железнодорожные правила тем более. Я сказал шету:

– Я хочу ехать первым классом, а если это невозможно, то предпочту нанять экипаж до Претории, ведь до нее тридцать семь миль.

Шет Абдул Гани заметил, что это потребует больше времени и денег, но одобрил мое намерение ехать первым классом. Я послал записку начальнику станции, в которой указал, что я адвокат и всегда езжу первым классом. Кроме того, я написал, что мне нужно быть в Претории как можно скорее, что я лично приду за ответом на вокзал, так как у меня нет времени ждать, и что надеюсь получить билет первого класса. Я намеренно подчеркнул, что приеду за ответом, так как полагал, что письменный ответ скорее будет отрицательным: ведь у начальника станции могло быть своеобразное представление о «кули-адвокате». Если же я явлюсь к нему в безукоризненном английском костюме и поговорю с ним, мне, возможно, удастся убедить его дать билет первого класса.

Итак, я отправился на вокзал в сюртуке и галстуке, положил на конторку соверен в качестве платы за проезд и попросил дать мне билет первого класса.

– Это вы прислали мне записку? – спросил он.

– Да, вы очень меня обяжете, если дадите билет. Мне нужно быть в Претории сегодня же.

Он улыбнулся и, сжалившись, сказал:

– Я не трансваалец. Я голландец. Я понимаю ваши чувства и сочувствую вам. Я дам вам билет, однако обещайте мне, что, если проводник потребует, чтобы вы перешли в третий класс, вы не будете впутывать меня в это дело, то есть я хочу сказать, вы не будете возбуждать судебного дела против железнодорожной компании. Желаю вам благополучно доехать. Я вижу, вы джентльмен.

С этими словами он вручил мне билет. Я поблагодарил и дал требуемое обещание.

Шет Абдул Гани пришел проводить меня на вокзал. Он был приятно удивлен, узнав о происшедшем, но предупредил:

– Буду рад, если вы доберетесь благополучно до Претории. Боюсь только, проводник не оставит вас в покое. А если даже оставит, пассажиры не потерпят, чтобы вы ехали в первом классе.

Я занял свое место в купе первого класса, и поезд тронулся. В Гермистоне проводник пришел проверять билеты. Увидев меня, он рассердился и знаками предложил мне отправиться в третий класс. Я показал ему свой билет.

– Все равно, – сказал он, – переходите в третий класс.

В купе, кроме меня, был только один пассажир – англичанин. Он обратился к проводнику:

– Зачем вы беспокоите джентльмена? Разве не видите, что у него билет первого класса? Я нисколько не возражаю, чтобы он ехал со мной.

И, повернувшись ко мне, сказал:

– Устраивайтесь поудобнее.

– Если желаете ехать с кули, то мне нет до этого дела, – проворчал проводник и ушел.

Около восьми часов вечера поезд прибыл в Преторию.

X. Первый день в Претории

Я ожидал увидеть на вокзале в Претории кого-нибудь из служащих поверенного Дады Абдуллы. Я знал, что никто из индийцев меня не будет встречать, так как я обещал, в частности, не останавливаться в доме у индийца. Но поверенный не приехал. Потом я узнал, что, так как я прибыл в воскресенье, неудобно было послать служащего встретить меня. Я был озадачен и раздумывал, куда пойти, опасаясь, что ни в одном отеле меня не примут.

Вокзал в Претории в 1893 г. был совершенно не похож на то, чем он стал в 1914 г. Освещение было скудное. Пассажиров мало. Я подождал, пока все вышли, рассчитывая попросить контролера, отбирающего билеты, когда он освободится, указать мне маленькую гостиницу или какое-нибудь другое место, где я мог бы остановиться, чтобы не пришлось ночевать на вокзале. Должен признаться, мне было трудно собраться с духом и обратиться к нему даже с такой просьбой из-за опасения подвергнуться оскорблениям.

Вокзал опустел. Я отдал билет контролеру и начал его расспрашивать. Он отвечал вежливо, однако я понял, что пользы от него будет мало. В разговор вмешался стоявший около нас американский негр.

– Я вижу, – сказал он, – вы здесь совсем чужой, без друзей. Хотите, пойдемте со мной, я провожу вас в маленькую гостиницу. Хозяин ее – американец, которого я очень хорошо знаю. Думаю, что он устроит вас.

У меня были свои опасения в отношении этого предложения, но я принял его и поблагодарил негра. Он повел меня в гостиницу Джонстона. Там он отвел хозяина в сторону, что-то сказал ему, и тот согласился пустить меня на ночь, но с условием, что я буду обедать у себя в комнате.

– Уверяю вас, – сказал он, – у меня нет никаких расовых предрассудков. Но все мои постояльцы – европейцы, и, если я пущу вас в столовую, они могут оскорбиться и даже покинуть гостиницу.

– Благодарю вас уже за то, что вы согласились приютить меня на ночь, – сказал я. – Со здешними порядками я более или менее знаком и понимаю ваши затруднения. Я не возражаю против того, чтобы обедать у себя в комнате. Надеюсь, завтра мне удастся устроиться где-нибудь еще.

Мне отвели комнату, и я задумался в ожидании обеда. В гостинице было немного постояльцев, и я предполагал, что официант принесет обед очень скоро. Но вместо него пришел господин Джонстон. Он сказал:

– Мне стало стыдно, что я попросил вас обедать в комнате. Поэтому я переговорил с другими постояльцами и спросил, не согласятся ли они, чтобы вы обедали в столовой. Они сказали, что не возражают и что вы вообще можете оставаться здесь сколько вам заблагорассудится. Пожалуйста, если вам угодно, пойдемте в столовую и оставайтесь у меня.

Я снова поблагодарил его, пошел в столовую и с аппетитом принялся за обед.

На следующий день я отправился к адвокату А. У. Бейкеру. Абдулла Шет рассказывал мне о нем, и я не удивился оказанному мне радушному приему. Бейкер отнесся ко мне очень тепло и любезно расспрашивал. Я рассказал ему о себе все. Потом он сказал:

– У нас нет здесь работы для вас как для адвоката, так как мы пригласили лучшего поверенного. Дело это затянувшееся и сложное, и я буду пользоваться вашей помощью только для получения нужной информации. Вы облегчите мне сношения с клиентом, так как теперь все сведения, которые мне понадобятся от него, я буду получать через вас. Это будет несомненным плюсом. Помещения для вас я пока не подыскал. Я считал, что лучше это сделать, познакомившись с вами. Здесь страшно распространены расовые предрассудки, и поэтому найти помещение для таких, как вы, нелегко. Но я знаю одну бедную женщину, жену пекаря, которая, думаю, устроит вас у себя и таким образом увеличит свой доход. Пойдемте к ней.

Он повел меня к ней. Переговорил обо мне, и она согласилась взять меня на полный пансион за тридцать пять шиллингов в неделю.

Господин Бейкер был не только поверенным, он постоянно выступал в качестве нецерковного проповедника. Он еще жив и теперь занимается исключительно миссионерской деятельностью, оставив юридическую практику. Он вполне состоятелен как проповедник. Мы до сих пор переписываемся. В своих письмах он всегда подробно излагает одну и ту же тему. Он доказывает превосходство христианства с различных точек зрения и утверждает, что невозможно обрести вечный мир иначе, как признав Иисуса единственным сыном Бога и спасителем человечества.

Уже во время первой беседы Бейкер поинтересовался моими религиозными воззрениями. Я сказал ему:

– По рождению я индус. Но я еще мало знаю индуизм и еще меньше другие религии. По существу, я не знаю, где я, в чем моя вера и во что следует верить. Я собираюсь тщательно изучить мою религию, а по возможности и другие религии.

Бейкер обрадовался услышанному и сказал:

– Я здесь являюсь одним из духовников южноафриканской генеральной миссии. Я выстроил церковь на собственные средства и регулярно произношу там проповеди. Я свободен от расовых предрассудков. У меня есть единомышленники. Ежедневно в час дня мы собираемся на несколько минут и молимся о даровании нам мира и света. Буду рад, если вы присоединитесь к нам. Я познакомлю вас со своими единомышленниками, которые будут счастливы встретить вас, и, осмелюсь сказать, вам тоже понравится их общество. Я дам вам, кроме того, почитать несколько религиозных книг, хотя, конечно, Библия – это Книга книг, и ее я особенно рекомендовал бы вам.

Я поблагодарил мистера Бейкера и согласился посещать молитвенные собрания в час дня по возможности регулярно.

– В таком случае я жду вас здесь завтра в час дня, и мы вместе отправимся молиться, – сказал Бейкер.

Мы распрощались.

Пока у меня было мало времени для размышлений.

Я отправился к мистеру Джонстону, заплатил ему по счету и позавтракал уже на новой квартире. Хозяйка оказалась хорошей женщиной. Она готовила мне вегетарианскую пищу. Скоро я стал чувствовать себя у нее как дома.

Затем я отправился навестить человека, к которому Дада Абдулла дал мне записку. От него я многое узнал о лишениях индийцев в Южной Африке. Он настаивал, чтобы я остановился у него, но я поблагодарил, сказав, что уже устроился. Он убеждал обращаться к нему, не стесняясь, по любому делу.

Стемнело. Я возвратился домой, покушал, прошел в свою комнату, лег в постель и глубоко задумался. У меня не было безотлагательной работы. Я сообщил об этом Абдулле Шету. «Что может означать проявленный ко мне мистером Бейкером интерес? – думал я. – Какую пользу принесет мне знакомство с его религиозными единомышленниками? Насколько глубоко мне следует изучать христианство? Каким образом достать литературу по индуизму? И смогу ли я понять действительное место христианства, не зная как следует свою собственную религию?» Я смог прийти только к одному выводу: надо беспристрастно изучать все, с чем мне придется столкнуться, и вести себя с группой мистера Бейкера так, как Бог направит меня; но не следует помышлять о принятии другой религии, пока я целиком не пойму свою собственную. С этими мыслями я заснул.

XI. Знакомства с христианами

На следующий день в час дня я пришел к мистеру Бейкеру на молитвенное собрание. Там меня представили мисс Гаррис, мисс Габб, мистеру Коатсу и другим собравшимся на молебен людям. Все они опустились на колени для молитвы, и я последовал их примеру. Молитвы представляли собой обращенные к Богу просьбы применительно к личным желаниям каждого. Так, обычно просили, чтобы день прошел благополучно или чтобы Бог раскрыл врата души.

На сей раз была присоединена молитва о моем благополучии:

– Господи, укажи путь новому брату, присоединившемуся к нам. Дай ему, Боже, мир, который ты дал нам. Пусть Иисус Христос, спасший нас, спасет и его. Все это мы просим ради Христа.

На этом молебне не пелись гимны. После молитвы, которая ежедневно посвящалась чему-нибудь особенному, мы разошлись: каждый отправился завтракать, так как настало время приема пищи. Молитва продолжалась не более пяти минут.

Мисс Гаррис и мисс Габб были пожилыми старыми девами. Мистер Коатс был квакером. Обе дамы жили вместе и пригласили меня заходить к ним по воскресеньям на вечерний чай.

Когда мы встречались, я обычно рассказывал мистеру Коатсу о своих религиозных переживаниях за неделю, обсуждал с ним прочитанные книги и делился впечатлениями о них. Дамы обычно говорили о своих богоугодных делах и об обретенном ими мире.

Мистер Коатс был радушным и искренним молодым человеком. Мы вместе совершали прогулки, кроме того, он водил меня к своим приятелям-христианам.

Когда мы сошлись ближе, он стал давать мне книги по своему выбору, пока полка моя не заполнилась ими. Он буквально засыпал меня книгами. Я добросовестно читал все, а потом мы обсуждали прочитанное.

В 1893 г. я прочел ряд его книг. Не помню названия всех, но тут были «Комментарии» доктора Паркера, члена лондонского общества адвокатов, «Многочисленные непогрешимые доказательства» Пирсона и «Аналогия» Батлера. Некоторые места в этих книгах показались мне непонятными. Кое-что в них мне нравилось, а кое-что нет. «Многочисленные непогрешимые доказательства» содержали в себе доказательства в пользу библейской религии в авторском понимании ее. Эта книга не оказала на меня никакого влияния. «Комментарии» Паркера вдохновляли морально, но для тех, кто не верил в общеизвестные христианские верования, эта книга была бесполезна. «Аналогия» Батлера показалась мне чересчур мудреной и трудной, ее надо прочесть четыре-пять раз, чтобы правильно понять. Мне думалось, что она написана с целью обратить атеистов в веру. Приведенная в ней аргументация в пользу существования Бога была для меня излишней, так как я прошел стадию неверия; но доказательства в пользу Иисуса, представлявшего лишь олицетворение Бога и посредника между Богом и человеком, не произвели на меня впечатления.

Однако мистер Коатс не был человеком, легко принимающим поражение. Он сильно привязался ко мне. Однажды он увидел висящее у меня на шее ожерелье вишнуита из тулассинского бисера. Он думал, что это признак суеверия, и это покоробило его.

– Суеверие не к лицу вам, – сказал он. – Давайте я разорву ожерелье.

– Нет, я не позволю сделать этого. Ожерелье – священный дар моей матери.

– Но разве вы верите в него?

– Я не знаю о его таинственном значении. Не думаю, что мне причинят зло, если я не буду носить его. Но я не могу без достаточных оснований отказаться от ожерелья, которое она надела мне на шею из любви ко мне, убежденная, что это будет способствовать моему благополучию. Когда со временем оно перетрется и рассыпется само собой, я не надену другого. Но это ожерелье нельзя порвать.

Мистер Коатс не оценил моих аргументов, так как не считался с моей религией. Он предвкушал, что вызволит меня из тьмы невежества, и старался убедить, что независимо от того, есть ли доля истины в других религиях, для меня спасение невозможно, пока я не приму христианство, которое есть сама истина. Он уверял, что грехи мои могут быть прощены лишь благодаря заступничеству Христа, в противном случае бесполезны все добрые дела.

Он не только знакомил меня с книгами, но представил и своим друзьям, которых считал настоящими христианами. Среди этих друзей была семья, принадлежавшая к христианской секте плимутских братьев.

Многие знакомства, состоявшиеся благодаря мистеру Коатсу, были приятными. Большинство новых знакомых поразили меня своей богобоязнью. Но как-то во время моего посещения этой семьи один из плимутских братьев выдвинул аргумент, к которому я не был готов.

– Вы не можете понять красоты нашей религии. Из того, что вы говорите, следует, что вы должны каждое мгновение размышлять над своими проступками, всегда стараться исправить и искупить их. Разве можно так обрести мир? Вы считаете, что все мы грешники. Теперь поймите совершенство нашей веры. Мы считаем, что попытки самоусовершенствования и искупления – тщетны. И все же мы получим искупление. Человеку непосильно бремя его грехов. Но мы можем переложить его на Иисуса. Только он безгрешный сын Бога. Он сказал, что те, кто верит в него, будут жить вечно. В этом безграничная милость Бога. И так как мы верим в искупление Иисуса, наши собственные грехи не связывают нас. Грешить мы должны. В этом мире невозможно не грешить. И потому Иисус страдал и искупил за нас грехи человечества. Только тот, кто приемлет его великое искупление, обретает вечный мир. Подумайте, что за беспокойную жизнь вы ведете и какая надежда на мир есть у нас.

Эта речь совершенно не убедила меня. Я смиренно ответил:

– Если это есть христианство, признанное всеми христианами, то я не в состоянии принять его. Я не ищу искупления за совершенные грехи. Я стараюсь освободиться от самих грехов или, скорее, от самой мысли о грехе. До тех пор, пока не достигну этой цели, я согласен не знать покоя.

