– Вот как было дело, – рассказывал он мне, в то время как я промывал и перевязывал рану. – Мы с Хорьковым Хвостом в двух или трех милях от лагеря нагнали группу охотников и дальше поехали вместе с ними. С несколькими из них ехали их жены – полагаю, для того, чтобы помочь освежевать туши и уложить мясо убитых животных. Немного позже мы увидели хорошее стадо бизонов, приблизились к ним и устроили погоню, во время которой наш отряд убил штук двадцать животных. Мы разделывали туши, когда бог знает откуда появилось человек пятьдесят всадников, которые начали в нас стрелять. Нас было всего семь или восемь человек, недостаточно сильный отряд, чтобы отразить нападение, но мы постарались сдержать врага, пока женщины садились на своих лошадей, а потом все бросились домой – то есть все, кроме двух-трех мужчин и одной женщины, сраженных первыми выстрелами. Я убил одного из врагов перед тем, как сел на лошадь, и еще одного немного позже. И очень рад, что убил; я хотел бы уничтожить их всех.
Они преследовали нас довольно долго, примерно на протяжении двух миль, но нам в конце концов удалось их остановить – или, возможно, они решили, что лучше не рисковать и не приближаться к нашему лагерю. Один из них меня поцарапал. Ну, ему уже больше не стрелять: я в него попал. Он плюхнулся на землю. Девочка? Они подстрелили ее лошадь, но я успел подхватить ее и посадил к себе. После того я уже не мог пользоваться ружьем, не то показал бы результат получше. И знаете, если бы не несчастные оскальпированные трупы, валяющиеся теперь в прерии, я бы сказал, что получил огромное удовольствие.
Глава XXIНикогда не Смеется уезжает на Восток
Поскольку нога у Эштона плохо сгибалась и болела, мы на несколько дней отложили отъезд из лагеря. Один из пикуни, раненный в стычке, умер ночью. Напавший на охотников отряд оказался ассинибойнским; противник потерял в общем семь человек; пикуни, преследовавшие ассинибойнов от нашего лагеря, настигли и убили еще двоих отставших.
Нэтаки стала покровительницей и опекуншей юной сироты. У девочки были две тетки, сестры убитой матери, но они вышли замуж за черноногих и жили далеко на севере. В лагере пикуни у нее не осталось никакой родни. Девочке – робкой, тихой, тоненькой – было тринадцать или четырнадцать лет. Сейчас она держалась еще тише, чем обычно, не разговаривала ни с кем, только отвечала на наши вопросы и потихоньку плакала. Нэтаки отдала малышке часть своей одежды, а Женщина Кроу подарила ей шаль.
Когда девочка появилась в чистом ситцевом платье с аккуратно заплетенными и перевязанными темно-красной лентой волосами, она понравилась даже Эштону с его изысканным вкусом.
– Очень славненькая девушка! – заметил он. – Бедняжка! Что с ней будет?
– Ну, – напомнил я ему, – здесь же не цивилизованное общество. Ее радушно примет и будет кормить любая семья в лагере.
Так и получилось. В нашу палатку приходили женщины и предлагали, чтобы девочка жила с ними. Каждая уверяла, что очень дружила с ее матерью и потому хочет, чтобы ее дом стал приютом для осиротевшей девочки. Нэтаки неизменно заявляла, что девочка свободна и может уйти или остаться, и тогда сирота отвечала, что все они очень добры, но она предпочитает пока что оставаться там, где живет сейчас.
Когда я рассказал Эштону, о чем просят посетительницы, он, видимо, удивился и признался, что немного сомневался в справедливости моего мнения о доброте и душевной широте индейцев. Он долго сидел и курил, молча о чем‐то размышляя, а затем скорее в шутку, чем всерьез, попросил меня сказать девочке, что он спас ее от ассинибойнов и потому считает своей собственностью: он в некотором роде теперь ее отец. Но для спасенной это не было шуткой. Она приняла его слова очень серьезно и ответила:
– Я знаю, теперь он мой вождь. Я согласна.
Неожиданный ответ явно удивил Эштона и заставил призадуматься.
Примерно через неделю мы уложились и двинулись в форт в сопровождении дяди Нэтаки, который должен был отвести обратно в табун наших лошадей, так как мы не могли держать их в форте. Однако нам следовало задержаться в лагере подольше, так как у Эштона от езды снова открылась рана. Когда мы прибыли в форт, американец недели две почти не вставал со своего ложа, и молоденькая сирота ухаживала за ним и была очень довольна, если ей удавалось избавить своего покровителя от лишних движений.
Чтобы как‐то скоротать время, Эштон начал учить ее простым английским словам и коротким фразам. Смешно было иногда слышать, как она путает слова, говоря, например: «Корова, он вода пьет». Но мы не смеялись, ведь иначе уроки сразу кончились бы: немало многообещающих юных индейцев переставали учиться из-за неосмотрительных насмешек учителя.
Ягода вернулся в форт дня через два после нашего приезда, и мы начали планировать зимнюю торговлю и составлять списки необходимых товаров. Будем ли мы торговать в лагере или построим торговый пункт и где именно – зависело целиком от зимних планов индейцев. Эштон собирался зимовать с нами там, куда мы отправимся, но однажды получил письмо, изменившее его планы. Он не сказал нам ничего, кроме того, что ему необходимо поскорее вернуться в Штаты. Собственно говоря, он ни разу не заикнулся ни о своих делах, ни о семействе. Мы только знали, что он оказался человеком с добрым характером, хорошим товарищем, на которого можно целиком положиться.
