— Какой-то пошленький детектив, — усмехнулся я, плохо веря в реальность услышанного.
— Дело ваше, — завершил разговор Найденов. В его голосе снова послышались сухие прокурорские нотки. — Вы можете лететь, куда захотите. Я просто предупредил. Арестовать вас, конечно, мы не дадим, но…
Пауза длилась слишком долго.
— Но?!. — нетерпеливо повторил я.
— Но как журналист и общественный деятель вы существовать перестанете. Отмыться уже не удастся. Задача вовсе не в том, чтобы вас посадить. Задача в том, чтобы скомпрометировать. Раз и навсегда. Вы им надоели. И эта цель будет достигнута, чем бы операция ни завершилась.
Он положил трубку, не сказав «до свидания» и не уточнив, кто же скрывался за загадочным «им».
Надо было полететь и поставить эксперимент на себе. Мог получиться сенсационный материал для газеты. Стыдно признаться: у меня не хватило мужества. Я спустился вниз и расплатился с водителем уже пришедшего такси. Режиссеру послал телеграмму: тяжело заболел. На душе было противно: зачем, ну зачем я оказался столь малодушным? Теперь понимаю: поступил правильно.
Киллеров, радикально устраняющих неугодных, тогда еще не было — их роль выполняли различные «органы», в распоряжении которых имелся набор крутых и безотказно действовавших мер: тюрьмы, лагеря, исключение из партии, запрет на работу, глумление и поношение… Спасая, чаще всего безуспешно, жертвы этих глумлений, я-то хорошо знал, как это делается. Если делалось с другими, то почему бы и не со мной?..
Краснодарско-сочинская мафия была тогда на краю гибели. На дух не выносившие Медунова Андропов (по причинам чисто карьерным) и Суслов (из-за своего «морального» аскетизма) делали все возможное, чтобы раскрутить его криминальные связи. В тех, конечно, пределах, которые допускали партийные правила: без обобщений и без выхода на большие верха. Много людей было уже арестовано, многие ждали ареста. Совпадение во времени критической ситуации, в которой оказалась вся эта публика, и предполагавшегося моего прилета было чистой случайностью. Но у страха глаза велики: в той взвинченной обстановке, которая тогда создалась, кое-кому показалось, что мой прилет — предвестие их разгрома, что он — составная часть могучей операции, которую проводит Москва, что кино лишь повод, а истинная цель моего визита совершенно в другом.
Опубликованная за год до этого «Ширма», где я обнаружил знание материалов, почерпнутых из секретного судебного дела, давала им основание считать, что я нахожусь в каком-то контакте с главными их гонителями. Скомпрометировать меня означало не просто мне отомстить, но отвлечь от себя внимание, создать большой общественный шум. И, конечно, предотвратить публичное разоблачение. Так они полагали, пускаясь на довольно рискованную авантюру. Отказавшись от поездки, я не столько спас себя, сколько спутал их карты и облегчил работу тех, кто в трудных условиях пытался сокрушить почти неприступную медуновскую крепость.
Переполох провинциальных ворюг не есть что-то новое в российской истории. Отцы города N., как известно, приняли случайно к ним залетевшего молодого повесу по фамилии Хлестаков за специального эмиссара государя императора. Полтора века спустя отцы города Сочи еще не долетевшего к ним сценариста приняли за какую-то важную, да к тому же крайне опасную птицу, безбожно спутали, кто есть кто, и не разобрали, откуда дул истинный ветер.
Атака высокопоставленной банды на заместителя генерального прокурора была продумана безупречно. И проведена — тоже.
В то время уже находились под следствием, а иные и под арестом, несколько руководящих работников из Краснодарского края. Объективные доказательства их вины в особо крупных хищениях и астрономических взятках, в злоупотреблении властью и служебным положением лишали их малейшей надежды избежать сурового приговора. От них и пришли — «по случайности» одновременно — в адреса высочайшие тревожные жалобы. Авторы жалоб блестяще владели тем языком, который там всегда производил особое впечатление: над партией, писали они, чинится расправа, прокуроры подняли руку на советскую власть! К ним — заслуженным и награжденным, преданным родине до мозга костей — применяют «запрещенные законом методы ведения следствия», вплоть до физических. Не только вымогают, но выбивают признание. В чем? В том, чего они не делали и сделать вообще не могли.
Безупречность задуманной акции состояла в том, что обвинения эти вполне могли быть не ложью, а правдой. И авторам жалоб, и их адресатам было известно: «незаконные методы», увы, не вражий навет, не плод больного воображения, а — порой, кое-где, иногда — ужасающая реальность. Мафия ухватилась за ту единственную соломинку, которая могла бы ее спасти. Ударила в болевую точку…
Об этих лживых доносах Найденов не знал. И о том, зачем его вызвали на ковер, не знал тоже. Но, увидев Медунова среди приглашенных участвовать в заседании ареопага партийных геронтократов, без труда догадался, какой разговор предстоит. Как и о том, что мнение уже существует, что обсуждать практически нечего, что вызван он не для доклада — для проработки. Сдаваться, однако, не собирался: истина была за ним. Но ее-то, похоже, знать никто не хотел: истиной считалось мнение, а отнюдь не реальность.
Прокурор не стал говорить о том, что следствие ведут люди, в которых он абсолютно уверен. И даже о том, что сам за ним наблюдает: не время от времени, а каждодневно. Он знал: это не прозвучит… Привел довод простейший: признания у подследственных нет нужды выбивать, потому что нет нужды и в самих признаниях. Следствие располагает таким количеством доказательств, что признался обвиняемый или нет, значения это вообще не имеет. Да и если подумать: кто бы решился в те, советские, времена предъявить обвинение и дать санкцию на арест людей такого высокого положения, у которых столь мощные спины, предварительно не имея запаса улик, многократно выверенных на прочность?!
Ему не дали договорить. «Замахнулся на партию! — кричал Медунов. — Избивает лучшие кадры!» И — еще пронзительней, еще надрывней: «Это вам не тридцать седьмой год!».
То, что лучшими кадрами эта публика считала воров и мздоимцев, растленных невежд и фальсификаторов, загонявших страну в тупик, — это не особенно удивляет. А вот про тридцать седьмой — это было и неожиданно, и толково. В самую точку. Делая все, чтобы забыть, замолчать правду о трагедии Большого Террора, всплыв, как пена, на ней, себя, когда настало время спасаться, они причислили к жертвам того беззакония, унесшего тысячи действительно лучших, рядом с которыми эти просто не состоялись бы. Ни за что. Никогда. Вот какую драматургию опять сотворила жизнь!
Невольным участником его низвержения оказался и я: Найденову вменили еще в вину публикацию очерка «Ширма», к которой он не имел ни малейшего отношения. Особенно близко к сердцу почему-то приняли его публикацию на Украине, хотя Сочи расположен совсем на другой территории. В Москву, на заседание инквизиторов, примчался украинский фюрер Владимир Щербицкий. Кликушествовал: «опозорили на весь мир», «дискредитация советской власти»… Традиционный набор демагогии, аргументы чинуш, вопивших о гласности, но боявшихся ее, как чумы. Мог ли Найденов там на это хоть что-то ответить?
Участь его была решена. Ему предложили покинуть зал. Ведший заседание секретарь ЦК и член политбюро Андрей Кириленко вдогонку его оскорбил — грязно и низко:
— Какой мудак нам подсунул в прокуратуру это говно? — нарочито громко спросил он своих боевых партийных товарищей.
Так тогда повелось (только тогда?), что брань в устах партийных владык называлась не хамством, а прямотой, простецкой душевностью, милым и непосредственным проявлением возвышенных чувств. Ответить так, как положено отвечать на хамство и наглость, мог бы только самоубийца.
Не обернувшись, Найденов ушел. Проглотил.
Об этом эпизоде, имевшем ко мне пусть и косвенное, но все же достаточно близкое отношение, я в ту пору, конечно, не знал: партийная тайна! Отзвуком его явился звонок Найденова — короткий и нервный.
— На Украину, — сказал он, не вдаваясь ни в какие подробности, — вам ездить тоже не следует.
— Причем тут Украина? — полез я в бутылку, задетый тем, что загадки плодятся, а разгадок, увы, не предвидится. — Разве Сочи теперь в Крыму?..
— Не балагурьте, — отрезал Найденов. — Ваша эрудиция неуместна. Мое дело предупредить…
11 ноября 1981 года Найденова сняли с поста заместителя генерального прокурора СССР. Причина указана не была. Даже тем, кто работал под его руководством, ничего не объяснили: информацию заменяли слухи, один другого нелепей. Считалось естественным: такие решения не обсуждают. Смиряются — и конец!..
Участь тех, кто пытался вступиться за Найденова или даже просто ему сочувствовал, оказалась плачевной. Сняли с работы прокурора города Сочи Шинкарева — он замахнулся на истинных преступников, а надо бы — на тех, кто восстал против них. Прокурору Краснодарского края Борису Рыбникову, вознамерившемуся вступиться за Найденова на заседании коллегии союзной прокуратуры, просто не дали слова: «По Найденову есть постановление ЦК, обсуждению не подлежащее». Преследованиям — с неизбежным финалом — подвергся один из «найденовцев», прокурор Пензенской области Виктор Журавлев: он тоже хотел было следовать закону, а не указаниям обкомовского начальства. Не дожидаясь расправы, ушел в отставку прокурор Кустанайской области Лев Иванов. Впоследствии он прислал мне подробное письмо, рассказав о том, как «каленым железом выжигали повсюду найденовскую линию на уничтожение партийных кадров», то есть попросту зарвавшихся коррупционеров, заложивших основу для создания сначала советской, а потом уже и российской мафии, охватившей своими щупальцами всю страну.
Без куска хлеба опальный прокурор не остался. Его трудоустроили: заместителем начальника Академии МВД. Пригодилась полученная когда-то ученая степень… Драматургия сделала новый вираж: попробуй придумай! Пригрели Найденова — так получилось — именно те, вокруг кого уже сжималось кольцо: Щелоков, Чурбанов. И иже с ними, как писалось когда-то. Они неизбежно попали бы в орбиту идущего следствия, если бы вдруг перед ним не опустили шлагбаум. Теперь те, кому он неизбежно должен был сломать жизнь (по их же, конечно, вине), оказались в роли его спасителей.