Оркестр остановился.
Ко мне подходит барон Кусов, заведующий постановкой, и важно, строго, говорит мне:
– Пожалуйте, вас требует его высочество на сцену…
Я пошел из зрительной залы за бароном Кусовым на сцену. За кулисами я увидел Фигнера, перед которым стоял великий князь Сергей Михайлович.
Когда я подошел, великий князь обратился ко мне.
– Скажите, кто это такой? – спросил он меня, показав на Фигнера.
Я как-то не ожидал такого вопроса, вернее, не понял, в чем дело, и ответил:
– Николай Николаевич Фигнер…
– Я прекрасно знаю, что это Николай Николаевич Фигнер, – сказал великий князь. – Я вас спрашиваю: кто он? То есть какой же это князь Синодал?..
– Это костюм Николая Николаевича Фигнера… Думаю, что он из кавказского магазина с Невского проспекта…
– Вот видите, ваше высочество, как изволят отвечать декаденты, – горячась, сказал Фигнер.
– Позвольте, – сказал великий князь, обратившись ко мне. – Это, значит, не ваш костюм. Отчего же вы не сделали костюма для Синодала?
– Нет, – ответил я, – я дал рисунок.
– А он готов? Покажите мне, – сказал великий князь барону Кусову. – Видите ли, – говорил великий князь, – я всю юность провел на Кавказе, и я вижу, что материи и цвета на всех других костюмах кавказские… Они говорят несколько о прежнем, хотя и не очень отдаленном времени, я уже мало встречал таких костюмов.
– Да, во времена давние была иная форма, заимствованная из Персии, – сказал я. – Но я боялся сделать очень отдаленное время, так как позднейшее было более изящно.
Барон Кусов принес и показал мой костюм князя Синодала.
– Надо его надеть на кого-нибудь, – сказал я.
Мой взгляд упал на моего слугу-чеченца. Ему велели надеть костюм. Костюм оказался ему как раз впору. Тонкая фигура чеченца была изящна.
– А зачем вы сделали откидные рукава? – спросил меня великий князь. – Это армянский фасон, у грузин не было.
– Я хотел сделать по Лермонтову… – ответил я. – «Играет ветер рукавами его чухи…» И притом у гурийцев я видел откидные рукава. А они тоже грузины. Это была смешанная мода, которая шла от армян.
– Я не поклонник декадентства, – сказал с улыбкой великий князь Фигнеру, – но должен вам сказать, что костюм ваш, Николай Николаевич, хотя и прекрасен, но несколько современен… На самом деле на Кавказе таких не носят… Уж очень много кистей мишурных… Вроде как на богатых гробах…
Фигнер все же пел в своем костюме.
После новой постановки оперы «Демон» пресса писала, что «костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, – декадентский».
– Странно… – сказал директор В. А. Теляковский. – Так много говорят о постановке «Демона». А когда в прежней постановке «Демона» грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские – все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку. Даже барон Фредерикс и тот почему-то беспокоится… Спрашивает меня: «Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?» – Теляковский рассмеялся. – И притом: все ругают, а театр полон…
Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили…
Он очень огорчился, сказал мне грустно:
– Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет… Скучно, ро-о-овно… Как без гора жить… – И добавил: – Зачем Демон? Такой человек нет Кавказ…
Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:
– Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве Царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! Тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете, а?
Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:
– Ты думаешь, моя дурак одна. А твоя тоже дурак…
Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:
– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя… Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает… Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет…
И я увидел слезы в его глазах.
– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ… Скушно мне… Всего многа, Петербург хорош, гора нет… Скушно… Ну, што тут, не можно жить без гора, скушно…
Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя…»
Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками и сказал:
– Прощай. Чечен не может здесь жить… Такой человек – не виноват… Прощай!
И, поцеловав меня в лоб, он заплакал…В Крыму
В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели – художники, артисты, и многие все лето гостили у меня.
Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там – крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке – желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор – и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал, – в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях…
А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был – околоточный Романов.
– Усе, усе я понимаю, – говорил он, – погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…
Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».
– Я вот Романов, – говорил он, – а вот в Ливадии сам живет…
– Думбадзе? – спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.
– Не… – И Романов засмеялся.
Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое, с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое, и пьян с утра.
– Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего… ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?.. Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей… Хвостович спросит: вот скажу – не справил… Не я прошу – служба просит… ей-ей…
Романов приходил ко мне каждый день.
– Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под Богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу надысь: далеко, у скал, сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!..
Он вздыхал:
– На вас чин-то какой?
– Статский советник.
– Мал… Мы и действительных высылаем…
Позади моей дачи в Гурзуфе был базар – небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь.
– В Ливадии – он, – говорил Романов. – А тут – я. Порядок нужен.
Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».
У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.
Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…
Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.
– Что тебя не любит Романов? – спросил я как-то Асана.
– Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя-моя, любит, как брат. Я его не боится – он меня не боится… как брат. – Асан хитро смеется. – Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит… Его татарин учил. Хороший начальник.
– Как же этот татарин учил? – спросил Асана барон Клодт.
– Так, – говорит Асан, – так немного… На лодке возил на Одалары, знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет… Никуда не поедешь – прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал – никто не слышит… Ну, привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя – не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда – крабов ловить… Вот…»
Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.
«Что такое с ним? – думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь. – Что такое?..»
Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям, Клодту и Сахновскому:
– Что-то с Романовым случилось…
Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.
– Что с вами, Романов? – спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.
– Не могу знать – приказано! – громко ответил Романов.
– Что за черт? Непонятно… Что такое с Романовым случилось?
После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:
– Идут-с, идут…
Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь.
Что такое, что делается?..
К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке – седенький, невзрачный незнакомец.