– Не могу больше этого выносить, – сказал я наконец. – Идем сейчас, сейчас же, к твоему отцу, и я поговорю с ним.
– Да, – прошептала она, – да. Соберемся с духом и пойдем к нему. Он всегда был добр ко мне, может, и сейчас проявит великодушие.
Позабыв о вязанке дров, мы взялись за руки и пошли. Мы остановились перед Одиноким Ходоком на теневой стороне палатки, где он сидел и курил свою длинную трубку.
– У меня нет тридцати лошадей, – сказал я, – нет даже одной, но я люблю твою дочь, и она любит меня. Прошу тебя, отдай ее за меня.
Вождь улыбнулся.
– А почему, как ты думаешь, я отказался от тридцати лошадей? – спросил он и, раньше, чем я успел ответить, продолжал: – Потому что я хотел, чтобы моим зятем был ты. Я хочу белого зятя, потому что он хитрее и мудрее индейца, а мне нужен советчик. Мы не слепы, я и мои женщины. Мы уже давно видели, что этот день приближается, ждали, что ты заговоришь. Наконец это произошло; теперь остается сказать только одно: будь добр к ней.
В тот же день для нас поставили небольшую палатку и положили в нее шкуры бизонов, кожаные сумки с сушеным мясом и ягодами, дали нам один из двух своих медных чайников, дубленые кожи, вьючные седла, веревки – все, что должно иметься в палатке. Далеко не последним делом было предложение Одинокого Ходока выбрать себе тридцать лошадей из его большого стада. Вечером мы поселились в своем доме и были счастливы».
Старик прервал рассказ и сидел, молча вспоминая прежние дни.
– Я знаю, что вы чувствовали, – сказал я, – потому что мы испытывали то же самое.
– Знаю, – продолжал он. – Видя мир, довольство и счастье в вашей палатке, я не мог удержаться, чтобы не рассказать вам о днях своей юности.
Когда он ушел, я пересказал Нэтаки его слова. Это произвело на нее большое впечатление, и когда я закончил, в глазах у нее стояли слезы. Она все повторяла: «Как мне его жаль! Как он одинок!»
На другой день вечером, когда Поднимающийся Волк вошел и сел на свое обычное место, Нэтаки подошла к нему и дважды поцеловала его.
– Я целую вас, – сказала она прерывающимся голосом, – потому что мой муж передал мне все, что вы ему рассказали вчера вечером; потому что… – Но больше она ничего не смогла сказать.
Поднимающийся Волк наклонил голову; я видел, как вздымается его грудь, как слезы скатываются по гладко выбритым щекам. Кажется, и у меня в горле встал какой‐то комок. Но вот Монро выпрямился, нежно положил руки на голову моей маленькой женщины и сказал:
– Молю Бога, чтобы он дал вам долгую жизнь и чтобы вы были всегда так же счастливы, как сейчас.
Монро пробыл на службе Компании Гудзонова залива много лет; у него была большая семья, сыновья и дочери; большинство из них живы и сейчас. Старшему, Джону, около семидесяти пяти лет, но он еще настолько крепок, что каждую осень взбирается на Скалистые горы вблизи своего дома, убивает несколько горных баранов и вапити, ловит капканом бобров. Старый Монро никогда не бывал больше в родительском доме и не видел своих родителей с того дня, когда расстался с ними на пристани в Монреале. Он собирался как‐нибудь поехать к ним ненадолго погостить, но все откладывал поездку, а потом пришли письма двухлетней давности, сообщавшие, что и мать, и отец умерли. Пришло также письмо от адвоката, который сообщал, что родители завещали Монро значительное состояние и он должен приехать в Монреаль и подписать ряд документов, чтобы вступить во владение. В это время начальник фактории форта Маунтин уезжал в Англию в отпуск. По простоте своей Монро доверчиво выдал ему полномочие на ведение этого дела. Начальник фактории не вернулся, и в силу документов, им подписанных, Монро утратил наследство. Но это его мало беспокоило. Разве у него нет палатки, семьи, хороших лошадей и обширной земли, буквально кишащей дикими животными, по которой он может странствовать? Чего еще можно желать?
Расставшись с Компанией Гудзонова залива, Монро временами работал на Американскую пушную компанию, а большей частью странствовал как независимый траппер от Саскачевана до Йеллоустона и от Скалистых гор до озера Виннипег. Истоки Южного Саскачевана были его излюбленными охотничьими угодьями. В начале 1850‐х годов он привел в эти места знаменитого иезуитского миссионера Де Смета; у красивых озер, расположенных к югу от горы Чиф-Маунтин, они воздвигли громадный деревянный крест и назвали оба этих водных пространства озерами Сент-Мэри. На следующую зиму, после того как сыновья Монро Джон и Франсуа женились, вся семья в трех палатках стояла лагерем в тех местах. Однажды ночью на них напал большой военный отряд ассинибойнов. Дочери Лиззи, Амелия и Мэри умели стрелять, все вместе храбро сопротивлялись нападению. Незадолго рассвета они прогнали индейцев, потерявших пять человек. Одного из них застрелила Лиззи как раз в тот момент, когда налетчик собирался вытащить жерди, загораживавшие выход из загона для лошадей.
В эту зиму семейство убило свыше трехсот волков и, кроме того, добыло меха бобров, куниц и скунсов. Их устройство для ловли волков было настолько оригинальным и в то же время простым, что стоит о нем рассказать.
На берегах выходного протока озер Монро построили длинный сарай с основанием размером двенадцать на шестнадцать футов; стенки сарая имели большой уклон внутрь и подымались вверх до высоты в семь футов; на верхушке пирамиды было устроено отверстие шириной примерно в два с половиной фута и длиной в восемь футов. В этот сарай забрасывались целиком олени, четверти бизоньих туш, всякое бывшее под рукой мясо. Волки, чуя запах крови и мяса и видя его ясно через промежутки в четыре – шесть дюймов между бревнами, в конце концов взбирались наверх и спрыгивали вниз через отверстие. Но выпрыгнуть назад они уже не могли, и утро заставало хищников в сарае, где они беспокойно кружились, совершенно сбитые с толку. Порох и пули были драгоценностью в те времена; поэтому трапперы убивали волков из лука стрелами и, открыв устроенную в одном конце дверь, позволяли попавшимся в ловушку койотам уйти. Трупы убитых волков, сняв шкуры, выбрасывали тотчас же в реку, чтобы поблизости не оставалось ничего подозрительного для зверей.
Милый старый Поднимающийся Волк! Он вечно оплакивал упадок индейцев, в частности пикуни.
– Посмотрели бы вы на них, какие они были давным-давно, – говорил он, – какой это был гордый и смелый народ. А сейчас – это проклятое виски! Нет больше великих вождей, знахари утратили свое могущество.
Читатель помнит, что старик был католиком. Но я знаю: он глубоко верил в то, что составляло религию черноногих, и считал, что молитвы и тайные чары знахарей имеют силу. Он часто вспоминал о страшном могуществе человека по имени Старое Солнце.
«Был один человек, – рассказывал Монро, – который, несомненно, беседовал с богами и владел отчасти их тайным могуществом. Иногда темной ночью, когда все затихнет и успокоится, он приглашал нескольких из нас в свою палатку. Когда все рассаживались, жены его засыпа́ли огонь золой, и внутри палатки становилось так же темно, как снаружи. Знахарь начинал молиться. Сначала Солнцу, верховной силе, потом Ай-со-пом-стан – создателю ветров, затем Сис-це-ком – грому и Пу-пом – молнии. Он молился, призывая их прийти и исполнить его волю; и сначала полы палатки начинали колебаться от первого дуновения приближающегося ветра, затем ветер становился постепенно все сильнее, пока наконец палатка не начинала шататься под его порывами, а шесты – гнуться и скрипеть. Гремел гром, сначала еле слышный, отдаленный, и вспыхивали слабые зарницы; гроза приближалась, пока не начинало казаться, что она у нас над головами. Раскаты грома оглушали нас, вспышки молний ослепляли, все мы сидели, оцепенев от страха. Тогда этот удивительный человек приказывал грозе уйти, ветер стихал, гром и молния удалялись с ворчанием и вспышками все дальше, пока мы не переставали слышать и видеть их».
Старик твердо верил, что все это он слышал и видел сам. Ни я, ни вы не сможем объяснить этого. Разве что хитрый старый волшебник гипнотизировал свою аудиторию.
Глава XVIIДружеское посещение нас племенем кроу
В те времена, о которых я пишу, черноногие не были поражены, как сейчас, различными формами туберкулеза. Однако отдельные случаи этой болезни все же наблюдались. Жена Четырех Рогов, молодого человека из клана Короткие Шкуры, была больна туберкулезом, и ей становилось все хуже и хуже. Так как палатка молодой пары стояла совсем близко от нашей, мы, естественно, часто их видели. Четыре Рога, очень высокий, хорошо сложенный мужчина лет двадцати восьми – тридцати, обладал приятными чертами лица; его жена была красивая, чистая и аккуратная женщина, но болезненное исхудание сильно сказалось на ее когда‐то хорошей фигуре. Муж славился как знаменитый участник набегов и неутомимый охотник. Взятые у врагов и впоследствии умело скрещенные лошади составляли большой табун. В его палатке всегда лежали кипы отличных бизоньих шкур и мехов для обмена на все, что понадобится или приглянется его жене. Не было ничего, чего бы Четыре Рога для нее пожалел; она была для него всем, как и он для нее.
Когда жена заболела, он пригласил лекаря и заплатил ему за визит тремя лошадьми. Однако лекарства и молитвы не принесли облегчения; попробовали позвать другого лекаря, дав ему в уплату пять лошадей, но и он не помог. Один за другим все лекари племени перебывали у пациентки, но теперь конец был уже близок. Отличный табун лошадей уменьшился до какой‐нибудь дюжины. Шкуры бизонов, меха, дорогие одеяла, украшения – все пошло в уплату лекарям. Как‐то поздно вечером в нашу палатку вбежал посланник.
– Четыре Рога зовет вас, – сказал он. – Он просит вас обоих поспешить.
Мы застали бедную женщину задыхающейся. Четыре Рога сидел около нее на ложе, закрыв лицо руками. Старая женщина, накинув плащ на голову, подкладывала дрова в огонь. Я налил в стакан большую порцию виски и добавил в него сахару и горячей воды. Нэтаки подала стакан страдалице. От виски та оживилась. Вскоре ей стало легче дышать; тогда она сказала мне очень медленно, с перерывами: