Выбор был только таким: вступить в конфронтацию с вельможным заказчиком или ему подчиниться. Бог избавил и оттого, и от другого. С помощью шутки и хитрости я ускользнул.
Была и еще одна встреча с Первым Зятем страны. Он созвал писателей и журналистов на очередную смычку со стражами порядка, и я был тоже допущен, и, каюсь, явился, и все мы выстроились в длинную очередь, чтобы пожать Первому Зятю его благородную ручку.
И тут оказалось, что все, буквально все, запаслись гостинцами: кто книжищей в ледериновом переплете, кто книжицей потоньше и всего лишь в бумажном — словом, чем Бог послал. Они вручали свои дары хозяину встречи, а тот, не глядя, все с той же, все с той же улыбкой передавал адъютанту в полковничьем чине, а тот своему — всего лишь майору, а при том на подхвате был еще лейтенант, поскольку удержать всю эту гору в одних руках было и в самом деле ну никак невозможно. И только я явился без книги. Совсем не потому, что был умнее других, а потому, что — глупее: просто не догадался.
Когда дошла очередь до меня, когда мы оказались лицом к лицу, Юрий Михайлович растерялся. Произошел сбой. Сложилась нештатная ситуация. Отработанный механизм вдруг взял да забуксовал. Рука, приготовившаяся что-то взять и тут же передать по цепочке, повисла в воздухе. Он тупо посмотрел на своего адъютанта, потом на меня. Это был, кажется, первый и единственный случай, когда мы близко друг к другу встретились глазами. Но взгляд его не выражал ничего. И я скромно отошел, уступив место тому, кто уже дышал мне в затылок.
Работала в МВД прелестная женщина — опекала писателей и журналистов. Кажется, подполковник. А, может быть, даже полковник. Танечка Львова. Доброй души человек, Многим из нас помогала, если кто попадал в беду. Подошла ко мне: «Дежурная машина вас мигом домчит — слетайте домой за книгой. Очень советую». Я не отказался. Сил на бунт не нашлось. Машина с сиреной и мигалкой неслась по Москве — так мчатся сейчас разве что кортежи нашего президента. Все постовые отдавали нам честь, а другие машины испуганно жались к тротуару.
Меньше чем через полчаса я уже вручал какой-то свой опус так, по-моему, и не сошедшему с прежнего места Юрию Михайловичу Чурбанову, — рука его к тому времени уже изрядно обмякла. Отработанным движением он молча передал книжицу адъютанту, даже не взглянув на обложку.
Танечка позвонила чуть засветло. Сразу и попеняла: «Что же вы надпись не сделали?» Ну, надо же — и тут оплошал! «Неужели заметил?» — поразился я. Таня замялась: «Мы заметили. А вдруг и он заметит?» Он не заметил. Если он что-нибудь и замечал, то нечто другое.
Как и следовало ожидать, звезда Чурбанова закатилась, как только отдал концы Леонид Ильич. Теперь-то для всех очевидно: счастливый брак был на самом деле величайшим несчастьем Чурбанова. Не случись такой оказии, он скорее всего не стал бы ни генералом, ни лауреатом (потайная Государственная премия досталась ему «за образцовый порядок в Москве во время Олимпийских игр»), ни замом министра, но все равно сделал бы неплохую карьеру и выжал бы из нее все возможное и невозможное. Его не звал бы за стол генсек, но зато ему не светила бы зона.
Пока шла мышиная возня в больших кабинетах, Чурбанов не возникал, дожидаясь ее исхода. Его не сняли, но отстранили от дел, — он не терял надежды: пропасть ему не дадут. Один раз за это время я говорил с ним по телефону. Ко мне пришел с какой-то жалобой на непорядки в саратовской пожарной охране один разжалованный лейтенант МВД, и я, смеха ради, решил отправить его к Чурбанову. Легко представить себе, чем бы кончилась эта затея в иные — недавние — времена. На этот же раз провинциальному экс-лейтенанту скучающий от безделья заместитель министра устроил встречу с не подобающей случаю широтой. С чаем, печеньем, конфетами — на час или даже на два Не знаю, о чем они там говорили, но вскоре я получил из Саратова восторженное письмо: этот «душевный разговор», как писал автор, он не забудет «по гроб жизни».
Откликнулся и Чурбанов. Он сам позвонил мне, поблагодарив за «интересного посетителя», просил и впредь посылать ему нуждающихся в помощи людей, пригласил захаживать запросто, как ни в чем не бывало… Словно я когда-то захаживал к нему — запросто или нет! Я спросил его, как дела, как настроение, он ответил, что неплохое, но скоро, наверное, перейдет на другую — хозяйственную — работу. Это можно было счесть за черный юмор, но юмора-то как раз он был лишен абсолютно, говорил с унылой, сухой деловитостью, и тогда мне подумалось, что звонок не случаен: видимо, он хотел пустить по Москве слушок — все с ним, дескать, в порядке, он, как и прежде, силен, друзья не дадут в обиду, так что пусть его заживо не хоронят, а те, кому невтерпеж, держат язык за зубами. Так мне показалось — звонил он по этой причине. Не было у нас с ним никаких «общих тем» и обычая поболтать по телефону не было, естественно, тоже: очень уж в разных весовых категориях находились мы все это время.
Вскоре он был арестован, появились газетные сообщения — о том, что вменяет ему прокуратура. Сумма полученных им взяток таяла на глазах. Каждая новая информация содержала цифру, меньшую в сравнении с предыдущей. К началу процесса она составляла шестьсот тысяч, к концу всего-навсего девяносто. Остальное доказать не удалось. Вряд ли кто-то хотел позаботиться о самом Чурбанове: на реальную меру наказания сокращение эпизодов, ему вмененных, существенно повлиять не могло, один год меньше или один год больше принципиального значения уже не имели. Целью, мне кажется, было другое: сузить, насколько возможно, круг лиц, причастных к его деяниям, убедительно подтвердить серьезность намерений тех, кто вел с ним все эти месяцы торг, обещая не раздувать дело и облегчить его участь в обмен на обет молчания. То, что такой торг шел и что он дал результаты, у меня сомнений не вызывает.
В конце августа — начале сентября 1988 года я отдыхал с семьей на живописнейшем болгарском курорте Созополь — бывшей римской Аполлонии, — многократно воспетом и в нашей отечественной литературе. Мне казалось, я надежно укрылся хотя бы на две недели от суеты газетного повседневья: ни адреса, ни телефона своего я никому не оставил. Но нет, разыскали и здесь! Заместитель главного редактора А.П. Удальцов просил немедленно возвращаться в Москву: был конец пятницы, а в девять утра в понедельник начинался судебный процесс, на котором список подсудимых возглавили Юрий Чурбанов и бывший министр внутренних дел Узбекистана Хайдар Яхъяев.
— Уникальный шанс! — слышался в трубке далекий голос Удальцова. — Мы пробили вам пропуск на процесс. Он начинается в девять, а в полдень первый материал уже должен быть у меня на столе, чтобы попасть в номер. Будете давать свои репортажи регулярно, до конца процесса. Сделайте все возможное — вылетайте немедленно.
Ничего возможного в моем распоряжении уже не было: все билеты на единственный самолет из Бургаса проданы до конца сентября. Я сделал невозможное. Пилоты буквально внесли меня на борт, усадив на место стюардессы. «Товарищ будет освещать в газете процесс Чурбанова» — эти слова были пропуском на самолет; вся страна с нетерпением ждала громкого и, казалось, очистительного процесса.
Утром в понедельник я был в Верховном суде. В полдень, как договорено, репортаж о начале процесса лежал на редакторском столе. Материал был жестким и злым — я предвидел, что даже в эпоху развернувшейся гласности пробить его на полосу будет не так уж просто, и приготовился воевать.
«Главное, чего мы ждем от суда, — было сказано там, — преодоление барьера, на котором написано: „Дальше вход воспрещен“. Подлинно государственного подхода, побуждающего увидеть за пресловутым „частным случаем“ беду, которая постигла общество, допустившее такой беспардонный грабеж и денег, и социально-нравственных ценностей на высших этажах власти. Осознания поистине исторической миссии, возложенной на судей в этом процессе, за которым следит весь мир. Нам важно знать, каковы истинные масштабы явления, куда и к кому тянутся нити. К кому — из „бывших“. А может быть, к кому-то из еще „настоящих“? Затаившихся и примолкших…
Не ради мщения нужно все это, не ради сенсаций. А для того, чтобы вскрыть гнойник, отравлявший моральный климат целого поколения. Чтобы увидеть: где деформации личности, а где — общественных институтов. Чтобы прилюдной гласно обнажить те каналы, по которым пробираются к власти, объединяясь общей преступно целью, невежды, циники и воры».
Вот такой текст — на три с небольшим машинописных страницы — я принес в редакцию, намереваясь отстаивать в нем каждое слово. Но Удальцов не стал его даже читать. Протянул листок, только что сошедший с телетайпной ленты: «тассовку»… Сначала шел перечень газет и журналов, которым она адресована. В подробном перечне не было ни малейшей нужды, в него попала вся центральная и региональная пресса. Достаточно было написать: «Всем газетам и журналам без исключения». Само же сообщение было кратким: поименованным органам печати категорически запрещалось публиковать хотя бы одну строку о деле Чурбанова, кроме официальной информации, монопольное право на которую было предоставлено ТАСС.
Никакой подписи под этим приказом — беспримерным даже не для эпохи гласности — не было, но секрет этого наглого и беспардонного всплеска кремлевской цензуры открылся еще в тот же день. Дирижировал стыдившийся своего имени Егор Лигачев, упорно требовавший от угодливых подчиненных и ничуть не менее угодливых посетителей, чтобы они величали его благородным именем Юрий. Большая честь для Зятя — оказаться тезкой Нового Второго Лица.
Ослушаться его распоряжения не удалось бы даже редактору-смельчаку: ведь и цензоры-стукачи не дремали. Один-единственный, правда, смельчак все же нашелся: не стыдившийся своего имени Егор Яковлев, тогдашний редактор «Московских новостей». Он воспользовался оплошностью «тассовки», где его газета поименована не была, и опубликовал корреспонденцию Виктора Лошака, сопровождаемую тремя фотоснимками. Разразился невероятный скандал: Москва много дней жила в напряжении, ожидая привычных оргвыводов. На Старой площади Яковлева обвиняли в неискренности и сознательном неповиновении — ведь в «тассовке» было упомянуто Агентство печати «Новости», изданием которого тогда являлась газета: значит, з