раной, к которой принадлежало, было вполне очевидно, что под мнимо объединительной крышей находились люди, глубоко ненавидящие и презирающие друг друга, исповедующие принципы несовместимые, преследующие цели диаметрально противоположные, у же и не скрывающие этого и, стало быть, не имеющие никаких оснований принадлежать к какой-то общей организации.
Раскол бывшего Союза писателей произошел чисто механически, разведя всех своих членов в разные клетки всего лишь по принципу элементарной биологической совместимости. Стало вполне очевидно: люди определенного творческого потенциала, близкие по духу, по общему уважению к непреходящим демократическим ценностям, чуждые групповой борьбы и почти зоологической злобы, одолевшей прежних собратьев по цеху, должны объединиться — хотя бы ради того, чтобы не чувствовать себя одинокими в труде, который по самой своей сути обрекает их на одиночество. Ничего лучшего, чем ПЕН, придумать для этого было нельзя: готовая структура, сразу же приобщающая каждого в отдельности к единой, мировой писательской семье. Для того, чтобы наш ПЕН стал таким, а не каким-то иным, стоило потрудиться: жизнь сразу обрела какой-то возвышенный смысл, и мне не хотелось над этим своим ощущением подтрунивать и иронизировать.
Уже на первом нашем общем обеде (тогда членов ПЕНа было не больше сорока человек) Семен Липкин произнес тост, в котором выразил то, что отвечало моим мыслям: «Я полвека в союзе писателей, и вот впервые, оказавшись в писательской среде, на собрании и за общим столом, не должен ни про кого спрашивать: „А кто это такой?“ И не должен себя чувствовать на чужом пиру. Спасибо тем, кто сумел создать такую обстановку».
Эта обстановка пришлась по душе не всем. Следуя своим шаблонам. Союз писателей поначалу назначил членами ПЕНа тех, кто входил в привычную обойму, — идейные разногласия в расчет не брались и тогда еще вроде бы не существовали. Но иные почувствовали свою неуместность в чуждой, ненавидимой ими компании и сразу же объявили о выходе из организации, в которую по сути и не вступали. Они заслуживают за это не упрека, а благодарности. Так мы освободились от Василия Белова, Юрия Бондарева, Валентина Распутина — тех, чьи последующие публичные выступления находились в кричащем противоречии с Хартией международного ПЕНа. Позвонил Солоухин, сказал: «Вычеркни меня из вашего списка, только без шума. И вам, и мне так будет спокойней». Ушел Залыгин, сказав: «Ни в каких организациях состоять не хочу». С тех пор пресса определенного направления именует нас «русским центром» (в кавычках) и относит к «передовому отряду жидомасонства», имеющему лишь одну глобальную цель: извести на корню всю «истинно русскую», национальную литературу.
Создание нашего центра встретила в штыки и «все подвергающая сомнению» высоколобая демократическая пресса. Та тотчас объявила ПЕН сборищем страшно далеких от народа, чванливых снобов, решивших замкнуться в своем элитарном кругу и просто-напросто возмечтавших о заграничных поездках: такие путешествия еще не стали тогда привычной частью нашего повседневья, доступными миллионам людей. Читать этот завистливый и высокомерный бред было не столько противно, сколько смешно.
Один непререкаемый прокурор и судья (в совсем недавние советские времена он был цензором Главлита) печатно изъяснялся, к примеру, вот так: «В литературной среде основание своего домашнего ПЕН-центра было воспринято как очередной пароксизм союзписательской борьбы за место под солнцем, как очередная попытка формирования новой номенклатуры, принципиально независимой от „гамбургского“ эстетического счета».
Каково реальное содержание этого глубокомысленного набора слов? Что за «литературная среда», если только речь не идет о Бондареве или Белове, так глумливо «воспринимала» создание Русского ПЕНа? Пароксизмом чего является эта, ничем не прикрытая, злоба? Зависти? Некомпетентности? Творческой импотенции? От какого такого, пусть даже сверхгамбургского, «эстетического счета» свободны Аверинцев и Данин, Вяч. Вс. Иванов и Померанц, Астафьев и Войнович, Ахмадулина и Мориц, Кушнер и Рейн, Аксенов и Коржавин, Гаспаров и Давыдов, Битов и Евтушенко, Улицкая и Маканин, Искандер и Пелевин, Соснора и Вознесенский, Лисянская и Липкин — для завершения моего риторического контрвопроса пришлось бы полностью привести весь список членов «домашнего» ПЕНа. Кому же еще, если не им, можно предъявить у нас гамбургский счет? В какой пароксизм впали уже, к несчастью, ушедшие Лидия Чуковская, Олег Волков, Дмитрий Лихачев, Булат Окуджава, Лев Копелев, Владимир Дудинцев, Лев Разгон, Борис Можаев, Владимир Соколов, Юрий Коваль, Роберт Рождественский, Владимир Лакшин, Израиль Меггер, Вячеслав Кондратьев, Михаил Дудин, Марк Галлай? И что вообще можно сказать про высокомерного газетного автора, который, любуясь своим остроумием, презрительно именует отечественных и «забугорных» (его выражение) членов ПЕНа (среди них самые крупные писатели современности) «виртуозами пера и клавиатуры»?
Под такое вот улюлюканье не только этого критика, но и многих его коллег наш ПЕН продолжает существовать и кое-что делать. Число его членов за десять лет достигло двухсот человек, а очередь впавших в пароксизм и рвущихся в номенклатуру, то есть, попросту говоря, имеющих желание войти в его состав (это очень непросто), растянулась на годы. Созданы петербургский, сибирский и дальневосточный филиалы. При поддержке Русского центра образован центр Татарский.
Так что — лай продолжается, но караван все равно идет…
Стараниями Рыбакова — перед тем, как его сменил на посту президента Андрей Битов, — удалось отвоевать у московских властей (при отчаянном сопротивлении прокуратуры, на то же здание претендовавшей) разваливающийся флигелек во дворе захламленного дворика, но зато в самом центре Москвы. От государства мы не получили ни единой копейки — никто и никогда не сможет нас упрекнуть, что мы, пусть только косвенно, хоть как-то зависимы от властных структур. И вступление в ПЕН не сулит ни одному его члену (номенклатурщику!), никаких привилегий: ни денежных поступлений, ни льготных путевок, ни публикаций — лишь возможность обозначить свою принадлежность к писательскому сообществу, нравственные устои которого безупречны, а позиции не подвержены политическим конъюнктурам. Сообществу, основанному не на агрессивности, фанатизме, обличении и поиске врагов, а на принципах добра, уважительности, терпимости.
В крохотном зальчике на Неглинной писатели с удовольствием устраивают литературные чтения, представляют свои книги, отмечают скромные юбилеи, встречаются с друзьями. Помня о своем правозащитном предназначении, Русский ПЕН оказал реальную помощь многочисленным жертвам, пострадавшим за свое творчество. Отнюдь не все, что написано нашими подзащитными, мы разделяем, но кару за свободное самовыражение категорически отвергаем: со словом можно бороться лишь словом, а не тюрьмой — от этой позиции мы не отойдем никогда. Стараниями Русского центра освобождены из тюрьмы турецкий писатель Мехмет Озин, кубинские Мария Варела и Хуберт Херес. Были вырваны из неволи и, не найдя надежной защиты у российских властей, переправлены в дальнее зарубежье писатели Узбекистана, Таджикистана, Туркмении, которым варварски мстили за их статьи и памфлеты оставшиеся у власти товарищи из бывших ЦК и ЧК. Общественными защитниками на разных судебных процессах выступали по поручению исполкома Русского ПЕНа Андрей Битов, Александр Ткаченко, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц, Лев Тимофеев, автор этих строк и другие пеновцы. Наша роль в защите Александра Никитина и Григория Пасько отмечена во всем мире. Перечень подобных акций занял бы слишком много места.
Что будет дальше с Русским ПЕНом? Сохранит ли он свой престиж, уровень своего творческого потенциала, ту атмосферу, которая все эти годы была ему свойственна? Этого я не знаю. Время идет, люди меняются, меняются и критерии, которыми определяются значимость и достоинство того или иного сообщества. Но десять с лишним лет, которые сделали Русский ПЕН таким, каков он сегодня, не вычеркнуть ни из истории, ни из моей жизни.
За эти годы я принял участие почти во всех конгрессах Международного ПЕНа, узнав не понаслышке, что такое работа, а не декоративное представительство союзписательских делегаций, превращавших свои поездки на разные мероприятия в заграничный кайф. Самым дорогим для меня было стремление к компромиссу, которое неизменно присутствовало на всех конгрессах и помогало выйти из любого конфликта. А конфликтов было сколько угодно: ведь ПЕН объединял писателей из стран, находившихся подчас в жестокой конфронтации друг с другом. Да и разноязычные писатели из одной и той же страны относились друг к другу чаше всего с не слишком большой любовью. Но желание найти взаимоприемлемое решение всегда было более сильным, чем стремление поделиться своими обидами и предъявить счет обидчикам: наглядный урок злобствующим ксенофобам, из которого они, разумеется, не извлекут никаких уроков.
Одно из самых ярких моих впечатлений — итог жестоких дискуссий (казалось — кончится полным разрывом) на кровоточащую национальную тему в испанском городе Сантьяго де Компостела (исторический центр автономной Галисии, главное место паломничества католиков всего мира). Конгрессу угрожала опасность превратиться в трибунал, рассматривающий поток взаимных обвинений. От имени Русского центра я, единственный его делегат, внес резолюцию, которая должна была вызвать раздражение у одних, скепсис у других и разве что снисходительное сочувствие у третьих. Но она была принята единогласно под такие бурные овации, от которых грозил обвалиться потолок. Рукоплескали, плакали и обнимались те, кто только что предъявлял — вроде бы друг другу — немыслимые по остроте обвинения. Все понимали, конечно, что резолюциями многовековые конфликты не решить, но в единодушном голосовании проявилось страстное желание жить по-человечески на этой, общей для всех, прекрасной Землей почувствовать себя хоть на миг членом действительно единой, не раздираемой взаимной ненавистью, писательской семьи.