Меня познакомил с ним его друг, писатель Григорий Медынский, посвятивший многие годы борьбе за спасение попавших в ГУЛАГ юных преступников — жертв сталинской системы и созданной ею «модели социализма». На 80-летнем юбилее Медынского (его тоже праздновали в ресторане ЦДЛ), подойдя к юбиляру, Крылов предложил тост за союз ума (он поцеловал Медынского) и власти (он постучал по своей генеральской груди).
Несколько дней спустя у того же Медынского мы встретились с Крыловым уже в узком кругу. Он знал меня только по имени как журналиста, автора газетных публикаций. Но почему-то сразу проникся доверием. Когда мы уединились за рюмкой коньяка, он вспомнил свой юбилейный тост: «Какая там у меня власть?!. Что я могу? Разве что пустить пулю в висок». До рокового выстрела оставалось почти три года, кто мог бы тогда всерьез принять этот метафорический возглас?
Я стал извиняться за своих примитивных, неумных коллег, так постыдно встретивших его в писательском клубе, но он возразил:
— Нет, ваши классики правы. И партия, и МВД, и вся система снизу доверху погрязли в коррупции, а у меня против этой заразы, кроме Руссо и Монтеня, нет ничего.
Помню его вопрос: «Сколько мне дадут еще удержаться на плаву?» Я пожал плечами. Он сам ответил: «Два года». Ошибся совсем не намного.
Его возненавидел Чурбанов, уже вошедший во вкус и стремительно набиравший силу реальный хозяин министерства. Чурбанов пока еще был первым заместителем, но метил в кресло министра. К маразмирующему диктатору он был все-таки ближе, чем его закадычный партийный товарищ. Постепенно люди Щелокова оттирались, убирались, перемещались, уступая место людям Чурбанова. Одной из первых жертв пал генерал Крылов. Конечно, брежневский зять не мог вынести интеллигента и эрудита в своем окружении. Полная, не только психологическая, но и биологическая несовместимость исключала возможность найти с ним общий язык. Зная, какую роль играет Крылов при Щелокове, он стремился лишить министра его «золотого пера». То, что Щелоков не просто пожертвовал им, но не сделал даже попытки его защитить, показывает, какой стала уже в это время подлинная расстановка сил.
Чурбанов растоптал его с особым, изощренным садизмом. Он обвинил генерала в мелких хищениях. Именно в мелких — в этом и был иезуитский смысл всей операции. Он предъявил начальнику Академии счет за исчезнувшую из учебной аудитории ковровую дорожку (стоимостью, если мне не изменяет память, не то в двадцать, не то в тридцать рублей) и казенный холодильник, оказавшийся на казенной же даче генерала.
Крылова с позором лишили его поста. Приказ по чистой случайности совпал со святым праздником — днем рождения Ленина, — отмечавшимся в Академии, как и положено, торжественным общим собранием. Прибыл лично Чурбанов. Крылов попросил слова, чтобы, воспользовавшись случаем, попрощаться с коллегами. Чурбанов не дал. Крылов вышел из зала и — в уже бывшем своем кабинете — пустил себе пулю в висок.
В октябре 1979 года министерство внутренних дел и трогательно сотрудничавший с ним Союз писателей провели в Ташкенте очередное помпезное совещание. Меня персонально пригласил на него Юрий Чурбанов: приглашение сохранилось.
Съехались гости из всех союзных республик, из всех крупных городов, Обсуждалось отражение в текущей литературе правовой темы. Секретарь Союза Юрий Верченко попросил меня сделать на этом совещании один из основных четырех докладов. Другими докладчиками были Владимир Амлинский, Борис Можаев и Лев Ошанин.
Огромный зал ломился от публики. Казалось, весь Ташкент преисполнен жгучей потребностью узнать, как наши писатели славят в своих сочинениях доблестную милицию. На самом же деле их привлекла сюда отнюдь не литература, а созвездие вельмож, оккупировавших президиум. В центре, рядом с отцом узбекского народа Шарафом Рашидовым, сидел Чурбанов. Остальные места заняли члены бюро ЦК компартии Узбекистана. Вскоре почти все они, кроме второго (русского) секретаря Леонида Грекова, своевременно уехавшего послом в Софию, окажутся за тюремной решеткой.
Когда я, выступая, оборачивался, случалось, к президиуму, мой взгляд неизменно встречался с сонным взглядом Чурбанова, мучительно демонстрировавшим уважительное отношение к оратору. О великая благосклонность судьбы! В перерыве меня пригласили вместе с ним отобедать!
Я вошел в священную комнату за сценой — довольно уютный зальчик, где стол ломился от яств, — и был тут же остановлен тоже допущенным к столу бдительным седовласым поэтом с репутацией выпивохи и честного человека. О милиции он никогда не писал, но оказался на том совещании среди почетных гостей. В Союзе писателей их было немало — любителей посещать помпезные мероприятия, главным образом, в особо щедрых на хлебосольство регионах страны. «Как можно?! — поэт брезгливо подергал мою безрукавку. — Официальный обед… С самим Юрием Михайловичем… В таком виде!..» — «Ничего, — снизошел Чурбанов, услыхав учиненную мне выволочку. Все с той же блуждающей улыбкой он тупо смотрел в никуда своими маслянистыми глазками. Я не понял: он прощает меня или ему это вообще безразлично. — Жарко…» И то верно: было за тридцать, хотя и октябрь, допотопные вентиляторы ничего не вентилировали. Впору было задохнуться…
Мне досталось место рядом с «самим».
— Надо бы встретиться, поговорить, — шепнул он, заглатывая очередную порцию водки. — После Газли. (Кто не помнит; Газли — центр газового месторождения неподалеку от Бухары, сильно пострадавший от случившегося незадолго до этого землетрясения. — А. В.) До чего неохота лететь! Но придется… Надо помочь людям.
Он отсутствовал один день. Еще день спустя мы, действительно, встретились.
— Устал, — пожаловался Чурбанов. — Пришлось вкалывать вовсю. Но — людям плохо, и никто о них не заботится. Кругом одни жулики. Или лентяи. Не сделаешь сам — никто другой и не сделает. Просто не знаю, как с ними работать.
Из деликатности я не стал уточнять, в чем заключалась эта работа. Ответ пришел через несколько лет. На судебном процессе, где Чурбанов был уже не генерал-полковником, не первым заместителем министра внутренних дел, а подсудимым, речь зашла именно о том дне и о той самой инспекционной поездке в Газли, По формуле обвинения, он вернулся в Ташкент, на наше литературное совещание, с десятью тысячами рублей, которые вручил ему на мелкие расходы первый секретарь обкома Каримов.
Принципиальный спор между подсудимым и свидетелем (на том процессе Каримов, хотя и был доставлен в суд под конвоем, выступал в роли свидетеля) касался лишь одной важнейшей детали: положили Чурбанову пакет с деньгами под салфетку во время обеда или вложили в карман, сопровождая высокого гостя в туалет. Подсудимый настаивал на втором варианте, свидетель рьяно отстаивал первый. Разницы я не понял, но, возможно, она и была, а я мучительно пытался решить для себя один пустяковый вопрос: тогда, вернувшись из Газли и удостоив меня разговором, он держал эти десять тысяч в одном из карманов мундира или засунул куда-нибудь под матрас в спальне своей резиденции.
Разговор был предельно коротким. Очень мягким. Но вполне деловым.
— Вам бы не хотелось, — наклонив голову, вкрадчиво спросил Чурбанов, — написать, да побыстрее, очерк о нашей милиции?
— Так ведь пишут же…
— Пишут. И мы очень благодарны вашим товарищам. (Ну, уж нет, извините, — подумал я, — это ваши товарищи, а не мои.) А теперь напишете и вы.
— Так я писал…
— Вы меня не поняли. Я имею в виду положительный очерк. Как вы умеете.
Попробовал отшутиться:
— Положительные у меня не получаются. Огня не хватает.
— Огня мы добавим. — Он сказал это так многозначительно, что возражать не приходилось. — Попробуйте еще раз, обязательно получится.
Даже этот кратчайший диалог — так мне показалось — его утомил.
— С вами поговорит мой помощник, — буркнул он и отошел.
Сейчас я не уверен, произнес ли он тогда слово «помощник». Возможно, какое-то другое, похожее. Но точно — не «адъютант»: тот истуканом стоял рядом и никак не реагировал на реплику своего начальника. И вечером, на заключительном приеме, ко мне подошел вовсе не он. Очень вежливый подполковник негромко, с подчеркнутой уважительностью спросил меня, что мне нужно для того, чтобы «исполнить поручение Юрия Михайловича».
— Подумать, — уклончиво ответил я, чтобы избежать продолжения разговора.
Подполковник, однако, воспринял мой ответ по-своему. Старее всего, он точно, без отклонений, шел по пути, который ему подсказали.
— Квартира?
— Квартира есть. (Я сразу же понял вопрос — помню, как поразила меня эта «рыночная экономика» в действии.) Спасибо, у меня есть все.
— Так не бывает, — улыбнулся подполковник. — Да вы не стесняйтесь. Может, надо куда-то поехать, повстречаться с людьми — давайте, давайте! Создадим все условия. Поможем.
Из этой странной беседы я вынес только одно: даже в ту глухую пору политического отупения, когда всесильные временщики диктаторствовали в стране, они все-таки боялись печати. Той, что была им, казалось, во всем подвластна. Управляли ею, но и боялись ее. Восторженный вопль газетчиков во славу их «благородных деяний» не только льстил самолюбию, но как бы служил еще зримым гарантом их личной стабильности и безопасности. Ведь под очерком о милиции со всей очевидностью имелся в виду очерк лично о нем — о генерале Чурбанове.
Ни служебное положение, ни шальные деньги, которые оно несло, ни семейные узы на самых верхах — все это еще не давало полного удовлетворения. «Культурная элита», к которой они так явственно льнули, создавала не только престижную среду обитания, она была призвана пополнить ряды аллилуйщиков, которые стали плодиться, размножаясь делением. К жарким объятьям всесильных тянулись художники, писавшие их портреты, скульпторы, их лепившие, романисты, выводившие их в своих книгах если и не под подлинными, то легко угадываемыми именами, поэты и композиторы, сочинявшие про них песни, режиссеры, снимавшие фильмы по их заказу. «Лауреатов премии МВД» считал и десятками, если не сотнями. Союз писателей всячески поощрял исполнение почетных милицейских заказов.