Дом, в котором жили хозяева, Арнаутовы, бездетные муж с женой, и большим количеством собачек, мне не понравился: весь верх -- это были деревянные, полугнилые чердаки и антресоли, в которых потолки были низкие, и жить там было невозможно. Лев Николаевич обещал надстроить верх, что и исполнил не вполне. Убедив себя, что роскошь не нужна, а грешна, он надстроил для меня (будто бы) залу и гостиную, а Маше и себе оставил низкие маленькие комнаты, которыми всегда впоследствии тяготился и которые испортили весь фасад дома.
Не помню, когда именно закончена была покупка дома, этим всецело занимался Лев Николаевич, но уже 15-го мая мои дочери и малыши -- Андрюша и Миша уехали с Львом Николаевичем, няней и частью людей в Ясную Поляну, а я осталась в Москве с грудным Алешей и тремя старшими сыновьями. Семья Кузминских тоже проехала в Ясную, и мне было невыносимо тяжело и грустно в Москве, тем более, что сын мой Лева заболел сильнейшей лихорадкой, экзамены держать не мог, совсем слег, и болезнь не поддавалась лечению. Потом захворал и маленький Алеша. С запертыми окнами, в духоте и тревоге жила я весь прелестный май в Москве, в Денежном переулке, без сада, в пыли, и не могла двинуться. Только Сережа меня радовал тем, что отлично выдерживал экзамены, и Лев Николаевич, что ни проповедовал, а в душе был этому рад и пишет мне: "I hope {Я надеюсь (англ.).}, что Сережа сделает мне и себе честь, во всем получив пятерки". А о своем пребывании в Ясной пишет мне: "Здесь мне невыносимо хорошо", и очень жалеет меня, и неоднократно предлагает приехать меня заменить в Москве. Но доктор не отпускал еще нас. "Леля худ, болен, кашляет,-- пишу я 17-го мая,-- я еще в Москве с ним и Алешей. Жарко, томительно и грустно... Окна заперты, боюсь для Алеши и Лели коклюша и жду решения доктора уехать в Ясную. Все уже там, и я радуюсь, что хотя остальным хорошо. Для Ильи я здесь бесполезна; я по пяти раз в день бегаю, его ищу (чтобы он занимался), а он то играет в бабки, то пропадает с малярами".
В конце мая Лев Николаевич все-таки приехал меня сменить и отпустил нас с Лелей и Алешей в Ясную, оставшись с Ильей и Сережей. К тому времени приехал к нам и А. М. Кузминский и остановился в нашем доме. Вскоре присоединилась к нему и моя сестра Таня. Кузминский был болен, ему нужно было сделать какую-то операцию во рту, для чего приглашен был хирург Склифосовский, и пришлось Кузминским жить в нашем доме довольно долго, до его выздоровления.
К Льву Николаевичу в то время приходил С. А. Юрьев, которому Лев Николаевич дал "Исповедь" для напечатанья в "Русской мысли"43. Юрьев просил Льва Николаевича смягчить для цензуры некоторые места в "Исповеди", и, кажется, Лев Николаевич постарался. Но ничего не помогло, и "Исповедь" была все-таки запрещена Духовной цензурой. Помню, что очень умный и симпатичный священник Иванов-Платонов старался провести "Исповедь" через духовную цензуру и, просматривая это сочинение, делал свои комментарии, объясняющие и смягчающие смысл. Но о них впоследствии выразился Победоносцев, что эти комментарии только усиливают вред мыслей Льва Николаевича".
Вероятно, тут же вскоре был решен вопрос о покупке в Москве дома, хотя долго шли переговоры и долго колебалось решение этого вопроса. Я старательно держалась в стороне и говорила, что мне все равно, но что ответственности переезда я больше на себя не возьму. Хорошо пишет об этом моя дочь Таня в своем дневнике 5-го июня 1882 г.: "На днях опять решили не ехать в Москву. Так как маленьким очевидный вред, а Илье очень сомнительную пользу приносит жизнь в Москве, то мама и говорит, что все выгоды и приятные стороны московской жизни не перевешивают неприятные стороны. Итак, мне предоставили решить вопрос, так как папа говорит, что он поедет для того, чтобы сделать кому-нибудь удовольствие, а мама говорит, что она равнодушна. А я не возьму на себя перетащить всех для своего удовольствия. Каково же мне будет видеть, что папа скучает, Машу портят на разных детских вечерах... малыши теряют свою свежесть".
Решение вопроса этого, также как и покупка дома, была всецело делом Льва Николаевича, за которое он горячо принялся и сделал все сам.
В Москве Лев Николаевич занялся купленным домом, пригласив архитектора; делал планы и желал устроить все как можно лучше, что очень трудно ему было с его непрактичностью, а главное, трудно было потому, что пришлось оторваться от умственной работы, о которой писал мне еще до приезда в Москву: "Я занимался большим сочинением45 и в очень серьезном настроении".
ТИФ ИЛЬИ. ТЯЖЕЛАЯ ССОРА
В августе заболел мой сын Илья тифом и долго прохворал. Так как нужен был особенный за ним уход и надо было отделить его от Сережи, Лели и учителя, я взяла его наверх и положила рядом с своей спальней, в лучшую в доме солнечную комнату с дверью на балкон. Он был удивительно терпелив и кроток. Всячески старался меня как можно менее беспокоить и большую часть времени спал.
Опять осложнилась моя жизнь, и я очень утомлялась. Вероятно, это отражалось и на моем характере, и я была неприятна. Уж кто из нас двух был тогда виноват, и что было предметом нашей ссоры с Львом Николаевичем -- я не помню. В дневнике моем упомянуто, что я упрекала Льву Николаевичу, что он совсем не заботится о своих детях, и что я осталась одна, а у меня сил нет нести всю тяжесть семейной жизни без помощи, а только с его помехой.
Ссора была очень бурная. Лев Николаевич громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтобы уйти из семьи. Меня это особенно больно поранило, потому что я последнее время всегда это чувствовала, и сердилась, и огорчалась на это. Пишу в своем дневнике 26-го августа 1882 года: "Он как бы отрезал от меня сердце"46.
Накричавшись, Лев Николаевич ушел и не приходил всю ночь. Я сидела не раздеваясь и плакала.
Не зная за собой никакой вины, кроме нескольких слов упреков за детей Льву Николаевичу, я придумывала в эту ночь всевозможные причины его злобы и отчуждения. Приходила мне в голову и ревность, и я начинала думать, что он так страстно желает уйти от семьи, потому что полюбил другую женщину. В эту тяжелую ночь я то плакала, то писала дневник. Вот отрывки из него:
"Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому, 20 лет люблю. Это унижает меня и надоедает ему. Он проникся... мыслями о самосовершенствовании... Я не лягу сегодня спать на брошенную моим мужем постель. Помоги, господи! Я хочу лишить себя жизни, у меня мысли путаются. Бьет 4 часа... Если он не придет, он любит другую".
Дальше пишу:
"Он пришел, но мы помирились только через сутки. Мы оба плакали, и я с радостью увидала, что не умерла та любовь, которую я оплакивала в эту страшную ночь".
После этого долго не было между нами никаких размолвок, Лев Николаевич готовился ехать в Москву, чтобы следить за перестройкой, меблировкой и отделкой вновь купленного дома. Мне страшно было подумать о переезде и жизни в Москве после того, как Лев Николаевич так страдал от городской жизни, и я решилась ни шагу не делать сама и ни во что не входить, чтоб ни в чем не быть виноватой перед мужем и детьми. Боже мой, сколько в жизни раз я томилась этим страхом "быть виноватой", а между тем все больше и больше наваливалось на меня ответственности, и требовалось от меня решения вопросов, всегда уже с раз установившимся взглядом на это решение и готовыми упреками. И теперь хочется плакать, когда я это вспоминаю и пишу.
И не безгрешна же я, могла и я ошибаться и увлекаться в жизни. Но я одно знаю: как страстно я желала всегда, чтобы всем было хорошо вокруг меня, и чтоб все успеть сделать, что нужно.
ДОМ ГОТОВ. ВИЗИТЫ
20-го декабря дом был наконец совсем готов, меблирован, убран, все стояло на месте, все блестело новизной и чистотой; все разместились и были очень довольны новым местопребыванием с садом и большим простором вокруг дома. Прислуга также была более довольна, чем в Денежном переулке, но вскоре оказалось с этой стороны много неудобств, которые уже со временем мне самой пришлось устранить, пристроив и в сторожке, и в кухне две лишние комнаты для дворника с женой и повара и его семьи.
Пишу в конце декабря своей сестре: "Дом готов, все очень хорошо, и я в четверг, увы, должна опять начинать всех принимать"47.
1883. ЛЕЧЕНИЕ НАРОДА И МОЯ ЖИЗНЬ В ЯСНОЙ
В отсутствие Льва Николаевича главным моим занятием было после моих детей -- лечение народа. Я радовалась бесконечно, когда удавалось помочь страждущим, особенно, если случаи были трудной и продолжительной болезни. Помню, как я хорошо вылечила 9-ти месячную лихорадку: мужик уже едва ходил, весь желтый какой-то, и вот осторожным лечением хинином, полынью и кипяченым, горячим молоком я его к лету совсем поправила, и он мог работать. А то из деревни Рвы приезжал несколько раз молодой парень с раной на ноге: он три месяца не мог ходить, а в три недели уже был здоров. Случаев исцеления были сотни, но я их теперь, конечно, не помню. Еще от ревматизма я вылечила молодую девушку Румянцеву. Ее на простыне только могли повертывать, так она страдала, а с моего лечения и до сих пор жива и здорова. Помню еще, какую радость я доставила матери, нашей крестьянке, Ольге Ершовой, вылечив раствором ляписа глаза ее единственной дочке.
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ УБИРАЕТ ПОКОС ВДОВЫ
Как только Лев Николаевич вернулся из Самары, он взялся за покос вдовы Матвеевой из Ясной Поляны. Целые дни он косил, дочери его с этой вдовой трясли сено; даже я, желая испытать эту работу и не расставаться на целые дни с Львом Николаевичем и дочерями, ездила под Засеку, в чудное по красоте природы местечко на полянке, грести и трясти сено. О нашей жизни в то лето хорошо пишет моя дочь Таня в своем дневнике:
"Папа целыми днями косит, мы ему обед возили и убрали несколько возов сена для одной вдовы в деревне"48.