Если индеец не нуждался в ружье или другой дорогой вещи, он обычно отдавал женам часть выручки, а остальное тратил сам, покупая то, что ему понравится: обязательно табак, а обычно и спиртное.
Когда начинало темнеть, торговля затихала. Большинство предпочитало менять меха и шкуры бизонов по утрам. Я не знал ни одного торговца, который не имел бы особых, пользующихся преимуществами друзей, и мы не составляли исключения из этого правила. Друзья эти, иногда по нескольку человек, приходили и сидели с нами по вечерам, курили и рассказывали разные истории. Мы с интересом слушали их байки и любопытные суждения о различных вещах.
Глава XXVКонец Олененка
Бывали дни, когда дул теплый чинук и нас прямо‐таки тянуло из форта в прерию. Нэтаки и я седлали лошадей и уезжали далеко-далеко; мы возвращались домой голодные и усталые, готовые сразу после ужина лечь и крепко спать всю долгую зимнюю ночь.
Как‐то в погожий день мы катались верхом и около двух или трех часов дня выехали к реке в пяти-шести милях от форта, после чего направились домой вниз по долине. Проезжая по тропе через тополевую рощу, мы встретили моего врага Олененка, который ехал за бобрами: к седлу у него было привязано несколько капканов. Проезжая мимо нас, он бросил игривый взгляд на Нэтаки, которая скакала впереди, и свирепо покосился на меня. Должен признаться, что я раза два пригнулся к седлу, делая вид, что поправляю ремень стремени, но в действительности тайком, из-под руки, посматривая назад. Я боялся Олененка и почувствовал облегчение, увидев, что он исчез за поворотом тропинки, ни разу, насколько я мог судить, не оглянувшись на нас.
Проехав через рощу, мы пересекли открытую низину и лесок за ней и оказались в широкой голой долине. Когда мы отъехали на 150–200 ярдов от последней рощи, позади нас грянул выстрел; слева от меня просвистела пуля и далеко впереди ударилась в землю, подняв пыль. Нэтаки вскрикнула, хлестнула лошадь и крикнула мне, чтобы я не отставал. Остальную часть пути до дома мы проделали очень быстро.
Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма впереди ивовой заросли, но стрелка не было видно. Но это, конечно, был Олененок. Он сделал как раз то, что давно обещал: напал на меня сзади. Пытаться выманить его из рощи было бы безумием.
Нэтаки почти не могла говорить от ужаса и гнева. Я тоже сердился и поклялся, что убью Олененка при первой встрече. Ягода спокойно выслушал меня, но ничего не сказал; заговорил он только после ужина, когда все мы успокоились.
– Видишь ли, – начал мой друг, – у этого типа в лагере есть влиятельные родственники, и хотя они отлично знают, что он заслуживает пули, они тем не менее обязаны будут мстить за его смерть.
– Так что же? Я должен сидеть и ждать, пока в один прекрасный день он меня не подстрелит из засады, как кролика?
– Нет, – ответил Ягода, – надо убить его, но обставить дело так, чтобы нас не заподозрили. Потерпи пока, и мы найдем способ, как это устроить.
С того дня Олененок больше не приезжал в форт. Если что‐нибудь бывало нужно, он посылал кого‐нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на прогулку, то выезжали в прерию, избегая лощин и леса в долине. Иногда по вечерам мы с Ягодой пытались придумать какой‐нибудь способ раз и навсегда избавиться от моего врага, но ничего не выходило. Если бы я мог подстеречь его или выстрелить ему в спину, как он поступил со мной, то сделал бы это с радостью: с дьяволом следует бороться его же оружием.
Однажды в начале марта Олененок пропал из лагеря. Накануне утром он уехал с другими охотниками в прерию, на север от реки, чтобы настрелять дичи на мясо. Охотники потом разделились, но в конце дня некоторые из них видели, как Олененок свежевал бизона на холме. Ночью лошадь его вернулась и присоединилась к табуну; она была оседлана, поводья волочились по земле. Родственники Олененка отправились на поиски, продолжавшиеся несколько дней. Пропавшего нашли наконец далеко от туши бизона, которую он разрезал на куски, сняв с нее шкуру: Олененок лежал в лощине с проломленной головой. Жены и родственницы похоронили его, но не очень горевали по погибшему. Он обращался с женами жестоко, и они радовались, что избавились от злого мужа. Мясо убитого бизона Олененок тщательно разделал и приготовил к навьючиванию на лошадь. Индейцы сочли, что Олененок отъехал от разделанной туши, чтобы убить еще какое‐нибудь животное, и лошадь сбросила его или, может быть, упала вместе с седоком и лягнула его, пытаясь подняться.
Мы с Нэтаки обрадовались, узнав о его смерти. Жена услышала об этом первая, прибежала ко мне взволнованная, с горящими глазами, и крепко обняла.
– Радуйся! – кричала она. – Наш враг умер. Нашли его тело; мы можем теперь без страха ездить куда захотим.
Однажды вечером к нам в гости пришел мой старый друг, которого я называл здесь по-разному: то Медвежья Голова, то Скунс (он принял первое имя после удачного сражения). Он оставался у нас долго, когда все остальные уже ушли, и молча курил, чем‐то очень озабоченный. Мы с Ягодой оба заметили его задумчивость.
– Вероятно, ему нужно новое ружье, – предположил я, – а может, одеяло или новое платье для жены. Чего бы он ни хотел, я подарю ему это сам.
Нам уже хотелось спать. Ягода налил стопку и подал гостю.
– Ну-ка, – сказал он, – выкладывай, о чем задумался.
– Я убил его, – ответил Скунс. – Убил, отнес тело в лощину и там бросил.
Вот так известие! Мы сразу поняли, о ком он говорит: конечно, речь шла об Олененке. Мы оба ахнули и замолкли, ожидая продолжения.
– Я подъехал к тому месту, где он увязывал мясо, и слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу. Мы стали разговаривать, и Олененок заявил, что стрелял в тебя. «Не знаю, – жаловался он, – как это я промахнулся, ведь целился тщательно. Но это еще не конец: скоро я убью белого, а его жена будет моей женой, хоть она меня и ненавидит». Услышав такое, я взбесился. «Убей его, – шептало мне что‐то, – убей, иначе он убьет твоего друга, который был так добр к тебе». Олененок стоял нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил врага прямо по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это.
Скунс поднялся и собрался уходить.
– Друг, – сказал я, взяв его руку и крепко пожимая ее, – все мое – твое. Что тебе подарить?
– Ничего, – ответил он, – ничего. Я не беден. Но если когда‐нибудь окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне.
Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили ее засовом.
– Будь я проклят, если когда‐нибудь слыхал, чтобы индеец сделал такое ради белого! – воскликнул Ягода. – Вот такого друга стоит иметь.
По понятным соображениям мы держали при себе все, что узнали, хотя мне стоило немалого труда удержаться от рассказа об этом. Только много лет спустя я наконец поведал историю смерти Олененка Нэтаки, а когда нашему другу действительно понадобилась помощь, он ее получил.
В ту зиму у нас работал Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет сорока. Он отрастил волосы не меньше двух футов длиной; они спускались темными, очень красивыми крупными волнами на спину и плечи. В пути с обозом или работая на открытом воздухе на ветру Джим носил волосы заплетенными в косу, но в лагере просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы. Джим очень гордился своей шевелюрой, всегда тщательно мыл и расчесывал ее.
Джим, как он рассказывал, совершил несколько поездок в Санта-Фе и по трансконтинентальному пути, а в Монтану попал из Коринна. По его словам, он был отличный боксер и удачливый игрок, но эти преимущества сводились на нет тем обстоятельством, что ему ужасно не везло в любви.
– В молодости я любил четырех женщин, – говорил он нам, – и разрази меня бог, если мне досталась хоть одна. Как‐то я почти достиг цели, – продолжал Джим. – Она была рыжая вдова, державшая пансион в Каунсил-Блафс. Однажды вечером наш обоз вкатился в Каунсил-Блафс; поставив быков в загон, все погонщики отправились в ее пансион ужинать. Как только хозяйка попалась мне на глаза, я сказал себе: «Вот так красотка!» Мала ростом, худенькая, веснушчатая, с прехорошеньким вздернутым нахальным носиком.
– Кто это? – спросил я сидевшего рядом парня.
– Вдова, – ответил он. – Содержит эту лавочку.
Раз так, я решился. Пошел к начальнику обоза, заявил, что ухожу, получил расчет и перетащил постельные принадлежности и спальный мешок в заведение вдовы. На следующий день вечером я поймал ее одну, когда она сидела на ступеньках, и сразу перешел к делу:
– Миссис Уэстбридж, честное слово, я в вас влюбился. Пойдете за меня замуж?
– Выдумал тоже! – воскликнула она. – Вы только послушайте его. Чужой мужчина! Брысь, пошел отсюда!
Она вскочила, бросилась в дом, забежала в кухню, захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
Но мне и горя мало: из пансиона‐то она меня не выгнала, поэтому я продолжал жить там и при каждом удобном случае задавал хозяйке тот же вопрос, иногда два раза в день. Она уже перестала убегать, относилась ко мне добродушно, но каждый раз отказывала наотрез. И все же я ничуть не терял надежды.
Вот так дело тянулось недели две, и раз вечером я опять предложил ей пожениться – в двадцать первый раз, а это число у меня счастливое, и я твердо знал, что оно меня вывезет. Так и вышло.
– Да, сэр, мистер Джим Как-там-вас, – говорит она сразу, – я выйду за вас, но на определенных условиях. Вы должны остричь волосы.
– Ага.
– И выбросить ваши шестизарядные пистолеты и длинный нож.
– Ага.
– И оставить игру в карты.
– Ага.
– И помогать мне содержать этот пансион.
Да, я согласился на все, и она обещала, что мы поженимся в ближайшее воскресенье. Я потребовал поцелуй, она шлепнула меня по щеке и убежала на кухню.
«Ничего, – сказал я себе, усаживаясь на ступеньку, – я подожду, пока она выйдет, и поймаю ее».
И вот, сэр, сижу я, спокойный и счастливый, и подходит ко мне невзрачный одноногий калека и спрашивает: