…Встреча Аиды с Амнерис! Это не шутка! Так Аиды и Онегины, Ленские и Любаши, Снегурочки и Альфреды вытягивали меня из опасных политических засад — с трудом, ведь я всегда был беспартийным. Впрочем, может, это было не так.
«Аида» имела грандиозный успех. Судьба, играя мною как пешкой, уверенно проводила меня в дамки. Но все-таки еще один неприятный случай со мной произошел. Я его уже упоминал. Украинский композитор Жуковский дал нам оперу «От всего сердца». Крайний подхалимаж перед строителями коммунизма, колхозные восторги, колхозный «бодрячок». Этим спектаклем мы с Кондрашиным решили прославить Большой театр, а заодно и себя. Готовились тщательно, ездили на Украину изучать действительность, наставили на сцене огромные фигуры, изображающие вождей. Все во славу колхозного движения, все во славу будущего…
Пришел Сталин. Наше безвкусие и его поразило, хотя очень нравилось чиновникам со «Старой площади». Последовал разгром в «Правде», хотя неизвестно за что… Неужели за безвкусицу? Но тут тоже буря пронеслась, не задев моего положения и авторитета.
Когда Сталина не стало, на меня ополчились артисты. Хорошие артисты, на которых и обижаться нельзя. Просто для них открылась возможность выезжать на гастроли за рубеж. А для этого нужен готовый репертуар — Масканьи, Леонкавалло, Массне, Верди, Пуччини. Для гастрольных поездок им совсем не был нужен русский классический репертуар, традиционный для Большого театра, да еще и насаждаемые мною современники — Прокофьев, Шостакович, Щедрин, Молчанов, Лазарев, Жиганов… За границей петь надо на иностранном языке, я же считал (и считать буду!), что в Большом театре должен звучать русский язык.
Разразился конфликт. Когда он стал зависеть от высоких властей того времени (которые отличались крайне низким интеллектом), я решил уйти на пенсию. Но наивно думать, что кто-нибудь из нас, в том числе и «генсек» того времени, да и я сам, может порвать мои деловые, творческие и духовные связи с Большим театром.
Никто из моих «врагов» (да разве они мои враги?) после конфликта по разным причинам в театре не работает. А мне, так как театр нуждался в моей работе, пришлось регулярно ставить в нем спектакли: «Млада», «Орлеанская дева», «Евгений Онегин», «Князь Игорь», «Хованщина», «Франческа да Римини»… Ответить отказом на предложения и просьбы Театра мне не позволила Судьба. Еще в сороковых годах Самосуд говорил мне: «На любую просьбу Большого театра ответить словом „Нет“ Вы не сможете, да и не должны».
Итак, прошло 50 лет служения Большому театру, и я оказался свободен от Большого. Но нет ни обиды, ни сожалений. «Ну вот и хорошо, — сказала бы на это моя мама, если бы была жива, — освободилось время для другой работы». Теперь ясно, что мое освобождение от Большого театра было началом нового этапа моей жизни, моего предназначения в ней, моей Судьбы.
Задолго до конфликта в Большом я начал организовывать свой оперный театр. Театр, в котором я бы смог сделать свое, другое, выношенное, задуманное, в Большом театре невозможное. Я создал первый в России камерный оперный театр и назвал его Московским камерным музыкальным оперным театром. Через двадцать пять лет своего существования он стал признанным, известным, получил звание академического, но, самое главное, убедил русскую культуру в том, что опера совсем не обязательно должна рядиться в шелка и бархат, давать свои представления в золоченых раскрашенных залах, подавлять роскошью декораций и костюмов, мощью стоголовых хоров, крикливых певцов, попиранием всех принципов театра оркестрантами, которые засвечивают усилия осветителей и художников.
В театрах так называемой большой оперы хрупкое искусство музыкальной драматургии растаскивается по частям разными весьма достойными профессиями. И каждая считает себя главной, решающей. Большая опера — это космос, населенный разными, мало считающимися друг с другом мирами. Оркестр — это один мир: со своей психологией, своими законами поведения и… со своей зарплатой. Хор — это совсем другое, а солисты… тут каждый крепко держится за свой престиж и карман. Хорошо, если за пульт встает господин Дирижер и проявляет свою волю во славу искусства, во славу Оперы. Но нет ничего страшнее для искусства оперного театра, чем столкновение мнений, интересов, взглядов, принципов. Как в каждом спектакле, так и в каждом театре, который служит опере, должны быть общая сверхзадача, непоколебимое «сквозное действие» и вера. Разной может быть только публика, слушающий и слышащий музыку зритель. Задача театра — увлечь своей верой, привлечь в свою веру…
«Для этого тебе нужен свой театр», — сказала мне Судьба и перевела стрелки на другой маршрут, к другой станции. Это была станция без блестящей люстры и золотых лож, а было подвальное помещение в поселке Сокол, что на окраине Москвы, где самой большой для меня радостью были сообщения о том, что опять стоящая за билетами очередь сломала дверь и выдавила стекло в кассе, где продавались билеты на очередной спектакль.
Оставив Большой театр, я сохранил в своем сердце благодарность к нему. И не только за науку, практику, вкус, большое количество почетных званий и наград, но и за личное благополучие, счастье, душевные ориентиры в жизни, поддержку в надвигающейся старости. Судьбе было угодно направить меня по другому маршруту и в личной жизни. Стрелки она переводила разумно, без трюков, не допуская возможного в таких случаях крушения.
Меня меньше всего можно представить в качестве любовника, ловеласа и даже самого «задрипанного из задрипанных» донжуанов. Если я и мог понравиться женщинам, то только на репетиции. Но репетиция кончалась, все расходились, и я одиноко брел к себе домой. Крайне редки бывали случаи, когда какая-нибудь женщина проявляла ко мне энергичный интерес. Да и то сам я был неловким, нелюбопытным и совсем непоследовательным в логике чувств и действий влюбленного человека. В этом вопросе судьба презрительно отвернулась от меня. В ее «отделе кадров» мое имя не значилось. Что-то было во мне от Подколесина (откуда это узнал Николай Васильевич Гоголь?). Иногда, очень редко серые облачка расходились и на мгновение иронично проглядывал тонкий лучик любовных похождений. Думаю, что эти мгновения давала мне судьба для поддержания моей фантазии.
Однажды в репетиционном помещении филиала Большого театра я не мог не обратить внимания на очень молодую, очень красивую, очень элегантную и уже очень знаменитую артистку, беззаботно порхающую по комнате. Я точно осознавал, что не будь меня в комнате, эта «чаровница» не была бы столь энергичной и привлекательной. Мне очень нравилась ее короткая юбка. Пожилая собеседница поддерживала легкую, непринужденную болтовню — род одиночного флирта, ведь я молчал, разинув рот. Во всяком случае, я почувствовал, что «раскололся», хотя знал, что к владелице клетчатой юбочки уже внимательны два самых знаменитых тенора Большого театра. Впрочем, пока один из них философствовал и записывал с ней на пластинку оперы, другой… женился на ней.
Это пролог наших взаимоотношений — очень эффектный и незабываемый. Далее все было спокойнее и, как потом оказалось, серьезнее. Однажды я почувствовал, как над моим будущим спектаклем («Аида») появились тучки недоверия, опасения, неуверенности. По театру поползли слухи о грядущей неудаче. Эти слухи были убедительны, ибо перед тем была опера «Дружба», посеявшая ко мне недоверие. Но на своей репетиции я вдруг встретил клетчатую юбочку, которая, проходя, шепнула мне что-то вроде того: «Не слушайте никого, спектакль будет замечательный!» В этом я усмотрел ее доброту ко мне и заботу обо мне.
Я знал, что в ЦК партии есть письмо, предупреждающее органы, что Покровский вновь совершает идеологическую ошибку, «защищая и восхваляя в „Аиде“ предателя Родины» (видимо, имелся в виду Радамес!). На этот «сигнал» я ответил политически точно (не зря нас учили этому в ГИТИСе): «Радамес не предатель Родины, а помощник повстанцев, поднявших восстание против фараона — власти рабовладельцев». Авторы «телеги» в ЦК были посрамлены. Но слушки, кочующие по гримировальным уборным Большого театра, — это много хуже, это подтачивает доверие. Вовремя оказанная поддержка означала не только дружбу и товарищество, но и заинтересованность, заботу, а это уже первые ступени к любви. Это было для меня более чем ново и более чем заманчиво.
Далее — спокойное движение по хорошо уложенным судьбою рельсам. Я ставлю оперу Манюшко «Галька», она согласилась выступить в ней в небольшой для ее положения роли. Я ставлю «Свадьбу Фигаро» Моцарта. Она — Сюзанна. Я ставлю «Фиделио» — она согласна быть…
Наконец, на прогулке по парку весной она потеряла сережку. Это был знак того, что надо говорить с мужем. Она умна и практична, мы были и оставались во взаимно уважительных отношениях. У меня жена тоже умна и способна оценить свое и наше общее житейское положение. У каждой жизни есть свои «пригорки и ручейки». Надо, чтобы был реальный здравый смысл. Судьба сделала все, чтобы я продолжал ставить спектакли (кроме Москвы — Берлин, Лейпциг, Будапешт, Прага, Вена, Верона, Генуя, София…). Но главное — я создал свой театр, Камерный театр.
И я думаю, что не обижу мою супругу Ирину Ивановну Масленникову — ныне народную артистку и профессора Московской консерватории, если признаюсь в том, что судьба, делая из меня режиссера и блюдя во мне эту профессию, вовремя послала мне мою вторую супругу.
Судьба дала мне жену взамен ушедшей от меня мамы. Но я уже не был влюбленным в оперу мальчиком, интересы которого нужно поддерживать, не насилуя их, не командуя ими, но, находясь деликатно в стороне, зорко следить за их развитием. Ко времени моего второго брака я был человеком, определившим свое предназначение, которому поздно колебаться, искать наилучшие тропинки, сомневаться и утверждаться. Пришло время решать и отвечать. Ведь человеку дана короткая жизнь — и на определенном ее этапе тратить минуты, часы, дни и годы на сомнения и поиски уже непозволительно. И рассчитывать можно только на собственную волю. Моя мудрая мама покорно отдала судьбу своего сына в руки новой жены, как и я, твердо зная, что первый брак вовсе не был ошибкой или неудачей. Благодарность и уважение к моей первой жене никогда не подвергались сомнению. Жизненные дороги определяются на небесах, и наступило другое время, другие условия, другие интересы, другие обязанности. К счастью, не было ни революций, ни крушений, ни скандалов — покорность и вера в судьбу определили все. Моя первая жена — мать моих двоих детей, которые даже в самые тяжелые времена нашей жизни были для меня дорогими и родными. Они сами строили свою жизнь, и у каждого из них своя судьба — сложная и трудная. По примеру моих родителей я не хватался за механизмы стрелок на путях их жизни, которые мне не принадлежали, были проложены не для меня и не мною.