На это плимутский брат возразил:

– Уверяю вас, ваши старания бесплодны. Подумайте еще раз над тем, что я сказал.

И брат доказал, что слово у него не расходится с делом. Он сознательно совершал проступки и демонстрировал мне, что его не волнует мысль о них.

Еще до встречи с плимутскими братьями я знал, что не все христиане верят в эту теорию искупления. Сам мистер Коатс ходил под страхом Божьим. Его душа была чиста, и он верил в возможность самоочищения. Обе дамы разделяли эту веру. Некоторые книги, попавшие мне в руки, были полны набожности. Поэтому, увидев, что мистер Коатс очень обеспокоен моим последним экспериментом, я смог успокоить его, сказав, что извращенная вера плимутских братьев не предубедила меня против христианства.

Мои трудности были в другом. Они касались Библии и ее принятого толкования.

XII. Попытки сблизиться с индийцами

Прежде чем писать дальше о знакомствах с христианами, я должен рассказать о других переживаниях этого же периода.

Шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад занимал в Претории такое же положение, как Дада Абдулла в Натале. Ни одно общественное начинание не обходилось без него. Я познакомился с ним в первую же неделю и сказал, что намерен сблизиться со всеми индийцами в Претории. Я выразил желание ознакомиться с их положением и просил его помочь мне, на что он охотно согласился.

Я начал с того, что созвал собрание, пригласив всех индийцев Претории, и нарисовал им картину их положения в Трансваале. Собрание состоялось в доме шета Хаджи Мухаммеда Хаджи Джоосаба, к которому у меня было рекомендательное письмо. На собрании присутствовали главным образом купцы-меманцы, но было и несколько индусов. Впрочем, индусов в Претории вообще было очень мало.

Речь, произнесенная мною на этом собрании, была, можно сказать, моим первым публичным выступлением. Я хорошо подготовился к докладу, посвятив его вопросу о добросовестности в коммерции. Я постоянно слышал от купцов, что правдивость невозможна в коммерческих делах. Я этого мнения не разделял и не разделяю до сих пор. И теперь у меня есть друзья среди коммерсантов, которые утверждают, что правдивость несовместима с коммерцией. Коммерция, говорят они, дело весьма практическое, а правдивость – это из области религии. Они доказывают, что практические дела – одно, а религия – совсем другое. Не может быть и речи о том, считают они, чтобы в коммерческих предприятиях быть до конца правдивым. В моей речи я решительно оспаривал это мнение, старался пробудить в купцах сознание долга, которое им вдвойне необходимо. Их обязанность быть добросовестными была тем важнее в чужой стране, что по поступкам немногих индийцев здесь судят о миллионах наших соотечественников.

Я обнаружил, что быт нашего народа антисанитарен по сравнению с образом жизни окружающих нас англичан, и привлек внимание собравшихся к этому факту. Я подчеркнул необходимость забыть всякие различия между индусами, мусульманами, парсами, христианами, гуджаратцами, мадрасцами, пенджабцами, синдхами, качхами, суратцами и т. д.

В заключение я предложил организовать ассоциацию, от имени которой можно было бы делать представления властям относительно притеснений, испытываемых индийскими поселенцами, и изъявил готовность отдать этому делу столько времени и сил, сколько смогу.

Я видел, что произвел значительное впечатление на собравшихся.

Вокруг моей речи возникла дискуссия. Некоторые из присутствовавших предложили снабдить меня фактами. Я чувствовал, что меня поддерживают.

Очень немногие из собравшихся умели говорить по-английски. Понимая, что знание английского языка очень пригодится в этой стране, я предложил, чтобы все, у кого есть время, изучали английский язык. Я сказал, что овладеть языком можно даже в преклонном возрасте, и сослался на соответствующие примеры. Кроме того, я обещал взять группу, если она будет создана, для обучения языку, а также помогать консультациями лицам, желающим заниматься языком.

Группа не была создана, но три молодых человека выразили готовность учиться при условии, что я буду приходить к ним. Двое из них были мусульмане – один парикмахер, другой клерк, а третий – индус, мелкий лавочник. Я согласился помочь им. Я не сомневался в своих преподавательских способностях. Бывало, что мои ученики уставали, но я не знал устали. Иногда случалось, что я приходил к ним только за тем, чтобы застать их занятыми своими делами. Но я не терял терпения. Никто из трех не стремился к глубокому знанию языка, но двое сделали очень большие успехи примерно за восемь месяцев. Они приобрели знания, позволившие им вести бухгалтерские книги и писать обычные деловые письма. Парикмахер ограничился познаниями в английском языке, достаточными, чтобы обслуживать клиентов. Итак, за время учебы двое учеников овладели языком настолько, чтобы преуспевать в делах.

Я был удовлетворен результатами собрания. Было решено созывать такие собрания, насколько мне помнится, раз в неделю или, может быть, раз в месяц. Они устраивались более или менее регулярно, и на них происходил свободный обмен мнениями. Вскоре в Претории не было такого индийца, которого я не знал бы и с условиями жизни которого не был бы знаком. Это побудило меня познакомиться с британским агентом в Претории мистером Джакобом де Ветом. Он сочувственно относился к индийцам, но пользовался очень малым влиянием. Однако он все же согласился помогать нам по мере возможности и просил приходить к нему во всякое время.

Я снесся также с железнодорожной администрацией и сообщил ей, что те притеснения, которым подвергаются индийцы в поездах, не могут быть оправданы даже утвержденными ею правилами. На это мне ответили письмом, в котором сообщали, что впредь индийцам, если они одеты соответствующим образом, будут выдаваться билеты первого и второго класса. Это было далеко не удовлетворительное решение вопроса, так как за начальником станции оставалось право решать, «одет ли человек соответствующим образом».

Британский агент в Претории показал мне некоторые документы, касающиеся индийского вопроса. Тайиб Шет также предоставил мне соответствующие документы. Из них я узнал, как жестоко обошлись с индийцами в Оранжевой республике.

Короче говоря, мое пребывание в Претории позволило мне глубоко изучить социальное, экономическое и политическое положение индийцев в Трансваале и Оранжевой республике. Я и не предполагал, что это изучение окажет мне неоценимую услугу в будущем. Я думал вернуться домой к концу года или даже раньше, в случае если бы судебный процесс закончился до истечения года.

Но Бог располагал иначе.

XIII. Что значит быть кули

Здесь не место подробно описывать положение индийцев в Трансваале и Оранжевой республике. Желающие получить полное представление об этом могут обратиться к моей «Истории сатьяграхи в Южной Африке». Однако остановиться на этом вопросе в общих чертах необходимо.

В Оранжевой республике индийцы были лишены всех прав специальным законом, изданным в 1888 г. или даже раньше. Индийцу разрешалось поселиться здесь только в том случае, если он служил лакеем в гостинице или занимал другую должность того же рода. Торговцы были изгнаны, получив лишь номинальную компенсацию. Они протестовали, подавали петиции, но безрезультатно.

Весьма суровый закон был издан в Трансваале в 1885 г. В 1886 г. в него были внесены некоторые изменения. Этот закон с принятыми к нему поправками обязывал индийцев при въезде в Трансвааль платить подушную подать в сумме трех фунтов стерлингов. Им разрешалось приобретать земли только в специально для них отведенных местах, причем правом собственности они и там фактически не пользовались. Индийцы были лишены также избирательного права. Все это предусматривалось специальным законом для «азиатов», на которых распространялись, кроме того, все законы, установленные для «цветных». Согласно законам для «цветных», индийцы не имели права ходить по тротуару и появляться без разрешения на улице после девяти часов вечера. Правда, на тех индийцев, которых принимали за арабов, эта регламентация не распространялась.

Таким образом, освобождение от действия закона, естественно, зависело от произвола полиции.

Мне пришлось на собственном опыте познакомиться с обоими этими правилами. Я часто ходил вечером гулять вместе с мистером Коатсом, и мы редко возвращались домой раньше десяти часов. Что, если полиция арестует меня? Мистера Коатса это беспокоило еще больше, чем меня. Своим слугам-неграм он должен был выдавать разрешение. Но разве мог он дать его мне? Разрешение мог получить только слуга от своего хозяина. Если бы даже я пожелал взять такое разрешение, а Коатс согласился бы дать мне его, это все равно было бы невозможно, так как являлось бы подлогом.

Поэтому мистер Коатс или кто-то из его знакомых свел меня к государственному прокурору доктору Краузе. Оказалось, что в Лондоне мы состояли в одной юридической корпорации. Он был вне себя, узнав, что мне нужно иметь разрешение для того, чтобы выходить на улицу после девяти часов вечера. Он выразил мне свое сочувствие. Вместо того чтобы приказать выдать мне пропуск, он сам написал письмо, разрешавшее выходить в любое время, не подвергаясь преследованиям полиции. Выходя на улицу, я всегда брал это письмо с собой. И если мне не пришлось ни разу предъявить его, то это чистая случайность.

Доктор Краузе пригласил меня к себе, и мы, можно сказать, стали друзьями. Иногда я заходил к нему и через него познакомился с его знаменитым братом, который был государственным прокурором в Йоханнесбурге. Во время Бурской войны он был предан военному суду за участие в подготовке убийства английского офицера и приговорен к тюремному заключению на семь лет. Старшина юридической корпорации лишил его звания адвоката. По окончании военных действий он был освобожден и, будучи с почестями восстановлен в трансваальской адвокатуре, возобновил практику.

Впоследствии эти связи принесли мне пользу в общественной деятельности и во многом облегчили работу.

Запрещение ходить по тротуарам имело для меня более серьезные последствия. Я всегда ходил гулять в открытое поле через Президентскую улицу. На этой улице находился дом президента Крюгера. Это было весьма скромное здание, без сада, ничем не отличающееся от соседних домов. Многие дома в Претории были гораздо более претенциозны, их окружали сады. Простота президента Крюгера вошла в поговорку. Только наличие полицейской охраны у дома свидетельствовало о том, что здесь живет какое-то должностное лицо. Я почти всегда беспрепятственно проходил по тротуару мимо полицейского.

Но дежурные менялись. Однажды полицейский без всякого предупреждения, даже не попросив меня сойти с тротуара, грубо столкнул меня на мостовую. Я испугался. Прежде чем я успел спросить его, что это значит, меня окликнул мистер Коатс, который случайно проезжал здесь верхом.

– Ганди, я видел все. Я охотно буду вашим свидетелем на суде, если вы возбудите дело против этого человека. Очень расстроен, что с вами так грубо обошлись.

– Не стоит огорчаться, – сказал я. – Что понимает этот бедный парень? Все «цветные» для него одинаковы. Он наверняка поступил со мной так же, как обращается с неграми. Я взял себе за правило не обращаться в суд с жалобами личного характера. Поэтому я не собираюсь подавать на него в суд.

– Это на вас похоже! – сказал Коатс. – Но все-таки подумайте. Его следует проучить.

Затем он обратился к полицейскому и сделал ему выговор. Я не понял, что они говорили, так как полицейский оказался буром и они разговаривали по-голландски. Но полицейский извинился передо мной, в чем не было никакой надобности. Я уже простил ему.

Но с тех пор я никогда больше не ходил по этой улице: на месте этого человека мог оказаться другой, который, не зная о происшедшем инциденте, мог учинить то же самое. Зачем без нужды рисковать быть снова сброшенным на мостовую? Я избрал другой путь.

Этот случай усилил мое сочувствие к индийским поселенцам. Я обсудил с ними целесообразность попробовать возбудить дело в связи с этими законами, если это оказалось бы необходимым после свидания с британским агентом.

Таким образом, я изучал тяжелые условия жизни индийских поселенцев, не только читая и слушая рассказы, но и на личном опыте. Я видел, что Южная Африка не та страна, где может жить уважающий себя индиец, и меня все больше занимал вопрос о том, как изменить это положение вещей.

Однако моей главной обязанностью в данный момент было заниматься делом Дады Абдуллы.

XIV. Подготовка к процессу

Годичное пребывание в Претории обогатило мою жизнь очень ценным опытом. Именно здесь я получил возможность научиться общественной деятельности и овладел кое-какими навыками для этой деятельности. Именно здесь религиозный дух стал во мне жизненной силой, и здесь также я приобрел истинное знание юридической практики. Здесь я научился вещам, которые молодой адвокат узнаёт в кабинете старшего адвоката, и здесь в меня вселилась уверенность, что в конце концов из меня получится адвокат. В Претории я узнал, в чем секрет успеха адвоката.

Дело Дады Абдуллы было весьма крупным. Исковая сумма составляла сорок тысяч фунтов стерлингов. Возникшее из коммерческих сделок, оно складывалось из бесконечных лабиринтов расчетов. Частично иск основывался главным образом на долговых обязательствах. Защита базировалась на том, что долговые обязательства были составлены мошеннически и не имели достаточных оснований. К этому запутанному делу относились многочисленные прецеденты и применялись различные законы.

Обе стороны наняли лучших защитников и поверенных. Таким образом, у меня была прекрасная возможность изучить их работу. Мне была поручена подготовка дела истца для поверенного и отбор фактов, говорящих в пользу истца. Я учился, наблюдая, что́ поверенный принимает и что́ он отвергает, а также что использует защитник из досье, подготовленного поверенным. Я понимал, что подготовка к процессу – прекрасное мерило моих умственных сил и способности отбирать доказательства.

Я проявлял огромный интерес к делу, весь ушел в него. Я перечитал все документы по сделкам, имевшие отношение к иску. Мой клиент был человек очень способный и абсолютно доверял мне, что облегчало мне работу. Я тщательно изучил бухгалтерию и совершенствовался в искусстве переводов, так как мне приходилось переводить корреспонденцию, которая большей частью велась на гуджарати.

Хотя, как уже говорилось выше, я очень интересовался вопросами вероисповедания и общественной деятельностью и всегда уделял этому некоторую часть своего времени, в тот период все это не было для меня главным. Главным была подготовка дела к процессу. Чтение законов и поиски, когда это было необходимо, судебных прецедентов всегда занимали бо́льшую часть моего времени. В результате, поскольку я располагал документами обеих сторон, я приобрел такое знание фактов, относящихся к делу, какого, по-видимому, не имели даже сами тяжущиеся стороны.

Я помнил слова покойного мистера Пинкатта: факты – это три четверти закона. Позже это со всей силой подтвердил известный адвокат Южной Африки, тоже покойный теперь, мистер Леонард. Как-то, изучая порученное мне дело, я увидел, что, хотя справедливость на стороне моего клиента, закон оборачивается против него. В отчаянии я обратился за помощью к мистеру Леонарду. Он также почувствовал, что обстоятельства дела очень вески.

– Ганди, – воскликнул он, – я знаю одно: если мы позаботимся о фактах, закон позаботится о себе. Давайте глубже вникнем в факты, – и посоветовал мне продолжить изучение дела, а затем вновь прийти к нему.

При новом исследовании фактов я увидел их совершенно в новом свете, раскопал также старое южноафриканское дело, имевшее отношение к данному случаю. Обрадованный, отправился к мистеру Леонарду и все рассказал ему.

– Прекрасно, – сказал он, – мы выиграем дело. Только надо знать, какой судья будет рассматривать его.

Когда я готовил дело Дады Абдуллы к процессу, я не понимал до конца первостепенного значения фактов. Факты подразумевают истину, и если мы придерживаемся истины, закон, естественно, приходит нам на помощь. Я видел, что в деле Дады Абдуллы факты действительно очень вески и что закон обязан быть на его стороне. Но вместе с тем я видел, что эта тяжба, если в ней упорствовать, разорит обе стороны – истца и ответчика, которые были родственниками и земляками. Никто не знал, как долго может тянуться процесс. Если допустить, чтобы дело решалось в суде, оно могло бы продолжаться до бесконечности и без всякой пользы для сторон. Обе стороны, следовательно, желали немедленного прекращения дела, если это возможно.

Я посоветовал Тайибу Шету согласиться на третейский суд и рекомендовал переговорить об этом с его адвокатом. Я намекнул, что, если найти арбитра, пользующегося доверием обеих сторон, дело быстро закончится. Гонорар адвокатов рос столь стремительно, что вполне мог пожрать все средства даже таких состоятельных купцов, какими были клиенты. Дело требовало от них так много внимания, что не оставалось времени для другой работы. Между тем возрастала взаимная недоброжелательность. Я чувствовал отвращение к своей профессии. Как адвокаты, поверенные обеих сторон обязаны были выискивать пункты закона в поддержку своих клиентов. Я в первый раз понял, что выигравшая сторона никогда не возмещает всех понесенных расходов. Согласно предписанию о судебных гонорарах существовала твердая шкала судебных издержек, допустимых в расчетах между сторонами, но издержки в расчетах между клиентом и адвокатом были значительно выше. Я чувствовал, что мой долг состоит в том, чтобы помочь обеим сторонам и привести их к примирению. Я прилагал все усилия, чтобы добиться компромисса, и Тайиб Шет наконец согласился. Стороны избрали третейского судью, перед которым изложили свои доводы, и Дада Абдулла выиграл дело.

Но это не удовлетворило меня. Если бы мой клиент потребовал немедленного выполнения решения, Тайиб Шет был бы не в состоянии уплатить всю присужденную сумму, а у порбандарских меманцев, проживавших в Южной Африке, существовал неписаный закон, что смерть предпочтительнее банкротства. Тайиб Шет был не в состоянии уплатить полную сумму примерно в тридцать семь тысяч фунтов стерлингов и судебные издержки, но намеревался уплатить всю сумму до последнего паи: ему не хотелось, чтобы его объявили банкротом. Оставался только один выход. Дада Абдулла должен был разрешить ему платить сравнительно небольшими взносами. Он оказался на высоте и рассрочил платежи на весьма продолжительный период времени. Мне было труднее добиться этой уступки, чем уговорить обе стороны согласиться на третейский суд. Но теперь они были довольны исходом дела, а общественный престиж каждого из них вырос. Моей радости не было предела. Я научился правильному применению закона. Я приобрел умение находить лучшие свойства человеческой природы и завоевывать сердца людей. Я понял, что настоящая задача адвоката заключается в том, чтобы примирить тяжущиеся стороны.

Этот урок неизгладимо врезался мне в память, и в течение последующих двадцати лет моей адвокатской практики я имел сотни случаев, когда мне удавалось заканчивать дела частным соглашением. При этом я не потерял ничего – даже денег и, конечно, души.

XV. Религиозный фермент

Теперь пора снова вернуться к тем переживаниям, которые я испытал, вращаясь среди друзей-христиан.

Мистер Бейкер стал беспокоиться о моем будущем. Он взял меня с собой на веллингтонское моление. Протестантские христиане устраивают такие собрания раз в несколько лет с целью религиозного просвещения или, говоря иначе, самоочищения. Это собрание можно назвать религиозным восстановлением или возрождением. Веллингтонское моление было как раз такого типа. Председательствовал известный богослов города преподобный Андрю Меррей. Мистер Бейкер надеялся, что атмосфера религиозной экзальтации на молении, а также энтузиазм и ревность молящихся неизбежно приведут меня к принятию христианства.

Но свою последнюю надежду он возлагал на действенность молитвы. Он твердо верил в молитву. Бог, по его глубокому убеждению, не мог не услышать пылкую молитву. Он ссылался на факты из жизни людей, подобных Джорджу Мюллеру из Бристоля, который всецело полагался на молитву даже в своих мирских делах. Я внимательно и без предубеждения выслушал его рассказ о действенности молитвы и заверил его, что ничто не сможет помешать мне принять христианство, если я почувствую влечение к нему. Давая такое заверение, я не колебался, так как давно научился следовать внутреннему голосу. Мне доставляло наслаждение покоряться ему. Действовать вопреки ему мне было бы трудно и мучительно.

Итак, мы отправились в Веллингтон. Имея в качестве компаньона «цветного», каким был я, мистер Бейкер пережил трудные минуты. Много раз ему пришлось испытывать неудобства только из-за меня. В пути мы должны были прервать поездку, так как один из дней оказался воскресным, а мистер Бейкер и его единоверцы не совершают поездок по воскресеньям. Хозяин гостиницы при станции после долгой перебранки согласился впустить меня в отель, но категорически отказался позволить мне обедать в столовой. Мистер Бейкер был не из тех, кто легко сдается. Он отстаивал права постояльцев гостиницы. Но я понимал, как неловко он себя чувствовал. В Веллингтоне я также остановился вместе с мистером Бейкером. Несмотря на все его старания скрыть от меня те маленькие неудобства, которые ему приходилось испытывать, я видел все.

На моление собралось множество благочестивых христиан. Я был восхищен их верой. Я встретился с преподобным Мерреем. Многие молились за меня. Мне понравились некоторые из их гимнов, очень мелодичные.

Моление длилось три дня. Я получил возможность понять и оценить благочестие собравшихся. Однако я не видел никаких оснований для того, чтобы переменить мою веру – мою религию. Я не мог поверить, что могу попасть в рай и спастись, только став христианином. Когда я откровенно сказал об этом некоторым добрым христианам, они были поражены. Однако ничего нельзя было поделать.

Мои затруднения были гораздо серьезнее. Поверить в то, что Иисус – олицетворенный Сын Бога и что только тот, кто верит в него, получит в награду вечную жизнь, было выше моих сил. Если Бог мог иметь сыновей, то тогда все мы его сыновья. Если Иисус подобен Богу или является самим Богом, тогда все люди подобны Богу и могут быть самим Богом. Мой разум не был подготовлен к тому, чтобы поверить, что Иисус своей смертью и кровью искупил грехи мира. Метафорически в этом могла быть какая-то истина.

Согласно христианству, только человеческие существа имеют душу, а у всех остальных живых существ, для которых смерть означает полное исчезновение, ее нет. Я не разделял эту точку зрения. Я мог принять Иисуса как мученика, воплощение жертвенности, как Божественного учителя, а не как самого совершенного человека, когда-либо рождавшегося на земле, однако моя душа не могла принять того, что в этом была какая-нибудь таинственная или сверхъестественная добродетель. Набожная жизнь христианина не дала бы мне ничего такого, чего не могла бы дать жизнь человека другого вероисповедания. Я видел в жизни всех людей именно ту самую реформацию, о которой наслышался среди христиан. С точки зрения философии, в христианских принципах нет ничего необычайного. Пожалуй, даже в смысле жертвенности индусы значительно превосходят христиан. Я не мог воспринимать христианство как совершенную религию или как величайшую из религий.

При всякой возможности я делился этими сомнениями с моими друзьями-христианами, но их ответы не удовлетворяли меня.

Но если я не мог принять христианство как совершенную или величайшую религию, то и индуизм не был для меня в то время такой религией. Недостатки индуизма были совершенно очевидны. Если неприкасаемость освящалась индуизмом, то это могло быть лишь его нравственно испорченной частью или наростом. Я не в состоянии был понять raison d’être[7] множественности сект и каст. В чем состоит смысл утверждения, что Веды представляют собой вдохновленное слово Бога? Если Веды вдохновлены Богом, то почему этого нельзя сказать также о Библии и Коране?

В тот период, когда друзья-христиане пытались обратить меня в свою веру, такие же попытки предпринимали и друзья-мусульмане. Абдулла Шет побуждал меня к изучению Корана, и, конечно, у него всегда находились слова о его красоте.

Я написал о своих сомнениях Райчандбхаю. Я переписывался и с другими лицами, авторитетными в вопросах религии в Индии. Письмо Райчандбхая несколько успокоило меня. Он советовал быть терпеливым и более глубоко изучить индуизм. Вот одна из фраз его письма:

«Беспристрастно рассматривая вопрос, я убедился, что ни в одной другой религии не заложена столь острая и основательная мысль, как в индуизме, ни в одной религии нет его видения души или его милосердия».

Я купил сейловский перевод Корана и начал его читать. Приобрел и другие книги по исламу. Я связался со своими друзьями-христианами в Англии. Один из них познакомил меня с Эдвардом Мейтлендом, с которым я начал переписываться. Он прислал мне книгу «Безупречный путь», которую написал совместно с Анной Кингсфорд. В этой книге отрицалась современная христианская вера. Я получил от него и другую книгу – «Новая интерпретация Библии». Обе книги мне понравились. Они, казалось, говорили в пользу индуизма. Книга Толстого «Царство Божие внутри вас» захватила меня. Она оставила неизгладимое впечатление. Перед независимым мышлением, глубокой нравственностью и правдивостью этой книги, казалось, потускнели все другие, рекомендованные мне мистером Коатсом.

Таким образом, мои занятия увели меня в направлении, о котором и не помышляли друзья-христиане. Моя переписка с Эдвардом Мейтлендом была очень продолжительной, а с Райчандбхаем я переписывался до его смерти. Я прочел ряд присланных им книг. Среди них были «Панчикаран», «Маниратнамал», «Мумукшу Пракаран от Иогавасиштха», «Шаддаршана Самуччая» Гарибхадра Сури и другие.

Несмотря на то что я пошел не тем путем, который мои друзья-христиане предназначали для меня, я навсегда остался у них в долгу за то, что они пробудили во мне стремление к религиозным исканиям. Я буду всегда хранить воспоминания об общении с ними. В последующие годы меня ожидали еще многие такие же приятные знакомства.

XVI. Человек предполагает, а Бог располагает

Процесс закончился, и у меня не было причин оставаться в Претории. Я вернулся в Наталь и начал готовиться к отъезду в Индию. Но Абдулла Шет был не таким человеком, чтобы отпустить меня без проводов. Он устроил прощальный прием в мою честь в Сайденхеме.

Предполагалось провести там целый день. Просматривая газеты, оказавшиеся там, я случайно натолкнулся на заметку в углу газетной полосы под заголовком «Избирательное право индийцев». В ней упоминалось о находившемся на рассмотрении парламента законопроекте, по которому индийцы лишались права избирать членов парламента Наталя. Я ничего не знал об этом законопроекте, да и остальные гости не имели о нем понятия.

Я обратился за разъяснением к Абдулле Шету. Он сказал:

– Что мы понимаем в этих вопросах? Мы разбираемся только в том, что касается нашей торговли. Вы знаете, что в Оранжевой республике уничтожили всю нашу торговлю. Мы тогда протестовали, но из этого ничего не вышло. Мы ведь беспомощны и необразованны. Как правило, просматриваем газеты только для того, чтобы узнать сегодняшние рыночные цены и тому подобное. Что мы знаем о законодательстве? Ушами и глазами нам служат европейские адвокаты.

– Но многие молодые индийцы родились и воспитывались здесь. Разве они не могут вам помочь? – спросил я.

– Ах, эти! – воскликнул Абдулла Шет. – У них никогда нет желания прийти к нам, да, по правде сказать, и мы не хотим их знать. Они христиане и находятся всецело под влиянием белых священнослужителей, действующих по указке правительства.

Я многое понял. Я чувствовал, что эту группу индийцев следует рассматривать как свою. Разве, став христианами, они перестали быть индийцами? Но я собирался вернуться на родину и не решался поделиться мыслями, роившимися у меня в голове, а только сказал Абдулле Шету:

– Наше положение чрезвычайно осложнится, если законопроект станет законом. Для нас это подобно смерти. Он в корне подрывает наше чувство собственного достоинства.

– Возможно, – отозвался Абдулла Шет. – Я расскажу вам историю этого вопроса. Мы не имели понятия об избирательном праве, пока мистер Эскомб, один из наших лучших адвокатов, вы его знаете, не открыл нам глаза. Произошло это так. Он большой забияка и не ладил с инженером порта. Боясь, что на выборах инженер отобьет у него избирателей и нанесет поражение, он познакомил нас с нашим положением, и по его настоянию мы все зарегистрировались в качестве избирателей и голосовали за него. Теперь вы видите, что избирательное право не представляет для нас той ценности, какую вы ему придаете. Но мы понимаем, что вы говорите. Ну так что вы посоветуете?

Остальные гости внимательно слушали наш разговор. Один из них сказал:

– Сказать вам, что нужно сделать? Вы отменяете вашу поездку, остаетесь здесь еще на месяц, и мы под вашим руководством начинаем борьбу.

Остальные поддержали его:

– Правильно, правильно! Абдулла Шет, вы должны задержать Гандибхая.

Шет был человек умный. Он сказал:

– Я уже не могу его задерживать. У меня теперь на него такие же права, как и у вас. Но вы совершенно правы. Давайте вместе уговорим его остаться. Только ведь он адвокат. Как быть с его гонораром?

Упоминание о гонораре задело меня, и я прервал его:

– Абдулла Шет, не будем говорить о гонораре. За общественную работу нельзя платить гонорар. Если уж на то пошло, я могу остаться как служащий. Вы знаете, что я незнаком со всеми, присутствующими здесь. Однако, если вы уверены, что они будут помогать мне в работе, я готов остаться еще на месяц. Но вот что: хотя вам не придется платить мне, некоторые средства для начала все же понадобятся. Необходимо будет посылать телеграммы, печатать кое-какую литературу, совершать разные поездки, советоваться с местными адвокатами. Нужно будет приобрести юридические справочники, так как я незнаком с вашими законами. Все это требует денег. Ясно, что один человек со всем этим не справится. Ему должны помогать многие.

– Аллах велик и милосерден, – раздался хор голосов. – Деньги будут. Люди у нас есть – сколько хотите. Пожалуйста, останьтесь, и все будет хорошо.

Прощальный прием превратился в рабочую комиссию. Я предложил поскорее закончить обед и вернуться домой. В уме я уже выработал план кампании. Я установил имена тех, кто был занесен в списки избирателей, и решил остаться еще на месяц.

Так, в Южной Африке Господь заложил фундамент моей жизни и посеял семена борьбы за национальное достоинство.

XVII. Я поселяюсь в Натале

В 1893 г. шета Хаджи Мухаммада Хаджи Даду считали крупнейшим руководителем индийской общины в Натале. По богатству первое место занимал шет Абдулла Хаджи Адам, но в общественных делах он и другие всегда уступали первое место шету Хаджи Мухаммаду. Поэтому собрание, на котором было решено организовать оппозицию против избирательного закона, проводилось под его председательством в доме шета Абдуллы.

Мы провели запись добровольцев. На собрание были приглашены также и индийцы, родившиеся в Натале. По большей части это была молодежь, обращенная в христианство. На собрании присутствовали дурбанский судебный толмач мистер Поль и директор школы при христианской миссии мистер Субхан Годфри. Именно эти люди привели на собрание большинство христианской молодежи. Все они записались добровольцами.

Записывались, конечно, и многие местные купцы. Среди них следует упомянуть шета Дауда Мухаммада, шета Мухаммада Казама Камруддина, шета Адамджи Миякхана, А. Колондавеллу Пиллаи, С. Лачхирама, Рангазами Падиачи и Амада Джива. Среди записавшихся был, конечно, парс Рустомджи, а из клерков Манекджи, Джоши, Нарсинхрам и другие служащие фирмы «Дада Абдулла и К^о» и еще нескольких крупных фирм. Все они были приятно удивлены, почувствовав себя участниками общественного дела. Это было для них ново. Перед лицом бедствия, обрушившегося на общину, были забыты различия: между людьми знатными и низкого происхождения, между богатыми и бедными, господами и слугами, между индусами, мусульманами, парсами и христианами, между гуджаратцами, синдхами и т. д. Все одинаково были детьми и слугами родины.

