– Да ерунда, – отмахнулся я, – это кровь убитой дичи. Я совершенно здоров.
– Но тебя могли застрелить, – заплакала жена, – застрелить насмерть. Ты больше не будешь охотиться в этой местности, здесь кругом военные отряды. Не твое дело ездить на охоту. Ты торговец и будешь сидеть со мной здесь, где жизнь твоя в безопасности.
Бедняга Мокасин умер меньше чем через час после нашего возвращения. Сердце разрывалось, когда мы слушали причитания его жены и родственников. Грустное это было время для всех; мы задумывались о ненадежности существования. Двое самых хороших, самых любимых людей племени ушли от нас за такой короткий срок и таким неожиданным образом.
Мы закупили не все выдубленные в эту зиму бизоньи шкуры. В лагерь пару раз наезжали торговцы виски и в обмен на большое количество скверных спиртных напитков получили часть шкур. Пикуни часто ездили продавать шкуры в форт Бентон. И все‐таки нам досталось 2200 шкур бизонa, не говоря уже о шкурах оленей и вапити, о бобрах и другой пушнине. Мы были вполне довольны. К первому апреля мы уже вернулись домой, в форт Конрад, и Ягода сразу стал вспахивать нашу большую долину бычьими упряжками. Вечерами он изводил много листов бумаги, высчитывая доходы от посевов овса при урожае в шесть – десять бушелей с акра и от разведения свиней, считая по шестнадцать поросят от каждой матки дважды в год, а то и трижды – я уже не помню. Во всяком случае, все выглядело хорошо и надежно… на бумаге. Мы купили еще несколько плугов, заказали в Штатах беркширских свиней и прорыли канаву, чтобы взять воду из рукава реки Марайас – Драй-Форк. Да, мы всерьез собирались стать фермерами.
На дальнем конце долины, где Драй-Форк сливается с Марайас, наши женщины развели маленький огородик и построили летний шалаш, крытый ветвями кустарника. Там они сидели в жаркое время дня и наблюдали, как растут маис и тыквы, которые наши помощницы прилежно поливали водой из ведер по утрам и вечерам. Я проводил много времени с ними или же ходил с примитивным удилищем и леской удить сома и золотоглазку в глубокой заводи неподалеку от шалаша. Сидя с удочкой, я слушал своеобразные песни женщин и еще более своеобразные рассказы о далеком прошлом.
В те дни Нэтаки часто повторяла: «Какое счастье, какой покой! Будем молиться, чтобы они сохранились и дальше».
Пикуни перекочевали на запад от гор Бэр-По, основная часть племени вернулась в район управления агентства, которое теперь помещалось на Баджер-Крик, притоке Марайас, милях в пятидесяти выше форта. Однако остальные расположились лагерем на другой стороне реки от нас и охотились на антилоп и оленей, а иногда убивали и случайного самца бизона. Из резервации до нас доходили известия о тяжелом положении индейцев. Говорили, что агент заставляет народ голодать; среди племени уже шли разговоры об уходе назад, на территорию, где еще встречались бизоны.
Глава XXXIНэтаки на охоте
Проходили недели; пикуни ждали, когда бизоны снова появятся в прериях в районе резервации. Они думали, что с наступлением жары часть стад, пасущихся к востоку отсюда, перейдет на более прохладные высокие места, и клялись, что где‐то в недоступных уголках Скалистых гор прячутся огромные стада этих животных, которые вскоре смогут вернуться на открытые равнины. Тем временем охотники бродили по предгорьям в поисках оленей, вапити и антилоп; они правда находили дичь, но ее едва хватало на то, чтобы семьи не голодали.
Наше фермерское хозяйство развивалось не более успешно, чем поиски охотников. Дождей не было, рукав Драй-Форк высох, и выведенная от него оросительная канава оказалась бесполезной. Породистые беркширы, закупленные в Штатах, привезли с собой оттуда какую‐то болезнь или же заразились в дороге и все передохли, кроме борова. Наконец пал и он, наевшись мяса волка, месяц тому назад отравленного стрихнином. Все это очень расстраивало Ягоду, но должен сознаться, что сам я не очень огорчался. Не созданный землепашцем, я надеялся, что опыт докажет Ягоде, что он тоже не рожден для этого. К тому же у нас оставался скот. Он бродил по речным долинам и близлежащим холмам, жирел и размножался. А кому охота, особенно в дождь, пахать, сеять и жать, вместо того чтобы сидеть в тенечке и наблюдать, как пасется крупный рогатый скот? Уж точно не мне.
Вот мы и сидели, наши женщины и я. Правда, нужно было готовить, но требовалось всего несколько минут, чтобы сварить мясо, испечь лепешки и разогреть несколько банок консервов. Стирка? Мы носили легкие вещи, да и тех было немного. Слава богу, во всей стране не нашлось бы и одной унции крахмала! Длинные обозы, запряженные быками, спускались в нашу долину. Я продавал запыленным погонщикам пиво, замшевые штаны, табак, покупал также шкуры оленей и антилоп у индейцев, но бо́льшую часть времени просиживал в тени.
