Чайку, водицы иль винца
Я пью из чудного стакана*
И пожеланьям нет конца
Здоровья, радостей, успеха...
Шумливых встреч, живого смеха
На всю семью. А граф: скорей,
Стахович, пейте без затей!
Подбитый, сгорбленный, убогий
Бреду... и брежу наяву.
Душой, мечтатель хромоногий,
Я вижу дальнюю Москву,
Где так тепло и так уютно,
Где так смеешься поминутно,
И где, меж ваших дочерей,
Не ступишь шагу без затей.
Письмо не вышло, что за дело!
Я к вам пишу не в первый раз...
Лишь только б память уцелела
О дальнем путнике у вас;
И если в будущем случится
(Для всех грядущее темно),
Что вдруг клюкою постучится
Он, в ваше светлое окно,
То, пересилив лень и скуку,
Подняв окно едва, едва,
Улыбку, добрые слова
В его протянутую руку
Подайте именем Христа.
* Стакан я ему подарила. (Примеч.С.А.Толстой.)
По дороге, еще на одной остановке, встретился Лев Николаевич с старым, 95-ти летним николаевским солдатом, озлобленно рассказавшим о том, как их, солдат, били палками за малейшую провинность при Николае Павловиче, за что и прозвали царя "Николай Палкин". Этот эпизод и послужил сюжетом для рассказа Льва Николаевича под этим заглавием54.
10-го апреля Лев Николаевич уже был в Ясной Поляне.
1889. ПЕШКОМ В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ
2-го мая Лев Николаевич ушел опять пешком в Ясную Поляну55 с Евгением Ивановичем Поповым, одним из тех, которые считались его последователями. Когда наступил страшный холод и я встревожилась, что на Льве Николаевиче даже пальто холодное, добрый друг Александр Никифорович Дунаев отправился немедленно по железной дороге догонять Льва Николаевича. Но, к счастью, никто не простудился, и 4-го мая я получила из Серпухова письмо о том, что Лев Николаевич здоров, и что его подвезла, узнавшая его по портрету, до Серпухова сестра доктора Алексеева, нашего знакомого. Только 7-го мая они дошли до Тулы и отправились в Ясную Поляну, куда явился Дунаев, не найдя их дорогой.
В доме было холодно, но все понемногу устроилось, и Лев Николаевич начал усердно писать свою повесть "Крейцерова соната"; переписывал ему тогда Евгений Иванович Попов, который и жил с ним в Ясной, куда еще приезжал навестить его Михаил Васильевич Булыгин, тоже считавшийся последователем Льва Николаевича.
Путешествие утомило Льва Николаевича, и здоровье пошатнулось. Он жаловался на боль под ложечкой, и хотя и пытался то поправлять статью "Об искусстве", то писать дальше "Крейцерову сонату",-- но дело не шло и он был недоволен своей работой.
ГРАФИНЯ ТОЛСТАЯ И СТРАХОВ
В мае приезжали к нам два приятных посетителя: графиня Александра Андреевна Толстая и Николай Николаевич Страхов. С первой было много разговоров и споров о вере. Александра Андреевна огорчалась, что любимец, Лев Николаевич отвернулся от церкви, отвергает причастие и обряды, и она старалась обратить Льва Николаевича. Но это было тщетно. Страхову Лев Николаевич прочел свою статью об искусстве и очень считался с его мнением о ней.
Проводив Александру Андреевну, он с радостью бросился опять к полевым работам и начал с того, что возил навоз на поле вдовы. Страхов же прожил у нас довольно долго, и когда уехал, он писал Льву Николаевичу 21 июня 1889 г.: "Всегда от Вас я получал освежение, всегда ваши речи и все ваше присутствие поднимали меня... На этот раз, после долгого промежутка, я особенно ясно почувствовал, что Ясная Поляна есть тоже центр духовной деятельности, но какой удивительный!.. В Ясной же Поляне сам центр живой, лучистый,-- Вы сами с своей неустающей мыслью и сердечною работою. Видеть это -- значит видеть зрелище удивительной красоты и значения".
И еще:
"...Все мучительное брожение умов разрешилось и завершается вашей проповедью, призывом к духовному и телесному исправлению, к той истинной жизни, к тому истинному благу, без которого ничтожны все другие блага, и которое никогда не может изменить нам...
Дело вами начатое никогда не умрет"...
В этом письме Страхов упоминает о книге Стэда, в которой описано его посещение в Ясной Поляне и сказаны о Льве Николаевиче именно эти слова, что он: "центр духовной деятельности "5 6.
Еще было прекрасное письмо от Страхова среди лета 24 июля 1889 г. Вот выписка:
"Мне кажется, я понимаю лучше, что в Вас есть, ваше несравненно высокое нравственное стремление, вашу неустанную борьбу, ваше страдание. Несколько таких впечатлений из последнего свидания трогают и волнуют меня. То я вижу Вас в лесу с топором, когда минутами на Вас находит совершенный мир, полная, светлая душевная тишина; то слышу ваш разговор, когда Вы назвали себя юродивым, с волнением и страданием. Боже мой! Иногда думаю я: неужели никто этого не поймет?"
ГДЕ ЖИТЬ ЗИМУ?
