"Прав ли я, допуская это, не вступая в борьбу? Молюсь, и вижу, что не могу иначе".
И успокоившись на этом, Лев Николаевич уходил косить траву; доработался раз до головокружения, испугался и начал думать о смерти. До покоса он уходил в лес, где рубил и пилил деревья вместе с мужиками.
На покосе с стариком Севастьяном, кроме рук и всего тела, у Льва Николаевича не переставая работала голова: махая косой, он уяснял себе форму так называемого Коневского рассказа, обдумывая его, решал, что надо его начать с самого суда и высказать всю безумность суда.
Еще в июне он пишет в дневнике:
"Начал "Отца Сергия" и вдумался в него. Весь интерес -- психологические стадии, которые он проходит".
Кроме двух повестей, начат был "Катехизис непротивления"67.
Кумыс и Эмс, то, что пил в это время Лев Николаевич, сделали ему пользу. Кроме того, он бросил на время вегетарианство, и я кормила его крепким мясным бульоном. Силы его возвращались, он стал много ходить и, испытывая себя, прыгал с детьми прямо с места через стулья.
Посетители не переставали сменяться. Был профессор Сикорский, который понравился мне своим горячим отношением к своему делу, но про которого сказал Лев Николаевич, что он легкомыслен.
Потом приезжал американец Stevens, объехавший весь мир на велосипеде 68.
Приезжали еще Д. Д. Оболенский, молодой Цингер, Раевский, Суворин, редактор "Нового времени" и Миша Стахович, который после своего посещения написал мне, как всегда, милое и красноречивое письмо, и между прочим следующие слова:
"Бога же я всю жизнь буду благодарить за то возвышенное, наставительное и умное, что я вывожу неизменно из всякого посещения Ясной Поляны".
Суворин тоже рассказывал о Ясной Поляне Страхову с таким восхищением, что тронул его. Было что-то неуловимое в атмосфере нашего дома, что любили почти все, и, конечно, центром нашей жизни была умственная и художественная жизнь Льва Николаевича, а фоном для нее -- милая молодежь и моя любовь к людям, к общению с ними.
ПОЖАР В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
5-го августа возник в Ясной Поляне ужасный фейерверк. Загорелась во время нашего обеда изба в нашей Яснополянской деревне. Все бросились туда. Немедленно запрягли бочки и поехали с нашей усадьбы на пожар, который быстро стал распространяться на соседние избы. Все, что было у нас ведер, все понесли на деревню. Бедная дочь наша Маша, не покладая рук, вытаскивала из колодца ведра с водой, таскала с девушками ушаты и надорвалась на этом пожаре так, что всю последующую жизнь страдала. Не помню, кто еще был из детей моих на пожаре. Вероятно, помогали все.
Не помню, сколько сгорело (дворов) домов; зрелище было тяжелое: сундуки, столы, лавки, телеги, вся домашняя утварь, все было вынесено и вывезено на улицу. Коров и лошадей привязали к телегам, и коровы громко мычали. Ребята плакали, бабы выли, мужики баграми растаскивали обгоревшие бревна. Было невыносимо жаль этих людей, с которыми я прожила в Ясной Поляне столько лет.
На другое утро я пошла на деревню и раздала погорелым деньги, кажется, по 10 или по 15 рублей на каждый двор. Молча и как должное приняли крестьяне мой дар, и я подумала, что им он был даже неприятен. "Дай бог дать, не дай бог взять",-- говорит русская пословица.
Сестра моя, Татьяна Андреевна Кузминская, на другой день устроила у себя обед и накормила всех погорельцев, а Лев Николаевич отправился в лес с мужиками рубить колья.
В короткое время, получив страховые деньги, погорельцы построили новые избы, и всегда удивляешься, как все-таки легко и быстро приспособляется наш народ ко всякому положению.
Удивительно, что Лев Николаевич, работая все время физически для бедной вдовы, для погорелых и других бедняков, и работая умственно над своими сочинениями, не мог все-таки найти спокойствия и полного удовлетворения.
1891. ПИСАНЬЯ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА И ЕГО ЖИЗНЬ
Он много писал в то время. 6-го и 11-го февраля он поминает о своих трудах так: "Копался в статье "О Непротивлении"... Вчера писал о науке и искусстве. Мало подвинулся... Нет энергии".
И действительно, в Льве Николаевиче в то время замечалась какая-то усталость и равнодушие ко всему. Принялся он опять шить сапоги, а вместе с тем сообщил Тане и Мише Стаховичу, приехавшему нас навестить, что он задумывает большое сочинение, вроде "Войны и мира", но потом Лев Николаевич ничего не печатал, кроме "Воскресения", уже гораздо поздней. Думаю, что запрещение цензурой тогда же, в феврале, "Крейцеровой сонаты" отчасти охладило Льва Николаевича в этом его намерении.
Странно, отрицая искусство и особенно музыку, он так страстно любил ее. Помню, как раз он сел играть Шопена, и так хорошо фразировал, что тронул меня больше всякого хорошего исполнителя.
Пытались и мы с Таней тогда сыграть в 4 руки "Крейцерову сонату", но дело не пошло, трудно играть с листа без подготовки. В то время, когда мы играли, Лев Николаевич взял пустую корзину дорожную и, сажая в нее по [очереди младших], носил их с няней по всему дому, останавливался в какой-нибудь комнате, и дети должны были угадывать, в какой именно комнате они находились. Это очень им нравилось. А я любила, когда отец возился так или иначе с своими детьми, хотя невольно думала, что он ими не занимается, а только забавляется.
СОШЕЛ С ПЬЕДЕСТАЛА
А между тем, его радовала и весна, и все простые радости жизни. Было 23-е марта, я сидела в зале и работала, посматривая изредка в окно на ярко освещенные и особенно красиво, по-весеннему обрисовывавшиеся стволы молодых берез на темном фоне дубов в Чепыже69. Птицы суетились и пели так громко и весело, что слышно было их и сквозь двойные рамы окон. Слегка подморозило, и все блестело на ярком солнце. На душе было молодо по-весеннему, и чувствовался тот подъем весенней тревоги, который любишь в молодости и которого боишься с годами.
Лев Николаевич сидел тут же и завтракал.
-- А я вот как глуп сегодня,-- сказал он,-- вот что я придумал:
"Quand est-ce-qu on se porte bien? --
Quand on a une bonne saus thé (bonne santé)"*.
* Непереводимый французский каламбур: "Когда себя чувствуют хорошо? Когда здоровье хорошее (когда есть няня без чая)".
Сказав это, Лев Николаевич засмеялся. Сын мой Лева тоже был весел в это время. Мы с ним вместе радовались тому, что напечатали в "Роднике" его детский рассказ "Монтекристо" и еще повесть "Любовь" в "Неделе"70. Лев Николаевич на авторство своего сына посмотрел так: "Хорошо бы, если бы это стало делом его жизни, тогда он полюбил бы жизнь",-- писал он в своем дневнике по этому поводу.
Про писательство вообще я прочла в то время интересные мысли философа Шопенгауэра, которого читала в то время:
1. Одни пишут мысли, прямо взятые из других книг.
2. Другие, садясь писать, тут же придумывают, что им писать.
3. Третьи много думали, и когда мыслей готовых много, тогда пишут.
Эти самые редкие71.
1893. КОРРЕКТУРА
В то время печаталось 9-ое издание "Сочинений" Льва Николаевича, и я держала корректуру. Работа эта крайне утомительна. Глаза мои болели и, видимо, слабели, нервы расстраивались, главное от того, что работа была срочная. Но мне не хотелось никому поручать это издание, которое я печатала особенно тщательно и с любовью. Кроме того, мне приятно было думать, что этой работой я делаю экономию на 12 рублей в день. Исправляла я не менее 6-ти листов, а корректоры брали за лист два рубля. Лев Николаевич пугался моему усердию и пишет мне:
"А ты опять вся в корректурах. Боюсь я, что ты совсем расстроишь себе нервы, и я бы советовал тебе сдать эту работу корректору".
Иногда и я, просиживая ночи, до 3-х, 4-х часов, колебалась и ставила себе вопрос: хорошо ли так усиленно, беспрерывно работать? Но оторваться от этой работы я не могла еще и потому, что перечитывать опять и опять сочинения Льва Николаевича мне доставляло большое наслаждение.
Пишу Льву Николаевичу по этому поводу 25 февраля:
"Моя жизнь течет все в том же мире -- "Войны и мира", в котором нахожу большое удовольствие... Как я была глупа, когда ты писал "Войну и мир", и как ты был умен! Как тонко-умно, именно гениально написана "Война и мир". Только одно: при чтении "Детства" я часто плакала, при "Семейном счастье" у меня в носу щипало, а в "Войне и мире" все время удивляешься, любуешься, в недоумении -- но не плачешь".
В то время, как работала я, трудился, помогая мне, и Николай Николаевич Страхов. Он выправлял все сочинения и писал мне 2-го марта:
"Очень радуюсь, что уже десять томов выправлено; теперь выправляю тот том, который будет по-вашему четвертым"...
ВЫШЛО НОВОЕ ИЗДАНИЕ, 9-ОЕ
Между тем кончалось печатание нового, более изящного, девятого издания сочинений Льва Николаевича. Из двух типографий возили книги и поступили в продажу 16-го сентября. Это дело, на которое я положила много старания, было кончено. Издание было красивое, с портретами и иллюстрациями, на прекрасной бумаге и тщательно выправленное H. H. Страховым. Он писал мне по поводу этого издания 24 сентября: "При вашей энергии, мне думалось, Вы никак не воздержитесь, чтобы не похозяйничать по-своему. А между тем вы все сделали так, как я указывал. Очень я этому радуюсь! Я ведь старался сделать как можно лучше, с любовью работал над драгоценными сочинениями. Вы это поняли, вы это приняли, и я от всей души благодарю вас".
Со стороны Страхова это был любезный и деликатный ответ на мою благодарность ему. Еще бы я его не слушалась! Я рада была такому умному руководителю.
Издание это нравилось публике, хотя и было дорого. Послала я его и в разные редакции и получила от Л. Я. Гуревич такое письмо, в котором она между прочим пишет:
"Ваша идея сделать при жизни такое издание со всеми этими портретами и снимками,-- глубоко поэтично. На этих томах чувствуется прикосновение любящей руки..."