Такая опасность толкала на поиск более точного источника информации. Источник нашелся, о нем поведал Кириллов уже на суде.
«…Мы решили сосредоточить внимание на 10-м километре Феодосийского шоссе… Это место реже упоминается в литературе, чем другие места расстрелов, оно не так популярно, как другие, к тому же и местность совершенно безлюдная… Фашисты, как известно по книгам и фильмам, перед казнями обирали и грабили людей, отнимали у них все имущество вплоть до одежды. Но мы уточнили, что в первые дни оккупации они почему-то торопились, расстреливали и закапывали со всеми вещами… Местные старожилы также подтвердили, что на этом месте расстреливали с вещами…Один очевидец прямо сказал, что перед расстрелом никого не обыскивали. Я узнал, что раньше этот человек был полицаем, поэтому пошел к нему. Я примерно знаю, где он живет, где находится его дом. Он сказал, что сидел за измену Редине…»
Первым включился в бригаду кладоискателей Виктор Нюхалов, сейчас ему двадцать семь, в ту пору работал монтажником на заводе. А до этого колесил по стране, сопровождая вагоны с пьянящей жидкостью. В разъездах сдружился с Кирилловым. Стал закадычным другом.
Показался надежным. Да, но не только. Еще — знатоком. «Я неплохо ориентирован на месте, — бахвалился Виктор Нюхалов на следствии, — по ландшафту, без план-карты, точно определил зону захоронения… В конце апреля или в начале мая 1984 года, дату точно не помню, нами были сделаны пробные раскопки… нашли около десяти серебряных монет достоинством один рубль и пятьдесят копеек, золотую цепь и браслет…Через несколько дней сдали их в скупочный пункт магазина „Коралл“, выручили около тысячи рублей. Деньги поделили по-честному… Мы были на верном пути, но требовалось облегчить работу, тем более, что ночи стали короче…»
Это даль, это даль,
запредельная даль.
Череп. Ночь. И цветущий миндаль.
Инфернальный погромщик
спокойно нажал
после заступа на педаль.
«Педали» как раз и не было, она появилась позднее. Работа ночная, в стороне от дороги, «тащить инструмент далеко и тяжело» (из показаний Нюхалова). Без транспорта снижалась производительность. И возможность вовремя смыться. Повышался, стало быть, риск.
Транспорт нашелся. Вообще все находилось безотказно и сразу. Никто из тех, на кого падал выбор Кириллова, не содрогнулся, не ужаснулся. Даже не испугался — последствий хотя бы. И колебаний не проявил. Впрочем, это неточно: колебания были. Как раз у владельца транспортных средств — так на языке юридическом именуется хозяин ветхого «Запорожца» Сергей Кременский, водитель Бахчисарайского межколхозстроя. Совесть заговорила? Как бы не так!.. «Я спросил Кириллова, есть ли гарантия, что работа не будет напрасной. Он сказал, что гарантия есть».
«Наша семья в тот период испытывала крупные материальные затруднения, — продолжал свой рассказ межколхозный водитель, — надо было сделать самые необходимые покупки, поэтому я согласился… Кириллов дал мне 20 рублей на приобретение лопат и еще какую-то сумму, чтобы купить в универмаге точные весы с граммовым делением… Золото мы делили честно, по весу, конфликтов не было».
Артель подобралась один к одному, но в ней с очевидностью не хватало эксперта. Мастера по анатомии и по трупному яду. ОТК и техника безопасности, взятые вместе! Нашелся и мастер. Уроженец здешних же мест. Кореш, вышедший в люди.
Вот как представлен он следственным протоколом: «Лиморенко Сергей Петрович, 1958 года рождения, член ВЛКСМ, в 1983 году окончил 2-й Московский медицинский институт им. Пирогова, стажер-исследователь Института экспериментальной эндокринологии и химии гормонов Академии медицинских наук СССР».
Они встретились в дискотеке, когда знаток медицины опять посетил родные места. Гремела музыка, ей в такт мигали красные и зеленые лампочки, отбивали ритм каблуки… «Нюхалов и Кириллов предложили мне принять участие в раскопках, прилично заработать…» Может быть, он решил, что его приглашают в археологическую экспедицию? Гремела музыка, мигали лампочки, юные парочки обнимались и целовались, отбивая ритм каблуками. «Я спросил, есть ли там золото (украшения, коронки)… Получив подтверждение, согласился».
Что было дальше? Дальше была «операция». И длилась она не одну ночь и не один день.
Ночью копали. Об этом все четверо вспоминают охотно, с деталями: труд нелегкий, ныли ноги и руки, отоспишься в траве и опять за работу, в голове гудит, царапины, ссадины, синяки, кровь течет — не замечаешь, молча, без нытья, по-мужски. «Кременский в качестве водителя ведал еще снабжением, — не забыл отметить Нюхалов. — Доставлял продукты… Мы покушаем и с новыми силами копаем…»
Днем делили добычу («по-честному, без конфликтов»), искали клиентов, сбывали, прятали, снова сбывали, тратили выручку. Судом установлено, что «всего из братской могилы было похищено ценностей… на сумму 54532 руб. 31 коп.» Судом установлено — это не значит, что именно столько добыто. Это значит, что столько подсчитано — по квитанциям скупочных магазинов, показаниям подсудимых и очевидцев, результатам обысков, выемок и других следственных действий. Впрочем, важно ли в конечном-то счете — сколько граммов, рублей и копеек…
Им, наверное, важно. Показания Кременского помните? «Крупные материальные затруднения… Самые необходимые покупки…» Вот и появилась возможность наконец-то их сделать: «Я достал японский магнитофон за 1700 рублей, для семьи дефицитные продукты, съездил на экскурсию в столицу». Другие тоже не очень скупились. Только Лиморенко не шиковал. Цепочки, мосты к коронки перевел в деньга, а монеты привез в Москву, спрятал дома на черный день.
Взятые, как говорится, с поличным, они не упирались, не юлили, не отрицали своей вины — вели себя чистосердечно, чем заслужили симпатию у следствия и у суда. Чистосердечие это можно легко понять и легко объяснить, потому что ничего им особенно не грозило. У юристов на первом плане было совсем не то, о чем вы сейчас прочитали.
В поэме «Ров» есть такие строки: «…пострадали больше те, кто перепродавал». Как ее не заметить, эту чудовищную нелепость?! Но надо, думаю, объяснить, откуда она — только ли по странному упущению судей? Почему перекупщики Ахмедов, Меликян, Файзулаев получили по пять или шесть лет лишения свободы, а гробокопатели, все, кроме Кириллова, — только условно? Да еще с божественной мотивировкой: совершено, сказано в приговоре, «преступление, не представляющее большой общественной опасности». (Зачем, опять повторю, скрывать имена? Страна должна знать и этих своих героев: под приговором подпись народного судьи Романа Михайловича Морозко).
Так откуда же такое — как бы сказать помягче? — смещение акцентов? За надругательство над могилой предусмотрен карательный потолок — три года лишения свободы. А за нарушение правил о валютных операциях (драгоценные металлы юридически та же валюта) даже пятнадцать не потолок — допускается смертная казнь. В том атавистическом снисхождении, которое брезгливо оказывает закон корчевателям братских могил, — нет ли в нем очевидного вызова самым важным и самым главным устоям морали?
Все могилы священны, но ров безвинно казненных — симферопольский или какой-то другой — что тут доказывать?! — вызывает совсем особые чувства. Именно они диктовали поэту его гневные строки: «В ужасе глядим друг на друга, все не веря, как в страшном сне…» Мне тоже не верится, но в другое: как же это мы оплошали, ничем не выделив, никак не отметив, не признав тягчайшим грехом посягательство на наши святыни — на «землю, где столько лежит погребенных»?! Это строки уже другого поэта — он, наверное, тоже бы ужаснулся, узнав про новые злодеяния у старого рва. На много ли они извинительней, если подумать, — по зверству, по тупости, по духовному одичанию, — тех, тогдашних, декабрьских выстрелов? Первой казни, за которой почти полвека спустя последовала еще и вторая?..
Не тащи меня, рок,
в симферопольский ров.
Степь. Двенадцатитысячный взгляд.
Чу, лопаты стучат
благодарных внучат.
Геноцид заложил этот клад.
Юридическая машина сантиментов не знает, и вертится она не всегда в ладу с человеческой логикой и со здравым смыслом. Хорошо, пусть в законе есть очевидный пробел, тут прокуроры и судьи не властны. Но и в рамках нынешнего закона отделить заурядное от беспримерного, духовную эпидемию(воспользуюсь снова словами поэта) от спекулятивного зуда, — это, по крайней мере, им было подвластно. Не утопить в приключениях перекупщиков, в махинациях «золотых» воротил, в привычной судебной прозе (кто украл, как избил, где напился…) трагедию, святотатство, уязвленную совесть — это они могли. Обязаны были!.. Не загнать разбирательство в крохотный зальчик суда на окраине города, провести грандиозный публичный процесс (вот когда ему место!) с участием прессы, под прицелом теле- и кинокамер.
Чего не хватило: боли? совести? страсти? умения подняться над суетой ежедневной текучки? Или высоких начальственных «виз»? Просто смелости, наконец? Неужели и для этого проявления нравственной зрелости нужна еще какая-то смелость? Ни строчки в местной печати. Ни звука по местному радио. Могильная тишина.
Во мне стоны и крик,
лютый холод миров.
Ты куда ведешь меня, ров?
Куда он ведет? Может быть, в частности, к дому, где шлифует свою неостывшую память наводчик? Очевидец декабрьской казни. Легко представить себе, кто был тогда очевидцем. Кириллов мог показать этот дом. Отчего же не показал? Или некому было показывать? Не нашлось любопытных.
Публикацию поэмы завершает явно навязанный сверху редакционный постскриптум: «Виновные в преступном небрежении к памяти жертв фашизма сурово наказаны… Отпущены средства для создания мемориала… Будет создано Поле Памяти».
Насчет суровости — это, конечно, как посмотреть. Поле Памяти? Тут надо бы разобраться. В нашу бытность в Крыму по этому делу, 14 марта сего года, Симферопольский райисполком принял решение, в котором имеется пункт четвертый. Привожу его полностью: «Разрешить оставшуюся часть рва в месте расстрелянных советских граждан рекультивировать, оставшиеся деревья лесополосы раскорчевать и использовать землю под посев зерновых культур», Не это ли поле пшеницы намерен кто-то назвать Полем Памяти?