дама, валет” с припиской: “Публикация...” — дальше стояла фамилияленинградского набоковеда.
Затворчеством его я с той поры внимательно слежу. Однажды он порадовал меняфразой, сопровождавшей опубликованную им набоковскую библиографию: “Занекоторым исключением все его английские книги им самим переведены на русскийязык, а русские на английский”. Набоков так никогда бы не написал.
Впрочем,проистекла из всего этого и прямая польза для меня — я снова перечитал русскогоНабокова, выписывая слова и фразы, казавшиеся мне необщеупотребительными, изавелась у меня в компьютере картотека в полторы тысячи с лишком карточек. Такчто позже, когда в издательстве “Северо-Запад” пошла настоящая работа снастоящим редактором, мне уже было на что опереться.
“Северо-Запад”
Весной90-го или 91-го года мне позвонил из Ленинграда (или уже Петербурга?)назвавшийся Александром Клавдиевичем Кононовым, сотрудником издательства“Северо-Запад”, человек и осторожно поинтересовался, не доводилось ли мнепереводить Набокова. “Был грех”. Так это мой перевод в “Урале”? “Мой”. А вотскажите, был еще один такой вариант перевода этого же романа и там к немукое-что добавлено было, так вот... “Шекспироведческое” послесловие, подписанноедоктором Чарльзом Кинботом? Да, это я дурака валял”. А предисловие к “Пнину”?“То же самое”. А еще вы Набокова переводили? “Да, почитай, всего уже перевел,кроме “Ады”, которой сейчас и занимаюсь”. Ага. На этом проверка закончилась.
Тутпридется сделать отступление. Законченные переводы копировал на ксероксе вколичестве четырех-пяти экземпляров один мой приятель. По причинам, указанным вначале этого сочинения, фамилия переводчика в них не значилась. Три первыхпереведенных романа попали в Ленинград, а когда вернулись, оказалось, что частьстраниц заменена фотокопиями. Ну, понятно.
Каквыяснилось при близком знакомстве с Сашей Кононовым, который как раз сейчасзавершает, по его выражению, “строительство монумента Сергея Борисовича” —издание пятитомного переводного Набокова, в коем переводы всей беллетристики,написанной по-английски, кроме “Лолиты”, сделаны мною, — копии тех трехпереводов попали к Саше в руки году в 86-м. Он тогда возглавлял издательство“Бедный Йорик” и выпустил их тиражом в четыре экземпляра — больше издательская“Эрика” не брала. Став же одним из основателей “Северо-Запада”, он принялсяменя разыскивать — затея, при незнании фамилии разыскиваемого, сложноватая. Вконце концов Саша пришел к выводу, что я, скорее всего, уже года два как изображаюпрофессора Пнина в каком-нибудь американском университете. Тут-то ему иподвернулся “Урал”.
Придетсясделать еще одно отступление, уж больно набоковский получился поворот. В 68-мгоду власти предержащие, напуганные, как я теперь понимаю, происходившим вЧехословакии, Франции и США, спустили в вузы директиву относительно организациидосуга студентов. Придумано было следующее: используя ресурсы университетских иинститутских “Клубов культуры”, а также столовых, учредить повсеместно“Студенческие кафе”, то есть такие заведения, в которых склонное к буйствамстуденчество сможет, сходясь не чаще раза в неделю, отдыхать как ему Бог надушу положит, даже и распивая в умеренных количествах алкогольные напитки — всеэто, разумеется, под призором парткома, профкома и комитета комсомола. В числепяти или шести человек, сочинявших такое кафе в нашем университете, оказался ия. Мы снимали посвященные этому процессу комедии (у Витьки была 8-миллиметроваякинокамера и даже монтажный столик), поставили дошедшую до нас в виде гологолибретто оперу “Дубинушка”, в коей я исполнил все основные партии, и,разумеется, потребляли упомянутые напитки, а именно местной выделки портвейн,который тогда продавался в Саратове трехлитровыми банками. За “Дубинушку” нас,кстати сказать, потянули в партком. Мы в ней пели один хор на мотив“Марсельезы”, и уже в парткомовском предбаннике я провел с исполнителямикраткий инструктаж — “Марсельеза” де была не наша, родная, а французская,разницу можем напеть. Витька, услышав меня, сильно удивился и объявил, что онвообще-то пел на мотив песни “Я — Земля, я своих призываю питомцев”.Дяденьки из парткома оказались людьми благодушными, хоть и тоже немузыкальными.Нас пожурили за неуважительное использование “Варшавянки” и отпустили с миром.Видать, директива еще не выдохлась. В общем, развлечений нам хватило на целыйгод. Да, а название для нашего кафе придумал я: “Бедный Йорик”.
Итак, вскором времени Саша приехал в Москву, и мы подписали договор на всю мою, каквыражался Набоков, продукцию. Саша же отыскал и редактора, Наталью ИвановнуТолстую. В вышедшей в конце концов книге фамилия ее отсутствует, она самапопросила об этом. Пожалуй, стоит объяснить, как я это понимаю, — сНатальей Ивановной мы эту тему не обсуждали. Дело в том, что я был не одинтакой умный, Набоковым занималось в стране еще некоторое количествопереводчиков, в том числе и профессиональных. Общее помягчение климатапробудило надежды на то, что долго хранившиеся под спудом рукописи удастсянапечатать, и кое-что по этой части действительно случилось. Наталья Ивановна,дружившая с Еленой Владимировной Сикорской, сестрой Набокова, гостившая вШвейцарии у Веры Евсеевны и Дмитрия Набоковых, была в кругу этих людей своя, ая не был. Ни я никого не знал, ни меня никто. Переводы мои ей, видимо,понравились, но желания ссориться с давними знакомыми, выглядеть в их глазахэтакой перебежчицей не было у нее никакого. Вот она и попросила о ней неупоминать.
И этообидно, потому что работу она проделала огромную. Мы состояли с ней впереписке. Она присылала мне через Сашу замечания, я на них отвечал, иногдасоглашаясь, иногда отбиваясь и даже язвя. Она язвила в ответ. Замечательныйчеловек. Мне вообще везло на редакторов, и я прошу у них прощения за то, что неперечисляю здесь всех поименно. Когда я теперь слышу расхожую фразу, что-де“редактор — это диагноз”, я внутренне пожимаю плечами и думаю, что меня,похоже, оберегали некие силы. Хотя, с другой стороны, много есть разных фраз.“На ловца и зверь бежит” — тоже ведь неплохо сказано. И может быть, чаще всегона ловца выбегает тот зверь, какого он заслуживает.
В общеми целом подготовка книги заняла около трех лет. Препятствия возникали самыеразные. Кажется, около года мы ждали предисловия, оказавшегося в конечном счетенеупотребимым. За это время в Свердловске вышло “Бледное пламя” с рассказами.Первая книга! Сто тысяч тиража! Набрана она была ужасно, обложка какая-тофантазийная, ну да и что с того? Первая! Кто-то сказал мне, что ее продают вкиоске Дома художника на Крымском валу. Я поехал туда, купил несколько не оченьнужных мне экземпляров и долго сидел, вглядываясь в людей, останавливавшихся укиоска. Минут через сорок какой-то господин с входившим тогда в моду хвостикомвзял мой томик, полистал, хмыкнул и купил. Томик этот лет еще пять всплывал вмаленьких книжных магазинчиках.
Темвременем Саша заказал мне, чтобы я не скучал, перевод тетралогииТ. Х. Уайта о короле Артуре. Потом еще кое-что. Собственно, если б неон, я, возможно, и не стал бы переводчиком в настоящем смысле этого слова. Новот, наконец, летом 93-го года мы всем семейством отправились в Петербург “напрезентацию”. “Северо-Запад” устраивал их тогда примерно раз в месяц, показываянакопившиеся издания и подряжая для их оценки кого-нибудь из местныхлитераторов. На той я был представлен томом Набокова и двумя — Уайта.Происходила презентация в Доме писателя, месяца через два сгоревшем. К слову,несколько лет спустя мы в том же составе побывали наконец в Рождествено итамошний набоковский дом тоже скоро сгорел. Так что больше я по памятным местамне ходок.
Оценивалкниги Виктор Топоров. Саша предупредил меня, что от него мне, возможно,придется услышать немало горьких слов — репутация у Топорова была устрашающая,вполне выражающаяся прозвищем “критик с томагавком”. И действительно, то, чтоон говорил сначала (о других, впрочем, книгах), вызвало в зале несколькогорестных воплей. Однако, когда он добрался до Уайта с Набоковым, тон разговораизменился разительно. Он отметил, конечно, дикий ляпсус в начале комментария —человек пять, знающих по-английски, возились с этим комментарием, и все-таки впервом его абзаце утверждалось, что “bishop” — это ладья, а не слон. Но окачестве переводов он отозвался вполне уважительно. Это была победа.
Сухой остаток
Приятнобыло бы рассказать теперь о том, сколь разительно переменилась затем моя жизнь.Нет, она понемногу менялась, но совершенно в иной связи. Несколько времени яжил в основном переводами, которые заказывал мне Саша. Однако “Северо-Запад”уже угасал и переводы эти оплачивались, но не издавались. Я ушел с однойработы, потом с другой, с третьей меня и вовсе уволили. На недолгое время япристроился ночным сторожем с уклоном в программирование. Перевел ради кускахлеба дамский роман — омерзительное занятие — и два детектива. Удивительныйжурнал “Новая юность” напечатал уже изданные в другом переводе “Прозрачныевещи”, а следом “Каббалу” Уайлдера. В Петербурге издался, Сашиными трудами,перевод Данливи. Подошел к концу очередной период бедности, я начал переводитьтехническую документацию в компании “Эрикссон” — низкий ей поклон, потому чтобез этих заработков я “Аду” так никогда бы и не закончил. Я стал членоммеждународного Набоковского общества — звучит красиво, но дело, в сущности,нехитрое, достаточно подписаться на его выходящий два раза в год журнал.Опять-таки вослед другому переводу, еще лежавшему на прилавках, вышла “Ада” —за что следует поклониться рискнувшим на такой шаг Ирме Мамаладзе и АйдеруКуркчи, первым и последним пока моим московским издателям. Я перевел ещекое-что и сейчас перевожу нечто давным-давно лелеемое, листов эдак надевяносто. Похоже, жизнь сложилась счастливо. Интересно, что будет дальше.