Законопроект уже прошел в первом чтении, и предстояло второе обсуждение его. В речах, произнесенных по этому случаю, тот факт, что индийцы не заявили протеста против ограничительного закона, приводился как подтверждение их неспособности пользоваться избирательным правом.

Я объяснил собранию создавшееся положение. Прежде всего мы отправили телеграмму председателю законодательного собрания с требованием приостановить дальнейшее обсуждение законопроекта. Такая же телеграмма была послана премьер-министру сэру Джону Робинсону и еще одна другу Дады Абдуллы – мистеру Эскомбу. Председатель законодательного собрания немедленно ответил, что обсуждение будет отложено на два дня. Это вселило радость в наши сердца.

Мы составили петицию для представления в законодательное собрание. Надо было подготовить три копии и одну для печати. Поступило предложение собрать как можно больше подписей. И все это следовало сделать в течение одной ночи. Добровольцы, знавшие английский язык, и еще несколько человек просидели всю ночь. Мистер Артур, пожилой мужчина, известный своим каллиграфическим почерком, написал первый экземпляр петиции. Остальные экземпляры писались под диктовку. Таким образом, одновременно удалось составить пять экземпляров. Добровольцы-купцы в собственных экипажах или в колясках, нанятых за свой счет, отправились собирать подписи. Это было сделано быстро, и петицию послали по назначению. Газеты напечатали ее, сопроводив сочувственными комментариями. На членов законодательного собрания она также произвела впечатление. Петиция обсуждалась в парламенте. Сторонники законопроекта, по общему признанию, неудачно возражали против доводов, приведенных в петиции. Однако законопроект все же прошел.

Мы все знали, что такой исход был предрешен, но проведенная работа вдохнула новую жизнь в общину и вселила в нее убеждение, что она едина и неделима и должна бороться за свои политические права в такой же мере, как за право торговли.

В то время министром колоний был лорд Рипон. Ему решили направить подробную петицию.

Задача была непростой, и решить ее за день было невозможно. Записались добровольцы, которые и внесли свой вклад в это дело.

Я немало потрудился над составлением петиции, предварительно перечитав всю литературу по этому вопросу. Я оперировал доводами принципиального порядка и соображениями целесообразности, указывая, что в Натале за нами следует оставить избирательное право, поскольку мы пользуемся таковым в Индии. Настаивая на сохранении избирательного права, я аргументировал это и тем, что индийское население, могущее воспользоваться им, весьма немногочисленно.

За две недели было собрано десять тысяч подписей под петицией. Собрать такое число подписей по всей провинции было нелегко, особенно если принять во внимание, что дело это для его участников было совершенно новым. Для такой работы отобрали особо компетентных добровольцев, так как решили не брать ни одной подписи, не убедившись в том, что подписавшийся полностью понял петицию. Деревни располагались на большом расстоянии друг от друга. Только при условии добросовестного отношения к делу можно было сделать его быстро. Так и действовали. Каждый выполнял возложенную на него задачу с энтузиазмом. Теперь, когда я пишу эти строки, передо мною встают образы шета Дауда Мухаммада Рустомджи, Адамджи Миякхана и Амада Джива. Они больше всех собрали подписей. Дауд-шет целыми днями не покидал экипажа. И все они трудились из любви к делу, ни один не просил компенсировать свои расходы. Дом Дады Абдуллы стал одновременно и караван-сараем, и общественным учреждением. У него обедали многие мои помощники, и это, естественно, требовало значительных расходов.

Наконец петицию подали. Тысячу экземпляров напечатали для распространения среди населения. Она явилась документом, впервые познакомившим индийцев с политическими условиями в Натале. Я разослал экземпляр петиции всем газетам и знакомым публицистам.

«Таймс оф Индиа» в передовой статье, посвященной петиции, энергично поддерживала требования индийцев. Отправили петицию и в Англию в редакции газет и публицистам различных партий. Лондонская газета «Таймс» поддержала наши требования, и у нас появилась надежда, что на законопроект будет наложено вето.

Теперь я никак не мог покинуть Наталь. Мои индийские друзья со всех сторон осаждали меня просьбами поселиться здесь окончательно. Я ссылался на всякого рода затруднения. Я решил не жить на общественный счет и думал обзавестись собственным хозяйством. Мне казалось необходимым иметь хороший дом в хорошей местности. Кроме того, я полагал, что смогу способствовать поднятию престижа общины только в том случае, если буду вести такой образ жизни, какой принят у адвокатов.

Мне представлялось невозможным вести такое хозяйство, расходуя менее трехсот фунтов стерлингов в год. Поэтому я решил, что останусь только в том случае, если члены общины гарантируют мне юридическую практику, приносящую доход в пределах этого минимума, и сообщил им об этом.

– Но мы готовы, – говорили они, – платить вам эту сумму за общественную деятельность и легко можем собрать ее. Конечно, это кроме гонорара, который вы будете получать за частную юридическую практику.

– Нет, я не могу допустить, чтобы вы несли такое бремя ради того, чтобы я занимался общественной работой, – заявил я. – Ведь она не потребует приложения моих адвокатских знаний. Моя деятельность будет заключаться главным образом в том, чтобы заставить работать всех вас. Как же я могу брать с вас за это деньги? Мне придется нередко обращаться к вам за деньгами для дела, и, если я буду существовать на ваш счет, мне будет неловко просить у вас большие суммы, и мы в конце концов окажемся в тупике. Кроме того, я хочу, чтобы община сумела выделить больше трехсот фунтов стерлингов в год для общественных нужд.

– Но мы уже знаем вас некоторое время и уверены, что вы возьмете только то, что вам крайне необходимо. А если вы захотите остаться здесь ради нас, неужели мы не должны вас обеспечить?

– Вы говорите так, побуждаемые любовью ко мне и энтузиазмом, которым вы сейчас охвачены. Но разве можно быть уверенным, что эта любовь и этот энтузиазм будут вечны? Как ваш друг и слуга, я порою буду вынужден говорить вам неприятные вещи. Одному Небу известно, сохраню ли я тогда ваше расположение. Во всяком случае, плату за общественную работу я брать не должен. Для меня достаточно, чтобы вы согласились поручить мне ваши юридические дела. Даже это будет вам трудно. Ибо, во-первых, я не белый адвокат. Разве я могу быть уверен, что суд отнесется ко мне с уважением? Я также не могу быть уверен, что буду удачливым адвокатом. Поэтому, даже заключая со мной договор о ведении дела, вы идете на известный риск. Но тот факт, что вы заключаете со мной договор о ведении дела, я уже мог бы рассматривать как вознаграждение за мою общественную работу.

В результате этой дискуссии десятка два купцов поручили мне на год ведение своих дел. Кроме того, Абдулла подарил мне необходимую обстановку вместо кошелька, который намеревался передать мне при отъезде.

Так я поселился в Натале.

XVIII. «Цветная» адвокатура

Символ справедливого суда – весы, которые спокойно держит беспристрастная, слепая на оба глаза, но проницательная женщина. Судьба преднамеренно ослепила ее – для того, чтобы она судила стоящего перед ней, основываясь не на внешнем виде его, а на внутренних достоинствах. Но общество адвокатов в Натале намеревалось убедить Верховный суд отказаться от этого принципа во искажение символа справедливости.

Я подал прошение о приеме в адвокатуру Верховного суда. У меня было свидетельство о приеме в адвокатуру бомбейского Верховного суда. Английское свидетельство я должен был депонировать в бомбейский Верховный суд, когда получил там право выступать в качестве защитника. К прошению о приеме необходимо было приложить две письменные рекомендации. Полагая, что эти рекомендации будут более весомы, если их дадут европейцы, я взял их у двух крупных европейских купцов, с которыми познакомился через шета Абдуллу. Прошение надо было вручить через члена адвокатуры. Как правило, генеральный атторней вручал такие прошения бесплатно. Генеральным атторнеем был мистер Эскомб, который, если помните, являлся юрисконсультом фирмы «Дада Абдулла и К^о». Я нанес ему визит, и он охотно согласился вручить мое прошение.

Общество адвокатов сразу же обрушилось на меня, официально уведомив, что опротестовывает мое прошение. Во-первых, потому, что к прошению не приложено подлинное английское свидетельство, а во-вторых, и это главное, правила о приеме адвокатов не предусматривали возможности подачи прошения «цветным». Считалось, что Наталь обязан своим развитием предприимчивости европейцев и поэтому необходимо, чтобы европейские элементы преобладали в адвокатуре. Если принимать «цветных», постепенно их число превысит число адвокатов-европейцев и европейцы-предприниматели лишатся своей опоры.

Для защиты своего протеста Общество наняло известного адвоката. Но он также был связан с фирмой «Дада Абдулла и К^о» и переслал мне с шетом Абдуллой записку с просьбой зайти к нему. Он говорил со мной совершенно откровенно и расспрашивал о моем прошлом. Потом сказал:

– Я ничего не имею против вас. Опасался только, не авантюрист ли вы, родившийся в колониях. И тот факт, что к вашему прошению не приложено подлинное свидетельство, подкрепляло мои подозрения. Встречались люди, которые использовали чужие дипломы. Представленные вами рекомендации от европейских торговцев не имеют для меня никакого значения. Что они знают о вас? Насколько они знакомы с вами?

– Но любой человек здесь для меня чужой, – возразил я. – Даже с шетом Абдуллой я познакомился здесь.

– Но ведь вы говорите, он ваш земляк? Если ваш отец был премьер-министром, шет Абдулла обязательно должен знать вашу семью. Если вы сможете представить его письменное показание под присягой, у меня не будет абсолютно никаких возражений. Тогда я с удовольствием сообщу Обществу адвокатов о невозможности опротестовать ваше прошение.

Этот разговор возмутил меня, но я сдержал свои чувства.

«Если я приложу рекомендацию Дады Абдуллы, – подумал я, – ее отвергнут и потребуют рекомендаций от европейцев. Какое отношение имеют мое рождение и мое прошлое к приему меня в адвокатуру? Разве можно использовать мое рождение против меня?»

Однако я сдержался и спокойно ответил:

– Я не считаю, что Общество адвокатов имеет право требовать от меня все эти подробности, но готов представить нужное вам письменное показание под присягой.

Показание шета Абдуллы было подготовлено и в должном порядке передано поверенному Общества адвокатов. Тот заявил, что вполне удовлетворен. Иначе обстояло дело с Обществом. Оно опротестовало мое прошение перед Верховным судом, который, однако, отклонил протест, не предложив даже высказаться мистеру Эскомбу. Верховный судья заявил:

– Протест по поводу того, что проситель не приложил подлинного свидетельства, неоснователен. Если он представил ложное показание, то его можно преследовать в судебном порядке и, если вина его будет доказана, лишить права защиты. Закон не делает различий между белыми и «цветными». Поэтому суд не имеет права препятствовать тому, чтобы мистер Ганди выступал в качестве защитника. Мы предоставляем ему право адвокатской практики в суде. Мистер Ганди, вы можете дать присягу.

Я встал и дал присягу архивариусу. Как только я произнес слова клятвы, верховный судья, обращаясь ко мне, сказал:

– Теперь снимите тюрбан, мистер Ганди. Вы должны подчиниться принятым у нас правилам в отношении одежды выступающих в суде адвокатов.

Я понял, что обезоружен. Повинуясь требованию Верховного суда, я снял тюрбан, право на ношение которого отстаивал в суде магистрата. Дело было не в том, что если бы я воспротивился требованию, то мое сопротивление нельзя было бы оправдать. Я хотел сберечь силы для более значительных боев. Я не должен был растрачивать мое мастерство бойца, настаивая на праве носить тюрбан. Оно заслуживало лучшего применения.

Шету Абдулле и другим друзьям не понравилась моя покорность (не слабость ли это?). Они считали, что я должен отстаивать право не снимать тюрбан во время выступлений в суде. Я пытался образумить их, убедить в правоте изречения: «В Риме надо жить как римляне».

В Индии отказ подчиниться требованию английского чиновника или судьи снять тюрбан был бы правильным, но чиновнику суда провинции Наталь, которым я теперь был, неблагоразумно не уважать обычай этого суда.

При помощи этих и подобных аргументов я несколько успокоил своих друзей, но не думаю, что в данном случае полностью убедил их в том, что на вещи надо смотреть по-разному в различных условиях. Однако на протяжении всей моей жизни именно верность истине научила меня высоко ценить прелесть компромисса. Позже я увидел, что дух компромисса представляет собой существенную часть сатьяграхи. Часто это угрожало моей жизни и вызывало недовольство друзей. Но истина тверда, как алмаз, и нежна, как цветок.

Протест Общества адвокатов создал мне широкую рекламу в Южной Африке. Большинство газет осудило протест и обвинило Общество в подозрительности. Реклама до некоторой степени облегчила мне работу.

XIX. Индийский конгресс Наталя

Адвокатская практика была и осталась для меня второстепенным делом. Мне необходимо было сосредоточиться целиком на общественной работе, чтобы оправдать свое дальнейшее пребывание в Натале. Одной петиции относительно законопроекта, лишавшего нас избирательных прав, было недостаточно. Чтобы повлиять на министра колоний, требовалось развернуть агитацию в поддержку этой петиции. Для этого нужна была постоянная организация. Я обсудил этот вопрос с шетом Абдуллой и другими друзьями, и мы решили создать такую общественную организацию.

Очень трудно было выбрать для нее название. Ее нельзя было отождествлять ни с одной другой партией. Название «Конгресс» имело, как я знал, неприятный привкус для консерваторов в Англии, но Конгресс являлся жизненным центром Индии. Я хотел популяризировать эту идею в Натале. Было бы трусостью отказаться от такого названия. Поэтому, приведя все свои соображения, я рекомендовал назвать новую организацию Индийский конгресс Наталя. 22 мая Конгресс начал свой жизненный путь.

В этот день обширное помещение в доме Дады Абдуллы было переполнено. Присутствовавшие восторженным одобрением встретили учреждение Конгресса. Его устав был прост, а взносы – высокие. Только тот, кто платил пять шиллингов в месяц, мог быть членом Конгресса. Зажиточных людей убедили платить, сколько они смогут. Шет Абдулла начал подписной лист взносом в два фунта стерлингов. Двое других знакомых подписались на такую же сумму. Я считал, что мне не следует портить подписной лист, и подписался на один фунт – сумму по моим средствам немалую. Но я подумал, что если только устроюсь, то это будет мне по силам. И Господь помог мне. В общем, у нас получилось довольно много членов, подписавшихся на фунт в месяц. Еще больше было подписавшихся на десять шиллингов. Кроме того, некоторые пожелали сделать пожертвования, которые были с благодарностью приняты.

Впоследствии, как показал опыт, никто не платил взносов по первому требованию. По нескольку раз обращаться за этим к членам, находившимся за пределами Дурбана, было невозможно. Энтузиазм, вспыхнувший вначале, по-видимому, стал потом затухать. Даже жившим в Дурбане членам Конгресса надо было настойчиво напоминать о необходимости уплатить взносы.

Так как я был секретарем, на мне лежала обязанность собирать членские взносы. И наступило время, когда я вместе со своим помощником вынужден был заниматься этим целыми днями напролет. Он устал от такой работы, и я подумал, что, для того чтобы исправить положение, нужно брать взносы не ежемесячно, а раз в год. Я созвал собрание Конгресса. Все одобрили мое предложение; минимальный годовой взнос был определен в три фунта стерлингов. Это значительно облегчило работу по сбору взносов.

С самого начала я решил не вести общественную работу на одолженные средства. На обещания любого человека можно положиться во многих вопросах, за исключением денежных. Я никогда не встречал людей, которые без проволочек уплатили бы обещанную сумму, и натальские индийцы не составляли исключения из этого правила. Индийский конгресс Наталя не начинал никакой работы без наличных средств и поэтому никогда не был в долгу.

Мои сотрудники проявили исключительный энтузиазм в привлечении в организацию новых членов. Эта работа увлекала их и в то же время обогащала чрезвычайно ценным опытом. Многие охотно шли нам навстречу и уплачивали взносы вперед. В деревнях, расположенных в глубине страны, работать было труднее. Там не знали, что такое общественная деятельность. Тем не менее к нам поступали приглашения посетить весьма отдаленные места, и всюду крупные торговцы гостеприимно встречали нас.

Во время одного такого турне произошел случай, поставивший нас в довольно трудное положение. Мы надеялись, что наш хозяин внесет шесть фунтов стерлингов, но он отказался платить больше трех. Если бы мы приняли от него эту сумму, другие последовали бы его примеру и наши сборы уменьшились бы. Был поздний час, все мы проголодались. Но разве могли мы сесть за стол, не получив обещанной ранее суммы? Никакие доводы не помогали. Хозяин казался непреклонным. Его убеждали и купцы из этого же города, но напрасно. Мы просидели всю ночь, а хозяин не желал прибавить ни пенса. Мы также стояли на своем. Большинство моих коллег были вне себя от гнева, но сдерживали свои чувства. Наконец, когда уже настало утро, хозяин уступил. Он уплатил шесть фунтов и накормил нас. Все это произошло в Тонгаате, однако молва достигла даже Станджера на Северном побережье и Чарлстауна в глубине страны, что облегчило нашу работу по сбору взносов.

Но сбор денежных средств был не единственной формой деятельности Конгресса. Я давно уже усвоил принцип: не иметь в своем распоряжении денег больше, чем это необходимо.

Обычно раз в месяц, а иногда, если в том была надобность, и еженедельно мы устраивали собрания. На собраниях читали протокол предыдущего собрания и обсуждали всякого рода вопросы. Люди не привыкли принимать участие в открытых дебатах и говорить коротко и по существу. Никто не решался взять слово. Я объяснял присутствующим, как следует вести собрание, и они подчинялись этим правилам, понимая, что это имеет для них воспитательное значение. И многие, никогда не выступавшие перед аудиторией, научились публично обсуждать вопросы, представляющие общественный интерес.

Зная, что в общественной работе маловажные нужды временами поглощают большие суммы, я в целях экономии решил вначале не печатать даже квитанционных книжек. В моей конторе был множительный аппарат, на котором я снимал копии с квитанций и докладов. Но и это я начал делать лишь тогда, когда казна Конгресса наполнилась, а число членов и объем работы увеличились. Такая экономия очень важна для любой организации, и все же мне известно, что она не всегда соблюдается. Вот почему я счел уместным остановиться на этих маленьких деталях начального периода деятельности маленькой, но растущей организации.

Люди никогда не заботятся о том, чтобы получить квитанцию за уплаченную сумму, но мы всегда настаивали, чтобы такие квитанции выдавались. Таким образом удавалось учитывать каждый пая (1/12 анны), и я осмелюсь утверждать, что даже сегодня в архивах Индийского конгресса Наталя можно найти в целости и сохранности конторские книги за 1894 г. Тщательное ведение книг – sine qua non работы любой организации. Без них она может навлечь на себя дурную славу. Без должного ведения счетов невозможно сохранить истину в ее первобытной непорочности.

Одной из сторон деятельности Конгресса была опека над получившими образование индийцами, родившимися в колонии. Под покровительством Конгресса была создана Ассоциация по вопросам образования индийцев – уроженцев колонии. Членами Ассоциации являлись главным образом молодые люди. С них взимались номинальные членские взносы. Ассоциация была призвана выявлять их нужды и жалобы, содействовать их духовному развитию, способствовать сближению с индийскими купцами, а также привлечь их к общественной деятельности. Члены Ассоциации регулярно собирались, читали и обсуждали статьи по различным вопросам. При Ассоциации была организована небольшая библиотека.

В задачу Конгресса входила также пропаганда. Она заключалась в разъяснении англичанам Южной Африки и Англии и нашим соотечественникам в Индии действительного положения вещей в Натале. С этой целью я написал две брошюры. Первая называлась «Обращение ко всем британцам Южной Африки». Она знакомила на основании фактов с общим положением индийцев в Натале. Другая – «Избирательное право индийцев. Воззвание». В ней излагалась краткая история избирательного права индийцев в Натале и приводились соответствующие цифры и факты. Я затратил много труда на составление этих брошюр, но результаты оправдали мои усилия. Брошюры получили широкое распространение.

В результате этой деятельности мы завоевали многочисленных друзей для индийцев в Южной Африке и приобрели активную поддержку всех политических партий Индии. Перед южноафриканскими индийцами была также раскрыта четкая линия действий.

XX. Баласундарам

Честные и чистые веления сердца всегда осуществляются. В том, что это так, я часто убеждался на личном опыте. Служение бедным – таково веление моего сердца, и оно всегда толкало меня к бедным и позволяло солидаризироваться с ними.

В Индийский конгресс Наталя входили индийцы – уроженцы колонии и конторские служащие, но неквалифицированные рабочие, а также законтрактованные рабочие оставались за его пределами. Конгресс все еще не стал для них своим. Они не в состоянии были платить взносы и не вступали в Конгресс. Конгресс мог завоевать их симпатии, только если бы стал служить им. Такая возможность представилась, когда ни Конгресс, ни я не были готовы к этому. Я проработал всего три или четыре месяца, и Конгресс переживал еще младенческий возраст. Ко мне явился тамил в оборванной одежде, с головным убором в руках. У него были выбиты два передних зуба и рот в крови. Плача и дрожа всем телом, он рассказал, что его избил хозяин. Рассказ его во всех подробностях мне перевел мой конторщик, тоже тамил. Баласундарам – так звали посетителя – был законтрактованным рабочим у известного в Дурбане европейца. Рассерженный чем-то хозяин жестоко избил Баласундарама, выбив ему два зуба.

Я отправил рабочего к доктору. В то время доктора были только белые. Я хотел получить медицинское свидетельство с указанием характера нанесенных Баласундараму побоев. Получив свидетельство, я немедленно свел потерпевшего к судье, которому передал показания Баласундарама, данные под присягой. Прочитав их, судья возмутился и вызвал повесткой хозяина в суд.

Я отнюдь не стремился к тому, чтобы хозяин подвергся наказанию, а хотел только, чтобы он отпустил Баласундарама. Я читал закон о законтрактованных рабочих. Если обыкновенный слуга бросал службу без предупреждения, хозяин мог предъявить ему иск через гражданский суд. Положение же законтрактованного рабочего было совсем иным. При подобных обстоятельствах он отвечал перед уголовным судом и в случае обвинительного приговора подлежал тюремному заключению. Вот почему, как сказал сэр Уильям Хантер, система вербовки рабочих почти то же, что и рабство. Как и рабы, законтрактованные рабочие были собственностью хозяев.

Освободить Баласундарама можно было только двумя способами: либо заставить протектора по делам законтрактованных рабочих аннулировать контракт, либо передать этот контракт кому-нибудь другому, либо заставить хозяина Баласундарама освободить его. Я зашел к хозяину и сказал ему:

– Я не хочу возбуждать против вас дело и добиваться, чтобы вас наказали. Полагаю, вы понимаете, что жестоко избили человека. Я удовольствуюсь тем, что вы передадите контракт кому-нибудь другому.

Он охотно согласился. Тогда я обратился к протектору по делам законтрактованных рабочих. Тот тоже дал свое согласие при условии, что я найду нового предпринимателя для Баласундарама.

Я занялся поисками предпринимателя. Нужен был европеец, так как индийцы не имели права держать у себя законтрактованных рабочих. У меня в то время было не много знакомых среди европейцев. Я обратился к одному из них, и он согласился взять к себе Баласундарама. Я поблагодарил его за любезность. Мировой судья признал виновным хозяина Баласундарама и занес в протокол, что он обязался передать законтрактованного рабочего другому лицу.

Дело Баласундарама стало известно всем законтрактованным рабочим, и они стали считать меня своим другом. Я от всей души приветствовал эту дружбу. Ко мне в контору направился целый поток законтрактованных рабочих, и я получил блестящую возможность ознакомиться с их радостями и горестями.

Весть о деле Баласундарама дошла даже до Мадраса. Рабочие из разных мест этой провинции, прибывшие в Наталь по контрактам, узнавали об этом от своих законтрактованных собратьев.

Само по себе дело не представляло ничего особенного, но уже тот факт, что в Натале нашелся человек, занявшийся делом законтрактованных рабочих и публично выступивший в их защиту, был для них событием радостным и обнадеживающим.

Я уже отметил, что Баласундарам вошел ко мне в контору, держа головной убор в руках. Эта черточка характерна для поведения человека, привыкшего к унижению. Я упоминал об инциденте в суде, когда от меня потребовали снять тюрбан. Все законтрактованные рабочие и вообще индийцы обязаны были снимать головной убор в присутствии европейца, была ли то фуражка, тюрбан или шарф, обмотанный вокруг головы. Приветствие, хотя бы обеими руками, считалось недостаточным. Баласундарам полагал, что должен соблюсти это правило, явившись даже ко мне. Это был первый случай в моей практике. Я почувствовал себя неловко и попросил его надеть шарф. Он не сразу решился это сделать, но я заметил выражение удовольствия на его лице. Для меня всегда было загадкой, как могут люди усматривать что-то почетное для себя в унижении ближних.

XXI. Налог в три фунта стерлингов

Дело Баласундарама свело меня с законтрактованными индийцами. Однако серьезно заняться изучением их положения меня побудила кампания об установлении для них специального тяжелого налога.

В том же 1894 г. правительство Наталя попыталось обложить законтрактованных индийцев ежегодным налогом в двадцать пять фунтов стерлингов. Это предложение поразило меня. Я поставил вопрос на обсуждение Конгресса, и было решено немедленно организовать оппозицию этому мероприятию.

Но надо вкратце объяснить происхождение этого налога.

Приблизительно в 1860 г. европейцы в Натале очень нуждались в рабочей силе для возделывания сахарного тростника и производства сахара. А это было невозможно без ввоза рабочих из других стран, так как зулусы, жившие в Натале, для такой работы не годились. Правительство в Натале снеслось с индийским правительством и получило разрешение вербовать рабочих. Завербованные рабочие должны были подписывать контракт, обязывавший их работать в Натале пять лет. По истечении этого срока им предоставлялась возможность поселиться в Натале и приобрести землю на правах полной собственности. Обещание таких прав служило приманкой, использование которой необходимо было в то время белым, так как они рассчитывали поднять свое сельское хозяйство при помощи индийских рабочих, отслуживших срок по контракту.

Но индийцы дали больше, чем от них ожидали. Они разводили в большом количестве овощи, стали возделывать многие культуры, привезенные из Индии, обеспечили возможность выращивать дешевле местные сорта, внедрили культуру манго. При этом индийцы не ограничились сельским хозяйством, а занялись и торговлей. Они покупали земельные участки и для строительства. Многие простые рабочие стали землевладельцами и домовладельцами. За ними из Индии последовали купцы. Покойный шет Абубакар Амод был первым среди них. Он быстро основал большое дело.

Белые торговцы забили тревогу. Когда они приветствовали индийских рабочих, то не учитывали их деловых способностей. Они еще были готовы примириться с тем, что индийцы станут независимыми землевладельцами, но не могли допустить конкуренции с их стороны в торговле.

Так были посеяны семена вражды к индийцам. Многие другие факторы способствовали ее углублению. Наш особый образ жизни, наша простота, умение довольствоваться небольшой прибылью, равнодушие к правилам гигиены и санитарии и скаредность, когда речь заходила о необходимости поддерживать наши дома в хорошем состоянии, – все это в сочетании с религиозными различиями раздувало пламя вражды. В законодательстве вражда эта нашла отражение в законопроектах о лишении нас избирательных прав и об обложении налогом законтрактованных индийцев. Помимо этого, был уже проведен ряд других мер, направленных на ущемление прав и достоинства индийцев.

Вначале предлагалось принудительно репатриировать индийских рабочих с таким расчетом, чтобы срок их контрактации истекал уже в Индии. Но на это не согласилось бы индийское правительство. Тогда было внесено другое предложение:

1) законтрактованный рабочий по истечении срока контракта должен возвратиться в Индию; или же

2) подписывать каждые два года новый контракт, причем при возобновлении контракта он получает прибавку;

3) в случае отказа вернуться в Индию или возобновить контракт рабочий должен платить ежегодный налог в двадцать пять фунтов стерлингов.

В Индию была послана делегация в составе сэра Генри Биннса и мистера Мейсона с целью добиться одобрения этого предложения индийским правительством.

Вице-королем Индии был в то время лорд Элджин. Он отверг налог в двадцать пять фунтов, но согласился на установление подушной подати в три фунта. Я считал тогда и убежден до сих пор, что это был серьезный промах со стороны вице-короля. Давая свое согласие, он совершенно не подумал об интересах Индии. В его обязанности совсем не входило оказывать услуги европейцам в Натале. Законтрактованный рабочий, имеющий жену, сына старше шестнадцати лет и дочь старше тринадцати лет, должен был платить налог с четырех человек – двенадцать фунтов в год, а между тем средний доход главы семьи никогда не превышал четырнадцати шиллингов в месяц. Такого чудовищного налога не существовало ни в одной другой стране.

Мы развернули бурную кампанию против него. Если бы не вмешался Индийский конгресс Наталя, вице-король, пожалуй, согласился бы и на налог в двадцать пять фунтов. Снижение его до трех фунтов было, по-видимому, всецело результатом агитации Конгресса. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Возможно, что независимо от оппозиции Конгресса индийское правительство с самого начала отвергло бы налог в двадцать пять фунтов стерлингов и сократило его до трех фунтов стерлингов. Во всяком случае, санкционирование налога представляло собой злоупотребление доверием со стороны индийского правительства. Вице-королю, как лицу ответственному за благосостояние Индии, ни в коем случае не следовало бы одобрять этот бесчеловечный налог.

Конгресс не мог расценить сокращение налога с двадцати пяти до трех фунтов стерлингов как большое достижение. Все сожалели, что не удалось полностью отстоять интересы законтрактованных индийцев. Конгресс не отказался от решимости освободить индийцев от уплаты этого налога, однако прошло двадцать лет, прежде чем этого удалось добиться. Но это явилось результатом усилий индийцев уже не только Наталя, а всей Южной Африки. Вероломство по отношению к ныне покойному мистеру Гокхале стало поводом для широкой кампании, в которой приняли участие все законтрактованные индийцы. В ходе борьбы некоторые из них были расстреляны, а свыше десяти тысяч брошены в тюрьмы.

Однако истина в конце концов восторжествовала. Страдания индийцев были выражением этой истины. Но истина не победила бы, если бы не было твердой веры, огромного терпения и постоянных усилий. Если бы община прекратила борьбу, если бы Конгресс свернул кампанию и принял налог как нечто неизбежное, ненавистную подать продолжали бы взимать с законтрактованных индийцев до сего дня, к вечному стыду индийцев Южной Африки и всей Индии.

XXII. Сравнительное изучение религий

Если я оказался всецело поглощен служением общине, то причина этого заключалась в моем стремлении к самопознанию. Я сделал своей религией религию служения, так как чувствовал, что только так можно познать Бога. Служение было для меня служением Индии. Это пришло ко мне без моих поисков, просто потому, что я имел склонность к этому. Я отправился в Южную Африку, чтобы попутешествовать, а также избежать катхиаварских интриг и добыть себе средства к жизни, но результаты поездки оказались значительнее: я обрел себя в поисках Бога и в стремлении к самопознанию.

Друзья-христиане пробудили во мне жажду знаний, которая стала совершенно неутолимой, и даже если бы мне захотелось быть равнодушным, они не оставили бы меня в покое. Меня разгадал глава южноафриканской генеральной миссии в Дурбане мистер Спенсер Уолтон. Я стал почти что членом его семьи. Конечно, предпосылкой для этого знакомства явились мои связи с христианами в Претории. Мистер Уолтон действовал весьма своеобразно. Я не помню, чтобы он когда-либо предлагал мне принять христианство. Но он раскрыл передо мной свою жизнь, как книгу, и предоставил мне возможность проследить все его поступки. Миссис Уолтон была кроткая и одаренная женщина. Мне нравилось отношение ко мне этой пары. Мы знали, что между нами глубокие различия. Никакие дискуссии не могли бы сгладить их. Но и различия оказываются полезными там, где есть терпимость, милосердие и истина. Мне нравились смирение и настойчивость мистера и миссис Уолтон, их преданность делу. Мы встречались очень часто.

Эта дружба поддерживала мой интерес к религии. Теперь я уже не мог уделять столько времени изучению религиозных вопросов, как в Претории. Но я использовал в своих интересах и тот небольшой досуг, каким располагал. Моя переписка по вопросам религии продолжалась. Райчандбхай по-прежнему направлял меня. Какой-то приятель прислал мне книгу Нармадашанкара «Дхарма Вичар». Предисловие к ней очень помогло мне. Я слышал о жизни богемы, в среде которой вращался поэт, и описание в предисловии переворота, происшедшего в его жизни благодаря изучению религии, пленило меня. Я полюбил эту книгу и внимательно перечитывал ее. С интересом прочел я и книгу Макса Мюллера «Индия. Чему она может научить нас?», а также опубликованный теософическим обществом перевод «Упанишад». Эти книги способствовали росту моего уважения к индуизму, его очарование все более захватывало меня. Однако я не стал предубежденно относиться к другим религиям. Я прочел «Жизнь Магомета и его преемников» Вашингтона Ирвинга и панегирик Карлейля в честь пророка. Эти книги возвысили Мухаммеда в моих глазах. Я также прочел книгу, называвшуюся «Изречения Заратустры».

Таким образом, я приобрел больше знаний о различных религиях. Изучение их способствовало развитию самоанализа и привило мне привычку осуществлять на практике все, что привлекало меня во время занятий. Так, я начал делать некоторые упражнения по системе йогов в той мере, в какой смог понять, в чем они заключаются, из описания, приведенного в индусских книгах. Мне не удалось далеко продвинуться в освоении этих упражнений, и я решил, что, когда вернусь в Индию, продолжу свои занятия под руководством какого-нибудь специалиста. Но это желание так и осталось неосуществленным.

Я усиленно изучал также произведения Толстого. «Краткое изложение Евангелия», «Что делать?» и другие книги произвели на меня сильное впечатление. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви.

Примерно в это же время я познакомился еще с одной христианской семьей. По ее предложению я каждое воскресенье посещал методистскую церковь. В этот же день меня всегда приглашали и на обед. Церковь не произвела на меня благоприятного впечатления. Проповеди показались невдохновляющими. Прихожане не поразили своей религиозностью. Они не представляли собой собрания набожных душ, а были скорее по-мирски мыслящими людьми, которые ходят в церковь ради развлечения или в соответствии с обычаем. Подчас я невольно дремал во время службы в церкви. Мне было стыдно, но чувство стыда облегчалось тем, что некоторые из моих соседей тоже клевали носом. Я не смог посещать подобные богослужения долгое время.

Моя связь с семьей, которую я обычно навещал каждое воскресенье, порвалась внезапно. Можно сказать, что мне предложили прекратить визиты. Случилось это так. Хозяйка была добрая и простая, но несколько ограниченная женщина. Мы много говорили на религиозные темы. Я тогда перечитывал «Свет Азии» Арнольда. Однажды мы начали сравнивать жизнь Иисуса с жизнью Будды.

– Вдумайтесь в сострадание Гаутамы! – сказал я. – Оно распространялось не только на человечество, но на все живые существа. Разве душа не переполняется умилением при взгляде на агнца, лежащего на его плечах? Этой любви ко всем живым существам нет у Иисуса.

Такое сравнение огорчило добрую женщину. Я понял ее чувства, прекратил разговор, и мы перешли в столовую. Ее сын, херувим, едва достигший пяти лет, тоже был с нами. Я чувствую себя самым счастливым человеком, когда нахожусь среди детей, а с этим малышом мы давно стали друзьями. Я с пренебрежением отозвался о куске мяса, лежавшем на его тарелке, и принялся расхваливать яблоко, лежавшее на моей. Невинное дитя было увлечено. Малыш вслед за мной стал восхвалять фрукты.

А мать? Она была в ужасе.

Мне сделали замечание. Я переменил тему разговора. На следующей неделе я, как обычно, навестил семью, не понимая, что мне следует прекратить визиты, да и не считая, что это было бы правильно. Но добрая женщина внесла ясность в создавшееся положение.

– Мистер Ганди, – сказала она, – пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я считаю своим долгом сказать вам, что ваше общество не лучшим образом воздействует на мальчика. Каждый день он колеблется, кушать ли мясо, и просит фрукты, напоминая мне о ваших доводах. Это уже слишком. Если он не будет кушать мясо, он станет слабым, если не больным. И я не в состоянии переносить это. Отныне вы должны говорить только с нами, взрослыми. Ваши разговоры, очевидно, плохо влияют на детей.

– Миссис, – ответил я, – мне очень жаль, что все так получилось. Я могу понять ваши родительские чувства, так как у меня самого есть дети. Мы можем очень просто покончить с этим неприятным положением. То, что я ем и от чего я отказываюсь, больше влияет на ребенка, чем мои слова. Поэтому лучше всего мне прекратить свои посещения. Это, конечно, не должно повлиять на нашу дружбу.

– Благодарю вас, – сказала она с явным облегчением.

XXIII. В качестве хозяина

Обзаводиться хозяйством было для меня не ново. Однако хозяйство мое в Натале отличалось от того, какое было у меня в Бомбее и Лондоне. На этот раз часть расходов предпринималась исключительно ради престижа. Мне казалось необходимым, чтобы мое хозяйство соответствовало моему положению индийского адвоката в Натале и представителя общественности. Поэтому я занял прекрасный маленький домик в хорошем районе. Он был также соответственным образом обставлен. Еда была проста, но так как я обычно приглашал к себе на обед друзей-англичан и индийских товарищей по работе, то счета расходов на ведение домашнего хозяйства всегда были очень велики.

В каждом хозяйстве нужен хороший слуга. Но я не представлял себе, что можно обращаться с кем бы то ни было как со слугой.

У меня был приятель – мой компаньон и помощник, а также повар, который стал членом моей семьи. Были у меня и конторские служащие. Они также столовались и жили вместе со мной.

Я полагаю, что преуспел, экспериментируя таким образом, но успех мой был несколько омрачен горькими жизненными переживаниями.

Мой компаньон был очень умен и, как я считал, предан мне. Но оказалось, что я заблуждался. Он воспылал завистью к одному из конторских служащих, который жил у меня, и сплел вокруг него такую паутину, что я стал подозрительно относиться к клерку. Клерк был человек с характером. Увидев, что является объектом моих подозрений, он тотчас оставил мой дом и службу. Меня это огорчило. Я чувствовал, что был, возможно, несправедлив к нему, и мучился угрызениями совести.

Тем временем повару потребовалось несколько дней отпуска. На время его отсутствия пришлось пригласить другого. Позже я узнал, что новый повар был бездельником. Но для меня он оказался посланником Божьим. Поселившись у меня, он уже через два или три дня обнаружил непорядки, творившиеся под моей крышей без моего ведома, и решил предупредить меня. Я прослыл доверчивым и прямым человеком. Поэтому эти непорядки тем более потрясли его. Я приходил из конторы домой завтракать всегда к часу дня. Однажды, примерно часов в двенадцать, повар, запыхавшись, вбежал в контору.

– Пожалуйста, немедленно идите домой, – сказал он. – Там творится неладное.

– Но что там такое? – спросил я. – Скажите же, в чем дело. Я ведь не могу оставить в этот час контору.

– Вы пожалеете, если не пойдете. Это все, что я могу сказать.

На меня подействовала его настойчивость. Я направился домой в сопровождении клерка и повара, который шел впереди нас. Он провел меня прямо на верхний этаж, указал на комнату моего компаньона и сказал:

– Откройте эту дверь и смотрите сами.

Я все понял. Я постучал в дверь. Никакого ответа! Я постучал сильнее, так, что затряслись стены. Дверь открылась. В комнате я увидел проститутку. Я велел ей оставить дом и никогда не возвращаться.

Обратившись к компаньону, я сказал:

– С этого момента между нами все кончено. Я жестоко обманут и одурачен. Вот как вы отплатили мне за доверие!

Вместо того чтобы раскаяться, он угрожал мне разоблачением.

– Меня не в чем разоблачать, – сказал я. – Можете рассказывать о любых моих поступках. Но немедленно оставьте мой дом.

Это еще больше озлобило его. У меня не оставалось выхода, кроме как сказать клерку, стоявшему внизу:

– Пожалуйста, пойдите и передайте старшему полицейскому офицеру, что человек, живущий в моем доме, дурно ведет себя. Я не желаю, чтобы он оставался в моем доме, но он отказывается покинуть его. Я буду очень благодарен, если мне пришлют на помощь полицию.

Поняв, что я не шучу, он испугался своего проступка, извинившись передо мной, умолял не сообщать полиции о происшедшем и согласился немедленно оставить мой дом, что и сделал.

Этот случай оказался своевременным предупреждением мне. Только теперь я понял, как жестоко был обманут этим злым гением. Приютив его, я избрал плохое средство для достижения хорошей цели. Я намеревался «собирать фиги с чертополоха». Я знал, что компаньон мой – темная личность, и все же верил в его преданность мне. Пытаясь перевоспитать его, я чуть не обесчестил себя. Я пренебрег предостережением добрых друзей. Безрассудство совершенно ослепило меня.

Не появись в доме новый повар, я никогда не узнал бы истины и, находясь под влиянием компаньона, по-видимому, был бы не в состоянии вести независимую жизнь, которую я тогда начинал. Мне пришлось бы всегда попусту тратить время на него. А он держал бы меня в неведении и обманывал.

Но Бог, как и прежде, пришел мне на помощь. Мои намерения были чисты, и поэтому я был спасен, несмотря на мои ошибки. Этот жизненный урок послужил мне предостережением на будущее.

Повар был мне послан Небом. Он не умел готовить и не мог оставаться у меня в качестве повара. Но никто другой не смог открыть мне глаза. В первый раз я задним числом узнавал, что в мой дом приводили женщину. Значит, она приходила часто и раньше, но ни у кого не нашлось храбрости сказать об этом, ибо все знали, как слепо доверял я компаньону. Повар был послан мне как бы лишь для того, чтобы исполнить эту службу, а потом тотчас же попросил разрешения уйти от меня.

– Я не могу оставаться в вашем доме, – сказал он. – Вас так легко провели. Здесь не место для меня.

Я отпустил его.

Теперь я вспомнил, что именно компаньон нашептывал мне на клерка. Я всячески старался загладить свою вину перед клерком за мою несправедливость к нему, но чувствовал, что так и не смог добиться этого, о чем всегда сожалел. Трещина остается трещиной, как бы вы ни старались заделать ее.

XXIV. Домой

Вот уже прошло три года, как я приехал в Южную Африку. Я узнал живущих здесь индийцев, и они узнали меня. В 1896 г. я попросил разрешения поехать на полгода домой, в Индию, так как чувствовал, что останусь в Южной Африке надолго. Я создал себе довольно хорошую практику и убедился, что нужен людям. Поэтому я решил отправиться на родину, взять жену и детей, затем вернуться и обосноваться здесь. Вместе с тем я считал, что, приехав в Индию, сумею проделать там некоторую работу в целях воздействия на общественное мнение и пробуждения интереса к положению индийцев в Южной Африке. Вопрос о налоге в три фунта стерлингов все еще был открытой раной. Пока не отменен этот налог, не могло быть мира.

Но кто в мое отсутствие возглавит работу Конгресса и Ассоциации по вопросам образования? Я думал о двух кандидатурах: Адамджи Миякхане и парсе Рустомджи. Среди коммерсантов теперь было много подходящих для дела работников. Но наиболее выдающимися из тех, кто мог бы регулярно выполнять обязанности секретаря, а также пользовался уважением индийской общины, были эти двое. Конечно, секретарь должен прилично знать английский язык. Я рекомендовал Конгрессу Адамджи Миякхана, и Конгресс утвердил его назначение в качестве секретаря. Опыт показал, что этот выбор был очень удачен. Адамджи Миякхан отличался настойчивостью, терпимостью, любезностью и учтивостью и доказал всем, что для работы секретарем не обязательно нужен человек, имеющий диплом адвоката или получивший высшее образование в Англии.

Примерно в середине 1896 г. я отплыл домой на судне «Понгола», направлявшемся в Калькутту.

Пассажиров на борту было совсем немного. Среди них – два английских чиновника, с которыми я близко познакомился. С одним из них мы по часу в день играли в шахматы. Корабельный врач дал мне самоучитель языка тамилов, который я начал изучать. Мой опыт работы в Натале показал, что мне нужно изучить урду, чтобы сблизиться с мусульманами, и тамильский язык, чтобы сблизиться с мадрасскими индийцами.

По просьбе приятеля-англичанина, вместе с которым мы читали на урду, я отыскал среди палубных пассажиров хорошего переводчика, владевшего этим языком, и мы добились блестящих успехов в наших занятиях. У чиновника память была лучше моей. Только раз встретив слово, он уже не забывал его. Мне же нередко с трудом удавалось разобрать буквы в тексте урду. Я проявлял большую настойчивость, но не смог превзойти чиновника.

Успешно шло у меня изучение тамильского языка. Помочь мне никто не мог, однако самоучитель оказался хорошим учебником, и я не чувствовал необходимости в посторонней помощи.

Я надеялся продолжить изучение языков в Индии, но это оказалось невозможным. Бо́льшую часть того, что я читал начиная с 1893 г., я прочел в тюрьме. Там я достиг некоторых результатов в изучении языков тамили и урду: тамили – в южноафриканских тюрьмах, урду – в Йервадской тюрьме. Но я никогда не научился говорить на языке тамилов, а то немногое, что я в состоянии был делать благодаря умению читать по-тамильски, теперь забывается из-за недостатка практики.

До сих пор я чувствую, какой помехой в моей деятельности является незнание языка тамили или телугу. Любовь, которой меня окружили в Южной Африке дравиды, осталась светлым воспоминанием. Встретив тамила или телугу, я не могу не вспомнить, с какой верой, настойчивостью, самопожертвованием многие их соотечественники включились в борьбу в Южной Африке. Причем в большинстве своем и мужчины, и женщины были неграмотны. Борьба в Южной Африке шла ради них, и вели ее неграмотные солдаты; это была борьба ради бедняков, и бедняки участвовали в ней. Однако незнание их языка никогда не мешало мне завоевывать сердца этих простых и добрых моих соотечественников. Они говорили на ломаном хиндустани или на ломаном английском языке, и нам было нетрудно работать сообща. Но мне хотелось завоевать любовь тамилов и телугу знанием их языка. В овладении тамили, как уже говорилось, я добился небольших успехов, однако в языке телугу, которым я пытался заниматься в Индии, я не продвинулся дальше освоения алфавита. Боюсь, что теперь я никогда уже не выучу эти языки, но надеюсь, что дравиды выучат хиндустани. В Южной Африке те из них, кто не знает английского, действительно говорят, пусть посредственно, на хинди или хиндустани. Лишь владеющие английским языком не хотят учить хиндустани, словно знание английского является препятствием к изучению наших собственных языков.

Однако я отвлекся. Позвольте мне закончить рассказ о моем путешествии. Я должен представить читателям капитана судна «Понгола». Мы с ним стали друзьями. Капитан принадлежал к секте плимутских братьев. Наши разговоры больше касались духовных, чем мирских тем. Капитан проводил различие между моралью и верой. Библейское учение в его трактовке было детской игрой. Обаяние этого учения заключалось для него в его простоте. Пусть все – мужчины, женщины, дети, говорил он, верят в Иисуса и его жертву, и их грехи обязательно будут отпущены. Новый друг оживил в моей памяти образ плимутского брата из Претории. Религию, которая накладывала какие-нибудь моральные ограничения, он считал никуда не годной. Поводом для наших дискуссий послужила моя вегетарианская пища. Почему я не ем мяса? Разве Бог не создал всех низших животных для удовольствия человека, подобно тому как он создал, например, царство растений? Эти вопросы неизбежно приводили нас к спорам на религиозные темы.

Мы не могли убедить друг друга. Я отстаивал свое мнение, что религия и мораль синонимичны. Капитан не сомневался в правильности своего противоположного убеждения.

После двадцатичетырехдневного приятного плавания я высадился в Калькутте, восхищаясь красотой Хугли, и в тот же день поездом выехал в Бомбей.

XXV. В Индии

По дороге в Бомбей поезд остановился на сорок пять минут в Аллахабаде. Я решил воспользоваться остановкой, чтобы посмотреть город. Кроме того, мне нужно было купить лекарство. Полусонный аптекарь долго провозился, отпуская мне его, и, когда я вернулся на вокзал, поезд уже ушел. Начальник станции ради меня любезно задержал поезд на минуту, но, видя, что меня нет, распорядился, чтобы вынесли из вагона на платформу мой багаж.

Я остановился в гостинице Кельнера и решил немедленно приняться за дело. Я много слышал о журнале «Пайонир», издававшемся в Аллахабаде, и считал его органом, враждебно относящимся к устремлениям индийцев. Помнится, редактором его в то время был мистер Чесни. Мне хотелось заручиться поддержкой всех партий, и я начал с того, что написал мистеру Чесни записку, в которой, объяснив, что опоздал на поезд, просил принять меня, прежде чем я уеду завтрашним поездом. Он немедленно пригласил меня к себе, чем я был очень обрадован, особенно когда убедился, что он внимательно слушает меня. Чесни обещал отмечать в своем журнале все, что я буду писать, но добавил, что не может гарантировать мне поддержку всех требований индийцев, так как должен считаться также с точкой зрения англичан.

– Достаточно, если вы займетесь изучением вопроса и обсудите его в вашем журнале. Я прошу и хочу только справедливости, на которую мы имеем право, – сказал я.

Остаток дня я провел, любуясь великолепным зрелищем – слиянием трех рек – Тривени и обдумывая планы предстоящей работы.

Неожиданная беседа с редактором «Пайонир» положила начало ряду инцидентов, которые в конечном итоге привели к линчеванию меня в Натале.

Не останавливаясь в Бомбее, я проехал прямо в Раджкот и начал подготовлять брошюру о положении в Южной Африке. На работу над брошюрой и печатание ее ушло около месяца. Брошюра вышла в зеленой обложке и потому впоследствии стала известна под названием «Зеленая брошюра». Изображая положение индийцев в Южной Африке, я нарочно смягчил краски. Тон был взят более умеренный, чем в тех двух брошюрах, о которых я уже рассказывал. Я знал, что факты, переданные на расстоянии, приобретают более внушительный вид, чем имеют в действительности.

Брошюра вышла тиражом десять тысяч экземпляров и была разослана в редакции всех газет и лидерам всех партий Индии. Первым редакционную статью о ней поместил «Пайонир». Агентство Рейтер передало в Англию по телеграфу краткое изложение брошюры, а лондонское агентство Рейтер послало его в еще более сокращенном виде в Наталь. Телеграмма в Наталь была не длиннее трех строк.

Мое описание того, как обращаются с индийцами в Натале, было доведено до минимального размера и искажено. Кроме того, все излагалось уже не моими словами. Дальше мы увидим, к каким последствиям это привело в Натале. А пока что все газеты подробно комментировали поднятый мною вопрос.

Разослать экземпляры брошюры почтой было нелегким делом. Я вынужден был бы прибегнуть к платным услугам по упаковке и т. п., и это обошлось бы слишком дорого. Но я собрал детей, живших по соседству, и попросил их пожертвовать на упаковку часа два-три утром, до школьных занятий. Они охотно согласились. Я обещал подарить им за это погашенные почтовые марки, которые собирал. Они справились с работой необыкновенно быстро. То был мой первый опыт привлечения детей в качестве добровольцев. Двое из этих маленьких друзей стали впоследствии моими товарищами по работе.

Примерно в это время в Бомбее вспыхнула чума. Началась паника. Опасались, что эпидемия распространится и на Раджкот. Я считал, что могу принести некоторую пользу в санитарном отряде, и предложил правительству свои услуги. Они были приняты, и меня ввели в состав комиссии, которая должна была исследовать этот вопрос. Я особенно настаивал на очистке отхожих мест, и комиссия решила сама проверить их состояние во всем городе. Бедняки не возражали против осмотра и, что еще важнее, выполняли указания, которые делала комиссия относительно улучшения состояния отхожих мест. Но когда мы добрались до домов богачей, то некоторые отказывались даже впустить нас и, уж конечно, совершенно не обращали внимания на наши указания. В общем, у нас у всех создалось впечатление, что уборные в богатых домах были гораздо грязнее. Они были темными, зловонными и кишели червями. Улучшения, предложенные нами, были очень просты, например: иметь бадью для экскрементов, вместо того чтобы выбрасывать их на землю; следить за тем, чтобы моча также собиралась в бадье, а не выливалась на землю; снести перегородку между наружной стеной и уборной, чтобы обеспечить в уборную больший доступ света и воздуха и создать мусорщику возможность чистить уборные надлежащим образом. Высшие классы выдвинули многочисленные возражения против последнего мероприятия и в большинстве случаев не осуществляли его.

Комиссия должна была также осмотреть кварталы неприкасаемых. Только один из членов комиссии изъявил согласие сопровождать меня туда. Остальным посещение этих кварталов представлялось какой-то несообразностью, тем более осмотр отхожих мест там. Но для меня кварталы неприкасаемых оказались приятным сюрпризом. Я впервые заглянул туда. Мужчины и женщины были удивлены нашим посещением. Я попросил разрешения осмотреть уборные.

– У нас – уборные? – с изумлением воскликнули они. – Мы отправляем наши нужды на открытом воздухе. Уборные нужны вам, важным людям.

– Ну хорошо, в таком случае вы разрешите нам осмотреть ваши дома? – осведомился я.

– Милости просим, сэр. Вы можете осмотреть все углы и закоулки в наших домах. У нас не дома, а норы.

Я вошел и с удовольствием увидел, что внутри была такая же чистота, как снаружи. Перед входом было чисто выметено, полы намазаны коровьим пометом, а немногочисленные горшки и блюда блестели и сверкали. Можно было не бояться, что в этом квартале вспыхнет эпидемия.

В кварталах высшего класса мы натолкнулись на уборную, которую я не могу не описать с некоторыми подробностями. В каждой комнате был сделан сток, который использовали и для воды, и для мочи. В результате весь дом был наполнен зловонием. В другом доме сток, использовавшийся и для мочи, и для кала, шел из спальни, расположенной на втором этаже, и соединялся с трубой, спускавшейся на первый этаж. Вынести отвратительную вонь, стоявшую в этой комнате, было невозможно. Каким образом жильцы умудрялись спать там, пусть представит себе сам читатель.

Комиссия посетила также хавели вишнуитов. Жрец хавели был в дружественных отношениях с моей семьей. Поэтому он согласился дать нам возможность полностью осмотреть храм и обещал сделать все необходимые улучшения. Мы обнаружили в храме места, которые он и сам видел впервые. В углу у стены была свалка отбросов и листьев, использованных вместо тарелок, гнездились вороны и коршуны. Уборные были, конечно, грязны. Я вскоре уехал из Раджкота и не знаю, какие из предложенных нами мероприятий были выполнены жрецом.

Мне было неприятно видеть такую грязь в месте, где отправлялось богослужение. Казалось бы, можно было ожидать тщательного соблюдения чистоты и гигиены в помещении, считавшемся святым. Авторы смрити, насколько я знал, уже тогда особенно настаивали на необходимости внутренней и внешней чистоты.

XXVI. Две страсти

Я, пожалуй, не знаю никого, кто так лояльно относился бы к британской конституции, как я. Я понимаю теперь, что был при этом совершенно искренен. Я никогда не мог бы симулировать лояльность, как и всякую другую добродетель. На каждом собрании, которое я посещал в Натале, исполнялся государственный гимн. Тогда я чувствовал, что также должен принять участие в его исполнении. Нельзя сказать, чтобы я не замечал недостатков британского управления, но я считал в ту пору, что в целом оно вполне приемлемо и даже благодетельно для управляемых.

Я думал, что расовые предрассудки, с которыми я столкнулся в Южной Африке, явно противоречат британским традициям и что это явление временное и местного характера. Поэтому в лояльности по отношению к трону я соперничал с англичанами. Я тщательно заучил мотив национального гимна и всегда принимал участие в его исполнении. Всюду, где представлялся случай выказать лояльность без суеты и показного хвастовства, я охотно делал это.

Никогда в жизни я не спекулировал на своей лояльности, никогда не стремился добиться таким путем личной выгоды. Лояльность была для меня больше обязательством, которое я выполнял, не рассчитывая на вознаграждение.

Когда я приехал в Индию, там готовились к празднованию шестидесятилетия царствования королевы Виктории. Меня пригласили участвовать в комиссии, образованной для этой цели в Раджкоте. Я принял предложение, но у меня зародилось ощущение, что празднество получится показным. Я увидел вокруг подготовки к нему много пустой шумихи, и это произвело на меня тягостное впечатление. Я начал раздумывать, следует ли мне работать в комиссии, но в конце концов решил удовольствоваться той лептой, которую смогу внести в это дело, оставаясь в комиссии.

Среди подготовительных мероприятий была посадка деревьев. Я видел, что многие делают это только напоказ или стараясь угодить властям. Я пытался убедить членов комиссии, что посадка деревьев не обязательна, а только рекомендуется; этим надо заниматься серьезно или совсем не браться за дело. У меня было такое впечатление, что над моими идеями насмехались. Я очень серьезно отнесся к делу, когда сажал свое деревцо, тщательно поливал его и ухаживал за ним.

Я научил своих детей петь национальный гимн. Помню, что обучал тому же учащихся местного педагогического колледжа, но забыл, было ли это по случаю шестидесятилетия царствования королевы Виктории или по случаю коронования короля Эдуарда VII императором Индии. Впоследствии от слов гимна меня стало коробить. Когда мое понимание ахимсы вылилось в более зрелую форму, я стал бдительнее относиться к моим мыслям и словам. Особенно расходилось с моим пониманием ахимсы то место в гимне, где поют:

Рассей своих врагов

И добейся их гибели,

Спутай их политику,

Разоблачи их мошеннические хитрости.

Я поделился своими чувствами с доктором Бутом, и он согласился, что верящему в ахимсу едва ли стоит петь эти строки.

Почему так называемые враги являются мошенниками? Или потому, что они враги, они обязательно должны быть неправы? Справедливости мы можем просить только у Бога. Доктор Бут всецело одобрил мои чувства и сочинил новый гимн для своей паствы. Но о докторе Буте речь пойдет ниже.

Склонность ухаживать за людьми глубоко коренилась в моем характере. Я любил ухаживать за людьми – знакомыми и незнакомыми.

В то время как я писал в Раджкоте брошюру о Южной Африке, мне представился случай на короткое время съездить в Бомбей. Я хотел воздействовать на общественное мнение в городах по этому вопросу посредством организации митингов и для начала избрал Бомбей.

Прежде всего я обратился к судье Ранаде, который внимательно выслушал меня и посоветовал обратиться к Фирузшаху Мехте. Затем я встретился с судьей Бадруддином Тьябджи, и он мне посоветовал то же самое.

– Мы с судьей Ранаде можем помочь вам в очень немногом, – сказал он. – Вы знаете наше положение. Мы не можем принимать активного участия в общественных делах, но наши симпатии принадлежат вам. Сэр Фирузшах Мехта – вот кто может быть вашим руководителем.

Я, разумеется, хотел повидать сэра Фирузшаха Мехту, а тот факт, что эти почтенные люди рекомендовали мне действовать в соответствии с его советом, еще яснее свидетельствовал о его огромном влиянии. В назначенный час я встретился с ним. Я ожидал, что испытаю в его присутствии благоговейный трепет. Я слышал о популярных прозвищах, которыми его наделяли, и приготовился увидеть «льва Бомбея», «некоронованного короля округа». Но король не подавлял. Он встретил меня как любящий отец взрослого сына. Свидание происходило в его комнате. Он был окружен друзьями и последователями. Среди них были мистер Д. Е. Вача и мистер Кама, с которыми меня познакомили. О Ваче я уже слышал. Его называли правой рукой Фирузшаха, и адвокат Вирчанд Ганди охарактеризовал его мне как крупного статистика. Прощаясь, Вача сказал:

– Ганди, мы должны встретиться еще раз.

Чтобы представиться друг другу, потребовалось едва ли больше двух минут. Сэр Фирузшах внимательно слушал меня. Я сообщил ему, что я уже встречался с судьями Ранаде и Тьябджи.

– Ганди, – сказал он, – я вижу, что должен помочь вам. Я созову публичный митинг.

С этими словами он повернулся к своему секретарю мистеру Мунши и велел ему назначить день митинга. Дата была установлена, затем он простился со мной и попросил зайти накануне митинга. Эта встреча рассеяла все мои опасения, и я радостный вернулся домой.

В Бомбее я навестил своего зятя, заболевшего в то время. Он не был богатым человеком, а моя сестра (его жена) не умела ухаживать за ним. Болезнь была серьезна, и я предложил отвезти его в Раджкот. Он согласился, и я вернулся домой с сестрой и ее мужем. Болезнь затянулась дольше, чем я предполагал. Я поместил зятя в своей комнате и просиживал у его постели дни и ночи. Я вынужден был не спать ночами и на время его болезни оставить работу, связанную с моими интересами в Южной Африке. Пациент умер, но я утешал себя тем, что имел возможность ухаживать за ним до его последнего часа.

Склонность моя ухаживать за людьми постепенно развилась в страсть. Случалось, что я пренебрегал ради этого своей работой и по возможности вовлекал в это дело не только жену, но и всех домашних.

