Как-то раз студент Новичков сказал про другого медикуса, жившего у нее раньше, теперь окончившего университет, имевшего богатую жену и богатую практику, что он не заплатил Татьяне Федоровне старого долга, хотя она из-за него заложила какой-то соболий воротник, оставшийся после покойной матери, генеральши.
– Он отдал долг, – сказала Татьяна Федоровна.
– Вы неправду говорите, Татьяна Федоровна, – возразил Новичков.
– Ну, заплатит. Довольно, Новичков. Я не люблю об этом. Скучно.
Татьянин день у нас шел особенно весело, как-то свободно, и что-то родное было во всем. Татьяна Федоровна неплохо пела, немного картавя, и аккомпанировала себе на гитаре.
Мы, студенты, изредка ходили в Большой театр, на галерку, слушать оперу, и все пели, подражая Хохлову, «Демона». Любили и «Фауста», и студенческую «Быстры, как волны»…
Странно, удивительно текла наша жизнь. Никто и не думал о недостатках, никто не тосковал от лишений. О богатстве никто из нас и не думал. Мы жили другим. Но как могла справляться бедная Татьяна Федоровна с теми скудными грошами, которые ей платили мы, студенты, – бог ведает. Иногда она уносила что-то в заклад, но старалась не показать этого.
А в тот Татьянин день мы увидели убранную квартиру, лощеные полы, стол, покрытый всевозможными пирогами, обильной едой, богато убранный живыми цветами. Откуда только могла достать Татьяна Федоровна так много цветов? Это ведь дорого стоит.
Нарядная, в белом платье, распоряжалась наша хозяйка. На стол ставили жареного гуся, окорок, рябчиков, заливное из рыбы, бутылки с винами.
Вдруг в передней раздался смех. Кто-то пришел. Слышим голос Татьяны Федоровны:
– Откуда вы, Иван Иванович? Как я рада! Я думала, что вы пропали…
– Умираю, умираю, – отвечал мужской голос. – По убеждению, все по убеждению. Земский врач, вот оно что, под Архангельском, тощища, запил, ей-богу, запил.
В комнату с хозяйкой вошел рослый блондин, доктор Иван Иванович. За ними другой, заспанный, мрачный человек.
– Это приятель мой, позвольте представить. Прозвище – Утюг.
– Гаудеамус, – сказал нам доктор. – И я когда-то жил здесь, в этом раю, у ангела-хранителя Татьяны Федоровны. Господи, вот вы у меня где засели.
Доктор говорил, ударяя себя в грудь. Татьяна Федоровна смеялась.
– А где рыбы-то? – вдруг спросил доктор приятеля.
Утюг бросился в коридор и принес рогожный кулек.
– Двинские стерляди вам, Татьяна Федоровна.
Доктор стал вытаскивать из кулька замерзших больших стерлядей.
– Иван Иванович, а вы не женились? – внезапно спросила его хозяйка.
Иван Иванович прямо так и сел.
– Нет, – сказал он. – Но зато мы с Утюгом чуть не спились.
– Ничего, – ответил хриплым голосом Утюг. – Не сопьемся…
– А где же масло? – спросил доктор. – Я масло вам, Татьяна Федоровна, привез, холмогорское.
Утюг тащил мешок.
Мрачный человек Утюг, маленького роста, коренастый, ходил как-то усами вперед, а ноги где-то сзади. Он больше всех хлопотал за обедом. Зажгли лампу под розовым абажуром. Комната осветилась, и как-то радостно было.
– До чего я вас люблю, Татьяна Федоровна, – говорил доктор. – До того… Прямо вот… Эх, давайте, друзья, запоем. Вали, начинай.
Проведемте, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней.
Потом как-то особенно пела Татьяна Федоровна:
Святой Татьяны день
Душой своей примите.
Во братстве скованный,
Он истину найдет.
И, истину любя,
Народу вы служите,
И к свету разума
Счастливый мир придет…
– Истина, истина… А я вот за истину в одиночке сидел… Сослан был… – сказал, выпив водки, мрачный Утюг.
– Как? За что?
– За митральезу… [10] Вот за что.
– Как митральезу?.. За какую? Что за ерунда? Скажите почему?
– Был я студентом. И была у меня любовь. Вот на Татьяну Федоровну похожа… Красота. И-их, и любил я ее… Ну, что говорить… Раз в Татьянин день я с друзьями загулял. Пели, пили, вот как сейчас… На бульваре, на Тверском, студенты-друзья меня спрашивают: «А куда же ты митральезу девал?» А студентов было много, и, должно быть, среди них был переодетый шпик. Я просто и ответил: «Дома осталась».
– Ну и что же?
– А вот… Татьяна Федоровна немного картавит, «р» не выговаривает… Это так идет к ней… А моя говорила так скоро, ну как стреляет. Ее еще отец «митральезой» прозвал. Ну, у меня обыск… Где митральеза? Ищут… Что делается, сказать невозможно… Я на мою показываю: «Вот Митральеза». Не верят. Посадили. Правда, недолго сидел. Сослали. Будто бы потом и верно у кого-то нашли митральезу… Понравилось мне на севере… Там и остался. Митральеза ко мне приехала. Натальей звали… Милая Наталья…
И Утюг мрачно выпил водки.
Студенты запели:
Полно, брат-молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, гуляй, тоска пройдет…
– Не верю, ничему не верю, – говорил мрачный Утюг. – Не верю в истину, в справедливость. Ни в какие передовые слова. Все ерунда… Есть только совесть…
– А где же ваша Митральеза теперь?
– Нигде, – мрачно ответил Утюг. И добавил: – Ну, довольно.
Утюг запел:
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать Земли вращенье.
Дурак, зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья.
– Во всем оккультика виновата, – сказал вдруг, подняв палец, Утюг.
– Ну, довольно тебе, – остановил его доктор. И встал. – Господа, – сказал он, – позвольте мне сказать вам очень серьезное. Вы студенты, и все вы юны. В вас еще машина жизни цела, не истрепалась. И колеса, зубцы… новы и целы. У вас душа еще светлая… Вы поймете… И вот я прошу вас, умоляю, уговорите Татьяну Федоровну, Татьяну нашу, которую мы празднуем…
Татьяна Федоровна встала и опустила гитару, побледнев.
– Прошу вас, уговорите ее выйти за меня замуж…
– Идите за него замуж, Татьяна Федоровна, идите! – хором кричали мы все.
– Ага, ага, я прав, – сказал Утюг. – Начинается судьба, оккультика то есть… Татьяна – есть красота, высота. Встать! – закричал он вдруг.
Мы все встали.
– В душе человеческой, – говорил Утюг, – есть высокие, святые стороны. А то и такие… хоть плюнь. Разные есть. А у вас, Татьяна Федоровна, они прекрасные… А все же, доктор, прости меня, она за тебя не пойдет замуж… Не судьба… Оккультика не та… А может, и та… За-муж! Татьяна Федоровна! – скомандовал он вдруг нашей хозяйке. – Идите замуж за доктора!
– Замуж. Какая я жена?.. Нет, я не жена… Я не могу без них… без юности…
Говорит Татьяна Федоровна, а сама и смеется, и плачет.
Прошло много времени, и вспомнил я как-то нашу Татьяну Федоровну летом в Москве, в жаркий летний день. Поехал туда, где она жила, но ее там уже никто не знал: съехала с квартиры давно. Я зашел в соседнюю лавочку купить папирос. Старик-лавочник дал мне пачку.
– Не знаете ли, – спросил я старика, – здесь, по соседству с вами, жила Татьяна Федоровна. Куда она уехала?
– Как же-с, как же-с, знавал… У меня забирала на книжку. Правильная женщина была…
– Куда же она уехала?
– Никуда не уехала… Вот уже три года, как померла…
Какое горе я почувствовал сразу… Что-то дорогое ушло.
– А где же ее похоронили? – спросил я старика.
– Э-э, хоронили! Вот хоронили-то ее по первому разряду, ведь она знатная дворянка была, генеральская дочь. Чего духовенства было, страсть сколько… Покров золотой… Я прощаться ходил. Во-о, студентов… Что было! Плакали. Особенно один, сказывали – дохтур, рослый такой, страсть убивался… Я глядел ее в гробу, чисто живая спит, красавица…
– А где же могила ее? – спросил я.
– Где? В Питер увезли. Ведь она знатная, говорю, из Питера была родом…
Так оказалось, что незабвенная наша Татьяна была не Московской, а Петербургской…
«Этот самый Пушкин…»
Зима. Вся Москва покрылась пушистым снегом. Белым-бело. На Садовой улице в сумерках горят уличные фонари, уходя вдаль. Свет их освещает ветви деревьев, покрытых густым инеем. За палисадником улицы прячутся потемнелые в ночи дома. В освещенных окнах чувствуется какой-то тихий покой. И будто там уютно и счастливо. Зима в Москве вначале всегда была так нова, так заманчива, и от нее пахло миром и покоем. По улицам едут в санях москвичи. Зима все изменила. Не слышно больше шума колес. Потемнели тумбы тротуаров, и весело мчится тройка по Тверской-Ямской, звеня бубенцами, и замирает в дали улицы веселый смех седоков.
Еду я на извозчике поздно, еду с Тверской из Английского клуба, где ужинал в компании с Александром Александровичем Пушкиным, сыном Александра Сергеевича, великого поэта. Александр Александрович, одетый в заштатную генеральскую форму, был скромный человек. Говорил про отца своего, которого он помнил смутно, так как был мал, но помнил его ласки, и его панталоны в клетку, и его красноватый сюртук с большим воротником. Помнил мать в широких платьях, помнил, что кто-то говорил, кажется отец, что любит зиму и Москву. Помнил переднюю в доме, отца и мать, когда они приезжали с картонками, раздевались в передней и ему подарили игрушку-петушка, который пищал.
– Да вот в Москве, – сказал Александр Александрович, – знают отца, читают. И в Петербурге тоже. А то и не знают вовсе…
– Да что вы? – удивился я.
– Да, да, – сказал Александр Александрович Пушкин. – Уверяю вас – не знают. И студенты не знают. Спросите у любого из них: читали? Мало. Ну, «Капитанскую дочку» знают, нравится. А другое – не знают.
– Знать трудно, конечно, но я как-то не слыхал… все знают Пушкина.
Александр Александрович как-то наклонил голову, опустил глаза, и на больших белках его глаз был синеватый оттенок Востока.
– А в вашем образе, в лице, в глазах, есть черты Африки, – говорю я ему.
Он посмотрел на меня, улыбнувшись добрыми и прекрасными глазами, и сказал мне: