Моя жизнь. Моя вера — страница 3 из 20

I. Приближение шторма

Это было мое первое путешествие с женой и детьми. Я уже говорил, что в результате детских браков между индусами, принадлежащими к средним слоям населения, только муж мог получить какое-то образование, а жена оставалась фактически неграмотной. Вследствие этого они оказывались разделенными глубокой пропастью, и обучать жену должен был муж. Я вынужден был думать о туалетах для жены и детей, следить, чтобы их питание и манеры держаться соответствовали правилам поведения в новом для них обществе. Некоторые воспоминания, относящиеся к тому времени, довольно занимательны.

Жена индуса считает своим высшим религиозным долгом беспрекословно подчиняться мужу. Муж-индус чувствует себя господином и повелителем жены, обязанной прислуживать ему.

Я полагал тогда, что быть цивилизованным – значит возможно больше подражать в одежде и манерах европейцам. Я думал, что только таким путем можно обрести вес, необходимый для служения общине. Поэтому я тщательно выбирал одежду для жены и детей. Мне не хотелось, чтобы их считали катхиаварскими бания. В то время наиболее цивилизованными людьми среди индийцев считали парсов, и, если не удавалось целиком перенять европейский стиль, мы придерживались стиля парсов. Моя жена носила сари парсов, а сыновья – такие же, как у парсов, куртки и штаны и, разумеется, ботинки и чулки. К этой обуви они еще не привыкли и натирали себе ноги, мозоли болели, а от носков пахло потом. У меня всегда были наготове ответы на все их возражения. Правда, это были не столько ответы, сколько окрики, предполагавшие полное подчинение. Мое семейство мирилось с новшествами в одежде только потому, что не было иного выбора. С тем же чувством и даже бо́льшим нежеланием они стали пользоваться вилками и ножами. Когда же прошло мое увлечение этими атрибутами цивилизации, вилки и ножи вновь вышли из употребления. От них легко отказались даже после длительного пользования. Теперь я вижу, что мы чувствуем себя гораздо свободнее, когда не обременяем свой быт блеском «цивилизации».

Тем же пароходом, что и мы, ехали наши родственники и знакомые. Я часто навещал их и пассажиров других классов, так как пароход принадлежал друзьям моего клиента и мне разрешалось ходить куда угодно.

Поскольку пароход направлялся прямо в Наталь, не заходя в другие порты, наше путешествие продолжалось всего восемнадцать дней. Но как бы в предзнаменование уготованной нам бури на суше разразился ужасный шторм. Мы были тогда всего в четырех днях пути от Наталя.

Декабрь – месяц летних муссонов в Южном полушарии, и на море в это время часто бывают штормы. Но шторм, в который мы попали, был особенно сильный и продолжительный. Пассажиры начали волноваться. Атмосфера была накаленной, и люди сплотились перед лицом грозившей им опасности. Мусульмане, индусы, христиане и все остальные забыли о религиозных различиях в мольбе, обращенной к единому Богу. Некоторые брали на себя обеты. Капитан стал уверять молящихся, что, хотя шторм и опасен, ему приходилось бывать в еще более сильных; он убеждал пассажиров, что хорошо построенный корабль может выдержать почти любую непогоду. Но люди были невменяемы. От непрерывного грохота и треска создавалось впечатление, что корабль рушится. Его кружило и бросало из стороны в сторону, казалось, он вот-вот перевернется. На палубе, разумеется, никого не было. «Да исполнится воля Господня», – было у каждого на устах. Насколько я помню, мы находились в таком положении около суток. Наконец небо прояснилось, появилось солнце, и капитан сказал, что шторм кончился. Лица людей озарили улыбки, опасность миновала, и имя Бога исчезло с уст. Они опять ели и пили, пели и веселились. Страха смерти как не бывало, и кратковременное состояние искренней молитвы уступило место майя. Пассажиры, разумеется, регулярно свершали намаз и читали другие молитвы, но все это утратило торжественность, которой обладало в те ужасные часы.

Шторм весьма сблизил меня с остальными пассажирами. Я не очень боялся шторма, у меня в этом отношении уже накопился некоторый опыт. Я хорошо переношу качку и не подвержен морской болезни, поэтому свободно мог переходить от одного пассажира к другому, ухаживая за ними и ободряя их. Каждый час я приносил известия от капитана. Дружба, приобретенная таким образом, как увидим, сослужила мне хорошую службу.

18 или 19 декабря пароход бросил якорь в порту Дурбан. В тот же день прибыл и «Надери».

Но настоящий шторм был еще впереди.

II. Буря

Как я уже сказал, оба парохода пришли в Дурбан 18 или 19 декабря. В южноафриканских портах пассажирам не разрешается высаживаться, пока их не подвергнут тщательному медицинскому осмотру. Если на корабле имеется пассажир, больной заразной болезнью, то объявляется карантин. В Бомбее, когда мы оттуда отправлялись, была чума, и мы опасались, что нам придется посидеть некоторое время в карантине. До медицинского осмотра на корабле должен быть поднят желтый флаг, который спускают только после выдачи врачом соответствующего удостоверения. Родственникам и знакомым доступ на палубу разрешается только после спуска желтого флага.

На нашем пароходе тоже вывесили желтый флаг. Прибыл доктор, осмотрел нас и назначил пятидневный карантин. Он исходил из расчета, что бациллам чумы для полного развития требуется двадцать три дня и поэтому мы должны оставаться в карантине до истечения этого срока, считая со дня нашего отплытия из Бомбея. На этот раз карантин был объявлен не только из гигиенических соображений.

Белое население Дурбана требовало отправки нас обратно на родину. Это и явилось одной из причин установления карантина. Фирма «Дада Абдулла и К^о» регулярно сообщала нам о том, что делалось в городе. Белые устраивали ежедневно огромные митинги, всячески угрожали нам и пытались соблазнить «Дада Абдулла и К^о» предложением возместить убытки, если оба парохода будут отосланы обратно. Но на фирму не так легко было повлиять.

Управляющим фирмой был тогда шет Абдул Карим Ходжи Адам. Он решил отвести суда на верфь и любой ценой добиться высадки пассажиров. Ежедневно он присылал мне подробные сообщения обо всем происходившем. К счастью, покойный ныне адвокат Мансухлал Наазар находился тогда в Дурбане. Он приехал, чтобы встретить меня. Это был способный и бесстрашный человек. Он возглавлял индийскую общину в Дурбане. Адвокат общины мистер Лаутон тоже был не из робких. Он осуждал поведение белых и помогал индийской общине не только как состоящий на жалованье адвокат, но и как истинный друг.

Таким образом, Дурбан стал ареной неравной борьбы. С одной стороны, была горсточка бедных индийцев и их немногочисленных друзей из англичан, с другой – белые, сильные своим оружием, численностью, образованием и богатством, пользовавшиеся к тому же поддержкой государства (правительство Наталя открыто помогало им). Мистер Гарри Эскомб, самый влиятельный член кабинета, принимал участие в митингах.

Таким образом, подлинная цель установления карантина состояла в том, чтобы, запугав пассажиров и пароходную компанию, принудить нас вернуться в Индию. Нам угрожали:

– Если вы не поедете назад, мы вас выбросим в море. Но если вы согласитесь вернуться, то можете даже получить обратно деньги за проезд.

Я все время обходил своих товарищей-пассажиров, всячески их подбадривал. Кроме того, я посылал успокоительные послания пассажирам «Надери». Люди держались спокойно и мужественно.

Для развлечения мы устраивали на корабле различные игры. На Рождество капитан пригласил пассажиров первого класса на обед. Я со своей семьей оказался в центре внимания. После обеда я произнес речь, в которой говорил о западной цивилизации. Я знал, что серьезная тема неуместна в данном случае, но иначе поступить не мог. Я принимал участие в развлечениях, а душою был в Дурбане, где происходила борьба. Она была направлена главным образом против меня. Мне предъявлялись два обвинения: во-первых, в том, что во время пребывания в Индии я позволил себе несправедливые обвинения по адресу белых в Натале, и, во-вторых, что нарочно привез два парохода с колонистами, чтобы наводнить Наталь индийцами.

Я понимал, какая на мне лежит ответственность. Взяв меня на борт своего корабля, фирма «Дада Абдулла и К^о» пошла на большой риск. Жизнь пассажиров, так же как и членов моей семьи, подвергалась опасности.

Но я был совершенно ни в чем не виновен. Я не побуждал никого из пассажиров ехать в Наталь. Я даже не знал их, когда они садились на пароход, да и теперь, за исключением своих родственников, едва ли знал по имени одного из сотни. Во время моего пребывания в Индии я не говорил о белых ничего нового по сравнению с тем, что уже сказал раньше в самом Натале. На все это у меня были бесспорные доказательства.

В своем выступлении на обеде я оплакивал цивилизацию, продуктом, представителями и поборниками которой являлись белые в Натале. Я уже давно и много думал об этой цивилизации и теперь в речи изложил свои соображения на эту тему перед собравшимся небольшим обществом. Капитан и остальные мои друзья терпеливо слушали меня и поняли мою речь именно в том смысле, который я хотел вложить в нее. Не знаю, оказала ли она на них влияние. Впоследствии только с капитаном и другими офицерами мне случалось беседовать о западной цивилизации. В своей речи я утверждал, что западная цивилизация в отличие от восточной основана главным образом на насилии. Задававшие вопросы стремились поколебать мою убежденность в этом. Кто-то, кажется капитан, сказал:

– Допустим, белые осуществят свои угрозы. Как вы будете проводить тогда ваш принцип ненасилия?

Я ответил:

– Надеюсь, Господь даст мне смелость и разум простить им и воздержаться от того, чтобы судить их. Я не сержусь на них, а только скорблю по поводу их невежества и ограниченности. Я знаю, что они искренне верят, будто бы все, что делают в настоящее время, справедливо и оправданно. У меня поэтому нет оснований сердиться на них.

Вопрошавший улыбнулся и, может быть, не поверил мне.

Дни тянулись уныло: когда кончится карантин, было все еще неизвестно. Начальник порта говорил, что вопрос изъят из его компетенции и он может позволить нам сойти на берег, только когда получит распоряжение от правительства.

Под конец пассажирам и мне был предъявлен ультиматум. Нам предлагали подчиниться, если нам дорога жизнь. В своем ответе мы настаивали на нашем праве высадиться в Порт-Натале и заявляли, что решили добиться доступа в Наталь, чем бы это нам ни угрожало.

По истечении двадцати трех дней было разрешено ввести пароходы в гавань, а пассажирам сойти на берег.

III. Испытание

Итак, суда были поставлены в док, а пассажиры сошли на берег. Но мистер Эскомб послал сказать капитану, что белые крайне озлоблены против меня и что моя жизнь в опасности, а поэтому лучше, чтобы я с семьей сошел на берег, когда стемнеет, и тогда старший полицейский офицер порта мистер Татум проводит нас домой. Капитан передал мне это, и я решил последовать совету. Но не прошло и получаса, как к капитану явился Лаутон и заявил:

– Если вы не возражаете, я хотел бы забрать мистера Ганди с собой. Как юрисконсульт пароходной компании, я должен сказать вам, что вы не обязаны следовать указаниям мистера Эскомба.

Затем он обратился ко мне приблизительно со следующими словами:

– Если вы не боитесь, то я предложил бы, чтобы миссис Ганди с детьми поехала к мистеру Рустомджи, а мы пойдем вслед за ними пешком. Мне не хотелось бы, чтобы вы проникли в город ночью, словно вор. Я не думаю, чтобы вам угрожала какая-нибудь опасность. Теперь все успокоилось. Белые разошлись. Во всяком случае я убежден, что вам не нужно пробираться в город тайком.

Я охотно согласился.

Жена с детьми благополучно отправилась к Рустомджи, а я с разрешения капитана сошел на берег вместе с Лаутоном. Дом Рустомджи находился на расстоянии двух миль от порта.

Как только мы сошли на берег, какие-то мальчишки узнали меня и стали кричать:

– Ганди! Ганди!

К ним присоединилось еще с полдюжины человек. Лаутон испугался, что образуется толпа, и подозвал рикшу. Я не любил пользоваться рикшей и первый раз прибег к этому способу передвижения, но мальчишки не дали мне сесть. Они так испугали рикшу, что он сбежал. По мере того как мы двигались дальше, толпа все росла и наконец загородила нам дорогу. Лаутона оттесняли в сторону, а меня забросали камнями, осколками кирпичей и тухлыми яйцами. Кто-то стащил с моей головы тюрбан, меня стали бить. Я почувствовал себя дурно и старался опереться на ограду дома, чтобы перевести дух. Но это было невозможно. Меня продолжали избивать. Случайно мимо проходила жена старшего полицейского офицера, которая знала меня. Эта смелая женщина пробралась ко мне, открыла свой зонтик, хотя никакого солнца уже не было, и стала между мною и толпой. Это остановило разъяренную толпу, меня невозможно было достать, не задев миссис Александер.

Тем временем какой-то индийский мальчик, видевший всю эту сцену, сбегал в полицейский участок. Старший полицейский офицер, мистер Александер, послал полицейский отряд, чтобы окружить меня и в сохранности доставить к месту назначения. Отряд пришел как раз вовремя. Полицейский участок находился по дороге к дому Рустомджи. Когда мы дошли до участка, мистер Александер предложил мне укрыться там. Но я с благодарностью отклонил его предложение.

– Они, наверное, успокоятся, когда поймут свою ошибку, – сказал я. – Я верю в их чувство справедливости.

Под эскортом полиции я без дальнейших приключений дошел до дома Рустомджи. Все мое тело было покрыто синяками и кровоподтеками, но ссадин почти не было. Судовой врач Дадибарджор тут же оказал мне необходимую медицинскую помощь.

В доме было тихо, но вокруг собралась толпа белых. Надвигалась ночь, а из толпы неслись крики:

– Подать сюда Ганди!

Предусмотрительный старший полицейский офицер уже прибыл к дому и старался образумить толпу не при помощи угроз, а вышучивая ее. Но все-таки послал сказать мне:

– Если вы не хотите, чтобы вашей семье, а также дому и имуществу вашего друга нанесли ущерб, я советовал бы вам покинуть дом, предварительно переодевшись в чужое платье.

Таким образом, в один и тот же день я последовал двум совершенно противоположным советам. Когда опасность для жизни существовала только в воображении, мистер Лаутон посоветовал мне выступить открыто, и я принял его совет. Когда же опасность стала вполне реальной, другой друг дал мне совет противоположный, и его я тоже принял. Почему я так поступил? Потому ли, что моя жизнь была в опасности, или потому, что я не хотел подвергать риску жизнь жены и детей, жизнь и имущество друга? И в каком случае я поступил правильно? Тогда ли, когда в первый раз смело вышел к толпе, или во второй раз, когда скрылся, предварительно переодевшись?

Но нет смысла судить о правильности или неправильности совершенных уже поступков. Необходимо разобраться во всем происшедшем, с тем чтобы по возможности извлечь урок на будущее. Трудно с уверенностью сказать, как тот или иной человек будет вести себя в определенных обстоятельствах. Но трудно и оценить человека по его поступкам, поскольку такая оценка недостаточно обоснованна.

Как бы там ни было, подготовка к побегу заставила меня забыть об ушибах. По предложению мистера Александера я надел форму индийского полицейского, а голову обернул мадрасским шарфом так, чтобы он мог защитить меня от взглядов. Один из двоих сопровождавших меня агентов сыскной полиции переоделся в костюм индийского купца и даже загримировался, чтобы быть похожим на индийца. Как был одет другой, я забыл. Узеньким переулком мы пробрались в соседнюю лавку; через склад товаров, набитый джутовыми мешками, вышли в наружную дверь и, проложив себе дорогу через толпу, подошли к экипажу, который ждал нас в конце улицы. На нем мы поехали в тот самый полицейский участок, где недавно мистер Александер предлагал мне укрыться. Я был благодарен ему и агентам сыскной полиции.