Подобное занятие не имеет смысла, если не находить в нем удовольствия. А когда выполняется напоказ или из страха перед общественным мнением, вредит человеку и подавляет его дух. Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, которое обращается в радость.

XXVII. Митинг в Бомбее

На следующий день после смерти зятя я должен был уехать в Бомбей на публичный митинг. У меня почти не было времени обдумать свою речь. Я чувствовал себя изнуренным после дней и ночей беспокойного бодрствования, голос у меня охрип. Однако я отправился в Бомбей, всецело доверившись Богу. Я и не помышлял о том, чтобы написать свою речь.

Следуя указанию сэра Фирузшаха, я явился к нему в контору накануне митинга к пяти часам.

– Ваша речь готова, Ганди? – спросил он меня.

– Нет, – сказал я, дрожа от страха. – Я собираюсь говорить ex tempore[8].

– В Бомбее это не годится. Репортеры здесь плохие, и, если мы хотим извлечь пользу из нашего митинга, вам следует предварительно написать речь, и надо успеть напечатать ее к утру завтрашнего дня. Надеюсь, вы сможете справиться с этим?

Я очень нервничал, но сказал, что попытаюсь.

– Тогда скажите, когда мой секретарь может зайти к вам за рукописью?

– В одиннадцать часов вечера, – сказал я.

На следующий день, придя на митинг, я понял, насколько мудрым был совет Фирузшаха. Митинг происходил в зале института сэра Коваеджи Джехангира. Я слышал, что, если на митинге собирается выступить Фирузшах Мехта, зал всегда бывает переполнен, главным образом студентами, желающими послушать его. Я впервые присутствовал на таком митинге. Я видел, что лишь немногим слышно меня. Я дрожал, когда начал читать свою речь. Фирузшах все время меня подбадривал и просил говорить громче, еще громче. Но от этого я робел еще сильнее и голос мой становился все глуше и глуше. Мой старый друг, адвокат Кешаврао Дешпанде, пришел мне на выручку. Я передал ему текст. У него голос был как раз подходящий. Но аудитория не желала его слушать. Зал оглашался криками:

– Вача, Вача!

Тогда встал мистер Вача и прочел речь. Результат был изумительный. Аудитория совершенно успокоилась и прослушала речь до конца, прерывая ее в должных местах аплодисментами и возгласами «позор!». Все это радовало меня.

Фирузшаху речь понравилась. Я был несказанно счастлив.

Я завоевал деятельные симпатии адвоката Дешпанде и одного приятеля-парса, чье имя не решаюсь назвать, так как он сейчас занимает высокий пост в правительстве. Оба обещали сопровождать меня в Южную Африку. Однако мистер Курсетджи, в то время судья, занимавшийся мелкими гражданскими делами, отговорил парса от поездки, так как задумал женить его. Мой приятель-парс должен был выбирать между женитьбой и поездкой в Южную Африку и предпочел первое. Рустомджи компенсировал ущерб, который я понес вследствие нарушения парсом обещания, а сестры парса, посвятив себя работе кхади, тем самым искупили вину дамы, ради которой парс отказался от поездки. Я с радостью простил этой паре. У адвоката Дешпанде не было соблазна жениться, но он также не смог поехать. Сегодня он сам в достаточной мере расплачивается за нарушенную клятву. Возвращаясь в Южную Африку, я встретил в Занзибаре одного из Тьябджи. Он также обещал приехать и помочь мне, но не приехал. Мистер Аббас Тьябджи искупает этот проступок. Таким образом, ни одна из моих трех попыток склонить адвокатов к поездке в Южную Африку не увенчалась успехом.

В этой связи я вспоминаю мистера Пестонджи Падшаха. Мы были в дружеских отношениях со времени моего пребывания в Англии. Встретились мы в вегетарианском ресторане в Лондоне. Я слышал о его брате мистере Барджорджи Падшахе, который слыл чудаком. Я никогда не видел его, но друзья говорили, что он эксцентричный человек. Из жалости к лошади он никогда не ездил на конке; отказался получить ученую степень, хотя обладал необыкновенной памятью; выработал в себе независимый дух, ел только вегетарианскую пищу, несмотря на то что был парсом. Пестонджи не имел такой репутации, но своей эрудицией был знаменит даже в Лондоне. Однако общим у нас была приверженность к вегетарианству, а не ученость; в последнем догнать его было мне не по силам.

В Бомбее я снова разыскал Пестонджи. Он служил первым нотариусом в Верховном суде. Когда я нашел его, он работал над словарем верхнего гуджарати. Не было ни одного приятеля, к которому я не обращался бы с просьбой помочь мне в моей работе в Южной Африке. Но Пестонджи Падшах не только отказался помочь, но посоветовал и мне не возвращаться в Южную Африку.

– Вам невозможно помочь, – заявил он. – И я скажу откровенно – мне не нравится ваша поездка в Южную Африку. Разве мало работы у нас в стране? Взгляните, сколько надо сделать для нашего языка. Я вот поставил себе целью найти научные термины. Но это только одна область деятельности. Подумайте о бедности страны. Индийцы в Южной Африке, конечно, живут в трудных условиях, но мне не хотелось бы, чтобы такой человек, как вы, принес себя в жертву этой работе. Давайте добьемся самоуправления здесь, и этим мы автоматически поможем нашим соотечественникам там. Я знаю, что не могу переубедить вас, но я не стану поощрять подобного вам человека разделить с вами свою судьбу.

Мне не понравился его совет, но мое уважение к мистеру Пестонджи Падшаху возросло. Меня поразила его любовь к Индии и родному языку. Эта встреча сблизила нас. Мне понятна была его точка зрения. Но, будучи и прежде далек от мысли бросить работу в Южной Африке, теперь я еще больше укрепился в своем решении. Патриот не может позволить себе пренебрегать какой бы то ни было стороной служения родине. И для меня ясны и полны значения строки «Гиты»:

Когда каждый выполняет свое дело так, как может, если даже ему это не удается, это все же лучше, чем брать на себя чужие обязанности, какими бы хорошими они ни казались. Умереть, выполняя долг, не есть зло, но ищущий других путей будет бродить по-прежнему.

XXVIII. Пуна и Мадрас

Благодаря сэру Фирузшаху дело мое наладилось. Из Бомбея я отправился в Пуну. Здесь действовали две партии. Я добивался поддержки со стороны людей любых взглядов. Прежде всего я посетил Локаманью Тилака.

– Вы совершенно правы, что стремитесь заручиться поддержкой всех партий. В вопросе, касающемся Южной Африки, не может быть разных мнений. Но вам нужно взять председателем беспартийного человека. Повидайте профессора Бхандаркара. Он давно не принимает участия в общественном движении. Но возможно, что этот вопрос заставит его раскачаться. Повидайте его и сообщите мне, что он вам ответит. Я хочу всячески помочь вам. Конечно, мы с вами встретимся, как только вы захотите. Я в вашем распоряжении.

Это была моя первая встреча с Локаманьей. Она открыла мне секрет его исключительной популярности.

Потом я пошел к Гокхале. Я нашел его в парке колледжа Фергассона. Он очень любезно меня принял, и его манера держаться покорила мое сердце. С ним я также встретился впервые, но казалось, будто мы возобновили старую дружбу. Сэр Фирузшах представлялся мне Гималаями, Локаманья – океаном, а Гокхале – Гангом. В священной реке можно искупаться и освежиться. На Гималаи нельзя взобраться, по океану нелегко плавать, но Ганг манит в свои объятия. Так приятно плавать по нему на лодке и грести веслом.

Гокхале устроил мне тщательный экзамен, как учитель ученику, желающему поступить в школу. Он сказал, к кому мне следует обратиться за помощью и как это сделать. Он попросил разрешения взглянуть на текст моей речи. Затем показал мне колледж, заверил, что всегда будет в моем распоряжении, попросил сообщить ему о результатах переговоров с доктором Бхандаркаром, и, когда проводил меня, я ликовал от счастья. В области политики Гокхале на протяжении всей своей жизни занимал в моем сердце совершенно особое место, да и теперь занимает его.

Доктор Бхандаркар принял меня с отеческим радушием. Был полдень, когда я пришел к нему. Уже самый факт, что в такой час я занят деловыми свиданиями, очень тронул этого неутомимого ученого, а мои настояния, чтобы на митинге председательствовал беспартийный, встретили с его стороны полное одобрение, которое он выражал восклицаниями:

– Так, так!

Выслушав меня, он сказал:

– Все скажут вам, что я стою в стороне от политики. Но я не могу отказать вам. Вы делаете такое важное дело и проявляете такую восхитительную энергию, что я просто не в состоянии уклониться от участия в вашем митинге. Вы правильно поступили, что посоветовались с Тилаком и Гокхале. Пожалуйста, скажите им, что я охотно возьму на себя председательствование на собрании, которое организуется при покровительстве двух партий сабха. Я не назначаю часа начала собрания. Любое время, удобное вам, будет удобно и мне.

С этими словами он распрощался со мной, напутствовав всяческими благословениями.

Без всякой шумихи эти ученые и самоотверженные люди организовали в Пуне митинг в скромном небольшом зале. Я уехал в приподнятом настроении, еще тверже верящий в свою миссию.

Затем я отправился в Мадрас. Там митинг прошел с небывалым энтузиазмом. Рассказ о Баласундараме произвел большое впечатление на собравшихся. Моя речь была напечатана и показалась мне очень длинной. Но аудитория с неослабевающим вниманием ловила каждое слово. После митинга публика буквально расхватала «Зеленую брошюру». Я выпустил второе, исправленное, издание ее тиражом десять тысяч экземпляров. Они распродавались как горячие пирожки, но я убедился, что тираж все же был велик. Я увлекся и переоценил спрос. Моя речь предназначалась для людей, говорящих по-английски, и десять тысяч экземпляров было слишком много для Мадраса.

Большую поддержку мне оказал ныне покойный адвокат Г. Парамешваран Пиллей, редактор «Мадрас стандард». Он тщательно изучал вопрос, часто приглашал меня к себе в контору и помогал советом. Адвокат Г. Субрахманьям из «Хинду» и доктор Субрахманьям также очень сочувственно относились к моему делу. Адвокат Г. Парамешваран Пиллей предоставил полностью в мое распоряжение страницы «Мадрас стандард», и я не преминул воспользоваться этим. Доктор Субрахманьям председательствовал на митинге, насколько мне помнится, в «Пачаяппа-холле».

Любовь, проявленная ко мне большинством друзей, с которыми я встречался, и их энтузиазм в отношении моего дела были столь велики, что, хотя мы говорили по-английски, я чувствовал себя совсем как дома. Да разве существуют помехи, которых не устранила бы любовь!

XXIX. «Возвращайтесь скорее»

Из Мадраса я направился в Калькутту, где столкнулся с рядом затруднений. Я никого не знал в этом городе и поэтому поселился в Большой восточной гостинице. Здесь я познакомился с представителем «Дейли телеграф» мистером Эллерторпом. Он пригласил меня в Бенгальский клуб, где остановился. Однако Эллерторп не учел, что индийца не пустят в гостиную клуба. Узнав об этом, он увел меня в свою комнату. Он выразил сожаление по поводу предрассудков, господствующих среди местных англичан, и извинился передо мной, что не смог провести меня в гостиную.

Я посетил, конечно, Сурендранатха Банерджи, «идола Бенгалии». Я застал его окруженным группой друзей. Он сказал:

– Боюсь, наша публика не заинтересуется вашей работой. Вы знаете, что у нас и так немало трудностей. Но попытайтесь сделать все возможное. Вам следует заручиться поддержкой махараджей. Повидайте представителей Британской индийской ассоциации. Побывайте также у раджи сэра Пьяримохана Мукереджи и Махараджи Тхакура. Оба они либерально настроенные люди и принимают активное участие в общественных делах.

Я посетил этих господ, но безрезультатно. Оба приняли меня холодно и сказали, что в Калькутте нелегко созвать публичный митинг и если что-нибудь можно сделать, то практически это зависит всецело от Сурендранатха Банерджи.

Я понял, как трудно мне будет достигнуть своей цели. Я зашел в редакцию «Амрита базар патрика». Господин, встретивший меня там, принял меня за бродячего еврея.

«Бангабаси» перещеголяла всех. Редактор заставил ждать себя целый час. У него было много посетителей, но, даже освободившись, он не обращал на меня внимания. Когда после долгого ожидания я попытался несколько подробно изложить цель своего прихода, он сказал:

– Разве вы не видите, что у нас уйма дел? Таких посетителей, как вы, не оберешься. Уходите-ка лучше. У меня нет ни малейшего желания выслушивать вас.

Сначала я почувствовал себя обиженным, но потом понял положение редактора. Я знал, какой популярностью пользовалась «Бангабаси». Я наблюдал постоянный поток посетителей. И все это были знакомые ему люди. Газета не испытывала недостатка в темах, а о Южной Африке в то время мало кто знал.

Какой серьезной ни казалась бы обида потерпевшему, он был всего лишь одним из многих людей, приходивших в редакцию со своими бедами. Разве мог редактор удовлетворить всех? Более того, обиженная сторона воображала, что редактор представляет силу в стране. Но только сам редактор знал, что его сила едва ли сможет переступить порог его учреждения. Я не был обескуражен и продолжал навещать редакторов других газет. Я побывал также у редакторов англо-индийской прессы. «Стейтсмен» и «Инглишмен» поняли важность вопроса. Я дал им обширные интервью, которые они напечатали полностью.

Для Сондерса, редактора газеты «Инглишмен», я стал совсем своим человеком. Он предоставил в мое распоряжение редакционное помещение и газету. Он даже разрешил мне внести по моему усмотрению поправки в корректуру написанной им передовой статьи о положении в Южной Африке. Мы, без преувеличения можно сказать, подружились. Он обещал оказывать мне всяческое содействие и в точности выполнил свое обещание и поддерживал со мной переписку, пока ему не помешала серьезная болезнь.

В моей жизни мне удавалось не раз завязывать такие дружеские отношения совершенно неожиданно. Сондерсу понравилось во мне отсутствие склонности к преувеличению и приверженность истине.

Прежде чем сочувственно отнестись к моему делу, он подверг меня строжайшему допросу и убедился, что я стараюсь совершенно беспристрастно обрисовать не только положение индийцев в Южной Африке, но даже позицию белых.

Опыт научил меня, что справедливости скорее всего можно добиться, если справедливо относиться и к противнику.

Неожиданная помощь, оказанная мне Сондерсом, обнадежила меня, и я стал думать, что мне, может быть, все-таки удастся устроить митинг в Калькутте. Но в это время я получил телеграмму из Дурбана: «Парламент начинает работу в январе. Возвращайтесь скорее».

Тогда я написал письмо в газету, в котором объяснил причину своего внезапного отъезда из Калькутты, и выехал в Бомбей. Предварительно я дал телеграмму агенту фирмы «Дада Абдулла и К^о» с просьбой достать мне билет на первый пароход, отходивший в Южную Африку. Дада Абдулла тогда как раз купил пароход «Курлянд» и настаивал, чтобы я отправился на этом пароходе, предложив бесплатный проезд для меня и семьи. Я с благодарностью принял это предложение и в начале декабря вторично отправился в Южную Африку, на этот раз с женой, двумя сыновьями и единственным сыном овдовевшей сестры. Одновременно с нами в Дурбан отошел еще один пароход, «Надери». Обслуживала его компания, представителем которой была фирма «Дада Абдулла и К^о». На обоих пароходах было около восьмисот человек, половина из которых направлялась в Трансвааль.

Часть третья