овали события в России, о которых, казалось, он сам знал все — до мельчайших деталей. Плейбой собирался в Москву— «поглазеть на русских красавиц в московском их интерьере»: так объяснил он мне цель своего будущего визита, и лишь беспримерно наивный простак мог поверить в серьезность этого объяснения. На обратном пути Джордж сообщил мне, с кем меня свел по просьбе американского гостя: «плейбоем» оказался кандидата. президенты США, сенатор Гэри Харт.
Четверговые журфиксы лорда Уайденфельда в занимающей целый этаж гигантской квартире на берегу Темзы давно обросли легендами: туда съезжается политическая и культурная элита из множества стран. Еженедельно около тридцати приглашенных собираются не столько на изысканный ужин, сколько на свободные дискуссии без заранее разработанной темы, — они редко кончаются ранее двух часов ночи, а иногда затягиваются до рассвета. Звучит английская и французская, немецкая и испанская, итальянская и еврейская (иврит, разумеется) речь, то есть те языки, которыми хлебосольный хозяин свободно владеет.
Бывая с тех пор в Лондоне, я неизменно имел честь быть приглашенным на «четверг» легендарного лорда — политические, литературные, философские беседы всегда проходят там на очень высоком уровне, а завязавшиеся знакомства имеют долгое и полезное продолжение. Как не похожи они, эти встречи у лорда, на пошлые наши тусовки (сиречь: обжираловки), где мелькают одни и те же столичные знаменитости — мучительно пыжатся выдать себя за высший свет! В эпигонской погоне за всем иностранным московская пресса комично, провинциально, но на полном серьезе сообщает о них под рубрикой «светская хроника». От этого «света» лучше всего уклониться, зато о несостоявшейся встрече на Челси-эмбэнкмент приходится горько жалеть.
Здесь же, в квартире издателя, состоялся прием по случаю выхода книги «Прокурор и его жертвы». Среди множества гостей была, естественно, и переводчица книги, моя давняя знакомая Джан Батлер, жена — к тому времени уже бывшая — Евгения Евтушенко. Судьба неожиданным образом закольцевала сюжет: некогда сугубо домашнее, бытовое знакомство оказалось еще и творческим, если воспользоваться любимым у нас приподнятым стилем. Забрав детей и вернувшись в Англию с Юрой — другим своим русским мужем, совсем не знаменитым, скромным и добрым работягой, — Джан удивительно помолодела и расцвела поздней, но пленительной красотой. Работать с ней было легко, никаких проблем не возникало, судьба опять оказалась ко мне благосклонной, дав возможность нашему согласованному дуэту ускорить путь книги к английскому читателю.
На то, что у нас называется презентацией, пришел и еще один лорд — Николас Беттел, великолепный журналист, политолог, историк и в то же время темпераментный политик, сыгравший заметную роль в борьбе за права человека. Это он в полный голос разоблачил одну из самых бесстыдных акций британских властей, насильственно выдавших Сталину тысячи «перемещенных лиц», в большинстве своем бывших военнопленных, которые не хотели возвращаться домой на верную смерть. Или в ГУЛАГ, если особенно повезет. Чуждый фарисейского патриотизма и верный только идеалам свободы и чести, лорд Беттел не пожалел никаких красок, чтобы нарисовать картину безжалостной выдачи кремлевскому тирану преданных британской демократией людей, многие из которых во время принудительной посадки на советский корабль кидались за борт, предпочитая мгновенную и добровольную смерть пыткам и унижениям, которые их ожидали.
Осужденный английским «общественным мнением» (зачем так жестоко отзывался он о «своих»?!), Николас не изменил тем ценностям, которые он считал и считает главными в жизни. Он страстно выступал в защиту советских диссидентов, отказников, узников совести, всех вообще — преследуемых и гонимых. Это принесло ему мандат члена Европарламента и множество забот, связанных с участием в различных правозащитных комиссиях и комитетах. В потоке своих многотрудных дел он сохранил и душевное спокойствие, и юмор, и верность друзьям. Мы виделись не слишком часто в Лондоне и Москве, но он многому научил меня, сам об этом не зная: достоинству, стойкости, бесстрашию в защите незыблемых ценностей, без которых жизнь теряет свой возвышенный смысл.
Когда Николас решил формально скрепить свой брак с прелестной женщиной, которая давно уже была его подругой, он прислал мне приглашение, подробнейшим образом указав, каким маршрутом надо следовать на церемонию, где стоять, где сидеть, куда отправиться после и какое — в точности — место занять за свадебным столом. Уточнения эти были излишними — текучка и на этот раз поглотила меня, не оставив возможности принадлежать самому себе. Не поехал я на такую же церемонию и по приглашению Джорджа: лорд Уайденфельд в четвертый раз стал счастливым женихом и звал меня разделить его радость. Это было более чем уместно: ведь знакомство с невестой произошло на моих глазах! Но «горько!» на том торжестве кричали другие.
