Тайна Ильи Эренбурга все еще не раскрыта.
— Вы знали Эренбурга? — спросил Карло Леви.
— Вы знали Эренбурга? — спросил меня несколько дней спустя замечательный скульптор Джакомо Манцу. Он работал тогда над памятником итальянским партизанам для города Бергамо и мечтал сделать такой же для России — в честь наших партизан. Сам он партизаном не был, но видел в разработке этой темы свой нравственный долг. Так и сказал, ничего не объясняя и не вдаваясь в детали: «Это мой нравственный долг». Даже в своих «Вратах смерти», созданных для Ватикана, он изваял несколько фигур партизан.
— Да, партизан, — признался он. — И знаете, кто сразу догадался об этом, хотя я ничего про свой замысел ему не рассказывал? — Манцу хитро смотрел на меня, явно рассчитывая сделать сюрприз. — Ни один итальянец не догадался. Догадался лишь русский синьор. Один-единственный. Илья Эренбург! Вы его знали?
Имя это не раз служило паролем. Эталоном общего друга. Явлением, вокруг которого завязывался содержательный разговор. Меня так часто спрашивали о нем в Париже и Риме, Берлине и Мадриде, в Лондоне, Праге, Варшаве, Стокгольме, что я чуть было сам не поверил, будто мы и впрямь были друзьями. Вряд ли Эренбург смог бы на это обидеться. В конце концов, есть ли большее счастье, когда тебя повсюду так много людей считает своим другом? Его — не воображаемыми, а подлинными — друзьями были лучшие умы двадцатого века. Звезды первой величины в мире искусства. Свидетели века — такие же, какой сам. Вряд ли все они обезумели, остановив на нем свой выбор. Найдя в нем близкую душу. Постоянного собеседника. Безусловный авторитет.
Талант инстинктивно тянется к таланту. И безошибочно находит его.
— Да, я знал Эренбурга…
Услышав это, Карло Леви кивнул, не вдаваясь в подробности. Такого ответа было достаточно, чтобы он утвердился во мнении: конечно, конечно, как мог его гость не знать Эренбурга?! Ведь Илью знают все…
Пора уже было кончать затянувшийся ужин. Усталое лицо Карло Леви, бледность, заметная даже при неярком свете, заставили меня встать. И он тоже сразу поднялся — зал моментально затих, столь необычным для итальянцев способом провожая старого доктора.
На улице уже стояло такси, предусмотрительно вызванное хозяином траттории, который вышел нас проводить. Леви довез меня до крохотного отельчика, где я остановился, и терпеливо ждал, пока откроют дверь. Всю дорогу молчавший, он протянул мне руку. Я пожал ее — безжизненную, размякшую, и только тогда по-настоящему понял, каким утомительным, мучительным даже, был для него этот день.
Опустив стекло, он высунул в окно седую лохматую голову.
— Может быть, еще встретимся? — с прежней звонкостью выкрикнул Леви, перекрывая рев промчавшегося мимо мотоцикла. — Хорошо бы в горах… Неважно где, но в горах… Я очень люблю горы.
Шофер дал газ, и машина, резко набрав скорость, скрылась в ночи.
Прошло несколько месяцев. Наступила осень, кончалась зима, и я действительно оказался в горах. С огромной террасы открывался вид на заснеженную цепочку Родоп, на черную стену леса, круто спускающегося по склону обрыва, на огоньки отелей, вкрапленные в ночную тьму. В густо обсыпанном звездами небе стыдливо светился тонкий серебряный месяц. Лыжный сезон уже завершался, модный болгарский курорт почти обезлюдел.
Греция была совсем рядом, поэтому в звуки транзистора, рычажок которого я непрерывно крутил, часто врывалась незнакомая речь. По-гречески я не знал ни слова, но имя Карло Леви звучало одинаково на любом языке. Печальный голос диктора сказал больше, чем могли бы сказать слова.
Вот и нет больше старого доктора… Каким немыслимым, непостижимым чутьем он тогда угадал, что последняя, горькая встреча произойдет непременно в горах?
«Неважно где, но — в горах?..»
Глава 28.Вор кричи: держите вора!
Наше знакомство началось с конфликта. Вернувшись из командировки в Тамбовскую область, переполненный впечатлениями, возбужденный открывшейся мне картиной преступной круговой поруки не только в партийной верхушке, но и в тех сферах, которые, казалось бы, призваны стоять на страже закона, я с непривычной для меня быстротой написал судебный очерк, и его тут же заслали в набор. Сюжет не был «из ряда вон» — напротив, он был довольно обычным, но это-то и придавало будущей публикации особую остроту.
Вдова задавленного на проселочной дороге молодого рабочего убедила меня как минимум в том, что следствие прекращено слишком поспешно и не без умысла: версия о преднамеренном убийстве из низменных побуждений и для сокрытия преступлений, разоблаченных убитым, — требовала проверки. Но версию эту просто не взяли в расчет. Рядовое дорожное происшествие, несчастный случай — к такому выводу равнодушно пришел следователь, а прокурор подмахнул свою подпись: «Согласен». Получалось, что потерпевший сам попал под колеса, неумело спрыгнув с грузовика на полном ходу.
Сюжет, еще раз скажу, не особенно хлесткий, но одна деталь отличала его от других, печально похожих. Те, кто, возможно, был причастен к убийству, состояли в обслуге районных начальников; тот, кто, возможно, был ими убит, обличал тех же самых начальников в махинациях и обмане, «мешал работать» и «качал права». К тому же имел для этого еще и личные основания: начальник райотдела милиции, множеством нитей — служебных и родственных — связанный с теми, кого погибший запальчиво разоблачал, домогался внимания его жены и пообещал ничего не забыть, когда та его резко отвергла. Еще школьницей она слыла «сельской царевной», а теперь, когда я ее увидел — вдову, мать двоих детей, — поражала знойной, кружащей голову красотой.
Этот запутанный узел побуждал, казалось бы, следствие к повышенной щепетильности. Но не побудил… Вот об этом был очерк — его публикация готовилась через неделю. И вдруг — звонок: просьба зайти к заместителю прокурора республики.
Имя Виктора Васильевича Найденова ничего мне не говорило: на этом посту он работал только несколько месяцев. В небольшом кабинете, никак не вязавшемся с внушительной должностью его обладателя, меня встретил молодой красавец с рано начавшей седеть шевелюрой и чуть хитроватой, но от этого не менее симпатичной улыбкой. Рукопожатие было крепким, небольшой вступительный монолог — вполне ободряющим. Мягко стелет, подумалось мне, а спать будет жестко…
Я ошибся: он и не собирался мягко стелить.
— Вы решили писать про… — мой собеседник имел абсолютно точную информацию. Я не знал тогда, что он сам из Тамбова. — Делать это я вам не советую.
Даже в ту пору — шел январь семьдесят четвертого — столь откровенный, без малейшего камуфляжа нажим на прессу был не в чести. Существовал и иные, хорошо отработанные, потайные способы «закрыть семафор»: автор зачастую понятия не имел, кто, как и почему вмешивался в судьбу его сочинения. И вдруг — такой разговор. Без утайки, без лукавства — начистоту.
— Вероятно, один из моих героев вам особенно близок, — догадался я, отвечая прямотой на его прямоту. — Кто, если не секрет?
— Прокурор области Адушкин. — Все та же улыбка на лице, смотрите плаза, ничуть не смущаясь. — Есть еще вопросы?
Со Степаном Петровичем Адушкиным мы провели полдня в бестолковой, ничего не давшей беседе. От существа дела он уклонялся. Предпочитал глубокомысленно молчать, когда я, раскрывая журналистские карты, излагал свою версию. Тяжело вздохнул в ответ на мою реплику: «Да вы же сами знаете, что я прав!» Не отверг, не возмутился, а только вздохнул… И сразу же повернул разговор в другое русло, ничуть не менее мне интересное: он собирал, как выяснилось, редчайшие документы и фотоснимки к биографии Анатолия Федоровича Кони, которые каким-то образом оказались на Тамбовщине через вторые и третьи руки. Показал мне два больших альбома, пачку писем, вложенных в плотный конверт… Я с понятным каждому интересом разглядывал его раритеты, но стоило заикнуться о деле, которое меня к нему привело, Адушкин сразу же доставал из шкафа еще одну пачку пожелтевших, бечевкой связанных писем или с дотошной подробностью начинал объяснять, кто изображен на выцветших фотографиях.
— Вопросов к вам у меня нет, — сказал я Найденову. — Мне все понято.
— Да ничего вам не понятно, — засмеялся он. — И вопросов у вас сколько угодно. На один могу ответить сразу: почему я так открыто беру его под защиту? Потому что он один из немногих, кто имеет мужество бороться с коррупцией, не взирая на лица. Можете представить, как он досадил местному руководству. С ним давно готовы расправиться, да все повода не было. Теперь — появится. Хотите вы или нет, спасибо вам скажут только мерзавцы. Вот и подумайте: кто выиграет от вашего очерка?
Я подумал: выиграет правда. На беде, так нередко бывает, греют руки бесчестные люди — значит ли это, что о ней лучше молчать?
— Доверьтесь моему опыту. И моей информации. — Сарказм исчез, и тон уже не казался мне командирским. — В деле, которое вас тревожит, исправить что-то уже невозможно. Время упущено, улики все уничтожены, новое следствие не даст ничего. Как юрист вы знаете это не хуже, чем я… Поймите меня правильно… Нам есть кого гнать с прокурорской работы. Неужели начнем не с худших, а с лучших?
В этих доводах было что-то серьезное, но стать участником сговора, какие бы цели он ни преследовал, мне никак не хотелось.
— Благодарю за доверие, — сказал я, прощаясь, — но обещать ничего не могу. Каждый на своем месте исполняет свой долг.
Он возразил:
— У нас общий долг. Только мы исполняем его разными средствами.
На том и расстались. От беседы остался горький осадок. Было в ней слишком много тумана. Недосказанность при видимой прямоте. Человек был явно незаурядный — с такими прокурорами мне встречаться еще не приходилось. Но отказаться от выступления, справедливость которого очевидна?! Для чего? Почему?
О нашей беседе я рассказал Сырокомскому. Очерк ему очень понравился, к тому же он вел номер, а каждому редактору номера непременно хочется иметь какой-нибудь «гвоздь». Но слова Найденова, пусть и в моем пересказе, его чем-то задели.