В то время как я осуществлял свой побег, мистер Александер развлекал толпу песенкой:

Повесьте старого Ганди

На дикой яблоне!

Узнав, что мы благополучно прибыли в полицейский участок, он преподнес эту новость толпе:

– Вашей жертве удалось улизнуть через соседнюю лавку. Ступайте-ка лучше по домам!

Некоторые рассердились, другие рассмеялись, а кое-кто отказывался верить.

– Ну хорошо, – сказал мистер Александер, – если вы мне не верите, выберите одного-двух представителей, и я готов пустить их в дом: если они там найдут Ганди, я охотно его вам выдам. Но если его там не окажется, вы должны будете разойтись. Ведь не собираетесь же вы разрушить дом Рустомджи или причинять беспокойство жене и детям Ганди?

Толпа послала своих представителей обыскать дом. Вскоре они вернулись и сказали, что никого не нашли. Толпа стала расходиться, большинство высказывало одобрение старшему офицеру, но некоторые ворчали и злились.

Ныне покойный мистер Чемберлен, который был тогда министром колоний, телеграфировал правительству Наталя, предложив ему возбудить дело против лиц, участвовавших в нападении. Мистер Эскомб пригласил меня к себе и сказал:

– Поверьте, я очень сожалею обо всех, даже самых незначительных из нанесенных вам оскорблений. Вы были вправе принять предложение мистера Лаутона и пойти на риск, но я уверен, что если бы вы более благосклонно отнеслись к моему предложению, то этой печальной истории не произошло бы. Если вы сможете опознать виновных, я готов арестовать их и привлечь к суду. Мистер Чемберлен тоже хочет, чтобы я так поступил.

На это я ответил:

– Я не желаю возбуждать никакого дела. Возможно, что я и сумел бы опознать одного или двух виновных, но какая польза от того, что они будут наказаны? Кроме того, осуждать следует не тех, кто на меня нападал. Им сказали, будто я распространял в Индии неверные сведения относительно белых в Натале и оклеветал их. Они поверили этим сообщениям, и не удивительно, что пришли в бешенство. Осуждать надо их руководителей и вас, с вашего позволения. Вам следовало бы должным образом направлять народ, а не верить агентству Рейтер, сообщившему, будто я позволил себе преувеличения. Я не собираюсь никого привлекать к суду и уверен, что когда они узнают истину, то пожалеют о своем поведении.

– Не изложите ли вы это в письменном виде? – спросил Эскомб. – Дело в том, что мне нужно ответить на телеграмму мистеру Чемберлену. Я не хочу, чтобы вы делали поспешные заявления. Вы можете, если хотите, посоветоваться с мистером Лаутоном и другими вашими друзьями, прежде чем примете окончательное решение. Но должен признаться, что, если вы откажетесь от вашего права привлечь виновных к суду, вы в значительной степени поможете мне восстановить спокойствие и, кроме того, поднимете свой престиж.

– Благодарю вас, мне не надо ни с кем советоваться. Я принял решение еще раньше, чем пришел к вам. Я убежден, что не должен привлекать виновных к ответу, и готов хоть сейчас изложить свое убеждение в письменной форме.

И я написал требовавшееся заявление.

IV. Спокойствие после бури

За мной прислали от мистера Эскомба на третий день моего пребывания в полицейском участке. Эскомб позаботился, чтобы меня охраняли двое полицейских, хотя необходимость в этом уже отпала.

В тот день, когда нам разрешили сойти на берег, сразу же после спуска желтого флага ко мне явился представитель газеты «Наталь адвертайзер», чтобы взять интервью. Он задал мне ряд вопросов, и своими ответами я сумел опровергнуть все выдвинутые против меня обвинения. Следуя совету сэра Фирузшаха Мехты, я произносил в Индии только предварительно написанные речи и сохранил копии их, как и всех моих прочих писаний. Я передал корреспонденту весь этот материал и доказал ему, что не говорил в Индии ничего такого, чего не было бы сказано мною раньше в Южной Африке в еще более резкой форме. Я доказал также, что совершенно непричастен к прибытию пассажиров на пароходах «Курлянд» и «Надери». Многие из прибывших жили здесь уже с давних пор, а большинство не собиралось оставаться в Натале, намереваясь отправиться в Трансвааль. В то время в Трансваале перспективы для обогащения были заманчивее, чем в Натале, и индийцы предпочитали ехать туда.

Это интервью и мой отказ привлечь к суду лиц, напавших на меня, произвели такое сильное впечатление, что европейцы в Дурбане устыдились своего поведения. Печать стала говорить, что я невиновен, и осуждала толпу. Таким образом, попытка линчевать меня в конечном счете пошла на пользу мне, то есть моему делу. Этот инцидент поднял престиж индийской общины в Южной Африке и облегчил мне работу.

Дня через три или четыре я вернулся домой и вскоре вновь принялся за свои дела. Происшествие способствовало расширению моей юридической практики.

Однако последствия были не только благоприятными. Обострилась расовая ненависть к индийцам. Убедившись, что индийцы способны мужественно бороться, белые усмотрели в этом опасность для себя. В Натальское законодательное собрание было внесено два законопроекта: один был направлен против индийских торговцев, другой устанавливал строгие ограничения иммиграции индийцев. Существовало постановление, принятое в результате борьбы за избирательные права, которое запрещало издание законов, направленных исключительно против индийцев. Это означало, что законы должны были быть одинаковыми для всех, независимо от цвета кожи и расовой принадлежности. Оба упомянутых законопроекта были составлены таким образом, что распространялись якобы на всех, но по существу предусматривали новые ограничения именно для индийского населения Наталя.

Борьба против этих законопроектов значительно расширила сферу моей общественной деятельности и еще более усилила среди членов индийской общины сознание их долга. Законопроекты были переведены на индийские языки с подробными комментариями, для того чтобы индийцы смогли понять весь скрытый в них смысл. Мы пробовали апеллировать к министру колоний, но он отказался вмешиваться, и законы вошли в силу.

Общественная деятельность поглощала бо́льшую часть моего времени. Адвокат Мансухлал Наазар, который тогда был уже в Дурбане, поселился у меня и тоже отдался общественной работе. Тем самым он несколько облегчил мою ношу.

Во время моего отсутствия шет Адамджи Миякхан с честью исполнял свой долг. При нем увеличилось число членов Индийского конгресса Наталя, а касса выросла почти на тысячу фунтов стерлингов. Я воспользовался возбуждением, вызванным законопроектами, а также демонстрацией против прибывших со мной пассажиров и обратился к индийцам с воззванием, в котором призывал вступать в члены Индийского конгресса Наталя и делать взносы в его пользу. Денежный фонд Конгресса вскоре увеличился до пяти тысяч фунтов стерлингов. Я стремился создать для Конгресса постоянный фонд, чтобы приобрести недвижимость, на доходы от которой Конгресс мог бы развивать свою деятельность. Это был мой первый опыт руководства общественной организацией. Я поделился своими соображениями с товарищами по работе, и они одобрили мой план. Недвижимость была приобретена, сдана в аренду, и рента дала нам возможность покрывать текущие расходы Конгресса. Недвижимость была вверена попечению большой группы доверенных лиц, которая управляет ею и сейчас. Но со временем между доверенными лицами возникли дрязги, так что теперь доход от недвижимости поступает в суд.

Это неприятное положение создалось уже после моего отъезда из Южной Африки. Но еще задолго до этого я изменил свое мнение о пользе постоянных фондов для общественных учреждений. Теперь, опираясь на большой опыт руководства многочисленными общественными организациями, я пришел к твердому убеждению, что общественным организациям не следует иметь постоянных фондов. Такие фонды являют собою источник морального разложения организации. Общественные организации создаются при поддержке и на средства общественности. Там, где они лишаются такой поддержки, они утрачивают и право на существование. Между тем организации, функционирующие за счет постоянных фондов, нередко игнорируют общественное мнение и часто ответственны за действия, противоречащие интересам общественности. В нашей стране мы сталкиваемся с этим на каждом шагу. Некоторые так называемые религиозные организации перестали отчитываться перед общественностью в своей деятельности. Доверенные лица, управляющие их имуществом, стали фактически собственниками этого имущества и ни перед кем не несут никакой ответственности. Я убежден, что общественная организация должна жить сегодняшним днем. Так живет природа. Организация, не пользующаяся поддержкой общественности, как таковая не имеет права на существование. Ежегодные пожертвования в фонд организации являются проверкой ее популярности и честности ее руководства; и я считаю, что каждая организация должна пройти эту проверку. Но я хочу, чтобы меня поняли правильно. Мои замечания не относятся к организациям, которые по своей природе не могут существовать на временной основе. Здесь я имею в виду текущие расходы, которые должны производиться за счет добровольных пожертвований, получаемых из года в год.

Такие воззрения укрепились во мне в период проведения сатьяграхи в Южной Африке. Эта замечательная кампания, продолжавшаяся более шести лет, велась без всяких постоянных фондов, хотя для нее требовались сотни тысяч рупий. Я помню, что бывали случаи, когда я не знал, что мы будем делать завтра, если не поступят пожертвования. Но я не буду здесь предвосхищать события. Читатель найдет обоснования моих взглядов в следующих главах.

V. Обучение детей

Когда я прибыл в Дурбан в январе 1897 г., со мною было трое детей: десятилетний сын моей сестры и двое моих сыновей девяти и пяти лет. Возник вопрос – где их обучать.

Я мог послать их в школы, предназначенные для детей европейцев, но это было возможно только по протекции и в виде исключения. Детям индийцев не разрешалось посещать такие школы. Для них существовали школы, созданные христианскими миссиями, но я не хотел посылать своих детей и туда, так как мне не нравилась постановка преподавания там. Оно велось исключительно на английском языке или же на неправильном хинди или тамильском. Причем принятия и в эти школы нелегко было добиться. Я никак не мог примириться с таким положением вещей и пытался обучить детей сам. Но я мог делать это в лучшем случае нерегулярно, а подходящего учителя, знающего гуджарати, найти не удавалось.

Я не знал, как быть. Я поместил в газетах объявление, что ищу преподавателя-англичанина, который согласился бы обучать детей под моим руководством. Ему можно было бы поручить систематическое обучение некоторым дисциплинам, а в остальном достаточно было бы и тех немногих нерегулярных уроков, которые мог давать детям я. В результате моих поисков я пригласил английскую гувернантку за семь фунтов стерлингов в месяц. Так продолжалось некоторое время. Но я был недоволен. Благодаря тому что я говорил с детьми только на родном языке, они немного научились гуджарати. Отослать их обратно в Индию я не хотел, так как считал, что малолетние дети не должны расставаться со своими родителями. Воспитание, которое естественно прививается детям в семье, невозможно получить в обстановке школьных общежитий. Поэтому я держал детей при себе. Правда, я пробовал посылать племянника и старшего сына на несколько месяцев в школу-интернат в Индию, но вскоре вынужден был взять их домой. Впоследствии старший сын, когда он уже был взрослым, отправился в Индию с целью поступить в среднюю школу в Ахмадабаде. Племянник же, мне кажется, удовлетворился тем, что я сумел ему дать. К сожалению, он умер в расцвете молодости после непродолжительной болезни. Остальные три сына никогда не посещали общественной школы, но получили некоторую систематическую подготовку в импровизированной школе, организованной мною для детей участников сатьяграхи в Южной Африке.

Все мои опыты были, однако, недостаточны. Я не имел возможности посвящать детям столько времени, сколько хотел бы. Невозможность уделить им достаточно внимания и другие неустранимые причины помешали мне дать им то общее образование, какое мне хотелось, и все мои сыновья выражали недовольство по этому поводу. Каждый раз, когда им приходилось встречаться с магистром или бакалавром или даже с выдержавшим экзамен на аттестат зрелости, они чувствовали себя неловко оттого, что им недостает школьного образования.

Тем не менее я считаю, что, если бы я настоял на их обучении в общественных школах, они не получили бы того, что могла им дать только школа жизненного опыта или постоянное общение с родителями. Я никогда не чувствовал бы себя спокойным за них, как теперь, и искусственное воспитание, которое они могли получить в Англии или в Южной Африке, будучи оторваны от меня, никогда не научило бы их той простоте и готовности служить обществу, которую они проявляют теперь. Искусственные жизненные навыки, которые они вынесли бы оттуда, могли явиться серьезной помехой для моей общественной деятельности. Но хотя мне не удалось дать детям общее образование, которое отвечало бы их и моим запросам, все же, оглядываясь на прошлое, я не могу сказать, что не сделал всего, что обязан был сделать для них по мере моих сил. Не сожалею я и о том, что не послал их в школу. Мне всегда кажется, что нежелательные для меня черты в старшем сыне до некоторой степени – результат моих собственных недостатков, свойственных мне в юные годы, когда не было еще самодисциплины и определенной цели жизни. Я считаю это время периодом незрелости ума и потакания своим слабостям. Но оно совпало с наиболее впечатлительным возрастом сына. Он, естественно, не хочет признать, что то был период потакания его слабостям и неопытности, а, наоборот, полагает, что это самое светлое время моей жизни и что изменения, происшедшие впоследствии, вызваны заблуждением, которое я неправильно называю просветлением. И действительно, почему бы ему не думать, что мои юные годы представляли собой период пробуждения, а последующие были годами радикальной перемены, годами заблуждений и самомнения. Друзья часто задавали мне трудные вопросы. Например, что плохого случилось бы, если бы я дал сыновьям академическое образование? Какое право имел я обрезать им крылья? Зачем я помешал им приобрести ученые степени и избрать карьеру по собственному вкусу?

Вопросы эти не кажутся мне особенно разумными. Мне приходилось встречаться со многими учащимися. Я пытался сам или через посредство других применять по отношению к другим детям мои «новшества» в области образования и видел результаты этого. Я знаю много молодых людей, сверстников моих сыновей, и не нахожу, что они лучше их или что мои сыновья могут у них многому научиться.

Будущее покажет окончательный результат моих экспериментов. Цель обсуждения этого предмета в данной главе заключается в том, чтобы предоставить возможность изучающему историю цивилизации проследить разницу между обучением дома и в школе и познакомиться с вопросом о значении изменений, вносимых родителями в жизнь детей. Эта глава призвана также показать приверженцу истины, куда приведут его поиски ее, и продемонстрировать приверженцу свободы, как много жертв требует эта суровая богиня.

Если бы я был лишен чувства собственного достоинства и позволил бы желать, чтобы мои дети получили такое образование, которое не могут получить другие, то я, наверное, дал бы им общее образование, но лишил бы их наглядного урока свободы и уважения к своей личности, который я им преподал за счет общего образования. Когда приходится выбирать между свободой и учением, кто же станет отрицать, что свобода в тысячу раз предпочтительнее учения?

Юноши, которых я в 1920 г. вырвал из школ и колледжей – этих оплотов рабства – и которым я во имя свободы советовал лучше остаться необразованными и быть каменщиками, чем получать общее образование в цепях рабства, вероятно, сумеют понять, чем был вызван такой совет.

VI. Дух служения

Моя профессиональная деятельность развивалась довольно успешно, но я не испытывал удовлетворения от этого. Меня постоянно волновал вопрос, как бы еще упростить свой образ жизни. К тому же мне хотелось совершить какой-нибудь конкретный акт служения моим соотечественникам. Однажды ко мне в дверь постучался прокаженный. У меня не хватило духу ограничиться только тем, чтобы накормить его, и я приютил его у себя, перевязывал ему раны и ухаживал за ним. Но это не могло продолжаться бесконечно: не было материальных возможностей, да и не хватало силы воли держать его у себя постоянно. В конце концов я отправил его в государственную больницу для законтрактованных рабочих.

Я продолжал испытывать чувство неудовлетворенности. Мне хотелось гуманистической деятельности постоянного характера.

Доктор Бут был главой миссии Св. Эйдана. Он был добрым человеком и лечил своих пациентов безвозмездно. Благодаря щедрости парса Рустомджи оказалось возможным открыть небольшую больницу, которую доктор Бут возглавил. Мне очень хотелось служить в больнице в качестве брата милосердия. Отпуск лекарств отнимал ежедневно один-два часа, и я решил выкроить это время от занятий в конторе, чтобы исполнять обязанности фармацевта в больничной аптеке. Бо́льшую часть моей профессиональной деятельности составляли юридические консультации в моей конторе, дела по передаче недвижимости и третейское разбирательство. Правда, у меня обычно бывало несколько дел в городском суде, но большинство из них не имело спорного характера. Мистер Хан, вслед за мной приехавший в Южную Африку и живший вместе со мной, согласился взять часть этих дел на себя. Таким образом, я получил время для работы в маленькой больнице. На это уходило два часа ежедневно, включая время на дорогу до больницы и обратно. Работа с больными несколько успокоила меня. Я опрашивал пациентов, выслушивал их жалобы, докладывал о них доктору и отпускал лекарства по рецептам. Все это позволило мне ближе познакомиться с больными индийцами, которые в большинстве своем были законтрактованными рабочими – тамилами, телугу и выходцами из Северной Индии.

Приобретенный опыт сослужил мне хорошую службу во время Бурской войны, когда я предложил свои услуги по уходу за больными и ранеными солдатами.

Воспитание детей по-прежнему занимало меня. У меня родилось двое сыновей в Южной Африке, и опыт работы в больнице оказался полезным и в вопросах, касающихся воспитания. Моя привычка стараться ни от кого не зависеть была для меня источником постоянных осложнений. Мы с женой решили обратиться к лучшим врачам во время родов, но что я стал бы делать, если бы доктор и няня оставили нас на произвол судьбы в критический момент? Кроме того, няня должна была быть индианкой. Между тем достать опытную няню-индианку в Южной Африке было во всяком случае не менее трудно, чем в самой Индии. Я стал изучать все необходимое для обеспечения надлежащего ухода. Я прочел книгу доктора Трибхувандса «Мане Шикхаман» («Советы матери») и ухаживал за своими детьми, следуя указаниям книги, а в отдельных случаях руководствуясь ранее приобретенными познаниями. Услугами няни я пользовался не более двух месяцев, каждый раз главным образом для оказания помощи жене, но не для ухода за детьми, за которыми следил сам.

Рождение последнего ребенка было для меня серьезным испытанием. Роды наступили внезапно. Вызвать немедленно врача не удалось, и некоторое время было потрачено на поиски акушерки. Но если бы даже ее застали дома, то и тогда она не поспела бы к родам. На мою долю выпало следить за благополучным течением родов. Внимательное изучение вопроса по книге доктора Трибхувандса принесло мне неоценимую пользу. Я даже не нервничал.

Я убежден, что для правильного воспитания детей родители должны обладать общими познаниями по уходу за ними. На каждом шагу я наблюдал, какую пользу принесло мне тщательное изучение этого вопроса. Мои дети не были бы такими здоровыми, если бы я не изучил это дело и не применял приобретенные знания на практике.

Мы страдаем от своего рода суеверия, будто ребенку нечему учиться в течение первых пяти лет его жизни. Между тем в действительности происходит как раз обратное. Ребенок никогда уже не научится тому, что он приобретает в течение первых пяти лет. Воспитание детей начинается с зачатия. На ребенке отражается физическое и духовное состояние родителей в момент зачатия. Затем в период беременности ребенок находится под влиянием настроений матери, ее желаний и темперамента, а также ее образа жизни. После рождения ребенок начинает подражать родителям, и в течение многих лет его развитие всецело зависит от них.

Супруги, отдающие себе отчет в упомянутых вещах, никогда не будут вступать в половую связь только для удовлетворения похоти, а лишь при желании иметь потомство. Думать, что половой акт – функция, в такой же степени необходимая, как сон и еда, по моему мнению, признак величайшего невежества. Существование мира зависит от действий поколений, а поскольку мир является ареной деятельности Бога и отражением его славы, действия поколений должны контролироваться с точки зрения упорядочения роста населения всего мира. Тот, кто отдает себе в этом отчет, сумеет овладеть своим вожделением любой ценой, вооружится знаниями, необходимыми для обеспечения физического, духовного и морального здоровья своему потомству, и поделится этими знаниями ради процветания человечества.

VII. Брахмачария-I

Мы уже достигли в нашем повествовании момента, когда я стал серьезно думать о принятии обета брахмачарии. Единобрачие было моим идеалом со времени женитьбы, и верность жене вытекала для меня из любви к правде. Но в Южной Африке я стал сознавать важность соблюдения брахмачарии даже по отношению к жене. Я затрудняюсь в точности определить, какое обстоятельство или какая книга вызвали такое направление моих мыслей, но помнится, что решающим фактором было влияние Райчандбхая, о котором уже рассказывал. До сих пор хорошо помню разговор с ним на эту тему. Как-то раз в беседе я превозносил преданность миссис Гладстон своему мужу. Я где-то читал, что миссис Гладстон настаивала на праве приготовлять чай для мужа даже в палате общин и это стало строго соблюдаемым правилом в жизни замечательной супружеской четы, которая в своих действиях руководствовалась преданностью друг другу. Я рассказал об этом поэту, попутно восхваляя супружескую любовь.

– Что вы цените выше, – спросил Райчандбхай, – любовь миссис Гладстон как жены к своему мужу или ее преданное служение ему независимо от ее отношения к мистеру Гладстону? Допустим, она была бы его сестрой или преданной служанкой и обслуживала бы его с таким же вниманием. Что бы вы на это сказали? Разве не бывает таких преданных сестер или служанок? Допустим, вы встретили бы такую же любвеобильную преданность слуги-мужчины, понравилось бы это вам так же, как поведение миссис Гладстон? Попробуйте проанализировать высказанные мною мысли.

Сам Райчандбхай был женат. Эти слова сначала показались мне проявлением его бесчувственности, но они произвели на меня неотразимое впечатление. Я понял, что преданность прислуги в тысячу раз больше достойна похвалы, чем преданность жены мужу. Нет ничего удивительного в преданности жены мужу, так как они связаны неразрывными узами. Следовательно, такая преданность вполне естественна. Чтобы отношения, исполненные такой же преданности, установились между хозяином и слугой, требуется особое усилие. Мнение поэта все больше нравилось мне.

Я задавал себе вопрос: как же в таком случае должен я относиться к жене? Разве моя верность ей состоит в том, что я использую только ее как средство для удовлетворения похоти? Пока я раб вожделения, моя верность ничего не стоит. Я должен отдать справедливость жене: она никогда не была обольстительницей. Для меня поэтому не представляло никакой трудности принять обет брахмачарии, если бы я этого захотел. Однако слабая воля и чувственное влечение были тому помехой.

Даже после того, как сознание мое в этом вопросе пробудилось, я дважды потерпел неудачу. Мои поражения объясняются тем, что мотивы, руководившие мною, были невысокого порядка. Я стремился главным образом к тому, чтобы не иметь больше детей. В Англии я читал о противозачаточных средствах. В главе о вегетарианстве я уже говорил о деятельности доктора Аллинсона по пропаганде методов контроля за рождаемостью.

На какой-то период его деятельность оказала известное влияние на меня. Но мистер Хиллс, бывший его противником и настаивавший на внутренних усилиях в противоположность внешним средствам, то есть на воздержании, произвел на меня гораздо большее впечатление, и со временем я стал его убежденным сторонником. Не желая больше иметь детей, я стал стремиться к воздержанию. Эта задача оказалась бесконечно трудной. Мы стали спать на разных кроватях. Я решил ложиться спать лишь тогда, когда чувствовал себя изможденным после проделанной за день работы. Все эти усилия не давали, на первый взгляд, существенных результатов, но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что к окончательному результату пришел через совокупность этих отдельных неудачных попыток.

Твердое решение я принял только в 1906 г. Сатьяграха еще не начиналась, и я не помышлял о том, что она может начаться. Я занимался адвокатской практикой в Йоханнесбурге, когда произошло восстание зулусов в Натале[9], вспыхнувшее вскоре после Бурской войны. Я чувствовал, что должен предложить свои услуги правительству Наталя. Мое предложение было принято, о чем будет сказано в другой главе. Работа, требовавшая всей моей энергии и времени, заставляла постоянно думать о необходимости воздержания, и я, как обычно, поделился мнением на этот счет со своими товарищами по работе. Я пришел к убеждению, что произведение потомства и постоянная забота о детях несовместимы со служением обществу. Я должен был ликвидировать свое домашнее хозяйство в Йоханнесбурге, для того чтобы быть в состоянии нести службу во время восстания. По истечении месяца после того, как я предложил свои услуги, я вынужден был отказаться от дома, столь заботливо мною обставленного. Я отправил жену и детей в Феникс, а сам возглавил индийский санитарный отряд, приданный вооруженным силам Наталя. Во время трудных переходов, которые нам приходилось проделывать, меня осенила мысль, что я, если хочу посвятить себя общественному служению, должен забыть о желании иметь детей и пользоваться богатством, должен вести жизнь ванапрастха — человека, отказавшегося от забот о доме.

Делами, связанными с восстанием, я занимался не более шести недель. Но этот кратковременный период оказался очень важным в моей жизни. Я в большей степени, чем когда-либо ранее, начал осознавать значение обетов. Я понял, что обет не только не закрывает доступ к действительной свободе, но открывает его. До этого времени мне не удавалось достигнуть успеха из-за отсутствия силы воли, неверия в себя и в благоволение Бога. Поэтому мой разум метался по бурному морю сомнений. Я понял, что, отказываясь принять обет, человек вводит себя в искушение. Обет же служит ему как бы средством перехода от распущенности к действительно моногамной супружеской жизни. «Я верю в усилие; я не хочу себя связывать обетами» – это умонастроение слабости, и в нем проявляется предательское желание того, от чего надо отказаться. В чем же трудность принятия окончательного решения? Давая обет избежать змеи, которая, я знаю, укусит меня, я просто не предпринимаю усилия убежать от нее. Я знаю, что простое усилие может означать верную смерть, так как усилие – игнорирование того очевидного факта, что змея обязательно ужалит. Если я могу довольствоваться только усилием, значит я еще не до конца уяснил себе необходимость определенного действия. Нас часто пугают сомнения такого рода: «Предположим, мои взгляды в будущем изменятся, как же могу я связывать себя обетом?» Но такое сомнение часто выдает отсутствие ясного понимания необходимости отказаться от определенного предмета. Вот почему Нишкулананд пел:

Отказ от чего-либо без отвращения к тому же предмету

непродолжителен.

Следовательно, обет отречения – естественный и неизбежный результат исчезновения желания.

VIII. Брахмачария-II

В 1906 г. после всестороннего обсуждения и обдумывания я принял обет. До этого момента я не делился своими мыслями с женой и посоветовался с ней только тогда, когда уже принимал обет. Она не возражала. Однако мне очень трудно было прийти к окончательному решению. Недоставало силы воли. Сумею ли овладеть своими страстями? Отказ мужа от половых сношений с женой казался тогда странным явлением. Но я решился предпринять этот шаг, веря, что меня поддержит Бог.

Оглядываясь назад на те двадцать лет, которые прошли со времени принятия обета, я испытываю удовольствие и изумление. Начиная с 1901 г. мне удавалось с большим или меньшим успехом проводить в жизнь воздержание. Но чувства свободы и радости, появившегося после принятия обета, я никогда не испытывал до 1906 г. До принятия обета я всегда находился под угрозой соблазна. Теперь клятва стала верной защитой от него. Огромная потенциальная сила брахмачарии с каждым днем становилась для меня все очевиднее. Я принял обет во время пребывания в Фениксе. Освободившись от работы в санитарном отряде, я отправился в Феникс, откуда мне нужно было вернуться в Йоханнесбург. Приблизительно по истечении месяца со времени возвращения в Йоханнесбург были заложены основы сатьяграхи. Обет брахмачарии подготовлял меня к этому помимо моего сознания. Сатьяграха не была продуктом заранее обдуманного плана. Она родилась внезапно, помимо моей воли. Однако я ясно видел, что все предшествующие мои шаги неизбежно вели к принятию сатьяграхи. Я сократил свои расходы по дому в Йоханнесбурге и отправился в Феникс, так сказать, для того, чтобы принять там обет брахмачарии.

Своим сознанием, что точное соблюдение брахмачарии ведет к достижению состояния брахман, я не был обязан изучению шастр. Я пришел к этому постепенно, благодаря жизненному опыту. Тексты шастр я прочел гораздо позднее.

Приняв обет, я с каждым днем все более убеждался в том, что брахмачария – защита тела, разума и души. Ибо брахмачария не была теперь для меня процессом тяжелого раскаяния, а доставляла утешение и радость. Каждый день я обнаруживал в ней новую красоту.

Однако не подумайте, что соблюдение обета, хотя оно и приносило большую радость, давалось мне легко. Даже теперь, когда мне пятьдесят шесть лет, чувствую, какое это трудное испытание. Все более убеждаюсь, что соблюдение обета напоминает хождение по острию ножа, и ежеминутно вижу, как необходимо быть постоянно бдительным.

Контроль над чревоугодием – главное условие при соблюдении обета брахмачарии. Я убедился в том, что наиболее строгий контроль над чревоугодием чрезвычайно облегчает соблюдение обета, и стал проводить мои диететические опыты не только как вегетарианец, но и как брахмачари. В результате этих опытов я пришел к выводу, что пища брахмачари должна быть не чересчур обильной, простой, без пряностей, по возможности невареной.

Шесть лет опыта показали мне, что идеальная пища для брахмачари – свежие фрукты и орехи. При такой пище я совершенно не знал страстей. Следование брахмачарии не требовало никаких усилий с моей стороны в Южной Африке, когда я питался одними фруктами и орехами. Но с тех пор, как я начал пить молоко, мне стало значительно труднее соблюдать обет. О том, как случилось, что я вновь стал употреблять в пищу молоко, расскажу позже. Здесь же отмечу только, что нисколько не сомневаюсь в том, что молоко затрудняет соблюдение брахмачарии. Однако не следует делать вывод, что все брахмачари должны отказаться от молока. Действие различного рода пищи на брахмачари можно определить лишь после многочисленных опытов. Мне предстоит еще найти замену для молока, приготовленную из фруктов, которая в такой же степени, как и молоко, содействовала бы развитию мускулатуры и в то же время легко усваивалась бы организмом. Врачам, вайдья и хакимам не удалось просветить меня на этот счет. Поэтому, хотя мне известно, что молоко отчасти и возбуждающее средство, я пока никому не могу посоветовать отказаться от него.

Чтобы облегчить соблюдение брахмачарии, необходимо не только правильно подбирать пищу и ограничивать себя в еде, но и поститься. Наши страсти столь интенсивны, что ими можно управлять лишь при условии, если заключить их как внутренне, так и внешне в строгие рамки. Всем известно, что страсти затухают, если вовсе не принимать пищи, и таким образом пост в целях овладения страстями, без сомнения, очень полезен. Правда, есть люди, которым пост не поможет, ибо они полагают, что могут стать невосприимчивыми к жизненным соблазнам, чисто механически соблюдая пост. Они лишают организм необходимой пищи, но в то же время питают свой разум мечтами о всякого рода лакомствах, думая все время о том, что они будут есть и пить по окончании поста. Такого рода пост не поможет им овладеть ни чревоугодием, ни вожделением. Пост полезен лишь тогда, когда разум и испытывающее голод тело находятся в гармонии, другими словами, когда пост вызывает отвращение к предметам, от которых отказалось тело. Разум – источник всякой чувственности. Поэтому эффективность поста ограничена, так как человек, соблюдающий пост, может быть тем не менее обуреваем страстями. Однако можно с уверенностью утверждать, что умерщвление плоти, как правило, невозможно без поста, который для соблюдения брахмачарии абсолютно необходим.

Многие стремившиеся соблюдать брахмачарию терпели неудачу лишь потому, что поступали в отношении своих остальных чувств как люди, не являющиеся брахмачари. Их попытка поэтому подобна попытке испытать зимний холод в изнуряющие летние месяцы. Весьма важно осознать различие между жизнью брахмачари и жизнью человека, не давшего обета брахмачарии. Сходство между ними только кажущееся. Между тем различие должно быть ясно, как дневной свет. И тот и другой пользуются своим зрением, но брахмачари пользуется им, чтобы видеть славу Божью, а другой – чтобы видеть окружающее ее легкомыслие. И тот и другой пользуются своими ушами, но в то время, как один не слышит ничего, кроме восхваления Бога, другой сосредоточивает свой слух на сквернословии. Оба часто бодрствуют до глубокой ночи, но тогда как один посвящает эти часы молитве, другой коротает их в диком изнурительном веселье. Оба питают свой дух, но первый ради чистоты храма Божьего, второй же – для того, чтобы насытиться и превратить священный сосуд в зловонную клоаку. Таким образом, оба живут на противоположных полюсах, и расстояние, разделяющее их, с течением времени увеличивается, а не сокращается.

Брахмачария означает контроль над чувствами в области мысли, слов и поступков. С каждым днем я все более убеждался в необходимости уже упомянутых форм воздержания. Нет предела возможностям отречения, точно так же, как нет предела возможностям брахмачарии. Состояние брахмачари нельзя достигнуть благодаря частичным усилиям. Для многих людей брахмачария должна остаться лишь идеалом. Человек, стремящийся к брахмачарии, всегда будет отдавать себе отчет в своих недостатках, он будет выискивать страсти, таящиеся в глубине его души, и постоянно стараться освободиться от них. До тех пор, пока воля не полностью контролирует мысль, нет брахмачари в настоящем смысле слова.

Непроизвольно возникающая мысль – болезнь разума; обуздание ее означает обуздание разума, что еще более трудно, чем обуздание ветра. Тем не менее сущий в нас Бог позволяет контролировать даже разум. Не следует думать, что это невозможно только потому, что трудно. Это наивысший идеал, и потому вполне естественно, что необходимо приложить максимум усилий, чтобы достигнуть его.

Лишь вернувшись в Индию, я убедился, что достигнуть такого рода состояния брахмачарии при помощи одних человеческих усилий невозможно. Раньше я заблуждался, полагая, что диета, состоящая из одних фруктов, позволит мне искоренить все страсти, и льстил себя надеждой, что ничего другого мне делать не нужно.

Однако не буду забегать вперед. Позвольте только разъяснить. Те, кто хочет соблюдать брахмачарию, стремясь познать Бога, не должны отчаиваться. Их вера в Бога равносильна их вере в собственные силы.

Для отрешенного человека исчезают предметы, не вкус к ним,

Но для узревшего высшее и вкус исчезает.

Поэтому его имя и его благоволение являются последними источниками для того, кто стремится достичь состояния мокша. Эту истину я постиг только после возвращения в Индию.

IX. Простая жизнь

Я стал вести спокойную и удобную жизнь, но продолжалось это недолго. Дом мой был обставлен уютно, но не прельщал меня. Вскоре я вновь стал сокращать свои расходы. Счета из прачечной были огромными, а поскольку прачка не отличался пунктуальностью, мне не хватало даже двух или трех дюжин рубашек и воротничков. Воротнички приходилось менять ежедневно, а рубашки если не каждый день, то по крайней мере через день. Все это было связано с расходами, которые показались мне ненужными, и в целях экономии я обзавелся принадлежностями для стирки белья. Я купил руководство по стирке, изучил это искусство сам и обучил ему жену. Работы, конечно, мне прибавилось, но новизна этого занятия делала его приятным.

Никогда не забуду первого выстиранного мною воротничка. Я накрахмалил его больше, чем нужно, и из опасения сжечь лишь слегка прикасался к нему чуть нагретым утюгом. Воротничок оказался довольно жестким, а лишний крахмал все время осыпался. Я отправился в суд, надев этот воротничок, и вызвал смех своих коллег-адвокатов. Но уже тогда я умел не обращать внимания на насмешки.

– Что же, – говорил я, – ведь это мой первый опыт стирки воротничков, а отсюда и излишний крахмал. Он осыпается, но это меня нисколько не беспокоит, к тому же я доставил вам столько удовольствия.

– Но ведь у нас нет недостатка в прачечных! – сказал один из приятелей.

– Прачечные берут за стирку очень дорого, – ответил я. – Стирка воротничка стоит почти столько же, сколько новый воротничок, да еще приходится постоянно зависеть от прачки. Я предпочитаю стирать свои вещи сам.

Но я не в силах был заставить друзей понять красоту самообслуживания. С течением времени я стал заправским прачкой и стирал не хуже, чем в прачечной. Мои воротнички были не менее твердыми и блестящими, чем у других.

Когда Гокхале приехал в Южную Африку, он привез с собой галстук, полученный им в подарок от Махадева Говинда Ранаде. Гокхале очень берег эту вещь как память: он надевал галстук лишь в исключительных случаях. Как-то ему понадобилось надеть его на банкет, который давали в его честь индийцы в Йоханнесбурге. Галстук был помят, и его следовало выгладить. Отдать его в прачечную и своевременно получить обратно уже не было возможности. Я предложил испробовать мое искусство.

– Я верю в ваши способности как адвоката, но не верю в ваши таланты по части стирки, – сказал Гокхале. – Что же будет, если вы испортите мне галстук? Вы понимаете, что он для меня значит?

И он рассказал, как получил этот подарок. Но я продолжал настаивать, поручился за качество работы и добился разрешения выгладить галстук. В результате я получил похвальный аттестат. После этого мне совершенно безразлично, если все прочие люди мира откажут мне в выдаче такого аттестата.

Я освободился не только от ига прачечной, но достиг также независимости и от парикмахера. Люди, побывавшие в Англии, нередко научаются там бриться самостоятельно, но никто, насколько мне известно, не научился стричь себе волосы. Мне пришлось освоить и это. Однажды я зашел к английскому парикмахеру в Претории. Он с презрением отказался стричь меня. Я почувствовал себя обиженным, однако немедленно купил ножницы и остриг волосы перед зеркалом. Стрижка передней части головы более или менее удалась, но затылок я испортил. Друзья в суде надрывались от хохота.

– Что с вашими волосами, Ганди? Не обгрызли ли их крысы?

– Нет, белый парикмахер не снизошел до того, чтобы дотронуться до моих черных волос, – ответил я, – и я предпочел сам стричь их, как бы плохо у меня ни получалось.

Ответ мой не удивил друзей.

Парикмахер был тут ни при чем. Обслуживая черных, он рисковал потерять свою клиентуру. В Индии мы не разрешаем нашим парикмахерам обслуживать наших неприкасаемых братьев. Мне отплатили за это в Южной Африке – и неоднократно. Мысль о том, что это наказание за наши грехи, удерживала меня от возмущения.

Те крайние формы, которые в конце концов приняла моя страсть к самообслуживанию и к простоте, опишу в другом месте. Семена были брошены. Они нуждались в поливе, чтобы прорасти, зацвести и дать плоды. И я понял это в нужный момент.

X. Бурская война

Я вынужден опустить здесь многое из пережитого мною между 1897 и 1899 г. и перейти прямо к Бурской войне.

Когда война была объявлена, мои личные симпатии были целиком на стороне буров. Но тогда я думал, что не имею права проявлять свои индивидуальные убеждения. Я подробно разобрал пережитую мною внутреннюю борьбу в книге по истории сатьяграхи в Южной Африке и теперь не хочу повторяться. Интересующихся отсылаю к этой книге. Здесь достаточно сказать, что моя лояльность по отношению к английскому правительству побудила меня принять участие в войне на стороне англичан. Я считал, что если требую прав как британский гражданин, то обязан участвовать в защите Британской империи. Я полагал тогда, что Индия может стать независимой только в рамках Британской империи и при ее содействии. Поэтому я собрал как можно больше товарищей и с большим трудом добился, чтобы нас приняли на службу в армию санитарами.

Рядовой англичанин считает, что индийцы трусливы, не способны рисковать собой или быть выше своих личных интересов.

Скепсис моих друзей-англичан, к которым я явился со своим планом, должен был подействовать на меня, по их мысли, как ушат холодной воды. Но доктор Бут горячо поддержал меня. Он обучил нас работе санитарами, и мы получили свидетельства о годности к медицинской службе. Мистер Лаутон и мистер Эскомб с энтузиазмом поддержали мой план, и мы попросили послать нас на фронт. Правительство поблагодарило нас, но сообщило, что в данный момент не нуждается в наших услугах.

Однако я не удовлетворился этим отказом. Воспользовавшись рекомендацией доктора Бута, я посетил епископа Наталя. В нашем отряде было много индийцев-христиан. Епископ был в восторге от моего предложения и обещал помочь нам.

Время также работало на нас. Буры проявили большую храбрость, мужество и решительность, нежели от них ожидали, и в конце концов наши услуги оказались необходимыми.

Наш отряд состоял из тысячи ста человек, из них сорок занимались руководящей работой. Около трехсот человек были свободными, а остальные законтрактованными рабочими. Доктор Бут также был с нами. Отряд хорошо справлялся со своей задачей. Мы действовали за линией огня и находились под защитой Красного Креста, но в критический момент нас попросили перейти на передовые позиции. Пребывание в тылу обусловливалось не нашим желанием: сами власти не хотели пускать нас на фронт. Но после поражения у Спион-Копа положение изменилось, и генерал Буллер известил нас, что хотя мы и не обязаны подвергать себя риску, но правительство будет нам признательно, если мы согласимся подбирать раненых на поле боя. Мы не колебались и во время операций у Спион-Копа работали на линии огня. В эти дни нам приходилось совершать переходы по двадцать – двадцать пять миль ежедневно, неся раненых на носилках. Нам выпала честь переносить и таких воинов, как генерал Вудгейт.

После шести недель службы отряд был распущен. Потерпев неудачу у Спион-Копа и Ваалькранца, британский главнокомандующий отказался от попытки взять Ледисмит и другие пункты внезапной атакой и решил продвигаться медленно в ожидании подкреплений из Англии и Индии.

Скромная работа, которую мы делали в то время, принесла нам широкую популярность, и это подняло престиж индийцев. В газетах были опубликованы хвалебные стихи в нашу честь, содержащие рефрен: «Мы все же сыны Империи».

Генерал Буллер в официальном донесении отметил работу отряда, и всех руководителей его наградили боевыми медалями.

Организация индийской общины постепенно улучшалась. Я ближе сошелся с законтрактованными индийцами. Они стали сознательнее, и убеждение, что индусы, мусульмане, христиане, тамилы, гуджаратцы и сикхи – индийцы и дети одной родины, глубоко укоренилось в их умах. Все верили, что белые постараются загладить свою вину за нанесенные индийцам обиды. В то время нам казалось, что позиция белых существенным образом изменилась. Отношения, установившиеся с ними во время войны, были самые теплые. Нам приходилось иметь дело с тысячами английских солдат. Они относились к нам по-дружески и благодарили за услуги.

Не могу не отметить приятного воспоминания о событии, которое может служить примером того, как человеческая натура проявляет себя с лучшей стороны в моменты испытаний. Мы совершали переход в направлении Чивели-Кэмпа, где лейтенант Робертс, сын лорда Робертса, получил смертельную рану. Нашему отряду выпала честь нести его тело с поля сражения. Был знойный день. Всех мучила жажда. По дороге нам попался маленький ручеек, где мы могли утолить жажду. Но кому пить первому? Мы предложили, чтобы сначала пили английские солдаты. Однако они настаивали, чтобы раньше напились мы. И некоторое время длилось это приятное соревнование в предоставлении первенства друг другу.

XI. Санитарная реформа и помощь голодающим

У меня не укладывалось в голове, что гражданин государства может жить, не принося пользы обществу. Я никогда не любил скрывать недостатки общины или настаивать на ее правах, предварительно не очистив ее от позорящих пятен. Поэтому с момента моего поселения в Натале я старался снять с общины справедливое до некоторой степени обвинение в том, что индийцы неаккуратны, что в доме у них грязно. Видные члены общины уже начали наводить порядок в своих домах, но обследование санитарного состояния каждого дома началось лишь после того, как в Дурбане вспыхнула чума. К обследованию приступили, предварительно обсудив этот вопрос с отцами города и заручившись их одобрением. Наше участие в обследовании всячески приветствовалось, так как оно облегчало работу отцов города и в то же время уменьшало наши трудности. Во время эпидемии власти, как правило, теряют терпение, предпринимают излишние меры и вызывают неудовольствие населения своей суровостью. Община оградила себя от подобных действий, добровольно согласившись провести ряд санитарных мероприятий.

Но на мою долю выпало несколько неприятностей. Я понимал, что, требуя от общины исполнения ее обязанностей, не могу рассчитывать на такую же помощь, какая мне была оказана в период, когда я добивался прав для общины. В некоторых местах меня встречали оскорблениями, в других – вежливым равнодушием.

Было очень трудно расшевелить людей и заставить их следить за чистотой своих жилищ. Нечего было и думать, что они изыщут средства для проведения этой работы. Я по опыту знал, что надо иметь неистощимое терпение, чтобы заставить людей что-нибудь делать. Осуществить реформу жаждет всегда сам реформатор, а не общество, от которого нельзя ожидать ничего, кроме противодействия, недовольства и даже самого жесткого осуждения. В самом деле, почему бы обществу не считать регрессом то, что для реформаторов дороже жизни?

И все-таки в результате моей деятельности индийская община постепенно в большей или меньшей степени стала осознавать необходимость содержать свои дома в чистоте. Я заслужил уважение властей. Они поняли, что, хотя я вменил себе в обязанность расследовать недовольство и требовать прав для общины, я не менее ревностно добивался от нее самоочищения.

Оставалась еще одна задача – пробудить у индийских поселенцев чувство долга по отношению к родине. Индия была бедной страной, индийские поселенцы приехали в Южную Африку в поисках богатства, и нужно, чтобы в час бедствия они были готовы отдать часть заработанных денег в пользу своих соотечественников, оставшихся на родине. Индийские поселенцы так и поступили во время ужасного голода, постигшего страну в 1897 и 1899 гг. Они внесли значительный вклад в фонд помощи голодающим, причем в 1899 г. больше, чем в 1897-м. Мы обращались с просьбой о помощи и к англичанам, и они живо откликнулись. Свою лепту внесли даже законтрактованные индийцы. Организация по сбору средств в помощь голодающим, возникшая в 1897 г., существует и поныне, и мы знаем, что индийцы Южной Африки всегда оказывали существенную денежную помощь Индии в годины национальных бедствий.

Так служение индийцам Южной Африки на каждом этапе открывало мне существо истины. Истина подобна огромному дереву, которое приносит тем больше плодов, чем больше за ним ухаживают. Чем более глубокие поиски в кладезе истины вы будете производить, тем больше сокровищ, похороненных там, откроется вам. Они облечены в форму многообразных возможностей служения обществу.

XII. Возвращение в Индию

Освободившись от военных обязанностей, я почувствовал, что местом моей дальнейшей деятельности должна быть не Южная Африка, а Индия. Нельзя сказать, что в Южной Африке не нашлось бы для меня больше дела. Но я боялся, что моя работа сведется в основном к работе ради денег.

Друзья на родине также настаивали на моем возвращении, и я сам чувствовал, что смогу принести больше пользы в Индии. Что же касается Южной Африки, то там оставались мистер Хан и мистер Мансухлал Наазар. Поэтому я просил товарищей по работе освободить меня. После долгого сопротивления они согласились наконец удовлетворить мою просьбу, но при условии, что я вернусь в Южную Африку, если в течение года понадоблюсь общине. Я считал это трудным условием, но любовь к общине заставила меня принять его.

Господь связал меня

Нитью любви —

Я его раб.

Так пела Мирабай. Нить любви, связавшая меня с общиной, была крепка и нерасторжима. Глас народа – глас Божий, а в данном случае голос друзей был голосом истины, и я не мог не внять ему. Я принял условие и получил разрешение уехать.

В тот период я был тесно связан только с Наталем. Индийцы Наталя буквально купали меня в нектаре любви. Повсюду они организовывали прощальные собрания и одаривали меня ценными подарками.

Подарки мне делали и раньше, до отъезда в Индию в 1899 г., но на этот раз меня совершенно засыпали ими. Среди подарков, разумеется, были изделия из золота, серебра, бриллиантов.

Имел ли я право принимать эти подарки? А приняв, смог ли бы убедить себя, что бескорыстно служу общине? Все подарки, за исключением немногих, полученных от моих клиентов, были преподнесены мне за службу общине, и таким образом стиралась разница между клиентами и товарищами по работе, так как клиенты также помогали мне в моей общественной деятельности.

Одним из подарков было золотое ожерелье стоимостью шестьдесят гиней, предназначавшееся моей жене. Но даже и оно было преподнесено мне за общественную деятельность, и его нельзя было отделить от других.

Я провел бессонную ночь после вечера, когда меня одарили вещами. Взволнованно ходил по комнате, но не мог найти никакого решения. Мне было трудно отказаться от вещей, стоивших сотни рупий, но еще труднее было оставить их у себя.

Допустим, я приму их, но как быть тогда мне с детьми, женой? Я приучал их к мысли, что жизнь должна быть отдана служению обществу и что полезность этого служения и есть награда за труды.

У меня не было драгоценных украшений в доме. Мы все более упрощали нашу жизнь. В таком случае разве могли мы пойти на то, чтобы иметь золотые часы? Разве могли мы согласиться носить золотые цепочки и кольца с бриллиантами? Уже тогда я призывал людей бороться против пристрастия к драгоценностям. Как же теперь должен был поступить я с драгоценностями, свалившимися на меня?

Я решил, что не могу принять подарки, и составил письмо, которым передавал их в распоряжение общины, назначив парса Рустомджи и других доверенными лицами. Утром я посоветовался с женой и детьми и окончательно избавился от наваждения.

Я знал, что убедить жену будет довольно трудно, но с детьми получится иначе, поэтому я решил заручиться их поддержкой в качестве своих адвокатов.

Дети тут же согласились с моим предложением.

– Нам не нужны эти дорогие подарки, мы вернем их общине, а если когда-нибудь нам понадобятся такие вещи, мы сможем купить их, – сказали они.

Я был восхищен.

– Вы поговорите с мамой? – спросил я детей.

– Конечно, – ответили они. – Это наше дело. Ведь ей не нужны украшения. Она, вероятно, захочет оставить их для нас, но, если мы скажем, что они не нужны нам, почему бы ей не согласиться расстаться с ними?

Но на словах все было гораздо проще, чем оказалось на деле.

– Тебе они, конечно, не нужны, – сказала жена. – Детям они, возможно, тоже не нужны. Ведь дети обмануты и пляшут под твою дудку. Я могу понять, почему ты не разрешаешь носить украшения мне. Ну а невестки? Им-то обязательно понадобятся драгоценности. И потом, кто знает, что случится завтра? Я буду последним человеком, если расстанусь с подарками, преподнесенными с такой любовью.

Аргументы следовали один за другим, подкрепленные в конце слезами. Но дети были непоколебимы. На меня же все это вообще не оказало никакого влияния.

Я тихо вставил:

– Детям еще надо жениться. Мы ведь не хотим, чтобы они женились рано. А когда вырастут, они сами смогут позаботиться о себе. И мы, разумеется, не пожелаем нашим сыновьям невест, которые обожают драгоценности. Но все же, если понадобится, мы достанем украшения, ведь я всегда и всецело в распоряжении детей. Ты тогда попросишь меня.

– Попросить тебя? Я достаточно хорошо изучила тебя. Ты отнял у меня мои собственные украшения и не успокоился бы, если бы не сделал этого. Можно себе представить, как ты будешь дарить украшения невесткам! Ты, который уже сейчас пытается превратить моих сыновей в садху! Нет, украшения не будут возвращены. И какое право ты имеешь на мое ожерелье?

– Но, – возразил я, – разве ожерелье подарено тебе за твою службу?

– Нет. Но твоя служба в равной степени и моя. Я работаю на тебя день и ночь. Разве это не служба? Ты взвалил на меня все, заставлял горько плакать и превратил в рабыню!

Удары были направленными и некоторые попали в цель. Но я не отказался от решения вернуть украшения. Мне кое-как удалось вырвать у нее согласие. Все подарки, преподнесенные мне в 1896 и 1901 гг., были возвращены. Была приготовлена доверенность, и драгоценности положены в банк для использования их в интересах общины в соответствии с моими пожеланиями или желаниями доверенных лиц.

Когда мне нужны бывали средства для проведения общественных мероприятий, я считал, что могу взять требующуюся сумму из этого фонда, оставив нетронутым основной капитал. Деньги до сих пор находятся в банке, и сумма их постоянно растет за счет процентов. Мы пользовались ими по мере надобности.

Впоследствии я никогда не жалел о том, что передал драгоценности общине, и по прошествии ряда лет жена тоже осознала мудрость моего поступка. Он спас нас от многих искушений.

Я твердо придерживаюсь мнения, что человек, посвятивший себя служению обществу, не должен принимать дорогих подарков.

XIII. Снова в Индии

Итак, я отправился домой. Корабль заходил по пути в порт острова Св. Маврикия. Стоянка была длительной, и я сошел на берег, чтобы подробно познакомиться с местными условиями. В один из вечеров я побывал в гостях у сэра Чарльза Бруса, губернатора колоний.

По прибытии в Индию я некоторое время разъезжал по стране. В 1901 г. в Калькутте собиралось заседание Конгресса под председательством ныне покойного мистера (впоследствии сэра) Диншоу Вачи. Я, конечно, отправился на заседание Конгресса и там впервые познакомился с его работой.

Из Бомбея я выехал одним поездом с сэром Фирузшахом Мехтой, так как должен был поговорить с ним о делах в Южной Африке. Я знал, что он живет по-царски. Ехал он в специальном, для него заказанном салон-вагоне, и, чтобы побеседовать, мне было предложено проехать вместе с ним один перегон. На условленной станции я подошел к салон-вагону и попросил доложить о себе. С Мехтой ехали мистер Вача и мистер (теперь сэр) Чиманлал Сеталвад. Они вели разговор на политические темы. Увидев меня, сэр Фирузшах Мехта сказал:

– Ганди, кажется, ничего нельзя сделать для вас. Конечно, мы примем резолюцию, которую вы предложите. Но какими мы располагаем правами в своей стране? Я думаю, что, пока мы не обладаем властью в собственной стране, вы не сможете добиться улучшения положения в колониях.

Его слова привели меня в смущение. Мистер Сеталвад, казалось, был согласен с ним. Мистер Вача бросил на меня сочувственный взгляд.

Я пытался возражать сэру Фирузшаху, но такому человеку, как я, было совершенно немыслимо переубедить некоронованного короля Бомбея. Я удовлетворился тем, что мне разрешат внести на обсуждение резолюцию.

– Вы, конечно, покажете мне резолюцию, – сказал мистер Вача, чтобы приободрить меня.

Я поблагодарил его и на следующей остановке вышел из вагона.

Мы прибыли в Калькутту. Организационный комитет устроил пышную встречу президенту. Я спросил добровольца[10], куда мне идти. Он довел меня до Рипон-колледжа, где разместилась часть делегатов. Судьба мне благоприятствовала. В том же здании, что и я, поселился Локаманья. Насколько помнится, он прибыл днем позже.

Локаманью, разумеется, нельзя представить себе без его дурбара. Будь я художником, я нарисовал бы его сидящим на кровати. Таким он запечатлелся в моей памяти. Из бесчисленных людей, заходивших к нему, припоминаю лишь одного – ныне покойного Бабу Мотилала Гхозе, редактора «Амрита базар патрика». Громкий смех присутствовавших и разговоры о преступных делах правящих кругов забыть невозможно.

Расскажу подробнее об обстановке, в которой работал Конгресс. Добровольцы ругались друг с другом. Если вы просили одного из них сделать что-либо, он перепоручал это другому, а тот, в свою очередь, третьему и т. д. Что касается делегатов, то они вообще были не у дел.

Я подружился с несколькими добровольцами и рассказал им кое-что о Южной Африке; они немного устыдились своей бездеятельности. Я попытался разъяснить им тайну служения обществу. Они, казалось, понимали меня. Но дух служения быстро не вырабатывается. Он предполагает наличие в первую очередь желания, а потом уже опыта. У этих простодушных хороших юношей не было недостатка в желании, но совершенно отсутствовал опыт. Конгресс собирался раз в год на три дня, а остальное время бездействовал. Какой опыт можно было приобрести, лишь участвуя в его заседаниях? Делегаты не отличались от добровольцев. У них также не было опыта. Они ничего не делали сами.

– Доброволец, сделай это. Доброволец, сделай то, – постоянно приказывали они.

Даже здесь я столкнулся с проблемой неприкасаемости. Кухня тамилов была расположена на далеком расстоянии от всех остальных. Делегаты-тамилы чувствовали себя оскверненными даже при одном взгляде постороннего на их обед. Поэтому для них и была построена специальная кухня в компаунде колледжа, отгороженная от всех остальных стенами. Там всегда было дымно и душно. Это была одновременно кухня, столовая и умывальная комната – тесный ящик, лишенный даже окон. Мне она казалась пародией на Варнадхарму. Если существует неприкасаемость между делегатами Конгресса, думал я, вздыхая, можно себе представить степень ее распространенности среди их избирателей.

Условия жизни были ужасно антисанитарны. Повсюду стояли лужи. Имелось всего несколько общественных уборных; воспоминание о вони, исходившей оттуда, до сих пор вызывает у меня отвращение. Я указал на это добровольцам. Они резко ответили мне:

– Это дело не наше, а мусорщика.

Я попросил метлу. Человек, к которому я обратился, посмотрел на меня с удивлением. Я достал метлу и вычистил уборную. Но людей было так много, а уборных так мало, что их надо было чистить очень часто, а это было мне уже не по силам. Поэтому я был вынужден обслуживать только себя. А остальные, по-видимому, не обращали внимания на грязь и вонь.

Но это еще не всё. Некоторые делегаты не стеснялись пользоваться верандами своих комнат для отправления естественных потребностей по ночам. Утром я все это показал добровольцам. Но никто не согласился заняться уборкой, не захотел разделить эту честь со мной. С тех пор условия заметно изменились к лучшему, но даже теперь некоторые легкомысленные делегаты позорят Конгресс, отправляя естественные потребности где им заблагорассудится, а добровольцы не всегда хотят убирать за ними.

Если бы сессии Конгресса были более продолжительными, могли бы вспыхнуть эпидемии, так как условия вполне благоприятствовали этому.

XIV. Клерк и слуга

До начала сессии Конгресса оставалось еще два дня. Желая приобрести некоторый опыт, я решил предложить свои услуги бюро Конгресса. Поэтому, закончив по прибытии в Калькутту ежедневные омовения, я тотчас отправился в бюро.

Секретарями бюро были Бабу Бупендранат Басу и адвокат Госал. Я подошел к первому из них и предложил свои услуги. Он посмотрел на меня и сказал:

– У меня нет работы, но, может быть, у Госала-бабу что-нибудь найдется для вас. Зайдите, пожалуйста, к нему.

Я направился к Госалу. Он пристально посмотрел на меня и сказал с улыбкой:

– Я могу предложить вам только канцелярскую работу. Возьметесь вы за нее?

– Разумеется, – ответил я, – я явился сюда, чтобы выполнять любую работу, которая окажется мне по силам.

– Вот такой разговор, молодой человек, мне нравится, – сказал он и, обращаясь к окружавшим его добровольцам, добавил: – Вы слышали, что он говорит?

Затем, снова повернувшись ко мне, сказал:

– Вот кипа писем, на которые нужно ответить. Берите стул и начинайте. Как видите, ко мне здесь приходят сотни людей. Что я должен делать: принимать их или отвечать на этот бесконечный поток писем? У меня нет служащих, которым я мог бы доверить эту работу. Во многих письмах нет ничего интересного, но вы все-таки, пожалуйста, просмотрите их. Отметьте те, которые заслуживают внимания, и доложите мне о тех, которые требуют серьезного ответа.

Я был счастлив оказанным мне доверием.

Адвокат Госал не знал меня, когда поручал мне работу. Только потом он спросил, кто меня рекомендовал.

Работа оказалась очень легкой. Я весьма быстро справился с разборкой писем, и Госал остался мною очень доволен. Он был разговорчивым человеком, способным говорить часами. Когда он узнал некоторые подробности моей жизни, то пожалел, что поручил мне канцелярскую работу. Но я успокоил его:

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Что я по сравнению с вами? Вы поседели на службе Конгрессу и намного старше меня. А я всего лишь неопытный молодой человек. Вы меня чрезвычайно обязали, поручив эту работу. Я хочу принять участие в работе Конгресса, а вы дали мне возможность познакомиться с ней во всех деталях.

– Сказать вам по правде, – ответил Госал, – это самый верный путь. Но современная молодежь не понимает этого. Конечно, я знаю Конгресс с момента его возникновения и действительно имею некоторое основание считать себя вместе с мистером Юмом одним из его организаторов.

Мы стали друзьями. Он настаивал на том, чтобы я завтракал с ним.

Обычно рубашку Госала застегивал его слуга. Я добровольно предложил свои услуги. Мне нравилось делать это, так как я всегда очень уважал старших. Узнав об этом, он не стал возражать, чтобы я оказывал ему небольшие услуги. Я был доволен. Обращаясь ко мне с просьбой застегнуть пуговицы на рубашке, он обычно говорил:

– Вы теперь сами видите, что у секретаря Конгресса нет времени даже застегнуть рубашку. Ему всегда надо что-либо делать.

Меня забавляла некоторая наивность Госала, но у меня никогда не пропадало желание оказывать ему подобные услуги. Служба у него принесла мне неоценимую пользу.

За несколько дней я познакомился с работой Конгресса и получил возможность встретиться с большинством его лидеров, в частности с такими выдающимися деятелями, как Гокхале и Сурендранатх. Я убедился, что значительная часть времени работы Конгресса тратилась впустую. Уже тогда я с сожалением отмечал, какое огромное место мы отводим в нашей деятельности английскому языку. Чрезвычайно неэкономно расходовались силы. Несколько человек выполняли работу, которую мог сделать один, а многие важные дела оставались совсем без внимания.

Несмотря на критическое отношение ко всему происходившему, я был достаточно мягкосердечным, чтобы думать, что, вероятно, в подобных обстоятельствах невозможно действовать лучше. Эта мысль спасла меня от опасности недооценить работу.

XV. На Конгрессе

Наконец открылся Конгресс. Огромный павильон, стройные ряды добровольцев и старейшины, сидящие на возвышении, – все это произвело на меня сильное впечатление. Я не знал, куда деваться на таком многолюдном собрании.

Обращение президента составило целую книгу. Прочесть ее от начала до конца не представлялось возможным. Поэтому были прочитаны лишь отдельные места.

Затем состоялись выборы Организационного комитета. Гокхале брал меня на его заседания.

Сэр Фирузшах Мехта дал свое согласие внести на обсуждение мою резолюцию, но я совершенно не представлял себе, кто и когда должен будет предложить ее комитету. Дело в том, что по поводу каждой резолюции произносились длинные речи, к тому же на английском языке, и требовалось, чтобы каждую резолюцию поддерживал какой-нибудь известный лидер. Мой голос прозвучал бы как слабый писк среди грома барабанов ветеранов Конгресса. К концу дня сердце у меня учащенно забилось. Насколько помню, резолюции, выносимые на обсуждение в конце дня, пропускались с молниеносной быстротой. Все спешили покинуть собрание. Было одиннадцать часов. У меня не хватило духу произнести речь. Я уже виделся с Гокхале, и он просмотрел мою резолюцию. Я пододвинул свой стул к нему и шепнул:

– Пожалуйста, сделайте что-нибудь для меня.

Он ответил:

– Я не забыл о вашей резолюции. Вы видите, как они спешат. Но я не допущу, чтобы ваша не была поставлена на обсуждение.

– Итак, мы кончили? – спросил Фирузшах Мехта.

– Нет, нет, осталась еще резолюция по Южной Африке. Мистер Ганди ждет уже давно, – крикнул Гокхале.

– А вы читали эту резолюцию? – спросил Фирузшах Мехта.

– Конечно.

– Вы одобряете ее?

– Она вполне приемлема.

– Хорошо, пусть Ганди нам ее прочитает.

Я с трепетом в голосе прочитал. Гокхале поддержал меня.

– Принята единогласно, – закричали все.

– У вас будет пять минут для выступления, Ганди, – сказал мистер Вача.

Вся эта процедура мне очень не понравилась. Никто и не подумал вникнуть в содержание резолюции. Все спешили уйти, а так как Гокхале уже ознакомился с резолюцией, то остальные не считали нужным прочесть ее и понять.

С утра я начал беспокоиться о моей речи. Что я смогу сказать за пять минут? Я хорошо подготовился, но слова были не те. Я решил не читать речь, а говорить экспромтом. Но легкость речи, которую я приобрел в Южной Африке, видимо, изменила мне на этот раз. Когда очередь дошла до моей резолюции, мистер Вача назвал мое имя. Я встал. Голова кружилась. Я кое-как прочитал резолюцию. Кто-то отпечатал и раздал делегатам оттиски поэмы, в которой воспевалась эмиграция из Индии. Я прочел поэму и начал говорить о горестях поселенцев в Южной Африке. Как раз в этот момент мистер Вача позвонил в колокольчик. Я был уверен, что не говорил еще пяти минут. Я не знал, что это предупреждение и у меня осталось еще две минуты. Я слышал, как другие говорили по полчаса, по три четверти часа, и их не прерывали звонком. Я почувствовал себя обиженным и сел сразу же, как председатель перестал звонить. Но мой детский разум подсказывал мне тогда, что в поэме содержался ответ сэру Фирузшаху Мехте.

Моя резолюция не встретила никаких возражений. В те дни между гостями и делегатами почти не делалось различия. Все участвовали в голосовании, и все резолюции принимались единогласно. Моя резолюция была принята таким же образом и потеряла поэтому для меня всякое значение. И тем не менее то обстоятельство, что она принята Конгрессом, вселило радость в мое сердце. Сознание, что санкция Конгресса означает одобрение всей страны, могло порадовать кого угодно.

XVI. Дурбар лорда Керзона

Заседания Конгресса окончились, но, поскольку мне надо было посетить Торговую палату и встретиться с некоторыми людьми, имевшими отношение к моей работе в Южной Африке, я прожил в Калькутте еще месяц. Предпочитая не останавливаться в отеле, я запасся рекомендательным письмом для получения комнаты в Индийском клубе. Членами этого клуба состояли многие видные индийцы, и я хотел познакомиться с ними, дабы заинтересовать их работой в Южной Африке. Гокхале часто приходил в клуб играть на бильярде. Узнав, что я задержусь в Калькутте на некоторое время, он пригласил меня поселиться у него. Я поблагодарил за приглашение, но не считал удобным самому отправиться к нему. Гокхале ждал день или два, а потом пришел ко мне сам. Отыскав меня в моем убежище, он сказал:

– Ганди, вы должны остаться в стране. А помещение надо переменить. Вам следует установить контакт с как можно большим числом людей. Я хотел бы, чтобы вы занимались работой для Конгресса.

Прежде чем перейти к описанию моей жизни у Гокхале, я хочу рассказать об инциденте, происшедшем в Индийском клубе.

Приблизительно в это время лорд Керзон созвал дурбар. Некоторые раджи и махараджи из числа приглашенных на дурбар были членами клуба. Я всегда встречал их в клубе, одетых в прекрасные бенгальские дхоти, рубашки и шарфы. Отправляясь на дурбар, они надевали брюки, которые под стать было носить только хансама (лакеям), и блестящие ботинки. Мне было больно видеть это, и я спросил одного из них о причинах таких изменений в одежде.

– Нам одним известно, насколько жалко наше положение. Только мы знаем об оскорблениях, которые должны сносить, чтобы не лишиться своих богатств и титулов, – ответил он.

– А что вы скажете об этих тюрбанах хансама и блестящих ботинках? – спросил я.

– А есть ли разница между нами и хансама? – спросил он и добавил: – Есть наши хансама, а мы – хансама лорда Керзона. Если я не буду присутствовать на приеме, мне вскоре дадут почувствовать неприятные последствия этого. Если же я приду в своей обычной одежде, это будет воспринято как оскорбление. Но, может быть, вы думаете, что я собираюсь поговорить об этом с лордом Керзоном? Ничего подобного!

Мне стало жаль этого откровенного человека, и я вспомнил еще об одном дурбаре. Он состоялся по поводу закладки фундамента Индийского университета, первый кирпич в который положил лорд Гардингджи. На дурбаре, разумеется, присутствовали раджи и махараджи. Пандит Малавияджи специально пригласил меня, и я пришел.

Я расстроился при виде махарадж, разодетых, подобно женщинам, – в шелковых пижамах и ачканах, с жемчужными ожерельями вокруг шеи, браслетами на запястьях, жемчужными и бриллиантовыми подвесками на тюрбанах. В добавление ко всему с поясов свисали сабли с золотыми эфесами.

Я чувствовал, что все это знаки не королевского достоинства, а рабства. Я думал, что они надевали эти знаки бессилия по своей воле, но мне сказали, что раджи обязаны надевать все свои драгоценности при подобных обстоятельствах. Я обнаружил даже, что некоторые не любят носить драгоценности и никогда не надевают их, за исключением особых случаев, вроде дурбара. Не знаю, насколько верны мои сведения, но вне зависимости от того, надевают они драгоценности в других случаях или нет, обычай посещать дурбары вице-короля в украшениях, надевать которые к лицу только женщинам, довольно унизителен.

Как тягостна плата за грехи и проступки, совершенные человеком во имя богатства, власти и престижа!

XVII. Месяц жизни у Гокхале-I

С первого дня пребывания у Гокхале я почувствовал себя совершенно как дома. Он обращался со мной как с младшим братом, изучил мои привычки и следил за тем, чтобы у меня было все необходимое. К счастью, мои потребности были очень скромны, и так как я привык делать все сам, то чрезвычайно мало нуждался в посторонних услугах. Моя привычка все делать самому, опрятность, аккуратность и внутренняя дисциплина произвели на него сильное впечатление, и он часто буквально захваливал меня.

Мне кажется, у него не было от меня секретов. Он знакомил меня со всеми выдающимися людьми, которые его посещали. Лучше всего я запомнил доктора (теперь сэра) П. Рая. Он жил совсем рядом и очень часто навещал Гокхале.

Гокхале представил его следующим образом:

– Это профессор Рай. Он зарабатывает восемьсот рупий в месяц, но себе оставляет только сорок рупий, остальное отдает на общественные нужды. Он не женат и не собирается жениться.

Доктор Рай мало изменился с тех пор. Он одевался тогда почти так же просто, как и теперь, с той только разницей, разумеется, что теперь он носит платье, сделанное из кхади, а тогда – из индийского фабричного сукна. Я мог без конца слушать Гокхале и доктора Рая, так как их беседа всегда касалась вопросов общественного блага и имела воспитательный характер. Но порою мне было неприятно, когда они критиковали общественных деятелей. В результате некоторые люди, раньше казавшиеся мне стойкими борцами, лишались своего ореола.

Было и радостно, и поучительно наблюдать работу Гокхале. Он никогда не терял ни минуты, свои частные отношения и дружеские связи всецело подчинял интересам общественного блага. Все его разговоры касались блага Индии, и в них не было и следа лжи или неискренности. Он постоянно думал и говорил о нищенском и порабощенном состоянии Индии. Многие пытались заинтересовать его другими вещами, но он неизменно отвечал:

– Делайте это сами и позвольте мне продолжать мою работу. Я хочу свободы для Индии. Когда мы добьемся этого, можно будет подумать и о других вещах. На сегодняшний день этого дела достаточно, чтобы поглотить все мое время и всю мою энергию.

Его благоговение перед Ранаде проявлялось на каждом шагу. Мнение Ранаде по любому вопросу было для него решающим. Он часто цитировал его. Гокхале регулярно отмечал годовщину со дня смерти (или рождения, не помню) Ранаде. Так было и в период моей жизни у Гокхале. Кроме меня, в то время с ним были его друзья – профессор Катавате и помощник судьи. Гокхале пригласил нас принять участие в торжестве. Рассказывая о Ранаде, он провел, между прочим, параллель между Ранаде, Телангом и Мандликом. Он превозносил чарующий стиль Теланга и величие Мандлика как реформатора. Вспоминая заботу Мандлика о своих клиентах, он рассказал нам анекдот о том, как однажды, опоздав на поезд, которым обычно ездил, Мандлик заказал специальный поезд, чтобы вовремя попасть в суд, где должен был защищать своего клиента. Но Ранаде, говорил Гокхале, возвышается над ними своей разносторонней гениальностью. Он был не только великим судьей, но в равной степени и великим историком, экономистом и реформатором. Будучи судьей, он все же смело посещал заседания Конгресса, где все так верили в его прозорливость, что без обсуждения принимали предложенные им решения. Описывая умственные и душевные качества своего учителя, Гокхале испытывал бесконечное наслаждение.

Гокхале ездил в те времена в экипаже. Я не понимал, какая была в этом надобность, и однажды упрекнул его:

– Неужели вы не можете ездить в трамвае? Или это унижает достоинство лидера?

Его, видимо, несколько огорчило мое замечание, и он сказал:

– Значит, и вы не поняли меня. Я не трачу своего жалованья на личные удобства. Я завидую вашей свободе, благодаря которой вы можете ездить в трамвае, но, к сожалению, не могу поступать так же. Если бы вы были жертвой такой широкой популярности, как я, вы почувствовали бы, как трудно и даже невозможно ездить в трамвае. Нельзя думать, что лидеры все делают для личного удобства. Мне нравится простота вашего образа жизни, и я стараюсь жить как можно проще, но некоторые расходы на себя неизбежны для такого человека, как я.

Таким образом, одно из моих сомнений было легко разрешено, но осталась еще одна претензия.

– Но вы даже не выходите погулять, – сказал я. – Неудивительно, что вы всегда больны. Неужели служение обществу не оставляет времени для физических упражнений?

– А вы видели когда-нибудь, чтобы у меня было свободное время для прогулки? – ответил он.

Я настолько уважал Гокхале, что никогда не возражал ему. Я промолчал и на этот раз, хотя его ответ не удовлетворил меня. Я считал тогда, да и теперь считаю, что вне зависимости от того, сколько работы у человека, он должен найти время для физических упражнений, как он находит его для еды. Я полагаю, что физические упражнения не только не уменьшают работоспособности, но, наоборот, увеличивают ее.

XVIII. Месяц с Гокхале-II

Живя под одной крышей с Гокхале, я отнюдь не сидел на месте.

Своим друзьям-христианам в Южной Африке я обещал повидаться с индийцами-христианами в Индии и познакомиться с условиями их жизни. Я слышал о Бабу Каличаране Банерджи и был о нем высокого мнения. Он принимал деятельное участие в работе Конгресса, и я не испытывал по отношению к нему того предубеждения, которое внушили мне рядовые индийцы-христиане, стоявшие в стороне от работы Конгресса и чуждавшиеся как индусов, так и мусульман. Когда я сообщил Гокхале о своем желании увидеться с Банерджи, он спросил:

– Зачем это вам? Он очень хороший человек, но, боюсь, не удовлетворит вас. Я очень хорошо его знаю. Но если уж вы так хотите, то, разумеется, можете с ним повидаться.

Я просил Банерджи принять меня, и он с готовностью согласился. Когда я пришел, оказалось, что его жена лежит на смертном одре. Домашняя обстановка была чрезвычайно проста. На Конгрессе Банерджи был в пиджаке и брюках, а теперь, к своему удовольствию, я увидел его в бенгальских дхоти и рубашке. Мне понравилась простота его одежды, хотя сам я тогда носил сюртук и брюки парсов. Без всяких предисловий я заговорил с ним о своих сомнениях. Он спросил:

– Верите ли вы в учение о первородном грехе?

– Да, верю, – ответил я.

– Ну так вот, индуизм не обещает искупление этого греха, а христианство обещает. – И добавил: – Возмездие за грех – смерть, и Библия говорит, что единственный путь искупления – довериться Христу.

Я ссылался на «Бхакти-Марга» и «Бхагаватгиту», но это было бесполезно. Я поблагодарил его за доброту. Беседа с ним не удовлетворила меня, но все же я извлек из нее некоторую пользу.

Я исходил (большей частью я передвигался пешком) улицы Калькутты вдоль и поперек. Я встретился с судьей Миттером и сэром Гуруджем Банерджи, чья помощь мне была нужна для связи с работой в Южной Африке. Примерно в это же время я познакомился с раджой сэром Пьяркмоханом Мукареджи.

Каличаран Банерджи рассказывал мне о храме Кали, который я очень хотел посетить, в особенности после того, как прочитал о нем в книгах. В один прекрасный день я отправился туда. В этом же районе находится дом судьи Миттера. Поэтому я посетил храм в тот день, когда заходил к Миттеру. По дороге я увидел большое стадо овец, которых гнали в храм Кали, чтобы принести в жертву. Ряды нищих выстроились вдоль дороги, ведущей к храму. Среди них были нищие монахи, но я уже тогда был решительным противником того, чтобы подавать милостыню здоровым нищим. Толпа их преследовала меня. Нищий, сидевший на веранде, остановил меня вопросом:

– Куда вы направляетесь, сын мой?

Я ответил.

Он попросил меня и моего спутника присесть, что мы и сделали.

Я спросил его:

– Считаете ли вы жертвоприношение религией?

– Кто может считать религией убийство животных?

– Тогда почему вы не проповедуете против этого?

– Это не мое дело. Наше дело молиться Богу.

– Но разве нет другого места, где бы вы могли молиться Богу?

– Все места одинаково хороши для нас. Люди подобны стаду овец, они идут туда, куда их ведут вожди. Это не наше дело. Мы садху.

Мы не стали продолжать спор и пошли дальше. Навстречу нам текли потоки крови. Я не мог вынести этого зрелища. Я был возмущен и взволнован. Никогда не забуду этой картины.

В тот самый вечер я был приглашен на обед к бенгальским друзьям. Я заговорил с одним из них об этой жестокой форме богослужения. Но он ответил:

– Овцы ничего не чувствуют. Шум и барабанный бой заглушают ощущение боли.

Я не мог стерпеть и возразил ему, что если бы овцы обладали даром речи, то, наверное, сказали бы что-нибудь другое. Я чувствовал, что необходимо положить конец этому жестокому обычаю. Я вспомнил историю Будды, но понял также, что задача эта мне не по силам.

Я и теперь не отказался от этих своих убеждений. Для меня жизнь ягненка не менее драгоценна, чем жизнь человеческого существа. И я не согласился бы отнять жизнь у ягненка ради человека. Я считаю, что чем беспомощней существо, тем больше у него прав рассчитывать на защиту со стороны человека от человеческой жестокости. Но тот, кто не подготовил себя к такому служению, не способен защитить. Я должен пройти через бо́льшее самоочищение и жертву, прежде чем смогу надеяться спасти ягнят от нечестивого заклания. Я готовлюсь умереть, заботясь о самоочищении и жертве, и неустанно молюсь, чтобы на земле родился сильный духом человек – мужчина или женщина, – исполненный божественным милосердием, который освободил бы нас от этого омерзительного греха, спас жизнь невинных существ и очистил храм. Непонятно, как Бенгалия с присущими ее населению знаниями, умом, жертвенностью и эмоциональностью может терпеть подобную бойню.

XIX. Месяц с Гокхале-III

Зрелище ужасного жертвоприношения в храме Кали, совершенного во имя религии, еще более усилило мое желание познакомиться с жизнью Бенгалии. Я много читал и слышал о Брахмо Самадже. Я знал кое-что о жизни Пратапа Чандра Мазумдара и присутствовал на нескольких митингах, где он выступал. О его жизни я узнал из «Кешав Чандра Сен», которую прочел с большим интересом. Эта книга помогла мне понять разницу между Садхаран Брахмо Самаджем и Ади Брахмо Самаджем. Я встретился с пандитом Шиванапом Шастри и в сопровождении профессора Катавате отправился повидать Махараджу Девендраната Тагора, но нам это не удалось, так как к нему тогда никого не пускали. Все же нас пригласили на празднование Брахмо Самаджа в его доме, и там я услышал прекрасную бенгальскую музыку, которую очень люблю с тех пор.

Мы вдоволь насмотрелись на Брахмо Самадж, но для полного удовлетворения необходимо было увидеть Свами Вивекананду. С большим душевным подъемом я направился в Белур-Матх, причем основную часть пути, если не весь путь, шел пешком. Мне нравились уединенные окрестности Матха. Я был разочарован и опечален, когда узнал, что Свами лежит больной в своем доме в Калькутте и мы не сможем повидать его.

Тогда я разузнал о местопребывании сестры Ниведиты и встретился с ней во дворце Чоуринги. Меня поразило окружавшее ее великолепие, но общей темы для разговора мы не нашли. Я рассказал об этом Гокхале, а он нисколько не удивился, что в беседе между мной и этой мятущейся женщиной не нашлось точек соприкосновения.

В другой раз я встретился с нею в доме мистера Пестонджи Падшаха. Я вошел как раз в тот момент, когда она разговаривала с его старушкой-матерью, и мне пришлось выступить в роли переводчика. Несмотря на то что мне не удалось найти общего языка с Ниведитой, я должен отметить, что меня восхитило ее безграничное преклонение перед индуизмом, которое стало мне очевидно впоследствии из ее книг.

Свое время я делил между визитами к людям, занимавшим видное положение в Калькутте и имевшим отношение к моей деятельности в Южной Африке, и изучением религиозных и общественных учреждений Калькутты. Однажды я выступил на митинге, на котором председательствовал доктор Муллик, с рассказом о работе индийского санитарного отряда во время войны с бурами. Мое знакомство с редакцией «Инглишмен» и на этот раз сослужило мне полезную службу. Мистер Сондерс был тогда болен, но тем не менее сумел помочь мне не меньше, чем в 1896 г. Гокхале понравилась моя речь, и он был очень доволен, когда доктор Рай похвалил ее.

Таким образом, мое пребывание в доме Гокхале значительно облегчило мою работу в Калькутте, дало возможность установить контакты с самыми видными бенгальскими семействами и положило начало моей тесной связи с Бенгалией.

Мне придется, однако, опустить многое из воспоминаний об этом незабываемом месяце. Я только вкратце упомяну о поездке в Бирму и о тамошних фунги. Меня поразила их апатичность. Я осмотрел золотую пагоду. Мне не понравилось, что в храме горят маленькие свечи, а крысы, бегавшие около святая святых, навеяли мысли о переживаниях Свами Даянанды в Морви.

Свободные и энергичные женщины Бирмы мне понравились, а бездеятельные мужчины произвели тягостное впечатление. За время краткого пребывания я успел убедиться, что подобно тому, как Бомбей – не Индия, так и Рангун – не Бирма и что совершенно так же, как мы в Индии стали посредниками между английскими купцами и народом, здесь, в Бирме, совместно с английскими купцами мы используем бирманцев в качестве таких посредников.

По возвращении из Бирмы я распрощался с Гокхале. Расставаться было тяжело, но работу в Бенгалии, вернее, в Калькутте я закончил, и не было оснований оставаться там дольше.

Прежде чем обосноваться где-либо, я решил предпринять небольшое путешествие по Индии в третьем классе, чтобы ознакомиться с мытарствами пассажиров, едущих в этих вагонах. Я сказал об этом Гокхале. Сначала он высмеял мою идею, но, когда я объяснил, с какой целью собираюсь это сделать, с радостью одобрил мой план. Я предполагал поехать в первую очередь в Бенарес и отдать дань уважения миссис Безант, которая в то время была больна.

Мне необходимо было кое-что приобрести для поездки в третьем классе. Гокхале подарил мне коробочку для завтрака и наполнил ее сладостями и пури. Я купил холщовую сумку за двенадцать анн и длинный сюртук из чхайяской[11] шерсти. В сумку я собирался положить этот сюртук, дхоти, полотенце и рубашку. Кроме того, у меня было одеяло и кувшин для воды. С этими пожитками я и начал свое путешествие. Гокхале и доктор Рай пришли на станцию проводить меня. Я просил их не беспокоиться, но они настояли на своем. Гокхале сказал:

– Я мог бы и не прийти, если бы вы ехали первым классом, но в данном случае я считаю себя обязанным сделать это.

Гокхале не остановили при выходе на платформу. Он был в своем обычном дхоти и шелковом тюрбане на голове. Доктор Рай оделся по-бенгальски. Когда контролер задержал его, Гокхале объяснил, что это его друг, и Рая тотчас пропустили.

Напутствуемый их благими пожеланиями, я отправился в путешествие.

XX. В Бенаресе

Мой путь лежал из Калькутты в Раджкот. По дороге я собирался остановиться в Бенаресе, Агре, Джайпуре и Паланпуре. Повидать другие места у меня не было времени. В каждом городе, за исключением Паланпура, я оставался не более дня, жил, как все богомольцы, в дхармашала или у панда. Помнится, я истратил на это путешествие тридцать одну рупию (включая стоимость проезда по железной дороге).

Путешествуя в третьем классе, я отдавал предпочтение пассажирским поездам, так как почтовые были всегда переполнены, а проезд в них обходился дороже.

Купе третьего класса тогда были так же грязны, а уборные так же плохи, как теперь. Может быть, какие-то улучшения и произошли, но во всяком случае между удобствами, которыми пользуются пассажиры в первом и третьем классе, огромная разница, совершенно не соответствующая разнице в стоимости билета. С пассажирами третьего класса обращаются как со стадом баранов, и удобства им предоставляют те же, что баранам. В Европе я тоже ездил в третьем классе и как-то раз в первом, желая посмотреть, что это такое. Такой огромной разницы между первым и третьим классом я там не обнаружил. В Южной Африке в третьем классе ездят преимущественно негры, и все же третий класс там лучше, чем в Индии. В некоторых местах Южной Африки в вагонах третьего класса мягкие сиденья, пассажирам выдают спальные принадлежности. Там следят также, чтобы вагоны не переполнялись, в то время как в Индии установленная норма, по моим наблюдениям, всегда превышается.

Равнодушие железнодорожной администрации к удобствам пассажиров третьего класса в сочетании с грязью и неаккуратностью самих пассажиров превращали путешествие в третьем классе для людей, привыкших к чистоте, в настоящую пытку. Мусор бросали тут же на пол; повсюду и в любое время курили, жевали табак и бетель. Все было заплевано, все кричали, вопили, ругались, нисколько не считаясь с удобствами и привычками других пассажиров. Я не заметил большой разницы между моей первой поездкой в третьем классе в 1902 г. и беспрерывными путешествиями в этом же классе с 1915-го по 1919 г.

Я вижу только один путь к улучшению условий в третьем классе: более культурные люди должны взять себе за правило ездить в этих вагонах и перевоспитывать народ; надо также не оставлять в покое железнодорожную администрацию и в случае необходимости жаловаться, перестать давать взятки и не пользоваться другими незаконными средствами ради личных удобств. Кроме того, ни при каких обстоятельствах нельзя смотреть сквозь пальцы на нарушение кем бы то ни было железнодорожных правил. Это, я уверен, приведет к значительному улучшению положения.

Серьезная болезнь в 1918–1919 гг. вынудила меня отказаться от поездок в третьем классе, о чем я крайне сожалел, тем более что эти поездки стали для меня невозможными именно тогда, когда кампания за устранение неудобств пассажиров третьего класса начинала давать положительные результаты. Мытарства, претерпеваемые на железных дорогах и пароходах неимущими пассажирами, усугубляются их дурными привычками, а также тем, что правительство несправедливо предоставляет льготы иностранной торговле. Все это важно и заслуживает того, чтобы этим делом специально занялись один-два энергичных и упорных работника, которые могли бы целиком отдаться ему.

Но сейчас мне придется оставить своих пассажиров третьего класса и перейти к рассказу о пребывании в Бенаресе. Я приехал туда утром и решил остановиться у панда. Как только я вышел из поезда, меня окружила толпа брахманов. Я выбрал одного, который выглядел чище и лучше остальных. Выбор оказался удачным. Он имел корову, а в доме был второй этаж, где мне и предложили поселиться. Я не хотел прикасаться к пище, прежде чем не совершу омовения в Ганге по всем правилам правоверных. Панда приступил к приготовлениям. Я предупредил, что не смогу дать больше одной рупии и четырех анн в качестве дакшины, чтобы он имел это в виду при приготовлении.

Панда охотно на это согласился.

– Беден или богат паломник, – сказал он, – служба одна и та же. Но размер дакшины, который мы получаем, зависит от желания и возможностей богомольца.

Я не заметил, чтобы мой панда сколько-нибудь сократил обычные обрядности. Пуджа закончилась в двенадцать часов, затем я отправился в храм Каши Вишванат на даршан. То, что я увидел там, произвело на меня крайне тягостное впечатление. Когда я занимался адвокатской практикой в Бомбее в 1891 г., мне довелось в зале Прартхана Самадж прослушать лекцию на тему «Паломничество в Каши». Таким образом, я уже был до некоторой степени подготовлен, но все же разочарование оказалось сильнее, чем я предполагал.

Идти нужно было по узкому и скользкому переулку. Никто не соблюдал тишины. Тучи мух и шум, производимый лавочниками и паломниками, были просто нестерпимы.

Ожидалось, что здесь обстановка, располагающая к размышлению и причастию, и тем сильнее поражало ее отсутствие. Приходилось искать такую обстановку в самом себе. Я видел монахинь, погруженных в размышления и не замечавших происходившего вокруг. Но деятельность блюстителей храма едва ли заслуживала одобрения. На их обязанности лежало создать и поддерживать вокруг храма атмосферу чистоты, благодушия и спокойствия, физического и морального. Вместо этого я нашел базар, на котором пронырливые лавочники продавали сладости и модные безделушки.

Когда я подошел к храму, в нос ударил запах увядших цветов. Пол был выстлан прекрасным мрамором. Но какие-то святоши, лишенные эстетического вкуса, выломали отдельные куски и пустые места заделали рупиями. Там теперь скоплялась грязь.

Я приблизился к Джинана вапи, я искал там Бога, но не нашел его. Настроение у меня было не очень хорошее. Вокруг Джинана вапи также было грязно.

Я не собирался давать дакшина и предложил только паи. Панда рассердился, отшвырнул монету, выругал меня и пригрозил:

– За это оскорбление вы попадете в ад.

Меня не смутили его слова.

– Махарадж, – сказал я, – что бы судьба ни уготовила мне, но особе вашего звания не приличествует говорить такие слова. Если хотите, возьмите эту паи или не получите и ее.

– Ступайте вон, – ответил он, – я не нуждаюсь в вашей паи.

И последовал новый поток ругательств.

Я поднял паи и пошел своей дорогой, утешаясь тем, что брахман потерял паи, а я сберег ее. Но махарадж был не такой человек, чтобы упустить хотя бы паи. Он позвал меня обратно и сказал:

– Ладно, давайте сюда вашу паи. Я не хочу уподобляться вам. Ведь если я не возьму паи, вам придется плохо.

Я молча отдал монету и со вздохом удалился.

С тех пор я еще дважды побывал в Каши Вишванат, но после того, как мне присвоили титул махатмы, причинив этим душевную боль. Происшествия, подобные упомянутому, стали уже невозможны. Люди, жаждавшие обладать моим даршаном, не разрешали мне иметь даршан храма. Беды махатм известны только махатмам. А грязь и шум были прежними.

Если кто-нибудь усомнится в бесконечном милосердии Бога, пусть взглянет на эти святые места. Сколько лицемерия и неверия, совершаемых от святого имени Бога, терпит князь йогов! Очень давно он провозгласил: «Что посеешь, то и пожнешь».

Закон кармы неумолим, и его невозможно обойти. Поэтому едва ли есть необходимость во вмешательстве Бога. Он установил закон и как бы устранился.

После посещения храма я решил навестить миссис Безант, зная, что она только что оправилась после болезни. Я послал ей визитную карточку. Она сразу же вышла. Поскольку я намеревался только засвидетельствовать свое уважение к ней, я сказал:

– Знаю, вы чувствуете себя не очень хорошо, и хочу лишь засвидетельствовать вам мое уважение. Очень благодарен, что вы настолько добры, что приняли меня, несмотря на плохое самочувствие. Не буду больше беспокоить вас.

И ушел.

XXI. Устраиваюсь в Бомбее

Гокхале очень хотелось, чтобы я обосновался в Бомбее, работал там в качестве адвоката и помогал ему в общественной деятельности. Общественная деятельность в то время означала работу в Конгрессе, а основной задачей учреждения, основанного при содействии Гокхале, было вести дела Конгресса.

Совет Гокхале пришелся мне по душе, но я не верил в свой успех на адвокатском поприще. Мне были слишком памятны прошлые неудачи, и я все еще, как отраву, ненавидел необходимость прибегать к лести, чтобы получить практику.

Поэтому начать я решил в Раджкоте. Кевалрам Мавджи Даве, мой давний доброжелатель, уговоривший меня в свое время ехать в Англию, сразу достал мне три дела. Два из них были апелляциями юридическому помощнику при политическом агенте в Катхиаваре. Третье было необычным, довольно серьезным и подлежало рассмотрению в Джамнагаре. Когда я сказал Кевалраму Даве, что не могу поручиться за успех дела, он воскликнул:

– Не думайте о том, выиграете или проиграете. Делайте, что в ваших силах, а я, разумеется, всегда помогу.

Адвокатом противной стороны был ныне покойный Самарт. Я неплохо подготовился. Нельзя сказать, чтобы я очень хорошо знал индийское право. Просто Кевалрам Даве основательно меня проинструктировал. Еще до отъезда в Южную Африку я слышал от друзей, что Фирузшах Мехта прекрасно разбирался в теории судебных доказательств и в этом секрет его успеха. Я помнил об этом и во время путешествия по морю тщательно изучил индийскую теорию судебных доказательств и комментарии к нему. Кроме того, мне пригодился адвокатский опыт, приобретенный в Южной Африке.

Дело я выиграл, и это придало мне некоторую уверенность в себе. Я не испытывал страха в отношении апелляционных жалоб, эти два дела также завершились успешно. Все это вселило в меня надежду, что, может быть, и в Бомбее я не потерплю неудач.

Но, прежде чем изложить обстоятельства, окончательно побудившие меня переехать в Бомбей, расскажу об одном случае, свидетельствующем о легкомыслии и невежестве английских чиновников. Суд юридического помощника постоянно переезжал из одного места в другое, а вакилы и их клиенты должны были повсюду следовать за ним. Каждый раз, когда вакилам приходилось уезжать, они брали за услуги дороже, а поэтому клиенты, естественно, несли двойные расходы. Но это мало беспокоило судью.

Апелляционная жалоба по одному из дел, которое я вел, должна была слушаться в Веравале, где свирепствовала чума. В этом местечке с населением в пять тысяч пятьсот человек регистрировалось до пятидесяти заболеваний в день. Местечко фактически опустело, и я поселился недалеко от города в покинутом дхармашале. Но где должны были искать себе пристанища клиенты? Если они были бедны, им оставалось только положиться на милость Божию.

Приятель, который тоже вел дела в суде, телеграфировал мне, чтобы я подал заявление о переносе присутствия суда в другое место, мотивируя свою просьбу тем, что в Веравале чума.

– Вы боитесь? – спросил сахиб, когда я подавал заявление.

– Дело совсем не в этом, – ответил я, – сам-то я, пожалуй, устроюсь. Но что будут делать мои клиенты?

– Чума прочно обосновалась в Индии, – заявил сахиб, – зачем бояться ее? А климат в Веравале хороший. (Сахиб жил далеко от города в роскошной палатке, раскинутой на морском берегу.) Люди, разумеется, должны научиться жить на открытом воздухе.

Возражать против подобных доводов было бесполезно. Сахиб все же отдал распоряжение ширастедару:

– Запишите, что сказал мистер Ганди, и, если это действительно неудобно для вакилов и клиентов, сообщите мне.

Сахиб честно делал то, что считал правильным. Откуда ему было знать о страданиях бедной Индии? Разве он мог понять нужды, нравы, взгляды и обычаи народа? И как мог он, привыкший оценивать вещи в золотых соверенах, начать считать на медные гроши? Подобно тому как слон бессилен мыслить по-муравьиному, несмотря на самые лучшие намерения, так и англичанин бессилен мыслить понятиями индийцев, а следовательно, и устанавливать законы для них.

Но возвращаюсь к своему повествованию. Несмотря на успехи, я подумывал о том, чтобы остаться в Раджкоте еще некоторое время. Вдруг в один прекрасный день ко мне явился Кевалрам Даве и заявил:

– Ганди, мы не потерпим, чтобы вы прозябали здесь, вы должны обосноваться в Бомбее.

– Но кто найдет мне там работу? – спросил я. – Будете ли вы помогать мне?

– Да, да, буду, – ответил он. – Изредка мы вас будем привозить сюда, но уже как известного адвоката из Бомбея, а подготавливать дела вы будете в Бомбее. Прославить или очернить адвоката зависит отчасти от нас, вакилов. Вы показали себя с хорошей стороны в Джамнагаре и Веравале, и поэтому я уже нисколько не беспокоюсь о вас. Судьба предназначила вас для общественной деятельности, и мы не позволим вам похоронить себя в Катхиаваре. Итак, скажите мне, когда вы переедете в Бомбей.

– Я жду перевод из Наталя, – ответил я. – Как только получу, немедленно выеду.

Приблизительно через две недели я получил деньги и отправился в Бомбей. Там снял помещение в бюро Пейна, Джилберта и Саяни. Получалось, что я прочно обосновываюсь в Бомбее.

XXII. Испытание судьбы

Я арендовал помещение в Форте и дом в Гиргауме, но Бог не позволил мне обосноваться там. Едва я переехал в новый дом, как мой второй сын, Манилал, который несколько лет назад уже перенес острую форму оспы, заболел брюшным тифом, сопровождавшимся воспалением легких и бредом по ночам.

Позвали доктора. Он сказал, что лекарства вряд ли помогут, но куриный бульон и яйца будут полезны.

Манилалу минуло всего десять лет, поэтому нельзя было руководствоваться его желаниями. Я же считал себя его наставником и должен был решать. Я объяснил доктору – очень хорошему парсу, – что мы вегетарианцы и я не могу дать сыну ни одно из упомянутых блюд. Может быть, он порекомендует что-нибудь другое?

– Жизнь вашего сына в опасности, – сказал добрый доктор. – Мы можем дать ему молоко, разбавленное водой, но это недостаточно питательно. Как вам известно, меня вызывают во многие индусские семьи, и нигде не отказываются от того, что я прописываю. Думаю, и вам не следует быть столь суровым по отношению к сыну.

– Все, что вы говорите, совершенно верно, – сказал я. – Как доктор, вы не можете поступить иначе, но на мне лежит огромная ответственность. Если бы сын был взрослым, я, разумеется, спросил бы о его желаниях и отнесся бы к ним с уважением. Но в данном случае я должен все обдумать сам и решить за него. На мой взгляд, только в такие моменты судьба человека действительно подвергается испытанию. Я не знаю, правильно это или нет, но в соответствии со своими религиозными убеждениями я считаю, что человек может обходиться без мяса, яиц и тому подобных вещей. Следует ограничивать себя и в той пище, которая поддерживает в нас жизнь. Даже ради самой жизни не должно совершать определенных поступков. Религия в моем понимании не разрешает мне или моим близким есть мясо и яйца и при подобных обстоятельствах. Поэтому я обязан пойти на риск, о котором вы говорите. Но прошу вас об одном. Поскольку я не могу воспользоваться вашими советами, я предлагаю попробовать водолечение. Я знаю, как им пользоваться, но не знаю, как наблюдать за пульсом и дыханием. Если вы время от времени будете выслушивать моего сына и сообщать мне о его состоянии, буду вам очень благодарен.

Доктор понял меня и согласился удовлетворить мою просьбу. Несмотря на то что Манилал не мог еще самостоятельно сделать выбор, я рассказал ему о разговоре с доктором и спросил о его мнении.

– Попробуйте свое водолечение, – сказал он. – Я не хочу ни бульона, ни яиц.

Это обрадовало меня, хотя я чувствовал, что, если бы ему предложить любое из этих блюд, он, вероятно, съел бы его.

Мне было известно о лечении по методу Куне, и я испробовал его. Кроме того, я знал, что пост также очень полезен в подобных случаях. Применяя метод Куне, я сажал Манилала в воду до пояса и держал в ванне не более трех минут. Затем в течение трех дней давал ему только апельсиновый сок, разбавленный водой.

Но температура не спадала и доходила до 38°. По ночам Манилал бредил. Я начал беспокоиться. Что скажут обо мне люди? Что подумает старший брат? Не позвать ли другого доктора? Почему бы не воспользоваться услугами аюрведического врача? Какое право имеют родители распространять свои причуды на детей?

Подобные мысли не давали мне покоя. Потом начался обратный процесс. Богу, разумеется, приятно было видеть, что я лечу сына тем же способом, каким лечился бы сам. Я верил в водолечение и не очень доверял аллопатам. Доктор не ручался за благополучный исход. Он в лучшем случае шел на эксперимент. Нить жизни находилась в руках Бога. Почему же не вверить эту жизнь Ему и во имя Его не продолжать лечение, которое я считал правильным? Противоречивые мысли измучили мой мозг.

Наступила ночь. Я лежал рядом с Манилалом на его кровати. Не завернуть ли его в мокрую простыню? Я встал, намочил простыню, обернул ею Манилала, оставив только голову, а затем накрыл его двумя одеялами. На голову положил мокрое полотенце. Все тело его горело, как раскаленное железо, и было абсолютно сухим. Он нисколько не вспотел.

Усталый и удрученный, вверив Манилала заботам его матери, я вышел пройтись до Чаупати, чтобы немного освежиться. Было около десяти часов. Прохожих было мало. Погруженный в свои мысли, я почти не видел их и лишь повторял про себя:

– Моя честь в Твоих руках, о Господи, в этот час испытания.

Я читал «Рамаяну». Спустя некоторое время я вернулся. Сердце колотилось в груди.

Не успел я войти в комнату, как услышал голос Манилала:

– Ты возвратился, Бапу?

– Да, дорогой.

– Пожалуйста, разверни меня. Я весь горю.

– Ты вспотел, мой мальчик?

– Я весь взмок. Пожалуйста, разверни меня.

Я положил руку ему на лоб. Он весь был покрыт каплями пота. Температура падала. Я поблагодарил Бога.

– Манилал, теперь твоя лихорадка обязательно пройдет. Надо еще немного пропотеть, и потом я разверну тебя.

– Умоляю, не надо. Вызволи меня из этой печи. Потом, если захочешь, завернешь меня еще раз.

Отвлекая его, я смог продержать его укутанным еще несколько минут. Пот струился со лба. Я развернул его и насухо обтер. Отец и сын уснули в одной кровати.

Оба мы спали как убитые. На следующее утро Манилала уже не так сильно лихорадило. Сорок дней я держал его на разбавленном молоке и фруктовых соках. Но теперь уже не боялся. Это была тяжелая и затяжная форма лихорадки, но с этого времени мы уже могли контролировать течение болезни.

Сейчас Манилал самый здоровый из моих сыновей. Чему обязан он выздоровлением: милости ли Бога, водолечению или заботливому уходу и строгой диете? Пусть каждый решает в соответствии со своей верой. Я же был уверен, что Бог спас мою честь, и эта уверенность сохранилась во мне по сей день.

XXIII. Снова в Южную Африку

Манилал выздоравливал, но я убедился, что в доме в Гиргауме жить очень неудобно. Он был сырым и темным. Посоветовавшись с Шри Ревашанкаром Джагдживаном, я решил снять хорошо проветриваемое бунгало в пригороде Бомбея. Я занялся поисками в Бандре и Санта-Крузе. Но в Бандре находилась бойня, и поэтому мы не захотели там поселиться. Гхаткопар и его окрестности были слишком удалены от моря. В конце концов мы остановились на красивом бунгало в Санта-Крузе и сняли его, так как с точки зрения санитарии оно было лучшим из того, что мы видели.

Я купил сезонный билет в первом классе от Санта-Круза до Чёрчгейта и радовался, оказываясь подчас единственным пассажиром первого класса в своем купе. Очень часто я ходил пешком в Бандру, чтобы сесть там на скорый поезд, шедший прямо в Чёрчгейт.

Адвокатская практика в Бомбее велась успешнее, чем я ожидал. Клиенты из Южной Африки часто поручали мне разные дела, и этого было достаточно, чтобы обеспечить скромное существование.

Получить какое-нибудь дело в Верховном суде мне все еще не удавалось, но я присутствовал на инсценировках судебного процесса, которые устраивались в те времена, хотя никогда не решался принять в них участие. Вспоминаю, что видную роль всегда играл Джамиатрам Нанабхай. Подобно другим адвокатам-новичкам, я посещал слушание дел в Верховном суде скорее ради того, чтобы наслаждаться свежим бризом с моря, чем заботясь о расширении знаний. Я чувствовал, что не один поступаю так, – это было модно, и никто не испытывал стыда.

Я начал пользоваться библиотекой Верховного суда, стал завязывать новые знакомства и ощущал необходимость обеспечить себя работой в Верховном суде.

С одной стороны, я в некотором роде уже осваивался со своей профессией, с другой стороны, Гокхале не переставал следить за мной и строил собственные планы на мой счет. Два или три раза в неделю он навещал меня в моей конторе, часто с кем-нибудь из друзей, которым хотел меня представить, и знакомил со своими методами работы.

Но Бог ни разу не дал осуществиться моим планам и всегда направлял мою жизнь по своей воле.

Как раз тогда, когда я, казалось, начал устраиваться так, как этого хотел, я неожиданно получил из Южной Африки телеграмму следующего содержания:

«Ожидают приезда Чемберлена. Пожалуйста, приезжайте немедленно».

Я вспомнил о своем обещании и сообщил, что выеду, как только мне будут высланы деньги. Вскоре я получил ответ, отказался от аренды конторы и выехал в Южную Африку.

Я думал, что пробуду в Южной Африке не больше года. Поэтому оставил жену и детей в арендованном мною бунгало.

В то время я считал, что способные юноши, которые не смогли найти себе применения в родной стране, должны эмигрировать в другие страны. Поэтому я взял с собой четырех или шестерых юношей; одним из них был Маганлал Ганди.

Семья Ганди была большой. Она большая и поныне. Я решил найти всех, кто хотел идти нехожеными тропами и отважится поехать за границу. Мой отец устраивал некоторых из таких на государственную службу. Я же задался целью освободить их от этой обузы. Я не мог и не собирался обеспечивать их работой, но хотел, чтобы они приобрели уверенность в себе.

Я старался убедить этих юношей сообразовать свои идеалы с моими. Самого большого успеха я добился, наставляя Маганлала Ганди. Но об этом расскажу позже.

Разлука с женой и детьми, разрушение налаженной жизни и предстоящая неизвестность – все это некоторое время было мучительным, но я приучил себя к неизвестности. Не следует ожидать чего-то определенного в этой жизни, где все, кроме Бога, который есть истина, неопределенно. Все, что появляется и происходит вокруг нас, неопределенно и преходяще. Но есть высшее существо, сокрытое под видом определенности, и благословен будет всякий, кто сможет уловить проблески этой определенности и пристегнуть свою колесницу к ней. Поиски этой истины являются summum bonum[12] жизни.

В Дурбан я прибыл вовремя. Работа ожидала меня, так как день приема депутации у Чемберлена был уже назначен. Мне предстояло составить петицию для вручения ему и сопровождать депутацию.

Часть четвертая