«Наконец наступил день нашего выхода, – рассказывал мне Монро, – и я выступил в путь вместе с вождями и знахарями во главе длинного каравана. Тут были жители восьмисот палаток пикуни, около восьми тысяч человек; им принадлежало несколько тысяч лошадей. Какое это было грандиозное зрелище – длинная колонна всадников, волокуши, навьюченные и свободные лошади, идущие по прериям. Да, грандиозная, вызывавшая восхищение картина. Весь долгий день мы ехали и ехали на юг и примерно часа за два до захода солнца добрались к краю долины, в которой текла красивая речка, окаймленная тополями. Мы спешились на верхушке холма и разостлали плащи, намереваясь посидеть на них, пока караван не спустится мимо нас в долину, чтобы расставить палатки. Один знахарь вынул большую каменную трубку, набил ее и стал пытаться разжечь, пользуясь кремнем, огнивом и куском трута, но ему почему‐то не удавалось высечь искру. Я сделал ему знак передать трубку мне и, вытащив из кармана увеличительное стекло, навел его на фокус: табак загорелся, и я несколько раз затянулся через длинный чубук. Все сидевшие вокруг как один вскочили на ноги и бросились ко мне, крича и жестикулируя, будто разом сошли с ума. Я тоже вскочил, страшно испуганный, думая, что сейчас со мной что‐нибудь сделают, а то и убьют, – но за что, я не понимал. Сам вождь стремительно выхватил у меня из рук трубку и начал курить ее и молиться. Но он успел затянуться только раз или два, как другой схватил трубку, а у него – следующий. Другие оборачивались и говорили речи проходящей колонне. Мужчины и женщины соскакивали с лошадей и присоединялись к нашей кучке. Матери теснились около меня и терли об меня своих детей, произнося при этом горячие молитвы. Я различил слово, которое успел уже узнать: “Натос” – Солнце, и внезапно мне стал ясен смысл суматохи: индейцы решили, что я обладаю большой магической силой и призвал само Солнце зажечь трубку и оно исполнило мою просьбу. Мой жест, когда я держал руку со стеклом над трубкой, означал обращение к их божеству. Возможно, индейцы не заметили увеличительного стекла или приняли его за тайное магическое средство или амулет. Как бы то ни было, но я вдруг стал значительным лицом. С этого времени ко мне относились с величайшим вниманием и лаской.
Когда я вечером вошел в палатку Одинокого Ходока, вождя племени (я был его гостем), меня встретило глухое рычание, раздавшееся с обеих сторон входа. Я ужаснулся, увидев двух почти взрослых медведей гризли, казалось, готовых броситься на меня. Я замер на месте, но волосы у меня начали становиться дыбом; было ощущение, что все мое тело сжимается. Мне недолго пришлось пробыть в таком напряжении. Одинокий Ходок отозвал своих любимцев, и они немедленно улеглись, положив морды между лапами, а я прошел к указанному мне месту, первому ложу по левую руку вождя. Прошло порядочно времени, пока я привык к медведям, и в конце концов у меня с ними установились сносные отношения. Они перестали рычать, когда я входил в палатку или выходил из нее, но не позволяли прикоснуться к ним; если я делал такую попытку, они взъерошивали шерсть и готовились драться. Весной однажды ночью медведи исчезли, и больше их никто не видел. Одинокий Ходок был безутешен; много дней он искал и звал их, но тщетно. Говорят, что гризли нельзя приручить, но эти два медведя, во всяком случае, казались достаточно ручными; по-видимому, они по-настоящему любили своего хозяина, который кормил их сам. Их никогда не привязывали, и когда наш лагерь переходил на новые места, они шли следом за волокушами семейства вождя вместе с собаками. Спали медведи всегда там, где я их впервые увидел, – по обе стороны от входа».
Есть ли среди нас, охотников нашего времени, исследователей-любителей, хоть один, кто не радовался бы, найдя спрятанное далеко в глубине леса озерко или же скрытый в недоступных твердынях гор ледник, когда он твердо знает, что их не видел еще ни один белый, или же, взобравшись на еще не покоренный и безымянный пик, сам давая ему имя, какое захочет, которое впоследствии принимают все и печатают на картах правительственного картографического бюро? Представьте же себе, что должен был чувствовать юный Поднимающийся Волк, спускаясь на юг по широким прериям в тени гигантских гор, расположенных между Саскачеваном и Миссури; юноша знал, что он первый представитель своей расы, который видит все это. Его наслаждение было еще глубже оттого, что он путешествовал с совершенно первобытным народом, среди которого многие еще пользовались каменными наконечниками стрел и копий и каменными ножами; с народом, языка и обычаев которого не понимал ни один белый, а он, Поднимающийся Волк, должен был со временем изучить. Ах, если бы нам выпало это счастье! Мы опоздали родиться!
Монро часто вспоминал об этом первом путешествии с пикуни как о самом счастливом времени своей жизни. Передвигаясь небольшими переходами, иногда обходя подножия гор, а затем снова пересекая в сорока – пятидесяти милях от них широкие прерии, индейцы пришли ко времени листопада к реке Груды Скал (называемой белыми Сан). Здесь они пробыли три месяца, а остаток зимы провели на Желтой реке (Джудит). Пикуни пересекли путь, которым шли Льюис и Кларк, и снова оказались в обширной области, по которой не проходил еще ни один белый. С наступлением весны они двинулись еще дальше на юг к реке Масселшелл, потом вниз по ней до слияния ее с Миссури, пересекли эту большую реку и продолжали кочевать в западном направлении вдоль подножия гор Литтл-Рокис, а оттуда мимо гор Бэр-По до реки Марайас и ее притоков. Давно уже было решено, что до лета черноногие не вернутся в форт Маунтин. Ружья и пистолеты были уже бесполезны, так как израсходовали все до последнего заряды пороха и пули. Но какое это имело значение? Разве у индейцев не было луков и больших пучков стрел? Что, в конце концов, из товаров белого торговца было абсолютно необходимо для их благополучия и счастья? Ничего. Даже табак им не требовался, потому что весной они посадили на берегах Джудит на большом участке собственный на-вак-о-сис, урожай которого соберут в свое время.
Один за другим предметы одежды молодого Поднимающегося Волка износились и были выброшены. Женщины его палатки выделывали шкуры оленей и горных баранов; Одинокий Ходок сам кроил и шил из них рубашки и легинсы (женщинам не дозволялось шить мужскую одежду), которые Поднимающийся Волк стал носить взамен прежних костюмов. Вскоре он был полностью облачен в индейскую одежду, вплоть до пояса и набедренной повязки; волосы у него отросли так, что спадали волнами на плечи, и он начал подумывать о том, чтобы заплести их в косы. Ап-а-ки, робкая молодая дочь вождя, шила ему обувь: летние тонкие мокасины на сыромятной подошве, красиво вышитые окрашенными иглами дикобраза зимние – из толстой, мягкой, теплой шкуры бизона. Как‐то Поднимающийся Волк рассказал мне историю этой девушки и их маленького романа. Монро был человек умеренных привычек во всем, но однажды в новогодний вечер выпил столько хорошего, подогретого и приправленного пряностями шотландского виски, что обнажил свои сокровенные мысли, а я не сомневаюсь, что они в основном касались давно уже умершей любимой.
«Я не мог не обратить на нее внимания, – признался он, – в первый же вечер моего пребывания в палатке ее отца. Она была года на три моложе меня, но уже вполне сформировавшаяся, высокого роста, тоненькая и с хорошей фигурой, красивым лицом и прекрасными глазами, с длинными волосами, с быстрыми и изящными движениями; на нее было приятно смотреть. Я привык глядеть на нее, когда думал, что никто этого не замечает; скоро я убедился, что мне больше нравится оставаться в палатке, где я мог по крайней мере быть близко к Ап-а-ки, чем отправляться на охоту или в разведку с мужчинами. Меня все больше радовало наступление вечера, когда я мог занять свое место в палатке напротив нее. Так проходили дни, недели, месяцы. Я учился языку пикуни легко и быстро, но я никогда не заговаривал с ней, а она со мной, потому что, как вы знаете, черноногие считают неприличным, чтобы юноши и девушки разговаривали друг с другом.
Однажды вечером в палатку пришел человек, начавший расхваливать одного юношу, с которым я часто охотился. Он говорил о храбрости парня, о его доброте и богатстве, а закончил тем, что этот молодой человек дарит Одинокому Ходоку тридцать лошадей и желает поставить собственную палатку вместе с Ап-а-ки. Я взглянул на девушку и перехватил ее взгляд; что это был за взгляд! В нем выражались одновременно страх, отчаяние и еще что‐то; я не смел верить себе, что правильно истолковываю это “что‐то”. Вождь заговорил.
– Скажи своему другу, – сказал он, – что все твои слова о нем правдивы. Я знаю, что он настоящий мужчина, хороший, добрый, храбрый, великодушный молодой человек, но, несмотря на все это, я не могу отдать ему свою дочь.
Снова я взглянул на Ап-а-ки, а она на меня. Теперь она улыбалась, в глазах ее светились счастье и то самое особенное выражение, которое я заметил перед этим. Но хотя девушка улыбалась, я не мог улыбнуться в ответ, так как слова Одинокого Ходока убили во мне всякую надежду, какую я мог питать на соединение с избранницей. Я слышал, как вождь отказался от тридцати лошадей. На что же мог надеяться я, когда мне не принадлежала даже та лошадь, на которой я ездил? Я, получавший на службе всего двадцать фунтов в год, из которых еще нужно вычесть стоимость разных покупаемых мною вещей. Разумеется, девушка эта не для меня. И что хуже всего, в ее глазах, когда она глядела на меня, читалось это особенное выражение; как я ни был молод и неопытен в отношениях с женщинами, я понял, что она любит меня, как и я ее. Я страдал.
После этого вечера Ап-а-ки уже не опускала глаз, когда я ловил ее взор на себе, а отвечала мне открытым, бесстрашным, любящим взглядом. Мы знали теперь, что любим друг друга. Время шло. Однажды вечером она вошла в палатку, когда я выходил оттуда, и наши руки встретились в пожатии. Так мы стояли мгновение, нежно, но крепко сжимая пальцы друг друга. Я дрожал и чувствовал, как трепещут мускулы ее руки. Кто‐то крикнул: “Опустите полог; палатка полна дыма!” Я вышел шатаясь и сел на землю. Несколько часов я просидел так, пытаясь придумать какой‐нибудь способ добиться осуществления своего желания, но не мог составить никакого пригодного плана действий и, чувствуя себя глубоко несчастным, лег спать. Немного позже, может быть недели две спустя, я встретил возлюбленную на тропинке; она несла домой вязанку дров. Мы остановились и мгновение молча смотрели друг на друга; затем я произнес ее имя. Дрова с треском посыпались на землю; мы обнялись и поцеловались, не обращая внимания на то, что нас могут увидеть.