В июне река наполнилась водой от таяния снегов в Скалистых горах, и все путники округи стали пользоваться нашим канатным паромом. Однажды мне пришлось переправлять обоз с бычьими упряжками; для первого рейса загнали на борт семь пар быков, связав из ярма длинной цепью, за которую они тянут фургон. Я встал за колесо, отвязали швартовые канаты, и мы отчалили. Рядом со мной стоял погонщик упряжки, француз-креол – словоохотливый, легко возбудимый и нервный, как большинство его сородичей. Посредине реки, где глубже всего и течение самое быстрое, передняя пара быков попятилась на следующую, та – на пару позади себя и так далее, пока все животные не сбились в кучу в задней части площадки. От этого нос парома вышел целиком из воды; через погрузившийся в воду конец палубы вода хлынула в трюм, и под действием возросшего веса нос стал задираться все выше и выше, так что под конец быки уже не могли устоять на ногах и начали соскальзывать с парома.
– Oh, mon Dieu! [34]– закричал погонщик. – Они же утонут, запутаются в цепи. Вернитесь, мсье, вернитесь на берег!
Но я ничего не мог сделать: паром не двигался ни вперед, ни назад и продолжал все глубже погружаться в воду, грозно бурлившую под ногами. Быки наконец соскользнули всей кучей и барахтались, сопя и брыкаясь в воде, которая часто покрывала их целиком. Но, как ни странно, животных отнесло вниз к отмели, и они благополучно выбрались из воды, несмотря на цепь, которой были связаны их ярма. Освободившись от груза, паром качнулся в противоположную сторону, как бы нырнул в реку, и сильное течение понесло его вниз.
– Oh mon Dieu! Oh sacré! – вопил француз. – Спасите меня, мсье! Я не умею плавать.
Он ринулся ко мне с распростертыми руками. Я отскочил назад, избегая опасных объятий, и упал. Струившаяся по палубе вода потащила меня за собой. Я не очень боялся этого, зная, что течение отнесет меня на отмель, к которой прибило быков. Я оглянулся на француза. Паром теперь погрузился глубоко под воду, и погонщик взобрался на средний столб продольной стяжной цепи, который уже тоже выступал из воды всего фута на два. Я как сейчас вижу его на верхушке столба с огромными как блюдца глазами от страха и с торчащими к небу кончиками воинственных усов и слышу, как он, крестясь, то молится и выкрикивает проклятия, то призывает оставшихся на берегу товарищей спасти его из мутного потока. Зрелище было до того забавное, что я едва мог от смеха держаться на воде.
– Держись, французик! – кричали начальник обоза и другие погонщики. – Только держись, и ты выберешься цел и невредим!
Он погрозил им кулаком и рявкнул, коверкая слова:
– Я идет книзу! Я тонет. Вы проклятый погоняй быков, а говорит мне «держись». Oh sacré! Oh misère! [35] Oh mon Dieu!
Не сомневаюсь, что он мог бы сдаться и утонуть, если бы паром осел еще глубже, но как раз в этот момент лопнул канат, и паром почти целиком вынырнул из воды и поплыл по течению вслед за мной. Француз спрыгнул со столба на палубу и принялся плясать на ее скользкой поверхности; он орал и хохотал от радости, щелкал пальцами в знак насмешки над теми, кто смеялся над ним, и кричал:
– Adieu, adieu, messieurs [36], я отправлюсь в Сент-Луис, к своей милой.
Паром прибило к берегу немного ниже по течению; мы без труда отбуксировали его назад и починили канат. Но французик не захотел переправляться на пароме со своими быками; он отправился со следующим рейсом, когда погрузили фургоны, и прихватил при этом доску взамен спасательного пояса на случай аварии.
В теплые летние ночи мы с Нэтаки спали на свежем воздухе на краю обрывистого берега реки. О, эти сияющие лунным светом, восхитительные ночи! Они были столь прекрасны и полны тихого покоя, что мы, наслаждаясь их изумительной красотой, не могли заснуть до позднего часа, когда следовало уже давно крепко спать. Вот крикнула сова. «Это призрак какого‐нибудь несчастного, – говорила Нэтаки. – За совершенное им зло тень его превращена в сову, и он вынужден страдать, бояться Солнца, тоскливо кричать по ночам, пока наконец ему не позволят присоединиться к другим теням нашего племени, которые отправились на Песчаные Холмы». Вот завыл волк. «Почему так горестно, братец? – спрашивала моя жена. – Кажется, они всегда оплакивают горькую потерю. Интересно, найдут ли они когда‐нибудь утраченное?»
Река текла и журчала под берегом, а ниже, за поворотом, глухо ревела на порогах. Бобр или, может быть, большая рыба всплескивала на серебристой поверхности воды, и Нэтаки прижималась ко мне, вздрагивала. «Это жители глубоких вод, – шептала она. – Хотела бы я знать, почему им назначено ютиться внизу, в глубоких темных холодных местах, а не на суше, на ярком солнце? Как ты думаешь, счастливы ли они, живут ли в тепле и довольстве, как мы?»
На такие вопросы я отвечал как мог: «Козел любит высокие, холодные, голые скалы в горах, антилопы – теплые открытые прерии. Несомненно, жители глубин любят реку, не то жили бы на суше, как мы».
Как‐то ночью, услышав крик большой совы на острове, Нэтаки сказала: