Среди стран, в которых приходилось гастролировать Камерному музыкальному театру, милее всех, пожалуй, была Япония. Официально нами занималась фирма Джапан Артс, но в этом «официально» всегда было много человеческого, душевного, заинтересованного не только формально, но и по существу общением с русской культурой, искусством. Было много сердечного любопытства японской публики к нам. Это передавалось нашим отношениям и радости общения. Мы ехали на гастроли не работать, а как бы в гости к добрым друзьям, для которых нами припасены подарки — наши спектакли. Представитель фирмы, занимающийся нашим театром, господин Абе-сан был нашим общим другом, и вся фирма, начиная от ее главных руководителей до последнего клерка, были семьей, в которой нам было уютно и спокойно. Случайно ли это? Неоднократно приходилось видеть и часто убеждаться с большим удивлением, что Чехов, Толстой, Шостакович, Достоевский, Чайковский, Бородин для японцев не просто уважаемые имена, но востребованные их знанием и чувством художественные явления. Композитор Александр Холминов был в нашем репертуаре представлен как создатель современных опер на сюжеты русских драматургов. Его опера «Свадьба» (по А. П. Чехову), его «Плоды просвещения» (по Л. Н. Толстому), его «Ванька Жуков» (тоже по Чехову), «Шинель» и «Коляска» (по Гоголю) пользовались большим успехом в Москве и на европейских сценах, но проникнуть в глубокий мир характеров этих сугубо русских опер было дано лишь японцам. И не только ученым интеллигентам, изучающим и хорошо знающим русское искусство, но и молодежи, учащимся колледжей, перед которыми по просьбе их педагогов мне пришлось выступать. Это чудо, радостное чудо! Увы, в ответ мы чувствовали свою ущербность, встречаясь с образцами японского искусства, посещая театры Но или Кабуки.
За наши спектакли японцы нам были искренне благодарны, и меня поражала их способность понимать и ценить специфику нашего искусства. Помню два праздника для моей души, за которые я признателен японцам. Первый раз, когда мне вручили почетный знак Академии Комаль, и второй… После одного из спектаклей шли мы с женой по пустым улицам Токио. Встретилась группа молодых японцев. Меня узнали, и им захотелось выразить мне свое почтение и благодарность за только что увиденный спектакль. Но чем и как? Один из них достал из заплечной кожаной сумки, какие носили тогда молодые ребята, металлическую банку с пивом и преподнес ее нам. Жестами они показали, что, увы, другого ничего сейчас у них нет, но… на ломаном русском языке они восторженно произносили три слова: «Шостакович», «Нос», «Покровский». Выпив такое пиво, нельзя не полюбить Японию, нельзя не постараться для нее при создании нового спектакля. «Не забудьте, — сказал нам Абесан, разливая по стаканчикам в уютном ресторане теплое сакэ (японская водка), — скоро юбилей Льва Толстого, хорошо бы к имеющемуся у вас в репертуаре спектаклю „Плоды просвещения“ добавить еще одну оперу на сюжет Льва Николаевича». Это говорил человек, знающий, что по неукоснительным законам Японии он должен идти на пенсию, оставить любимое и уже дорогое его сердцу дело, и мы теряли друг друга. Я уже говорил о помощи, которую нам оказали японцы, когда наш театр сгорел. Когда театр был восстановлен, они приехали в Москву с поздравлениями и подарками.
В сложной паутине токийских улиц есть домик с садом на крыше. В нем живет бывший посол Японии в Москве. Он и его супруга — наши старые московские поклонники. Каждый раз во время наших гастролей по Японии в этом домике звучат русские песни, арии, романсы. Дом переполнен артистами, на столе самовар, картошка, запеченная в старорусском чугуне, купленном когда-то хозяевами в одной из подмосковных деревень. Пение, разговоры, воспоминания… Это — родной дом для каждого из нашего театра.
Когда пятнадцать лет назад я поставил в честь двухсотлетия со дня первой постановки в Праге «Дон Жуана», я не предполагал, что постановку, рассчитанную на скромное подвальное помещение на Соколе, потребуется вывозить на гастроли. В подвале и по-подвальному был решен весь спектакль. В этом была особенность и прелесть постановки. Казалось невозможным, да и не хотелось показывать спектакль на иной площадке. Художественные потери были очевидны, и мы долго отказывались от лестных предложений многих иностранных фирм вывезти спектакль на гастроли. Однако настойчивость японцев переломила наш принцип. В центре Токио, на Гиндзе, в огромном мраморном холле одного из самых солидных офисов страны «Одзи-Сэйдзи» японцы построили копию нашего подвала, и мы сыграли в этой копии «Ростовское действо» — один из сложнейших спектаклей нашего театра. Успех был ошеломляющим. «Мы все потрясены уникальным зрелищем», — писала газета «Майнити» 1 ноября 1994 года. Я был поражен тем, что далекие от нас японцы поняли главное и дорогое нам в произведении святого православной церкви митрополита Ростовского, игранном в России лишь в 1702 году, поняли и оценили художественную веру и принципы нашего театра — «беспрецедентное слияние, воссоединение сцены и зрительного зала…», «отсутствие звезд не недостаток, а огромное преимущество коллектива, здесь все главные герои»… Японцы полюбили нас за то, что они поняли в нашем искусстве, мы же полюбили их за то, что они поняли и приняли принципы нашего искусства. Японцы! Наследники великих древних театральных традиций, великого искусства, до сих пор поражающего нас своею красотою.
