перебывали все иностранцы, находившиеся тогда на Мартинике. Местная элита собиралась еще на приемы, устроенные комиссаром республики (главой исполнительной власти), местным парламентом и мэром столицы, на один из них специально прилетал даже мэр города Бас-Тер из соседнего заморского департамента Гваделупа. Вопросы были всюду одни и те же: неужели это верно, что угроза ракетного нападения миновала? Советский Союз действительно сближается с Западом? и в нем больше не будет ГУЛАГА? и можно будет свободно ездить — туда и оттуда? отменят цензуру? разрешат частную торговлю? допустят многопартийность?
Каждый ответ встречался аплодисментами. Даже невозмутимые дипломаты — все до одного — подходили чокаться с бокалом шампанского в руках, поздравляли, желали успехов. Зато в университете атмосфера оказалась иной: студентов и профессуру весьма левой ориентации больше всего интересовало, как перемены в нашей стране отразятся на положении соседней Кубы. Свобода, по их мнению, была именно там, а не в горбачевской России, и вот теперь новая советская власть могла угрожать этой «свободе»: о том, что для поддержки кастровского режима у Москвы нет желания, а главное денег, знал весь регион. Коли я был здесь «голубем перестройки», то и отвечать за нее предстояло мне.
На финальную публичную лекцию в самой большой аудитории города собралось полторы тысячи человек. Я слегка оробел, увидев устремленные на меня три тысячи — почти исключительно черных — глаз. По вопросам и по реакции зала на мои ответы можно было понять, что зал расколот надвое: красных, а главное розовых, здесь было никак не меньше, чем тех, кого эти цвета отвращали. И однако же все они дружно смеялись над бородатыми (для меня) анекдотами, которыми я старался снять напряжение в зале. Но то, что случилось под занавес, превзошло все мои ожидания, и, честно говоря, я до сих пор не понимаю, чем вызвал безумный хохот гигантской зрительской массы, которая пришла отнюдь не на эстрадный концерт. Будь я сатириком, мог бы счесть успех моего «номера» небывалым триумфом.
Записки там не в чести — вопросы задаются вслух. Кто-то неразличимый (я увидел лишь пунцовый галстук и платочек, торчавший из кармана кремового пиджака) спросил с балкона: «А Ленина теперь можно критиковать?» Зал замер. Наступила поистине мертвая тишина. Сидевший рядом журналист Луи-Александрин, который вел этот вечер, впился в меня глазами, ожидая, как видно, чего-то невероятного.
Размышлять было не о чем — я ответил с той деловой серьезностью, с какой вопроси был задан: «еще нет».
И обрушился шквал! Сплошная темная масса, которая была перед моими глазами, всколыхнулась, рухнула, затряслась от безумного хохота. Слившись в единый хор, гортанные звуки, исходившие из полутора тысяч глоток, казались раскатами грома. Стены не рухнули, но мне показалось, что наступил апокалипсис. В довершение ко всему, словно по замыслу великого режиссера, на мгновение в зале погас свет. Безумный хохот продолжался в сплошной темноте — только стал, по-моему, еще более громким. Потом мне объяснили, что моментальные «перебои» со светом порою случаются и ни у кого не вызывают испуга. Но на этот раз свет был вырублен очень кстати: мизансцена — нарочно не придумаешь…
Насколько я понял, Жюль Франжье, автор письма, как раз и был тем господином в кремовом костюме, который задал тот сакраментальный вопрос. Потом он ко мне подходил, взял визитную карточку, но разговора не получились — меня тянули на очередное светское мероприятие. Что так позабавило всех этих людей, — никто не мог тогда объяснить. Но, видимо, за этим вопросом что-то все-таки было, на какие-то островные реалии, мне не известные, он наложился.
Накануне моего отъезда большой обед закатил у себя самый знаменитый «островитянин» — известный Франции, а не только Мартинике, поэт и драматург Эме Сезер: уже тогда ему было под восемьдесят. В его загородном доме, в горах, на огромной террасе, откуда островная столица предстала во всей своей красоте, собралось человек двадцать. Быстро выяснилось, что среди них лидеры партий, существующих на Мартинике, — получилась своеобразная межпартийная конференция: я был лишь поводом, который дал им возможность собраться.
Уже под конец один из гостей задал вопрос: «Каковы, на ваш взгляд, перспективы коммунизма в перестроечном Советском Союзе?» — «Надеюсь, нулевые», — ответил я с полной искренностью и с полным серьезом, не видя необходимости искать обтекаемых выражений. Лицо гостя вытянулось, взгляд остановился — я, кажется, опять сморозил что-то не то. Но Сезер счастливо улыбался, другие гости дружно кивали, а двое даже сопроводили мой ответ одобрительными хлопками.
Задавший вопрос гость, не дожидаясь десерта, исчез, ни с кем не простившись. Даже с хозяином дома. Это был генеральный секретарь мартиникской компартии Анри Николя — в ее составе, по-моему, не было и ста человек. Мне сказали, что этот товарищ посетил все мои выступления. Слушал — и не верил своим ушам: человек из Москвы говорил вовсе не то, что генсеку всегда внушали в той же Москве, где он бывал множество раз.
Его привечали у нас, как главу государства. Как очень желанного и очень любимого гостя. Его обслуживала кремлевская челядь, он жил в роскошных партийных апартаментах, лечился в лучших санаториях, кайфовал на крымских курортах в таких условиях, которые вряд ли были доступны любому другому на его родном экзотическом острове.
Все члены местной компартии, вес которой и впрямь был нулевым, вместе с семьями тоже пользовались дармовыми благами Москвы, многое стали выпускниками университета Патриса Лумумбы. Не только обучение, но и полет, и пребывание в советской столице, сколько бы оно ни длилось, им не стоили ни одного франка. За это пришлось подвергнуться обработке в надлежащем партийном духе: бесплатный сыр, как известно, подают лишь в мышеловке. Так что для смуглых братьев-товарищей с Наветренных островов «научный коммунизм» был воплощенной реальностью. Похоже, они искренне верили в бутафорские миражи.
Денег на свою пятую колонну в Москве не жалели. Пользу она приносила — теперь этого не скрывают даже у нас.
Неужели и на Мартинике кремлевско-лубянским политическим гангстерам было нужно такое полчище дармоедов? Если бы мне там не встретился во плоти опереточный вождь коммунистов, такой вопрос предо мной, вероятно, не встал бы.
Но он встал, и я его задал.
Ответил хозяин дома — Эме Сезер:
— Даже без самого малого зернышка не бывает кучи. Мартиника — часть Франции, ее жители имеют все права в метрополии. Значит, куда-то внедрятся. И пригодятся. Денег у вас много, сорить ими не жалко. Но вы их тратите зря: все друзья Москвы под контролем. По крайней мере, здесь, на Мартинике…
Я подумал тогда: почему их так мало, местных друзей Москвы? Записались бы в коммунисты, жили бы припеваючи — хоть раз в году! Пусть даже — раз в жизни!
— За что вы плохого мнения о моих земляках? — с укором спросил Сезер. — Разве все продаются?
Не был ли хохот, сопроводивший мою невинную реплику «Еще нет», отголоском идейных битв, шедших на крохотном островке и не доступных пониманию гостя из далекой, огромной страны?
Ленин, красовавшийся на значках, которые носили здешние коммунисты, вызывал у «не продавшихся» не раздражение, а насмешку. А смех несет очищение.
Смех это здоровье — такова древняя мудрость. Тот, тысячеустый, звенит в моих ушах до сих пор. Поднимает дух. И вселяет надежду.
Еще одна папка писем. Самая тощая, но не менее содержательная. Писем, которые могли бы, возможно, повернуть мою жизнь в другую сторону. Но искушению я не поддался. И очень этому рад.
Первым — хронологически — в тощей папке лежит письмо из Международного общества прав человека, точнее Московской группы этого общества, созданного в 1972 году во Франкфурте-на-Майне. «4 января 1989 года, — сказано в письме, — на Совете гражданских инициатив в Советском Комитете защиты мира одобрено выдвижение Вас в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР. В Совете гражданских инициатив представлены различные общественные организации: „Вахта мира“, „Общее дело“, „Народное действие“, „Народный фронт“, „Свободный труд“, „Космос“, „Неосфера“, „Экология, XXI век“ и Комитет социальной защиты. Мы предполагаем Вашу регистрацию в качестве кандидата по месту работы или по месту Вашего жительства. Поддержка населения гарантируется. Ваше имя известно миллионам читателей „Литературной газеты“. Всю организационную сторону берем на себя, для нас это будет приятная, почетная миссия…»
Была назначена и встреча с организационным советом: 11 января, 17 часов, в Советском Комитете защиты мира. Я еще не успел никак отреагировать на это приглашение, как пришла телеграмма: «Объединение политических клубов города Чебоксары просит Вашего согласия баллотироваться кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР от Чебоксарского округа. Предвыборная встреча с избирателями назначена на 19 января».
До конца месяца были назначены такие же встречи в Пензе, Оренбурге, Владимире, Рязани, Воронеже, Кустанае и Виннице. Общественные организации и производственные коллективы этих городов тоже просили дать согласие баллотироваться по их округам. География не удивляла: именно там разворачивалось действие моих очерков, после появления которых ни в чем не виновные получали свободу, преступники отправлялись в тюрьму, а попустители и покровители, демагоги и прохиндеи лишались своих вельможных кресел.
Трогательное и забавное письмо пришло из Хабаровска. Точнее — копия письма, адресованного в ЦК. Различные партийные организации этого областного центра просили включить меня в список депутатов от КПСС. Им даже в голову не приходило, что автор тех публикаций, которые влияли на судьбу многих партийных бонз, и вовсе был беспартийным. А журнал «Огонек» — еще того хлеще! — опубликовал тогда же читательское письмо-обращение все к тем же партийным товарищам: просьбу назначить меня министром юстиции…
Я бы соврал, сказав, что эти письма, телеграммы и публикации оставили меня равнодушным. Конечно же, они принесли много приятных минут и добавили гордости за труд публициста — мой и множества моих коллег и друзей, — труд, который находит у наших людей такой благодарный отклик. Однако же ни одно, столь лестное для меня, предложение принять я не мог. Мамы уже не было в живых, но она меня бы одобрила — я выполнил ее давний завет: никакого участия в практической политике! И никогда, никакой службы в государственных учреждениях! Ни в каких! Ни на каком посту…