– Надеюсь, я не очень любопытен, – сказал мне Ягода, – но все‐таки хотелось бы знать, что мучит нашего друга, о чем он всегда скорбит и что заставляет его вернуться. Совершенно ясно, что ехать ему не хочется.
Я чувствовал то же, что и Ягода, но, как и он, не мог задавать Эштону вопросы.
До закрытия навигации должно было прийти еще несколько пароходов, и наш друг постоянно откладывал отъезд. Как‐то вечером, когда мы все собрались в общей комнате, разговор зашел о предстоящем отъезде. Эштон обещал, что вернется, как только сможет; если не зимой, то весной с первым пароходом.
– Теперь, – продолжал он, – передайте моей девочке следующее: скажите, что я хочу взять ее с собой и поместить там в школу, где будет много других хороших девочек и где добрые женщины в черных платьях будут о ней заботиться, учить ее читать, писать, шить и делать многие полезные вещи.
Это предложение очень удивило нас с Ягодой, а когда его перевели женщинам, те просто растерялись. Наступило длительное молчание. Все мы ждали решения девочки, но не сомневались, что она откажется покинуть нас. Мы удивились еще больше, когда она наконец ответила, что поедет. Потом она подбежала к Нэтаки, спрятала лицо у нее в коленях и заплакала. Мы, мужчины, взяли шляпы и вышли из дому.
– Я уже довольно давно обдумывал это, – признался нам Эштон, когда мы уселись на берегу реки и раскурили трубки. – Интересно увидеть, какое действие окажет на девочку получение действительно отличного образования и как она его применит. Как по-вашему, план удачный?
– Один только бог знает, – ответил Ягода. – Образование может сделать ее очень несчастной. Это непременно случится, если белые будут избегать общения с ней и презирать ее за индейскую кровь, несмотря на хорошее образование и развитие всяческих талантов. С другой стороны, образование может превратить ее в благородную женщину, приносящую людям пользу. Во всяком случае, я советую попробовать.
– Но, Ягода, старина! – возмутился я. – Белые вовсе не презирают индейцев. Я уверен, что те мои соотечественники, кого можно назвать настоящими людьми, глубоко уважают индейцев.
– Знаю я этих белых, – не сдавался Ягода. – Я только наполовину индеец, но и мне от них в свое время досталось.
– Но от кого именно: от достойных мужчин или от невежественных грубиянов?
Мой друг признал, что многие обращались с ним хорошо и с уважением.
– Итак, – закончил Эштон, – девочка поедет со мной. Я отвезу ее в Сент-Луис и помещу в хорошее учебное заведение. У нее будет все, что можно купить за деньги. Кроме того, я составлю завещание и обеспечу ее на случай моей смерти. Я предпочитаю, чтобы мое наследство получила она, а не кто‐нибудь другой.
Однажды рано утром мы пошли на набережную проводить их. Накануне вечером, пока укладывали немногие вещи, которые мы могли дать девочке, она горько плакала. Нэтаки уверяла, что ей незачем уезжать, если она не хочет расставаться с нами, что Никогда не Смеется и не подумает поступить против ее воли. Но девочка отвечала, что исполнит его желание.
– Он спас меня, – говорила она, – и я принадлежу ему. Знаю, он желает мне добра.
На пароходе уже развели пары, прогудел гудок, и пассажиры пошли садиться. Девочка стояла очень тихо, с сухими глазами. Она поднялась следом за Эштоном по сходням с накинутой на голову шалью, частично закрывающей лицо, и они вышли на верхнюю палубу. Пароход выбрался на середину реки, медленно повернул, после чего быстро исчез за изгибом берега.
Мы в задумчивости отправились домой.
– Не нравится мне все это, – сказала Женщина Кроу. – Что у нас общего с обычаями и ученостью белых? Солнце дало нам прерии, горы и реки, бизонов и оленей. Вот и все, что нам нужно.
– Ты говоришь правду, – поддержала ее старая миссис Берри, – но все‐таки я рада, что мой сын уезжал на юг, в далекую страну белых, ведь то, чему он там научился, полезно. Он умеет писать, как они, и читать написанное. Он торговец и умеет покупать и продавать. Он выше вождей, потому что они приходят к нему за советом.
– Мне кажется, – заметил я, – что следовало отправить вместе с ними Нэтаки.
– Вы только послушайте его! – воскликнула моя жена и, схватив меня за плечо, столкнула с тропы. – Как будто он сам не может учить меня. Но он не хочет, хотя я просила его об этом сотни раз.
Нэтаки всегда огорчалась, что не умеет говорить по-английски. Я не учил ее, так как с первой встречи понял, что она никогда не сможет овладеть произношением некоторых наших согласных – эти звуки совершенно чужды языку черноногих. Чем слышать, как Нэтаки коверкает наш язык, я предпочел, чтобы она на нем совсем не говорила. К тому же я умел объясняться на ее языке и с течением времени пользовался им все более бегло. Я считал, что нам достаточно общества друг друга, и не думал, что нам когда‐нибудь придется часто бывать в обществе белых, особенно белых женщин. Большинство последних, живших в пограничных районах, ненавидело индианок, особенно жен белых; в равной степени они ненавидели и белых, женатых на индианках, и не упускали случая показать свое отношение.