Увы, я тоже не был святым и невинным. Хотя никаких специальных пропусков и удостоверений я у Щелокова не выпрашивал и не получал, но и без всякой просьбы был тоже удостоен ничего не дававшими мне практически золотого значка «Отличника Министерства внутренних дел СССР» и почетной грамоты с личной подписью министра: они являются сегодня ценными экспонатами моего архива.
Один раз я все же решился обратиться к Щелокову и с личной просьбой: она была тотчас уважена. Моя дочь жила в Софии с матерью, каждый ее приезд в Москву (уже с семилетнего возраста Таня летала самостоятельно, без сопровождения взрослых) требовал мучительных хождений по ОВИРам, унижений и стояния в очередях. Одним телефонным звонком Щелокова все проблемы были решены: малолетней дочери выдали заграничный советский паспорт для беспрепятственных поездок в оба конца. Поблагодарив министра за помощь, я предупредил его: «Никаких панегириков я писать все равно не буду». — «Ничего другого я и не ожидал», — махнул рукой Щелоков, сопроводив свой жест ехидной улыбкой.
Ошибется тот, кто подумает, будто на золоченый министерский крючок клюнули лишь ловкачи и прохиндеи. Обаяние, которым, несомненно, обладал министр, та страсть, которую он умело вкладывал в свои пространные монологи, — все это подкупало даже самых достойных. С ним поддерживали добрые отношения Мстислав Ростропович и Галина Вишневская, настолько добрые, что после их отъезда на Запад домработница певицы перешла на домашнюю службу к жене министра внутренних дел. Шостакович принял участие в конкурсе на создание песнопений во славу щелоковского ведомства и выиграл его. «Марш советской милиции», созданный великим композитором, был увенчан высшей наградой — золотым мечом, — а сам автор получил счастливое право сняться рядом с министром: эта фотография обошла советские газеты.
Другой блистательный композитор — Арам Хачатурян — довольствовался скромным вторым местом в этом беспримерном полицейском конкурсе, что отнюдь не погасило переполнявших его восторженных чувств. «Дорогой Николай Анисимович, — писал он крупномасштабному вору, вальяжно расположившемуся в кресле министра, — этот марш я написал, вдохновленный Вами и по Вашей инициативе. Ваше внимание и любовь к искусству, музыке — явление необычное, достойное восхищения. Мы, музыканты, очень Вам благодарны. Позвольте преподнести Вам в дар рукопись моего марша…» Быть может, из всех несметных богатств, оказавшихся в руках министерской семьи, этот манускрипт единственная подлинная ценность, оказавшаяся у Щелокова на вполне законном основании: добровольный подарок.
Богатств у него собралось поистине несметное количество. Среди них представляющие музейную ценность полотна Бенуа, Айвазовского, Шишкина, Саврасова, Маковского, Фалька, Кончаловского. Однажды, прибыв в Ереван, Щелоков посетил мастерскую Мартироса Сарьяна. Обаяние незаурядного министра растрогало старика, и он поддался его уговорам — подарил большое свое полотно музею министерства для поднятия эстетического уровня милицейских генералов. Полотно увезли прямо на квартиру министра. Когда несколько лет спустя я писал для газеты очерк о нем («Кость мамонта», — он имел большой читательский резонанс), меня поражало, как, ничего не страшась, он мог напихать в квартиры и дачи — свои и своих детей — столы из малахита, старинные шкатулки с перламутровыми инкрустациями, античные вазы, скульптуры известнейших мастеров, миниатюры из золота, серебра, слоновой кости, антикварную мебель, люстры (их оказалось пятьдесят две!) из старинной бронзы и хрусталя.
Но еще больше меня поразила догадка, которая впоследствии подтвердилась. Никто толком не знал, какая причина вдруг побудила не то в конце шестидесятых, не то в начале семидесятых годов начать фронтальную атаку против невинных и трогательно страстных в своем увлечении коллекционеров, с превеликим трудом собиравших в разоренной стране всевозможные раритеты.
Судебные процессы шли пачками, и не только в Москве: коллекционеров обвиняли в спекуляции, мошенничестве, нарушении правил о валютных операциях и прочих преступлениях. Пресса захлебывалась от разгромных памфлетов и фельетонов, игравших все на тех же чувствительных струнках читателей, обиженных судьбой и лишенных самого насущного — хлеба, мяса и молока: смотрите, как с жиру бесятся эти «жрецы красоты», лишая народ его национального достояния! Ярость рептильных журналистов, с которой они клеймили антикваров и нумизматов, была в странном несоответствии с виной этих несчастных, даже если и допустить, что за ними была какая-то вина.
Женя Богат мужественно защищал жертвы несправедливых гонений, посвятив этой теме несколько своих очерков. Каждая его публикация вызывала окрик с каких-то верхов, и Чаковский снова и снова ехал в эти «верха» улаживать возникший конфликт. Он симпатизировал Богату, иначе после первой же его публикации о коллекционерах вторая бы не состоялась.
Тайна открылась, когда Богата уже не было в живых. Как всегда, употребляя слово «народ», обличители имели в виду себя: сотни ценнейших предметов, конфискованных у коллекционеров, перекочевывали не столько в казну, сколько в карманы, потайные сейфы и апартаменты высокопоставленных мародеров. Часть из них поступала к ним как бы законно: по акту получалось, что конфискованный антиквариат передан музею министерства внутренних дел — детищу Щелокова, призванному увековечить ere заслуги перед страной. По сути это был домашний «музей» семьи: для публики предназначались лишь плакаты, диаграммы, официально помпезные фотографии, остальные же экспонаты, имевшие реальную ценность, в музее даже не появлялись, составляя личный фонд министра.
Куда больший интерес представляет другая механика, созданная и отработанная в центральной милиции ее генеральской мафией. Агентурная сеть устанавливала истинную ценность коллекции — сфабриковать обвинение против ее обладателя было всего лишь делом техники. Нагрянув с обыском и прокурорской санкцией на арест, визитеры вступали с коллекционером в откровенный торг. Если, допустим, в опись попадало сто предметов, ему предлагалось отдать восемьдесят без всякой описи: ведь он в любом случае их терял, но за двадцать «неправомерно приобретенных» предметов ему грозило гораздо меньшее наказание, чем за сто. Разумеется, ему гарантировали еще хорошее содержание в тюрьме или лагере и досрочное освобождение: каждый понимал, что и то, и другое было во власти тех, кто диктовал условия и добивался всегда своего.
Красноречивой иллюстрацией к сказанному может служить свидетельство сына недавно скончавшегося Аркадия Шевченко — бывшего личного советника Громыко и заместителя генерального секретаря ООН, сотрудничавшего с ЦРУ и перешедшего на Запад. Геннадий Шевченко, юрист, научный сотрудник института государства и права Академии наук, вспоминает, как проходила опись имущества отца, который был заочно приговорен к смертной казни с конфискацией всего, что ему принадлежало. Опись проводила целая бригада следователей. Двенадцать икон школы Андрея Рублева и старинный серебряный оклад с эмалью и позолотой были оценены все вместе в пятьсот рублей — раз в шестьдесят или семьдесят дешевле их стоимости. Указанная в описи цена становилась тем самым как бы легальной, ее и платила номенклатура, покупая предметы искусства в «специальной» комиссионке.
Генерала Сергея Крылова я знал не слишком близко, недостаточно хорошо. Скромного майора министр Щелоков отыскал среди других зеленых мундиров, похожих вроде бы друг на друга, как две капли воды. Безошибочно — отдадим должное его интуиции! — отличил от всех остальных и приблизил к себе. Министра привлекли живость ума этого офицера, его эрудиция, логичность мышления, способность коротко и ясно сформулировать мысль: среди косноязычных, малообразованных, а то и просто тупых коллег он выглядел жемчужным зерном в хрестоматийно известной куче.
За очень короткий срок майор вырос до генерал-лейтенанта. Он писал за своего министра служебные записки, деловые речи, заздравные тосты, доклады на съездах и конференциях. Слава Богу, министр мог толково их прочитать — создавалась и ширилась легенда, что он читает не чужой, а собственный текст, излагает не чужие мысли, а свои.
Министру было к этому не привыкать: за цикл статей, написанных не им, но подписанных его именем и опубликованных в малотиражной молдавской периодике, Щелокову присудили без защиты диссертации ученую степень доктора экономических наук. Возможно, продлись идиллия отношений Крылова и всесильного министра чуть дольше, за цикл служебных речей, написанных для него генералом, Щелоков отхапал бы себе дополнительно и степень доктора философии.
Именно Крылов и убедил министра создать беспримерное учебное заведение — Академию МВД. Ее начальником Щелоков назначил Крылова. Начальник начал с того, что повелел каждому слушателю ознакомиться с трудами Аристотеля, Плутарха, Теофраста, Монтеня, Руссо, Лабрюйера и Монтескье.
Помню, он приехал в Центральный Дом литераторов вместе со своей профессурой. Мы ожидали увидеть юристов, но слово получали один за другим социологи, историки, искусствоведы, философы. Это они учили уму-разуму будущих генералов, старались привить им азы культуры. Писательский корпус, как теперь уже стало очевидным для всех, далеко не однороден. Сидевший неподалеку от меня классик детской литературы громко отреагировал: «Монтень не поможет ловить преступников». А классик драматургии спросил в упор: «Будет ли теперь у милиции время охранять от воров мою квартиру?»
У Крылова хватило юмора ответить на это шуткой, но следующее его заявление повергло наших писателей в полный шок. Он сказал, что обяжет слушателей Академии изучить Талмуд и многотомную «Историю еврейского народа», с дореволюционного издания которой он приказал снять фотокопии. «Зачем?» — чуть ли не хором заорал зал. «Чтобы учиться мудрости и умению воспитывать детей», — такой ответ дал генерал. Легко представить себе, как реагировали в антисемитских верхах и низах на подобные мысли. И до какой степени в этой среде Крылов был белой вороной.