Когда уехали старшие дети, ничего еще не было решено насчет зимней жизни. Лев Николаевич молчал и продолжал свои обычные занятия: пилил с крестьянами в лесу дрова, шил по вечерам сапоги, а утром писал то "Крейцерову сонату", то статью "Об искусстве". Я знала, что опять решатьпридется мне, и мучилась ужасно. Особенной причины переезжать в город не было. Мальчики Андрюша и Миша -- были настолько еще молоды, что могли учиться дома. Оставалось только расстаться с Левой и запустить все свои дела. Но он был уже студент, благоразумный и благонамеренный в своих действиях, и оставались дела. Льву Николаевичу, конечно, очень хотелось не ехать, а жить в Ясной. Видя мою нерешительность и мои мучения, он странно объяснял мое состояние. Пишет в дневнике 24-го сентября 1889 г.: "За обедом Соня говорила о том, как ей, глядя на подходящий поезд, хотелось броситься под него. И она очень жалка мне стала".
Грустно мне было мое одиночество в смысле духовной поддержки, дружеского совета, ласки и особенно одиноко без моей Тани. С начала осени еще гостила моя милая любимица, племянница -- Маша Кузминская. Чуткая сердцем, она всегда мне сочувствовала и помогала в чем могла, учила детей по-французски, гуляла с ними. Когда она уехала в Петербург, около 25-го октября,-- я совсем осиротела. Пишу сестре:
"Теперь без Маши твоей и моей Тани никому нет дела до моей внутренней жизни"...
Моя дочь Маша жила всецело интересами отца и много общалась с его посетителями.
Наконец, переговорив с приезжавшим около 1-го октября сыном Левой и увидев, что он не огорчается тем, что мы останемся в деревне, а как будто даже рад испытать свои силы в самостоятельной жизни,-- я окончательно решила зимовать в Ясной, и как только было решено, так всем стало и легче. Пришлось делать разные поправки в доме. Стены были грязны, я велела их белить. Печки многие оказались негодными и обрушившимися внутри -- я взяла печников, и в доме поднялась пыль, суета, стук, что было очень тяжело, особенно Льву Николаевичу. Только в середине октября мог он перейти в свой кабинет внизу.
Принялась я усердно за преподавание: учила с начала осени своих двух малышей -- Андрюшу и Мишу и музыке, и географии, и французскому, и немецкому, и закону божьему. Почти весь день уходил на уроки. Только к 6-му ноября приехал новый гувернер, швейцарец Holzapfel, так как Mr. Lambert не согласился оставаться жить в деревне. В конце октября приехал и русский учитель, очень хорошо рекомендованный нам нашими знакомыми Раевскими, с сыновьями которого успешно занимался этот Алексей Митрофанович Новиков.
Начались серьезные занятия. Андрюше было 12 лет, Мише 10. Учились они сначала хорошо и охотно, и тоже рады были жить в Ясной Поляне.
ПОСАДКИ
Занялась я в эту осень и посадкой деревьев. За дубовым лесом, близ дома, Лев Николаевич когда-то сажал елки на бугре, на котором ничего не росло, так плоха была земля. Елки принялись только у самого леса, а дальше -- сколько их ни подсаживали, они пропадали и сохли. Так Лев Николаевич и бросил сажать. Тогда мне хотелось исполнить его мечту, и я горячо принялась за посадку. Пригласила для совета лесничего Керна, человека очень знающего и изучавшего лесное дело и за границей. Он советовал мне сажать елки с дубами, клин... в клин:
и т. д., что я и сделала. Но время показало, что подобная система неудобна.
Целые дни я проводила на посадке, размеряла с поденными и лесничим ямки, смотрела, чтоб не рвали у елок мочки. Но не скоро засадила я весь бугор. Каждый год пропадало много елочек, и я пять лет подсаживала их, пока достигла своей цели и покрыла бугор прелестной посадкой, где мы потом собирали грибы и где и теперь все охотнее всего гуляют.
В то время посажено было всего 6800 елок и 5300 дубков. Кроме того, я в азарте этой деятельности, которую в хозяйстве любила больше всего, посадила 60 груш, 60 вишен и 50 слив. Но из этого ничего не вышло. Видно, грунт нашей земли не годился.
Я думала, что эта посадка доставит некоторое удовольствие Льву Николаевичу, и ждала его одобрения57. Но он и тут ничего не выразил, а продолжал ходить пилить деревья с крестьянами или с своими молодыми последователями, которые опять стали появляться в большом количестве.
СЕМЬЯ В ЯСНОЙ
И как только мы твердо зажили в Ясной, я была рада, что осталась в деревне и пишу Тане:
"Тихо, воздух чистый, дети заняты, папа доволен. И когда я была в Москве, мне там страшно не понравилось: уныло, грязно, скучно и мертво". "...Мы, обреченные жить при гимназиях,жалкий народ!"
Лев Николаевич все преследовал свою цель проповеди против пьянства и ездил на сходку 3-го октября, раздавая листки и разговаривая с крестьянами о табаке и пьянстве, после чего писал в дневнике, что получил отпор, прибавляя: "Страшно развращен народ".
В МОСКВЕ
От больных детей и забот хозяйственных в Ясной я поехала опять на труды в Москву в октябре и потом в ноябре уже с Таней, вернувшейся из-за границы.