В мае 1991 года мэр Иерусалима Тедди Коллек пригласил меня провести месяц в уникальном уголке Великого Города — в «Мишкенот шаананим»: приюте писателей и художников, ученых и музыкантов со всего света. В их распоряжение предоставлены просторные и удобные квартиры длинного, приземистого, очень скромного с виду особняка, с террас и из окон которого открывается фантастический вид на стены Старого города и на уходящую за горизонт библейскую перспективу. Все расходы по моему пребыванию принял на себя город. Здесь я снова увидел многих друзей, с которыми расстался, казалось, надолго, если и не навечно.
Валя Никулин, актер «Современника», а теперь просто актер почти без всякой работы, уверял меня, что жизнь без Москвы стала для него адом и что глаза его бы не видели всю здешнюю красоту.
Известный журналист Сеня Черток, с которым мы раньше часто встречались не только в Москве, был, напротив, влюблен в каждый камень этого волшебного города и открывал его тайны с такой компетентностью и с таким увлечением, которые невольно передавались и мне.
Писатель, переводчик, издатель Феликс Дектор, с которым раньше судьба нас сводила и в Москве, и в Вильнюсе, и в Риге, носился со мной, как заботливый друг, возил на Мертвое море, в Иерихон и Хеврон, стремясь открыть мне колыбель человечества во всей ее нетленной красоте.
Один вечер и почти целую ночь до утра просидели мы с Юрием Петровичем Любимовым в его квартире, вспоминая былое — недавнее, — а с террасы была видна до блеска отполированная белая каменная пустыня, залитая матово-апельсиновым светом торжествующе полной луны.
Но все основное время было уделено совершенно другому — тому, ради чего я там оказался. Международный Иерусалимский фонд, одним из руководителей которого был Джордж Уайденфельд, проводил свой очередной конгресс — дискуссии на политические, исторические и философские темы шли каждый день, я участвовал почти во всех, с вечера приходилось готовиться, чтобы не оплошать на следующий день. Особенно интересной и жаркой была дискуссия о Холокосте, о вине — юридической, моральной и исторической — Германии и немцев за те страдания, которые претерпели от нацизма европейские евреи. Запомнилось горькое выступление Хельмута Шмидта, бывшего канцлера ФРГ, — о несмываемом позоре, которым покрыта Германия за то, что не устояла перед искушением доказать насилием свое «арийское превосходство», и ответ французского министра Симоны Вейль: позор смывается самим осознанием позора и стремлением хотя бы частично искупить вину своих соотечественников. «Дети отвечают за своих отцов! — полемически заостряла она всем хорошо известную фарисейскую формулу Сталина. — Проклиная их преступления и возвращая будущему то, что погублено в прошлом, они совершают нравственный подвиги дают урок своим современникам и потомкам».
Всеми этими дискуссиями руководил неутомимый Джордж Уайденфельд, собрав в Иерусалиме множество людей из десятков стран. Я снова здесь встретился с сэром Исайей — он говорил на конференции о культуре еврейской диаспоры и о том влиянии, которая она оказала на культуру тех стран, где изгнанники жили веками. Вечерами споры переносились в просторные холлы гостиницы «Царь Давид», — каждый раз, уходя около двух часов ночи в свой «Мишкенот» (от гостиницы его отделяло не больше трехсот метров), я видел Джорджа, увлеченно толкующего со своими гостями без малейших признаков усталости, а ему все-таки было тогда уже семьдесят два года. В половине девятого утра мы встречались за завтраком — казалось, он провел в безмятежном сне долгую-долгую ночь.
За большим овальным столом на приеме у президента Израиля Хаима Герцога я оказался вместе с Джорджем и с Шимоном Пересом, а между ними усадили некую молодую прелестницу, сверкавшую белозубой улыбкой и тоненькой золотой цепочкой с бриллиантами, так уместно глядевшимися на ее тонкой и гибкой шее. Джордж не сводил с нее глаз и, видимо, удачно шутил, поскольку кругом все смеялись, а я злился на себя, потому что из-за шума речей и оркестров решительно ничего не услышал. Несколько месяцев спустя Джордж известил меня, что «завязывает» с работой, ибо влюблен, опять становится мужем и хочет всецело отдаться идиллии семейной жизни. Надо ли говорить, что счастливой супругой как раз и стала та белозубая прелестница, украшавшая собою наш стол в Иерусалиме?
Не погулял я на свадьбе, но встречи с Джорджем не прекратились. Ни с чем он, конечно, не «завязал», энергии его по-прежнему хватало на десятерых. По-моему, не без влияния Хельмута Шмидта он стал инициатором «еврейско-германского диалога» — ежегодных встреч представителей интеллигенции из разных стран с германскими политическими лидерами для обсуждения дальнейшей судьбы европейского еврейства: судьбы не столько тех, кто хотел бы уехать в Израиль, сколько тех, кто никуда уезжать не намерен и, сохраняя еврейскую идентичность, хочет верой и правдой служить стране своего пребывания. Дважды участвовать в таких встречах довелось и мне.
Мы собирались в знаменитой правительственной резиденции — замке Петерсберг, живописно возвышающемся над Бонном и неторопливо текущим Рейном, созерцание которого даже очень усталому и раздраженному человеку возвращает силы и душевный покой. Никто не представлял никакую организацию, никакую политичес