После успеха в «Одзи-холле» у нас, естественно, не хватило духа отказаться от показа там «Дон Жуана». Действительно, все сценические условия нашего подвала были соблюдены. Подвал из поселка Сокол переместился на Гиндзу, а с ним и сам Дон Жуан со своим окружением. Спектакли прошли торжественно. Зал был оцеплен, машины останавливались перед красной дорожкой-ковром, по которой гости следовали в зал. После этого последовало настойчивое приглашение на гастроли в Германию, Францию, Люксембург, Италию… Так и пошел наш Дон Жуан по рукам.
Если придется еще раз поехать нам в Японию, мы поедем туда как на родину. Это и есть взаимопонимание различных культур, взаимообогащение различных наций, людских душ.
Однажды, обсуждая репертуар предстоящих гастролей с директором одного из театров в городе Осака, я услышал от собеседника неожиданное, правда, очень робкое предложение. Он предлагал для усиления успеха спектаклей в антракте моим артисткам угощать посетителей вином, фруктами, мороженым, сняв перед этим нижние части их костюма. Я спокойно ответил, что, к сожалению, формы тела, которые обнаружатся при такой трансформации, не будут удовлетворять вкусам изысканных японцев. Мы сыграли одну из миниатюрных опер Моцарта. В антракте директор спокойно извинился за то, что ранее не знал, какой именно театр из России собирается играть в его помещении.
Мне пришлось умыться, вспоминая о своих российских коллегах, предлагающих себя на гастроли в Японию. Так что Солнце не без пятен! И не всегда все радует на гастролях.
Время и сопровождающие его социально-политические, экономические и моральные законы, увы, диктуют зло. Они дерзко и неумолимо определяют суть, характер и развитие искусства, культуры. И пусть Н. В. Гоголь утверждал, что искусство есть примирение с жизнью, мечты о том, что сознание человека может определить его бытие, остаются лишь мечтами — не реальными, скорее обманчивыми. Бытие жестоко, и трудно искусству примирить нас с этой жестокостью — ведь оно в плену и на службе у жестоких законов времени. Оно не свободно и, увы, часто беспомощно. За долгую свою жизнь в искусстве мне приходилось в этом убеждаться много раз. Чтобы издать статью или книжку со своими мыслями об искусстве, приходилось вставлять туда идеи людей, власть и бытие наше держащих в своих руках. Надо было при всяком случае и без всякого случая упоминать об идеалах коммунизма и пороках капитализма. В наше время, когда на трон сел «Золотой телец», положение существенно не изменилось, разве что по форме, характеру, средствам… Мне пришлось это сильно почувствовать во время гастролей — как театров, в которых я работал, так и в личных поездках на постановки спектаклей в другие города, страны. Меняются заботы, впечатления, проекты.
Помню, как, впервые с Большим театром приехав в миланский театр «Ла Скала», я с умилением узнал, что меня не пустят на мной поставленный спектакль, если на мне не будет надет смокинг или хотя бы черная бабочка на белой рубашке под черным костюмом. Где взять бабочку за 30 минут до торжественного открытия гастролей, на которые съехалось пол-Европы? Выручил Гена Рождественский, который повел нас в небольшой магазинчик напротив, где, смекнув в чем дело, содрали с нас за бабочки такую веселенькую сумму, что она затмила в воспоминаниях успех моего, вернее, прокофьевского спектакля (опера «Война и мир»). Успех и признание были большие и на спектакле вечером, и в газетах на следующее утро, только дорогой бантик я посеял тем же вечером на вечеринке после спектакля в доме директора «Ла Скалы» Геранчелли. Это затмило все воспоминания триумфальных гастролей. О, счастливое время! Окружив рояль, мы все вместе пели божественно-прекрасную музыку монолога Кутузова о Москве, много пили, веселились, но дорогого для моего тогдашнего кармана бантика я никогда не забывал.
С другими заботами пришлось мне столкнуться лет тридцать спустя. Сидели мы в садике около одного из театров Германии с директором моего Камерного театра Львом Моисеевичем Оссовским. Тепло, в руках бутылочки недопитого пива. В переполненном публикой театре шел мой «Дон Жуан». А всего планировалось сыграть двадцать два спектакля подряд. Каждый день, в разных городах, на разных сценических площадках. Таков контракт. Если по какой-нибудь самой убедительной причине какой-нибудь спектакль не состоится — театр платит сильную неустойку. Поэтому исполнителям и дирижерам приходилось все время быть начеку. Немцам понравился наш «Дон Жуан». И они платят дирекции театров. Эти деньги текут в кассу импресарио, а из его фирмы по многим организационным, художественным, обслуживающим гастрольную деятельность каналам. Ручейки сливаются в реки, реки впадают в моря. Оставшиеся капли поддерживают жизнь артистов… Эта система неумолима в новых условиях 90-х годов. Рынок!