Одинок ли Алиев в своем политическом ренессансе? В реанимации прежней власти, которая стала еще более всемогущей? В комичной и зловещей эскалации своего культа (одна российская газета опубликовала даже серию статей алиевских опричников, где их шеф представлен отцом и спасителем нации, Богом, сошедшим на землю, — в памятные мне времена так писали только о Сталине). Разве — с теми или другими нюансами — не тот же путь проделали Шеварднадзе, Назарбаев, Каримов, Ниязов, Рахмонов, Лучинский? Да и Ельцин, если хотите, — из той же партноменклатуры высшего ранга. И Примаков. И многие прочие. Оказалось, других лидеров у нас попросту нет. Никого — кроме тех, кого воспитала любимая партия.
Никто не может тягаться с бывшими секретарями ЦК и членами политбюро, которые вышли из партии лишь для того, чтобы надеть на себя другие мундиры.
Загадки тут нет никакой: Советский Союз никуда не исчез, он просто изменил свою вывеску, свою структуру, приспособился, спасая тех, кто у власти, к новым объективным условиям, создавшимся в результате глобального научно-технического прогресса по неумолимым законам свободного рынка. Спасал — и спас! Судьба Алиева в этом смысле, быть может, более примечательна в сравнении с другими его коллегами из кремлевской верхушки — лишь потому, что сам он личность более яркая, чем остальные. С более сильным характером. Хитрее, умнее и многогранней.
В Баку я уже никогда не поеду. Но с Алиевым поговорил бы — не как с президентом, а как с личностью безусловно неординарной. Только он не захочет. Зачем? Он теперь совсем в другом измерении, на таком высочайшем троне, о котором раньше не смел и мечтать. Его привечает, с ним дружит, крепко его обнимает — не таясь, не украдкой, а явно, демонстративно, на телеэкране — сам Ростропович. Борец с культом, милостиво взирающий на культ и подогревающий его своим авторитетом. Разве стал бы он обниматься с Алиевым, если бы счел его недостойным своей честной и крепкой руки?
Значит, все, что когда-то так потрясло и меня, и еще многих-многих людей, никакой цены не имеет? Значит, я тогда в своем праведном гневе жестоко ошибся? Я и все, кто прислал мне тысячи писем в поддержку… Значит, в угоду новой политической конъюнктуре все это надо признать недействительным?
Как бы там ни было, Алиев вышел победителем из тех жесточайших схваток, в которые его вовлекала судьба. Одолел всех своих недругов и всех конкурентов. Отдаю ему должное. Но забытью, о чем рассказано в этой главе, все равно не могу.
Глава 32.Краски Кореи
Совсем не от того, что я уже навидался Запада, а по другим, любому понятым причинам, мне захотелось побывать в странах, где коммунизм еще сохранил свой первоначальный облик и — пуще того — довел сталинскую модель до своего логического завершения. То есть превратил страну в сплошной концентрационный лагерь с вертухаями по всему периметру государственных границ и даже каждого микрорайона.
Ни от одного сотрудника газеты подобных заявок не поступало, поэтому, когда подоспела оказия, у меня не было конкурентов и редакционный «министр иностранных дел» Олег Прудков открывшуюся вакансию предложил мне.
Созданная специально для вербовки агентов влияния в странах третьего мира, Ассоциация писателей Азии, Африки и Латинской Америки размещалась не на этих континентах, а в Москве, в Союзе советских писателей. Время от времени она проводила свои конференции то в одной, то в другой стране, тратя безумные деньги (те самые, которых не хватало «советским трудящимся») на эту идеологическую показуху. Местом очередного конгресса был избран Пхеньян, и Литгазета получила право включить одного представителя в делегацию, дабы осветить на своих страницах это эпохальное событие. Лучшей ситуации нельзя было придумать: роль осветителя Прудков поручил мне. Не будь этого конгресса, не видать бы мне Северной Кореи ни в розовом, ни в кошмарном сне: любому журналисту получить туда визу было намного труднее, чем на загнивающий Запад. А если быть более точным, — вообще невозможно.
Из десятков далеких и очень далеких стран в Москву свезли так называемых делегатов, Бог весть кого представлявших, — им предстояло провести на халяву две недели в загадочной, по сути никому не известной стране. Отсюда специальным рейсом корейского самолета устаревшей советской модели всех этих тружеников ангажированного пера перебрасывали в Пхеньян. Билетов никому не выписывали: погрузка шла по списку под крики корейского агента и пробуждала в памяти печальные аналогии. Собственно, познание великой страны чучхе началось уже в Шереметьеве, где, после списочной проверки, каждый забывал свое имя и получал вместо него порядковый номер.
Естественно, все переводчики, стенографистки, машинистки, весь технический и иной персонал являлись сотрудниками Иностранной комиссии Союза писателей; ни в каком камуфляже перед теми, кто кормился за ее счет, Москва не нуждалась. Мне это было как раз на руку: лечу со своими, а не с мрачным «контингентом» абсолютно не жаждавших общения людей. Полет длился всю ночь — с промежуточной посадкой. Иркутских пограничников, вообще не ждавших эту залетную птицу, по телефону поднимали с постели, чтобы, срочно вернувшись на службу, они тиснули в наших паспортах свои печати. Ожидая их, мы два с половиной часа томились внутри самолета, общаясь лишь с корейскими стюардессами, не знавшими ни одного языка, кроме родного. Лающими голосами они возвращали на место каждого, кто во время стоянки испытывал потребность направиться в туалет или просто подойти к другому пассажиру, сидевшему через ряд от него. Перед этими охранницами я чувствовал себя не пассажиром и делегатом, которого им надлежало обслуживать, а безропотным зэком, ждущим милости от природы. Спорить было не с кем, да и бессмысленно: бараны в загоне не качают права — просто ждут, какая выпадет им судьба.
В Москве была еще глубокая ночь, в Пхеньяне, встретившем нас теплом и солнцем, — раннее утро. Из иллюминатора виднелись построенные для встречи дорогих гостей «представители трудящихся»: каждый держал в руках флажок с изображением Ким Ир Сена. Гостям повелели пройти вдоль шеренги счастливцев, которых удостоили чести представлять Страну Утренней Свежести на гигантском и совершенно пустом летном поле. Кроме нашего самолета, где-то вдали стоял еще один — такой же инвалид, как и тот, на котором прибыли мы. Ни одного другого мне на глаза не попалось.
«Представители трудящихся» уныло махали флажками и неумело пытались выдавить из себя нечто похожее на приветливую улыбку. Только слепец не мог заметить их ничего не выражающий, тоскливый взгляд и бесконечную усталость на лицах, явно загримированных низкопробной косметикой, которой пользовались не только женщины, но и мужчины. Никакие румяна не могли скрыть следы перманентного недоедания. Но еще больше, чем лица, говорила обувь. На ногах у всех женщин были матерчатые туфли, пригодные разве что для пользования в домашних условиях, а у мужчин — видавшие виды ботинки из кожзаменителя с давно стоптанными каблуками. Пожалуй, никаких объяснений не требовалось, — страна, в которую я прилетел, открылась сразу же у самолетного трапа.
Едва я переступил порог аэровокзала, подошел тут же меня опознавший молодой человек и на вполне сносном русском языке сообщил, что будет моим персональным гидом и переводчиком. Поскольку ни один другой из нашей команды такой чести не удостоился, я понял, что оказанный мне почет не имеет отношения к моим подлинным или мнимым заслугам. Соответствующие корейские службы, заблаговременно собрав содержательное досье, знали, какой возмутитель спокойствия к ним пожаловал.
Нас разместили в состоящем из двух половинок 45-этажном пхеньянском небоскребе, построенном как отель высшего разряда. Таковым, по формальным стандартам, он и был. Бассейны, сауна, внутренние сады, гроты и водопады, фонтаны в холлах, гигантские декоративные аквариумы, подземные и надземные бары с двумя напитками на выбор: японский виски и корейская водка, настоянная на жень-шене… За валюту, конечно… А в номере — роскошный японский телевизор (на экране — ничего, кроме народных песен и танцев), японская звукотехника (в динамике — ничего, кроме мелодично однообразных песенок) и японский же холодильник, забитый провизией: местными леденцами и бутылками пива тоже местного производства — пить эту жидкость можно было разве что по приговору суда.
К обеду мой «переводчик» (сесть за общий стол он, конечно, права не имел) явился уже не один: с ним был еще один русскоговорящий товарищ, постарше. Тот назвал себя Референтом, прикрепленным ко мне с единственной целью: чтобы я смог чувствовать себя в гостеприимном Пхеньяне совсем свободно и непринужденно. Свою свободу я ощутил сразу же после обеда: едва выйдя за порог отеля, был схвачен первым из «гидов». Он вежливо, но очень решительно попросил тотчас же вернуться: автобусы везут гостей во Дворец культуры, где и будет проводиться конгресс. Я простодушно спросил, нет ли у меня хотя бы нескольких минут, чтобы прогуляться вокруг отеля, но ответа не получил. Рядом с Гидом появился вдруг Референт увидев, что после полученного предупреждения «почетный гость» все еще не рванулся назад, он поспешил на помощь коллеге. «Просим вернуться», — с лучезарной улыбкой сообщил Референт, и я понял, что означает это корректное «просим»: опыт проживания в большевистском вольере у меня все-таки был.
Вероятно, даже эта робкая строптивость побудила невидимых дирижеров послать охранникам подкрепление. У входа во Дворец культуры дуэт конвоиров превратился в трио: мне представили еще одного товарища, старше по возрасту, чем первый и второй. Он назвал себя Консультантом и тут же заверил, что сможет ответить на любые вопросы. Даже на те, что окажутся не по зубам Гиду и Референту.
Со времени прилета не прошло и трех часов, а уже было ясно, что задачу, которую я перед собой поставил, выполнить не удастся. Конечно, «освещать» конгресс мы не собирались: сухая информация строк на двадцать — это все, что планировала газета. От меня ждали большого путевого очерка, подробных личных впечатлений: ведь я отправлялся в страну чучхе на целых две недели — для журналиста срок очень большой.